— Как ты смеешь? — шептал он.
      — Что? — хохотала Лидочка, — я тебя породила, я тебя и убью, бороться с твоими выкрутасами некогда…
      Толик сдавался, умолял о пощаде, клялся, что в следующий раз этого не повторится.
      — Так-то лучше, — Лиданька засасывала член в глотку и по-жабьи пучила глаза. Толик же томился ожиданием чего-то сущего, чему и названия на человеческом языке не было.
      «Все прах, все прах:» — кружилось в голове.
      Наконец, не в силах справиться с наваждением, он бросился просить помощи у известного мага. Найти его было не трудно.
      Большая, в два окна комната, с низу до верху была наполнена книгами. Они стояли на полках, валялись на полу, диване, столе, везде. Толик просмотрел корешки — все не по-русски. Машинально прихватил в ожидании хозяина одну со стола, наконец-то: «…речь двуобразна — правдива и лжива..».
      — Э-э-э, милый друг, — перед ним стоял в одних трусах хозяин квартиры, Михаил Котов, — положи-ка, где взял.
      Толик бросил книгу на место.
      — Здравствуйте, я к вам.
      — К кому же еще? Никого больше нет, — Котова потрясывало, — ну-с, с чем на этот раз?
      Толик удивился.
      — Другого раза не было, я тут, извините, впервые.
      — Понятно, с правилами не знаком, но я тебя насквозь вижу, пустой, значит, заявился…но это поправимо, поправимо, — Котов неизвестно чему обрадовался, натянул на голое тело пиджак и тренировочные брюки, — деньги при себе есть?
      — Конечно.
      — По дороге объясню, — толкнулся к выходу. Под мелким, моросящим дождем Котов съежился и, подняв воротник пиджака, посмотрел на небо.
      — Погодка что надо, все демоны спустились на землю.
      Они пересекли дорогу и вошли в продуктовый магазин.
      — Ниночка, — Котов, видимо, был с продавцом накоротке, — одну беленькую.
      Дебелая провинциальная тетка мутно посмотрела перед собой и потянулась к бутылке.
      — Начинается, едрена мать, в кредит не дам, не проси.
      — Какой кредит, душечка, денежный дождь на дворе, — кивнул на Толика.
      У выхода из магазина Котов рванул зубами серебряную пробку и опрокинул бутылку в рот. Отпив грамм сто, вздохнул легко.
      — Ну, как говорится, с утра начал…, так с чем пришел?
      — Работать будешь или пьянствовать? — взбесился Толик, — я к тебе, как к человеку, — вырвал бутылку и тоже отпил порядочно.
      — Ничего не скажу. Не приходи больше, — обиделся Котов.
      Толик сдержался.
      В комнате Котов расчистил на столе место и принес стаканы.
      — Давай знакомиться. Михаил.
      — Анатолий, — Толик уже почти не верил, что Котов поможет. Тот гоношился рядом — худой, среднего роста мужчина лет 45. Вертикальные морщины бороздили впавшие небритые щеки, редкие кучерявые волосики висели грязными сосульками, и во всем его облике наметилась какая-то неприятная торопливость, словно он бежал от собеседника со всех ног. Толик же, напротив, не спешил уйти: две вещи в Котове останавливали его. Это руки, что колдовали поверх стаканов. «Руки музыканта», — определил он, разглядывая красивые, длинные, с крупными венами кисти. И глаза. Слишком горячие, чтобы пройти мимо.
      — Рассказывай, — Котов, потирая ладони, смотрел перед собой.
      Толик поведал все, начиная с той злополучной ночи, когда мать впервые появилась. Заканчивая рассказ, он переживал необыкновенное внутреннее напряжение, словно перед схваткой с могучим, бурлящим потоком. Не утаивая ни одной из тех мельчайших подробностей, что сотрясали его при одном лишь воспоминании, Толик вновь неминуемо приближался к оргазму. Так и случилось бы, если бы Котов вовремя не остановил его.
      — Интересный случай. Только я не понял, что тебе, собственно, не нравится?
      Толик обалдел.
      — Как что? Смеешься, мать все-таки.
      — Ну и что, тебе хорошо с ней?
      — Хорошо, от этого и плохо.
      — Не бывает так, — Котов холодно, как постороннему, протянул стакан, — все просто, как в аптеке: если хорошо, то хорошо, а если что-то мучает, то уже не хорошо. Может, тебе позу сменить?
      — Издеваешься? А член, который она себе захапала? — завопил Толик.
      — Это обычное дело, — жестко заговорил Котов, — успокаивать не буду, не в детском садике сидим. А что касается члена — зачем он тебе, что ты так трясешься о нем?
      — Зачем, — Толик задумался.
      Котов продолжал.
      — Не привык видеть себя без члена? Привыкнешь, «ко всему-то, подлец человек, привыкает!» И заметь, это всего лишь сон, в жизни-то он на месте?
      Толик потрогал под столом член и остался доволен.
      — На месте.
      — Ну вот и славно, — Котов привстал, давая понять, что разговор закончен.
      Толик испугался.
      — Ты же мне ничего не сказал. Хочешь, еще сбегаю?
      — Вот это уже деловой разговор, беги.
      Нинка, увидев его, хмыкнула.
      — На третьей разговоришь, раньше и не пытайся.
      Толик послушался и вернулся с двумя бутылками водки. Котов, выставляя нехитрую закуску, пробурчал.
      — До ночи собрался тут сидеть? Будто у меня других клиентов нет?!
      — Говори, что знаешь! — потребовал Толик.
      — Разве можно серьезно говорить с тобой, ты же дитя малое? Отвечай: зачем тебе член? Ребятишек рожать? Вот, девичья игрушка! Или бабам свою силу показывать? Да, по сравнению с любой из них, ты сморчок и показывать ничего не надо. Так зачем он тебе? А у матери и вправду надежней сохранится, — Котов быстро тяжелел от выпитого.
      Папиросный дым стелился по столу к окну. С улицы доносился шум машин и глухие голоса. Сумрачно стало на душе у Толика. Но как ни крутился он мыслями о члене, а выколотить из себя толком ничего не мог.
      — Это правда, мужская мощь в корне, — подытоживая невысказанное, сказал Котов, — большего пока не требуй, не спрашивай. Ответишь сам себе на вопрос «Зачем?» тогда приходи, что напрасно воду в ступе толочь. Разве я помощник тебе или кто другой? Ну скажи я тебе сейчас, разве ты сделаешь правильно? То-то.
      И, уплывая в царство Морфея, напоследок поинтересовался.
      — А до этого что снилось?
      — Так, дерьмо всякое, ничего существенного.
      Котов усмехнулся.
      — Дерьмо! Оно тоже существенное, ничего-то ты не понимаешь, — и, помыкавшись лицом по книге, уснул.
      Толик сидел злой и абсолютно трезвый, водка его не брала. «Поговорили, — подумал с тоской, — о чем? Издевается надо мной..». Он решил никуда не уходить, а дождаться утра, «или когда он там глаза продерет» и до конца выпытать положенное за три бутылки.
      Побродив с часок по огромной, пустой квартире, Толик прилег на диван отдохнуть. Закрыл глаза и тут же уснул.
      Перед ним колыхалось безбрежное море. Волны, смешанные с солнцем, катились к берегу. Плюхались в песок и скакали брюшками кверху серебряные рыбки…. Ни души кругом. Дикая первобытная радость природы! Первый вселенский день! Толика распирало от гордости, он ощутил себя одинокой перелетной птицей на вершине скалы. Вдруг взгляд остановился на женщине, спускавшейся по крутому холму. Широкая ложбина, основанием выходящая к морю, разделяла их. В одежде, в повадках легко угадывалась современная горожанка. Немолодая — каждый шаг давался ей с трудом. Толик недовольно провожал ее взглядом: она омрачала пейзаж, словно бородавка на гладком лице. Неожиданно она скинула одежду. И, Бог мой, что предстало его взору! Безобразные складки опоясали ее, все клокотало под тоннами перекатывающегося жира. Неслыханных размеров груди колыхались вместе с животом, дрожали колени, и вся эта чудовищная масса уплывала вниз, к растоптанным под ее весом ступням. Ничего подобного в своей жизни Толик не видел. В ужасе он хотел отвернуться, но вдруг заметил, что тело женщины распадается. С каждым шагом огромные куски мяса оставались на траве. Она, казалось, ничего этого не замечала, и, тупо глядя под ноги, продолжала спуск. Но поступь ее становилась легче, и вся фигура преображалась. Фантастическая мысль, что это Ева, заточенная миллиарды лет в безобразное женское тело, кристаллизуется и рвется наружу, пронзила его. Не в силах более оторвать глаз, расправил крылья и слетел к берегу. Блистательная вакханка бегом устремилась к морю, прыгнула и поплыла на волнах вверх лицом. Она была отличной пловчихой, и Толик едва поспевал. Монументальность исторической фигуры только ускорила развязку. Блестящими крыльями птица чиркнула по груди и сжала девушку в объятиях. Совокупление было мгновенным и ослепительным. Но в тот самый миг, когда он готов был воспарить и крикнуть хвалу Небу, она жестоко схватила его за горло и разорвала в клочья крылья. Среди волнующегося моря раздался ее вполне человеческий хрипловатый голос: «Мой. Никому не отдам, слышишь!» Толик узнал его и затрепыхался, словно в охотничьих силках, закричал в отчаянии: «Убью, сука!» Но воды сомкнулись над их головами, и крик потонул в глубине.
      Проснувшись в поту, Толик долго лежал, не шелохнувшись. Наконец, вспомнил прошедший день. Прелый застоявшийся запах, такой характерный для умирающего дома, вперемешку с окурками, пропитал подушку и простыни. Было душно. Он встал, подошел к окну и настеж распахнул. Дождь перестал. Стояла кромешная ночь: ни огонька, ни единого звука, ни шороха листьев. Он вдыхал свежий и пряный воздух, понемногу приходя в себя. Котов спал у стола. Толик вдруг ринулся к нему, подхватил под мышки и поволок умывать. Тот сонно мычал, упирался, норовя выскользнуть. В ванной Толик опрокинул его лицом вниз и направил на голову сильную холодную струю. Котов взвился мокрым чертом, расплескивая воду.
      — Ты кто? — уставился на Толика в зеркальном отражении.
      — Твой ученик.
      — Принес?
      — С вечера осталось.
      — Я тебе вот что скажу, гость дорогой, чтоб наперед знал, — он утерся, аккуратно расправил полотенце на крючке и пошел в комнату — меня никогда не буди. Мне на вашу долбаную жизнь плевать…
      — А книги когда читаешь? — перебил Толик.
      — Я давно прочел все, успокойся, в книгах ответов нет.
      Котова опять затрясло. Толик разлил по стаканам. Помолчав немного, выпалил.
      — Я убью ее!
      Котов недоуменно посмотрел на него.
      — Мать свою убью!
      Котов заулыбался и, будто вспомнив что-то, согласно закивал головой.
      — Ближе, теплее.
      Но Толик не слушал. У него зачесались руки, лишь только вспомнил прощание на перроне и грузно прижавшуюся мать. «Тогда, тогда и надо было ее порешить», — мутилось в голове. Но вслух, чуть не плача, всхлипнул.
      — Крылья в клочья порвала, летать не могу, больно летать!
      — Умри, — повысил голос Котов, — налей и слушай сюда.
      Толик разлил еще и залпом, не дожидаясь Котова, выпил. Тот впал в некоторую задумчивость, разгладил скатерть, смахнул крошки на пол и заговорил.
      — Ты прочно связан с ней пуповиной. Поэтому убийство матери — всегда ритуальное убийство. Надо это очень хорошо уяснить. Она дает тебе физическую и чувственную жизнь, но никогда не вдохнет жизнь в душу. Соединенная с тобой пуповиной, зорко следит за тобой, потому что жизнь у вас одна на двоих. Ты единственный и неповторимый ее мужчина! Она находится в полной зависимости от тебя, также, как и ты от нее. Порвать, уничтожить эту пуповину великая задача, и многим не по силам, но только в этом исключительный смысл такого убийства. Помни: разрывая эту связь — ты убиваешь и себя тоже. Но не бойся, потому что, иначе — ты мертв вдвойне.
      Толик плохо понимал, что говорит Котов. Вырывая отдельные куски речи, примерял со своими силами: «Ах, пуповина, ах, мертвый, говоришь, да я из нее, суки, омлет сделаю, но член не отдам. Член! Он похож на крылья! Я с ним куда хочешь улечу!»
      Котов почувствовал настроение Толика.
      — Топором пуповину не порвешь, но только резким и стремительным усилием души. Все мои слова относятся к области сновидений. В это время душа — твоя повелительница. Наплевать, что ты чувствуешь, о чем думаешь или мечтаешь. Все это от человека, а человек всегда и во всем плох. Душа хороша!
      Толик перебил его.
      — Ты говоришь и себя убью, это как же понимать?
      — Испугался? А что в тебе ценного? Если и надо тебя сохранить, то как образец несоответствия! Но таких образчиков до чертовой матери, — Котов откинулся на спинку стула и уставился в черное окно.
      Проводив Толика от вокзала до дома, Мартина серьезно задумалась об окончательном захвате любимого. Глядя на обнявшуюся на перроне парочку и до странности изменившееся лицо Толика, поняла, что тот легко бросит ее, стоит Лиданьке чуток нажать и ей, собственно, нечем таким особенным завлечь его. Мартина, однако, была не из тех, кто легко отступал от взятого курса.
      В свои 35 лет она достигла многого. Единственная в семье получила высшее образование. В руках было ремесло, что надежно хранило ее от любых превратностей судьбы. Животные, как и люди, часто болели и нуждались в помощи, а значит копейка в кармане водилась.
      В детстве Мартина мечтала стать блатной. Ей нравились отчаянные, смелые мужчины, приходившие ночевать, а то и подолгу жить в их доме. По вечерам робко тулилась на табуретке, раскачиваясь в такт нежным, полным тоски песням и щемящей сердце гитаре, замирая прислушивалась по ночам, как радовалась в соседней комнате мать в обнимку с гостями, а утром в восторге смотрела на татуированные, поджарые тела, плещущиеся на кухне под краном. Ее детская мечта не осуществилась, но до сих пор она ежевечерне стояла около одноногого мужика на углу улицы, что, растягивая меха старенькой гармошки, надтреснуто голосил про Ванинский порт. Мать никогда не рассказывала, но Мартина знала, что та родила ее в лагере. Так и стоит перед глазами картинка: юная матушка в кургузом платке и перехваченной веревкой телогрейке, с животом, уходящим далеко вперед. «Вот родится сын, на волю вместе поедем!» — хвасталась она товаркам, крепко связывая рождение сына с горячей мыслью о свободе. Но в тот самый первый миг-крик, когда между ножек у ребенка не увидела яичек, в ней родилась Великая печаль. «Хули плачешь, — смеялась акушерка, — девка, не мужик!» Мартина же лежала в оцинкованном тазу, суча посиневшими ножками в скудном сиянии ускользающего северного лета.
      — Нет, это никуда не годится, — Мартина остановилась, как вкопанная, тем самым прервав поток мыслей, уводящих ее в сторону суггестивных мстительных энергий, — так далеко можно зайти, но цели не добьюсь!
      На операционном столе лежала маленькая кошечка, ожидая своей очереди. Хозяйка настояла на стерилизации, и Мартина, рассматривая пожухлое усыпленное животное, подумала, что та, пожалуй, права. Ей самой была глубоко омерзительна мысль о материнстве. В ужасе шарахалась она от случайных встреч с однокласницами, которые быстро обзавелись детьми и норовили, зажав ее в очереди за покупками, рассказать о радостных минутах у постели ребенка в ожидании предутренних какашек и заносчивых пуков. Недавно она напоролась на свою лучшую школьную подругу, и та буквально силой затащила ее на родительское собрание четырнадцатилетней дочери. Мартина осторожно прошлась по школьному коридору, вспоминая, как она, казалось, совсем недавно сама прыгала здесь на переменах. В классной комнате с тех пор ничего не изменилось: те же парты и неудобные жесткие скамейки, зеленоватые в подтеках потолки, выцветшие портреты ученых в застекленных рамах, растоптанный в крошку мел у доски. В дверях показалась маленькая седая учительница. Она устало прошла к столу, поверх очков оглядела класс. Подруга Мартины покраснела и спрятала в парту надкусанную булку.
      — Ну-с! Садитесь, в ногах правды нет, — сказала учительница таким обреченным тоном, что Мартина испугалась, как бы это не были последние слова в ее жизни.
      — На повестке дня два вопроса. Успеваемость и поведение, — учительница, наконец, присела у стола, открыла толстенную тетрадь, порылась в ней и через мгновение уставилась на Мартину.
      — Ваша дочь, по-прежнему, ничего не желает знать. И как вы умудрились такой ее родить? Это ж как стараться надо!
      Мартина обомлела, но подруга вовремя толкнула ее под партой ногой.
      — Не обращай внимания, она всех путает, в ней склероз бушует.
      — Не далее, как вчера, вызываю ее к доске и спрашиваю, — продолжала учительница, — в каком году был самый большой урожай бобовых во Франции? И что? Каков ответ? — учительница ткнулась в тетрадь, — цитирую: «Я срать хотела на урожай бобовых во Франции, спросите, что полегче». Я вхожу в ее положение, ведь в вашей семье нередко попивают, и говорю: «Деточка, на какой вопрос ты сама хотела бы ответить?». Она гордо так вскинула головку. Цитирую: «У меня к Франции единственный вопрос: почему Жанна Д\'Арк так и осталась девственницей, что ж ни одного мужчины не нашлось?:»
      — Помилуйте, — вскочила подруга Мартины, — это ж сущая правда, вот где собака-то зарыта, ткните мне хоть в одного стоящего французика:
      — Не скажите, — заворчал пожилой дядечка сзади, — моя жена ускакала с одним таким, а потом и дочку с зятем туда же выписали, только внучку со мной оставили, так пишут, что этот самый французик, на которого и смотреть-то было больно, до того слабенький, орудует на фирме так, что остальным работать вроде ни к чему, жена от скуки хочет меня пригласить, а он кричит: «Валяй, его тоже прокормлю!»
      — Ну и что ты этим хотел сказать? Что моя дочка не права? — подруга Мартины раздраженно оглянулась.
      — Отчего ж, но все ж и среди них есть порядочные люди, — закобенился дядечка.
      — Ты не виляй, а говори прямо, я из тебя, знаешь, что за дочку-то сделаю? Некому к французику будет ехать, ишь нашелся, — взъерепенилась подруга.
      — Товарищи дорогие, — забеспокоилась учительница, — прекратите, мы так к утру не закончим, с чего это вы взяли, что речь идет о вашей дочери, я вот к дамочке обращалась, — она опять уставилась на Мартину.
      — Нет у меня никакой дочери, — просто ответила Мартина.
      — Так всегда, — вздохнула учительница, — чуть что — отказываетесь, вам легко сказать «нет у меня дочери», и концы в воду, а мне каково? Я хоть сто раз повтори, что у меня никого нет, а дочь-то ваша передо мной стоит и подобными вопросами в угол загоняет на старости лет. Хоть стой, хоть падай! Кстати, — она прильнула грудью к поверхности стола, и подслеповато мигнула, — а что бы вы ответили ей, ну-ка?
      Мартина невольно вспомнила Толика. Никогда до встречи с ним она не думала, что сможет всем сердцем полюбить такого не похожего на всех мужчин мужчину. Мягкий, как призрак, он, тем не менее, сумел обворожить ее, и рядом с ним она почувствовала, что жизнь, наконец-то, обрела смысл. Каждую секунду являясь чем-то иным, он будил в ней упрямый полувопрос: «Все в человеке тайна?!» «Черт с ней, с Жанной Д\'Арк, — обрадовалась Мартина, — встретила бы она Толика, и что? Пришлось бы и с ней воевать, и с Лиданькой, нет уж, с меня одной хватит!» А вслух сказала.
      — Не тем Жанночка занималась, хоть и колдовала классно, мне б ее способности, не торчала бы тут с вами и на эшафот не попала бы:
      — А дочка-то куда как романтичней вас. Знаете, что ответила? Жалко Жанну, бездарно померла перед лицом всей нации, было бы из-за чего?!
      — Я ж говорила, моя лучше всех! — заорала подруга Мартины, — мои гены. Клянусь землей, я бы так же ответила:
      Родители заговорили все разом, требуя немедленно разрешить загадку, чья же это дочка, хоть и без способностей к школьной программе, умеет так смело и актуально выступить. Какая-то тетка кричала, что это может быть вовсе и не девочка, а мальчик, что учительница со слепу не разобрала, а ее сыночка еще с детского садика все принимают за девочку, он и в школу пошел в девичьем платьице, чтоб никого не смущать:
      Мартина еще немного посмотрела на схлестнувшихся родителей, потихоньку вышла из класса и долго облегченно смеялась, вспоминая надкусанную булку, брошенную подругой в парту, и толстого дядьку, поделившего жену с предприимчивым французиком, думала о мальчике в девичьей форме с ярким румянцем во всю щеку и воображала Толика, такого же нежного, с золотистыми до плеч кудрями, в корсете, пленившем грудь:
      — Не волнуйтесь, едва до дома донесете, она оживет, — Мартина передала кошечку хозяйке, с приятностью отметив про себя, что после операции животное стало заметно легче, воздушнее, — сейчас она намного ближе к Богу, чем мы.
      Хозяйка согласно закивала.
      — А то как же, милая, спасибо на добром слове, я вам позвоню завтра,
      Но в голове Мартины уже созрело молниеносное решение. Быстро закрыв дверь кабинета на ключ, она разделась до нага и впервые в жизни принялась разглядывать себя в зеркало, как ординарную пациентку, что пришла на прием с обычной просьбой, отмеченной в реестре цен, приколотом на стенке при входе.
      — Начнем, — Мартина потрогала все еще твердые груди, прижала с силой, они выплыли по бокам из-под ладоней, — никуда не годится, — наклонилась, посмотрела с боку, грубо сработанные колокола тяжело покачивались, стоило шевельнуться, — О! Господи, что за чудовищное вместилище, и чего?! Ревности, любви, сладострастия? Чего еще? Ненависти, коварства, мелкости? Нет, — Мартина чувствовала, что подобные прелести запрятаны глубже, ближе к спине, к позвоночнику, — Дура! Дойная корова! Разве ж можно такое любить? То ли дело — горячее, гладкое лошадиное брюхо! Немудрено, что бегает от меня по лесам, — опять с нежностью вспомнила Толика.
      — Твой хуй в моей пизде! — который день кряду орала Галька по делу и без.
      — Мой хуй в твоей пизде! — откликался Борис.
      Галька узнавала мужчину, минуя, наконец-то, набившие оскомину маленькие сценарии, что поначалу, ежедневно до мельчайших деталей выписывали с Лиданькой. Со временем, утратив интерес к новизне и исчерпав фантазию, остановились на самом легком и скудном, что, однако, действовал безотказно на любого мужика. Галька давно устала от одобревшего с годами лиданькиного тела, от мнимых побед, которые все равно доставались не ей. Она вся извелась, замечая, что стареет и худеет не по дням, а по часам, становясь похожей на ободранную кошку. Но самое главное — мучительный огонь, пожиравший внутренности, никак не умалял оргиастического желания. Напротив, готовая к открытиям любого рода, она только и мечтала освободиться от назойливого лиданькиного присутствия и на финишной прямой всецело посвятить жизнь себе. «Наконец-то, — думала она, — я разгляжу себя, а даст Бог, и то, что внутри, рассмотрю». Поэтому, когда на горизонте появился Борис, пусть в качестве любовника их общей подруги Наташки, Галька сразу же вцепилась в него. «Наташка не пропадет, — определила она, — завтра же найдет другого! А Лидку отправлю в путешествие!»
      — Ну и что ж, что только две недели?! — ликовала она.
      После многолетнего плена они казались ей вечностью.
      Всучив Лиданьке бумажки и легко получив согласие, Галька так обрадовалась, что не заметила, как внесла в их скучную и однообразную постельную сцену небольшое, веселое дополнение, о котором со смехом вспоминала всю дорогу обратно: «То ли еще будет!»
      В прихожей, не давая Борису опомниться, налетела на него. Сорвала пиджак, рубашку, отступила на шаг, рассматривая со стороны. О, этот, пусть и неказистый с виду мужчина, принадлежал ей полностью и вдруг подумала, что никогда прежде не была одна с мужчиной. Даже в самый первый раз!
      В то лето Галька, ей было 14, возвращалась из пионерского лагеря «Артек». «Артек» — образцово-показательный лагерь для самых лучших. Галька, правда, училась отвратительно, но ее матушка трахалась с профоргом, и путевки для своей дочери на берег Черного моря зарабатывала пиздой. Галька ехала в купе с молодой супружеской парой. Жена постоянно, как бы невзначай, дотрагивалась до хуя своего мужа, а тот только сглатывал слюну. Ночью Галька проснулась от шума и свесила вниз голову. Увидела задранные небольшие грязные пятки жены и голую жопу ее любимого. Они охали и двигались вверх-вниз. Галька рассказывала, что ее просто затрясло. Внезапно она очень захотела писать. Из последних сил крепилась еще минут 10 и, затаив дыхание, не отрывала глаз от попутчиков. Наконец, не выдержала и сказала вслух, что собирается спрыгнуть. Внизу затихли, и она спрыгнула. Ее тут же схватила эта парочка. Женщина впилась в ее губы своими и засунула руку к ней в трусы. Сначала она довольно больно дергала Гальку за волосики в такт движеням мужа, который был сзади нее. Галька даже не помнила, как она оказалась голенькой и держала в руках мужнин хуй. Жена встала на колени и лизала ее между ног. Галька держалась за хуй и не знала, что это хуй! Она зажмурилась и стиснула зубы, готовая вот-вот описаться. Жена скоро оторвалась от клитора и, подхватив Гальку на руки, буквально посадила на хуй. Ну, это было уже слишком! Галька почувствовала, что наступает конец света, но парочка не унималась и все наращивала темп. Жена засунула Галькину руку себе в пизду и умоляла, чтобы та сделала хоть что-нибудь. Сама она при этом ласкала языком еще совсем крошечные, почти как у мальчика, галькины грудки. Все, крепиться не было сил, и Галька начала писать. Тут случилось самое невообразимое! Оба, муж и жена, бросили все и, отталкивая друг друга, ловили ртом льющуюся желтую с красным струйку. Муж при этом неистово дрочил и с последней каплей кончил. Жена еще чуточку поерзала об галькину коленку и тоже кончила. Потом они усадили Гальку за купейный столик, угощали украинскими помидорами: и рассказывали про плывущие за окном пейзажи:
      Галька улыбнулась, словно на миг вернулась в прошлое, и вспомнила, как скакала после каникул от счастья, обнимала подругу и обещала на следующее лето поехать в пионерский лагерь вместе, потому что теперь трахаться с профоргом она может параллельно с матерью, а значит будут две путевки.
      Глотнув наркотик, Мартина в ту же секунду уплыла в пустоту, а очнулась уже в палате на шаткой железной кровати у окна. Полуденный жаркий ветерок шевелил занавески, и они надувались парусом над головой. Еще плохо понимая, что все позади, и операция прошла удачно, водила глазами по потолку и слушала себя. Внутри было тихо и спокойно. Грудь, вернее место, где она была, крепко перевязано бинтом, а под ним стучит сердце. Мартина представила, как встретится с Толиком, сразу после выписки поедет к нему, он удивится и, конечно, обрадуется, что она от слов перешла к делу, поможет снять повязку и будет глазеть на гладкое место. Она не сомневалась, что найдет необходимые слова, которые не оттолкнут, а, наоборот, сроднят его с ней. Ведь, уничтожив грудь, она приблизила сердце, сгорающее от любви. Разве этого мало? Мартина потрогала бинт, ей показалось, что и он пропитался любовью. Чуть приподнявшись, увидела двух бритых наголо мальчиков, играющих в карты за столом.
      — Привет, — весело сказала она, — давайте знакомиться, я Мартина.
      — Привет, коллега — прервали они игру, — Гоша, а это Алексей.
      Гоша подошел к кровати и подоткнул одеяло.
      — Тебе вставать еще рано, хочешь есть?
      Мартина недоумевала, отчего в современной и такой комфортабельной больнице смешанные палаты.
      — Хочу. А вы кто?
      Гоша улыбнулся светло. Заговорил басом.
      — Мы после операции, как и ты. Через час на выписку, кого-нибудь другого к тебе положат. Вот смотри.
      Расстегнул рубашку и показал бинты, но не тугие, как у Мартины, а обтрепавшиеся нитками по краям. Похлопал легонько.
      — Почти не болит.
      Алексей, маленький, худой, встал из-за стола и поставил греть чайник. Пристальнее вглядевшись в ребят, Мартина догадалась, что перед ней девочки, молоденькие, лет 20, но уже с пониманием, к которому она пришла только в зрелом возрасте. Обрадовавшись случаю побыть среди родственных душ, и, натуженно покрутившись в бинтах, села на кровати.
      Вопрос сорвался с губ сам собою, как давно пережитая боль.
      — А дальше что?
      Гоша, разлив по стаканам чай, буднично и деловито сказал.
      — Женюсь. И Леха женится. Через год член пришьем: ё-мое.
      — Зачем? — невольно воскликнула Мартина, отказываясь верить услышанному.
      — Жениться-то? — Гоша опять отвечал за двоих, — чтоб никуда не делась: Так спокойнее:.
      — Спокойствия, значит, желаете, в 20-то лет?
      — Для тревог причин много, а в этом месте, что б как у всех, нормально, муж, жена:
      — А любовь как же, где любовь-то? — в волнении Мартина даже вскочила на ноги, но, как подкошенная, вновь упала на кровать.
      — Чего распсиховалась? Будет член — будет и любовь. Бабам что надо? Сама знаешь:
      Мартина не знала и растерялась, и запылала, будто на пожаре.
      — Вот, значит, как дела обстоят?! — сказала вдруг тихо и задумчиво, чувствуя, что позволила пригвоздить себя к стенке уродливой и мелкой перспективой. Мелкой! Куда любой ступит, не замочив обуви. Разве есть там место страстной мечте?! Да и зачем там мечта вообще? Чем будет питаться ее изысканная и жадная утроба? Увидела, что по-скотски просчиталась, в спешке пожелав иного тела. Это тело, небось, тоже всякой гадостью будет напичкано. Нет! Для мечты надо стать паром, росою, или чем-то смутно нематериальным, чтоб тяжелела одна лишь любовь.
      — Нет, нет, — не заботясь больше ни о чем, отмахнулась от Гоши и Лехи, как от привидений, — уж лучше расстрел! Лучше Толика Лиданьке оставить. Отступить и не рыпаться. По вечерам шрамчики будет гладить, ласкать жалеючи, может и на руки прихватит сдуру. О! Господи, этого еще не хватало! Какое к черту лошадиное брюхо?! Никакого брюха не надо, не надо ничего!
      Через несколько дней после беседы с магом Толик вышел из дому погулять. Вокруг толкался народ, на светофоре скопились машины и злобно гудели. Пытаясь скрыться от этой кутерьмы, кинулся в первый попавшийся магазин. Его тут же окликнули.
      — Толян, вот удача! Иди сюда!
      Толик не спеша, по пути соображая что-то, подошел к парню. Тот будто поджидал его.
      — Представляешь, как наши обрадуются, тебя всуе вспоминали, но никто телефона не знал, а ты сам нарисовался, бутылка с тебя!
      Что-то шевельнулось в голове у Толика, но ненадолго.
      Парень продолжал.
      — Второй день не расстаемся, наговориться не можем. С первой же секунды нашли общий язык, будто не было этих одиннадцати лет:
      Но заметив, что Толик колеблется, разошелся.
      — Давай деньги!
      — Я не готовился, — Толик, пошарив по карманам, протянул мятую десятку и мелочь.
      — А кто готовился? Забили стрелку и через час встретились: Помнишь, как раньше собирались? Кто не успел — тот не съел: