— Парит, к грозе, как пить дать. Знакомьтесь, Борис, — парочка впорхнула в прихожую.
      — Лидия, — Лиданька внимательно оглядела гостя и пошла в комнату. «Надо бы его в душ сразу, разглядеть, хилый какой-то».
      — Вот ты, Лида, говорила, что селитер во мне живет, — Галина скинула платье, осталась в нижней рубашке, — а Боренька не верит, думает, что не селитер, а змей это.
      Гальке в этом году отпраздновали полтинник, и она могла быть все еще интересной, если бы не патологическая, синюшная худоба. Лиданька каждый раз с отвращением наблюдала, как погребаются под очередным любовником ее кости и была уверена, что ебут Гальку из жалости, все равно, что калеку.
      — Какой такой змей? — развеселилась Лиданька.
      — Кун-да-ли-ни, — Галька вскинула глаза на Бориса, и тот кивнул в ответ.
      Лиданька поджала губы, она не терпела загадок и не любила образованных людей. Борис ей показался из этих, поэтому и определила для себя, что надо бы его сначала в ванной рассмотреть. «Было бы из-за чего насмешки выслушивать».
      — Боренька все чакры обещал мне очистить для общения с тем миром, — Галька прыгала вокруг стола, расставляя рюмки, — он ведь доктор.
      — Вон оно что! — улыбнулась Лиданька, — у Наташки увела?
      — А то как же! Все уши прожужжала: «Т-а-к-о-г-о завела, с т-а-к-и-м познакомилась, бесплатно бюллетенить буду..».
      Наташка была их общей подругой. Галька и Лиданька, не сговариваясь, пытались расстроить ладным колесиком катящуюся маленькую Наташкину жизнь, но ничего не получалось. Боренька, пожалуй, был их первой удачей.
      Выпили, Лиданька лишь пригубила и поставила рюмку на стол. Сидела в нарядном платье, гадала, не сводя с гостя глаз: «Осилит ли двоих?» Галька включила магнитофон, задернула шторы и опять схватилась за выпивку.
      — Ну, Bambina, за отпуск, куда поедешь, если не секрет?
      — В деревню, к матери съезжу, два года не виделись, — Лиданька придвинула тарелку и начала есть.
      — Когда?
      — Завтра вечером, Толик обещал проводить.
      — Знаешь, — Галька переглянулась с Борисом, — у нас подарочек для тебя имеется.
      — Вот, — Борис полез в карман и протянул какие-то бумажки, — путевка в санаторий, на Черное море, на две недели, а это билет на поезд туда и обратно.
      Лиданька обомлела.
      — Представляешь, — затараторила Галька, — Наташке приготовил, а она, дура, загуляла, с этим, помнишь? Думает, все с рук сойдет, ох, вытянется у нее физиономия, — заржала, — ну, принимаешь подарок?
      — Отчего ж, — пожала плечами Лиданька, — съезжу.
      — Как сынок, не болен ли? — невпопад ляпнул Борис.
      — С чего болеть-то? — ответила Лиданька и, будто нечаянно, положила ладонь ему на колено. Она вперед знала, что он вздрогнет, и он вздрогнул. Лиданька молча встала, пошла в другую комнату переодеваться, предоставляя Гальке завершить прелюдию. Так у них было заведено. Сначала Лиданька наблюдала, сидя в кресле напротив, как сотрясались Галькины мощи, и только потом подсовывала свое мягкое, раздобревшее тело, вроде деликатеса.
      Борис старался вовсю, часто и мелко тряся тощей задницей. Лиданька, почуяв, что может не успеть, метнулась к дивану. Но Борис, закатив глазные яблоки под веки, уже кончал, и все досталось Гальке. Лиданька оторопело взирала сверху вниз на растрепанных, обмягших друзей. Присела на краешек дивана, зло ущипнула Гальку за бок, и вдруг полетела на спину, пропуская Гальку между ног, и та, с неистовством, которого Лиданька не замечала за ней во всю жизнь, впилась губами в мокрый, возбужденный Лиданькин клитор. Лиданька тут же отпихнула Галькину голову, потом прижала, снова отпихнула, снова прижала. Под конец закинула руки, зажмурила глаза — и опять вереница хуев, словно стая журавлей, поплыла перед ней, заманила в узкий жаркий коридор, куда животу пролезть было невмочь, разве, что стены крушить. И Лиданька заработала руками и ногами, грудью и ляжками, подпрыгивая на спине, дабы уничтожить ненавистный барьер, отделявший ее от бушующего адского пламени.
      Ближе к ночи разразилась гроза. Раскаты, похожие на звучание органного басового регистра, донеслись с востока еще загодя. Чудно было смотреть на серенькое присмиревшее небо, однообразное от начала до конца, и удивляться: как это за таким банальным занавесом готовится столь грандиозный спектакль. Так при первых звуках оркестра, взрывающих гомон партера и лож, вздрогнет зритель и уставится в волнующий бархат в ожидании жестокого, но справедливого приговора. Густели цвета. Мелькнула луна, и, подобно волоокой деве, повстречавшей разбойника, испуганно исчезла. И сразу пришел ветер, верный спутник и брат грозы, показал ядовитое жало, пригнул головы, харкнул и растоптал дела минувшего дня, замер на миг, обозревая содеяное, но тотчас с новой силой кинулся на врага, видимого и невидимого, забираясь, словно искусный вор, в самые сокровенные уголки. Наконец, далекое и робкое звучание неба переросло в тугую многоголосицу. Чистейшая гармония. Город отдался во власть ее. Но что за жалкая картина предстала, едва вспышка бунтующего неба осветила все вокруг, и капли дождя упали на землю. Однообразные крошечные постройки, пугающее средоточие человеческой мысли, поблескивая глазками, столпились у тротуара…чего они ждут? Заскрипели и заурчали деревянные грибки во дворах, качели взмыли вверх, да так и застыли, рванулся в разные стороны песок, обрушились дворцы и башенки, все металось и гудело. Дорога, в одну секунду выгнула спину и, опрокинув ограждения, стремглав помчалась прочь, таща за собой бумагу, окурки и кучу разного мусора, по пути распихивая его, словно драгоценные смарагды, в закутки и подворотни, дабы после тревожной ночи вновь выставить напоказ… и поверх всего этого, словно пытаясь поспеть неизвестно куда первыми, заскакали ноги очумевших от страха, запоздалых горожан.
      Толик Потапов ничего этого не видел. Он рано лег спать, чтобы успеть на первую электричку. Ему снился сон. В широкой бабьей рубахе с распущенными косами вдоль спины слонялся он без дела по двору. Вдруг появилось яблочко, сморщенное, с подпечеными боками. Странная мысль поразила Толика: «Яблочко-то, пожалуй никуда и не полетит, ударь я его, а ногу зашибет, вот ведь, напасть какая». Яблочко, тем временем, минуя щепки и камушки, покатилось в сторону маленького флигеля в глубине сада и скрылось внутри. «Вражина, — ругался Толик, ступая следом, — вот покажу тебе». В сенках без окон яблока не видать. Толик осторожно просунул голову в комнату, с опаской огляделся. Никого. Он осмелел и разозлился: «Дурак, брежу наяву». И пошел вдруг, воткнув рубаху между колен, прибирать, засветил свечку. Вокруг валялись какие-то книги, на столе, на полу, везде. Он машинально открыл одну — все не по-русски. Толик нахмурил лоб, задумался. Неожиданно в углу на кровати зашевелилось кучей сваленное с того года белье. Толик навострил уши и, как ошпаренный, подлетел на месте. Белье мгновенно исчезло и красивый, шелком шитый, полог откинулся. На кровати будто бы лежала мать, но не такая, какой Толик видел ее несколько дней назад, а молодая, с распущенными волосами, со стоячими в разные стороны сосками. Знаком велела раздеться, и он, увидев ее в каком-то ином измерении, иным зрением, послушно снял одежду и лег рядом. Она не только груди выпростала из лифа, лифа не было вовсе, но, блеснув наготой всего тела, положила голову ему на плечо, прижалась бедрами.
      — Давно тебя не было, сынушка, — заговорила тихо.
      — Дел по горло, — Толик, подавляя желание, кашлянул, — ты на меня яблоко наслала?
      — Что яблоко? Сколько раз просила тебя привести, сколько раз, не сосчитать, а оно покатится и вернется к вечеру с каким-нибудь хмырем, возись тут с ним до утра. Смех, да и только.
      Она приподнялась на локте, закинула ногу на живот и в одном движении сильными икрами обхватила Толика с обеих сторон, легла сверху, опутала волосами.
      — Когда маленьким был, за сиську любил дергать, я все твои повадки помню, все до единой, дерни сейчас…
      — Мам, — Толик глотнул воздуха, шумно задышал, еще надеясь высвободиться из-под нее, — может ты больна, может доктора надо?
      — Разве тут доктор поможет? — матушка налегла что было сил, и Толик, чувствуя, что сдается, схватил сосок губами, сжал набухшую, как тесто, материнскую грудь…. «я маленький, маленький», — захныкал понарошку, но волнение вытеснило все это сю-сю и обернулось неистовым желанием немедленно, сейчас же выебать эту женщину. Она в ответ широко раздвинула ноги и бешено задвигала тазом, прижимая животом взбесившуюся Толькину плоть. А он уже не мог слова вымолвить, просто мычал и рыскал членом глубокое материнское лоно. Наконец, нашел. Нечто темное и влажное приняло его и объяло такой неслыханной заботой, что Толик сию минуту заистерился, извергнув миллионы сперматазоидов. И тут же сам подмял под себя мягкое зыбкое тело, не вынимая члена выждал мгновение и опять, как в первый раз, брызнули струи перламутровой жидкости, смешались с материнскими выделениями, измазали все вокруг, источая приторный, сладковатый запах. Снова, который раз вонзался внутрь, но поддавшись ее мышечному сжатию, не выдерживал первым, и захлебываясь, чуть не плача, кусал ее губы в кровь, пока, оторвавшись на секунду, не увидел кровавого месива… Толик оцепенел. Мать, в мгновение ока сдувшись, словно воздушный шарик, уцепила морщинистыми руками его голову и крепко пригнула к груди.
      — Мой, никому не отдам, глотку перегрызу за тебя, слышишь?
      Перепуганный Толик попытался освободиться из объятий. Все шло как по маслу, он легко отделился и лег рядышком передохнуть и обмыслить, что все это значит. Мать, казалось, забыла о нем и продолжала возить руками по своей груди, теребя соски, мучая живот и сжимая бедра в судороге, как будто исполняла какое-то гимнастическое упражнение. Вдруг она напряглась, выгнулась мостиком и вошла в раж. Толик побелел, но тут до него дошло, что это всего лишь оргазм так хитро и вычурно сплел материнские члены. Он опять возбудился, неистово целовал волосы, плечи, живот… увидел, что мать, отстраненно, не замечая ласк, копошится между ног, что-то запихивая внутрь, вдруг мелькнули или показалось (?) знакомые, маленькие округлые яички, покрытые светлыми волосиками, они не слушались и скользили в ее пальцах, она сжала их зло, турнула подальше и захлопнула толстыми губами, а сверху накрыла ладонью.
      — У меня надежней сохранятся, — заговорила она в стенку.
      — Ты чего это, а? — Толик сразу все понял и, едва не лишившись чувств, осмотрел себя. Так и есть — ни члена, ни яичек. Ровное, гладкое, чисто выбритое место.
      — Отдай по-хорошему, — тихонько попросил он.
      Мать ничего не ответила, натянула халат и встала с постели.
      — Отдай, кому говорят, — завопил Толик.
      — А это видел? — сунула под нос большой кукиш.
      Кукиш разросся до исполинских размеров и закачался над самой головой. Удар пришелся прямо в темечко, громкий, как сто раскатов грома, погребая под собой тщедушное оскопленное тело. Толик даже крикнуть не успел и в эту самую минуту проснулся.
      Дождь за окном утихомирился, но где-то рядом, за соседними домами все еще погромыхивало. Забрезжил рассвет. Тяжело переживая случившееся, Толик, крадучись, подошел к зеркалу, убедился, что это всего лишь сон, повеселел, замурлыкал бойкий мотивчик, мигом проглотил яичницу, завернул бутерброды в сумку и скоро вышел из дома.
      Хорошо идти по пустынному городу. Воздух сырой и чистый заполз под рубашку, приятно щекотал кожу. «Пешком успею», — решил Толик. Освободившись от жуткого сна, радовался, дышал полной грудью и чуть не в восторге глазел на хмурый, измочаленный грозой город. Нахохлившиеся птицы ступали вдоль огромных луж. Ветер дул в лицо, отгоняя прочь густые тучи, и за ними вдали, над крышами алела заря. Толик остро почувствовал перемену, подставил лицо, постоял так с минуту и снова юркнул в темный узкий квартал. Петляя около часа вдоль обрыдлых домов, выскочил, наконец, на привокзальную площадь. Здесь уже сновал народ, от столба к столбу перетаскивая пожитки, всюду кучковались грибники, и старые бабки лузгали семечки на огромных торговых мешках.
      Толик прыгнул в электричку и приткнулся у окна. В проходе образовалась пробка, какая-то старуха мостила под сиденья сумки, а на нее сзади, лениво, полусонно ругаясь, напирали пассажиры. Наконец, она уладила связанные вместе баулы и села напротив Толика. Тронулись. «Пейзаж, хоть куда», — глядел он в собственное отражение, поплывшее по грязным стенам товарняка на соседнем пути. Толик ехал за город ни с чем, просто побродить в одиночестве, и станции особой не отметил: «Какая приглянется, там и выйду», — решил заранее, еще в городе. Мужики потянулись в тамбур курить. Старуха зло поглядела вслед и, клюнув носом в грудь, что-то зашептала, словно одну бесконечную угрозу. Но Толик, безучастный ко всему, видел только лес, сплошной стеной подступивший к окошку, да на переездах убегающую вдаль расквашенную за ночь дорогу. Она ластилась к пожухлым полям и забирала вверх к деревенькам. Блеснула река, громко застучали колеса на стыках рельс по узкому металлическому мосту. Выпрыгнуло солнце, позолотило все вокруг, сквозь стекло припекая спину. Толик пригрелся и не хотел уже никуда выходить, так бы, казалось, и ехал вечность. Но старуха заохала и полезла под сиденье ворошить вещи. Потянула за мешок, что-то там треснуло и вдруг, будто горох, покатились под ноги зеленые сморщенные яблочки. Толик вздрогнул и разом вспомнил сон, который в глубинах его сознания, наконец-то, обрел ясный и грубый очерк. Он вскочил и начал что было сил крушить маленькие чудовища, вдавливая их в пол и превращая в склизкую кашу.
      — Не позволю, — орал он на весь вагон.
      — Че бесишься, не допил? — перепугалась старуха, отпихивая его.
      — Но-но, полегче, — какой-то мужик схватил Толика поперек туловища и прижал к спинке сиденья, но тот не мог успокоиться и, размахивая руками поверх головы, пытался дотянуться до старухи.
      — Убью, сволочь.
      — Дурак, — рявкнула она и, перекинув пожитки через плечо, пошла сквозь дрожащий вагон к выходу.
      В голове у Толика потемнело, он не заметил, как, лязгнув, вагон остановился, постоял чуть и опять потащился вдоль леса.
      — Ты чего, — мужик ослабил хватку, — знакомую встретил? Докуда едешь?
      — Нидокуда, — Толик попытался унять дрожь, но где там.
      — Тогда давай с нами.
      Он подвел его к компании друзей.
      — Теща на мозоль наступила?
      — Нет, что вы, какая теща, — опомнился, наконец, Толик, — у всех яблоки по садам крадет, бабка жаловалась, давно мечтал встретиться, жаль, конечно, — он посмотрел на затоптанный пол, — яблоки тут ни при чем, сдержаться не мог, такая злость напала…
      — Успокойся, — заговорил пожилой широкоплечий мужчина с окладистой в седой волос бородой, — на, выпей.
      Толик махнул стаканчик и задохнулся.
      — Крепкая, — по-свойски пристроился рядом.
      Мужики ехали за грибами, затаренные по полной программе. Топорщились в телогрейках карманы, и все, как один, будто радуясь нечаянной воле, улыбались так широко, что у Толика отлегло от сердца.
      — С вами прогуляюсь, если примете.
      — Отчего ж, примем. Налегке, кто ж так в лес-то собирается? — поинтересовался мужик напротив, с озорными глазами.
      — Тепло, — Толик заулыбался в ответ.
      — Сейчас тепло, а через час неизвестно, где прилечь придется, не с корягой же в обнимку отдыхать?
      — А вы на что? С вами в обнимку и согреюсь.
      — Это ты брось, — мужик вдруг посуровел.
      — Я не про то… — Толик испугался неудачной шутке.
      — То-то, — мужик, поднялся с места, похлопал его по плечу, — развелось всякой нечисти, их бы лучше ловил, а не за бабками по вагонам гонялся.
      Все направились к выходу, и Толик пошел, кляня себя за дурацкий ответ. На перроне разбились, побрели к лесу.
      — Женат? — бородач замешкался, сворачивая папироску, затянулся, с прищуром поглядел на Толика.
      — Собираюсь, — слегка покраснел тот, подстраивая шаг. Это отчасти была правда. Правдой было и то, что он собирался уже много лет и все никак не мог решиться, — есть одна.
      — Не поддавайся, — мужик слюнявил папиросу в уголке рта, — а то будешь, как мы, бегать…все равно, что псы бездомные…
      Он смачно плюнул и пошел вперед.
      — Не дамся, — не веря себе, так, чтобы отбрехнуться, крикнул Толик.
      — А то ведь знаешь, — обернулся тот, — когда на голых досках ее имел, душою в небо улетая, думал, вольную птицу за хвост схватил.
      — Курицей оказалась? — хохотнул Толик.
      — Мстительным дракончиком обернулась, ее будто в один день подменили: где, блядь, деньги, не донес небось, а ну-ка дыхни и все в том же роде. До нее ни грамма в рот не брал, а тут перестал отказываться, домой возвращался только на карачках, она орет, а я, муки тошнотные переживая, думаю, так тебе, свинья, и надо. А уйти — сил не было, не расчитал силы…
      Мужик замолчал. Толик, не умея поддакнуть, тоже молчал и дивился, отчего могучий и крепкий с виду человек не смог, не сумел, не может, не смеет. Такой, казалось бы, в один день дом сложит и порядки свои заведет. Но в жизни все выходило иначе.
      От станции ушли далеко. Толик незаметно отстал и сел на завалившееся дерево. Еще час назад, втайне надеясь на необыкновенное сродство с природой, рвался сюда, жаждал отдохнуть душой, поваляться в шелковистой траве. Но сейчас, поглядывая по сторонам, видел лишь мертвые сухие сучья, да торчащие отовсюду иглы, и беспредельная тоска навалилась на него. С некоторых пор Толик задумался об ином, мрачном течение жизни, истинная, или как он называл, метафизическая, цель которого известна немногим и скрыта от людских глаз веселенькой мишурой. Так новомодное платье под разными там прибамбасами скрадывает неизлечимые язвы или изъяны фигуры, и мало найдется храбрецов сорвать одежду и не ужаснуться. Но Толика с некоторых пор привлекала только эта сторона жизни. Наводящие ужас откровения, от которых мутилось сознание, нравились ему. С поистине инфернальной изворотливостью бегал он теперь от очевидных вещей, во всем находя мрачную подоплеку. Взять, к примеру, солнце. Толик засмотрелся вверх. Неподвижное, бледно-желтое пятно. «Вот, — зло думал он, — солнце. Оно на что? Почему всегда улыбается на картинках? Добренькое? Ничего подобного. Ненавистью пышущее огненное око». «А эти, — покосился на деревья, — заманят в лес, гриб отравленный высунут из-под корня, попробуешь и окочуришься, листьями прелыми завалят, следов не найти, кто вспомнит?» «Или еще: из яблок варенье варят, а они вон как могут искушать, никакому Адаму ни приснится:» И во всей этой злонамеренности Толик видел единый, непреклонный закон, действующий против человека: «Все, все против, куда ни глянь, чтобы ни делала, гнида паршивая, какое бы добро ни сеяла, а все прах, почему так?» На этот вопрос Толик не мог ответить, как ни старался и дал, наконец, волю распиравшим его чувствам: пинал сосенки, горстями рвал траву, плевал направо и налево, вверх и вниз, сердито кидался в разные стороны.
      Из леса вернулся далеко за полдень, так и не получив ответы на вопросы, что колом стояли внутри, мешая дышать. И сразу зазвонил телефон. Это была Марина или Мартина, как она любила себя называть.
      — Где был?
      — В лесу, — Толик замолчал.
      — За привидениями гонялся? — попала она в точку.
      — Мать надо проводить, придешь?
      — Приду, — Мартина повесила трубку.
      Толик познакомился с Мартиной два года назад. Она работала ветеринаром на маленькой районной станции и в первую же встречу заворожила его рассказами о полосных операциях. Толик, затаив дыхание, слушал длинные описания анатомических особенностей мышей, кроликов, собак и иной живности. Ночью, в постели, она рисовала пальцем по голому толиному животу печенку, поджелудочную, сердце и половые органы в том месте, в каком располагались бы они, будь Толик котом. Мартина любила лошадей. Ее часто приглашали на конный завод осматривать племенных жеребцов. Некоторых приходилось кастрировать, чтобы не будоражить табун. Каждый раз, орудуя скальпелем, она восхищалась физической мощи этих животных, и как-то раз призналась Толику, что с радостью поменяла бы свое тело на лошадиное.
      — Тогда бы ты точно никуда от меня не делся, — говорила она в запальчивости. Толик и не думал никуда деваться.
      Ровно в шесть Мартина позвонила у двери, и они поехали к матери в Марьино. Та провела здесь всю свою жизнь, сначала в деревянном бараке, потом в коммуналке, а сейчас в двухкомнатной квартире, напротив нового торгового центра. Вокруг было неуютно, голо, сквозняки везде, не погуляешь.
      — Хочу частно практиковать, — сообщила Мартина в метро, — тогда сможешь присутствовать, а то ходишь, как неприкаянный.
      Толик обрадовался. Он давно хотел увидеть ее в работе.
      Лиданька решила не говорить Толику о изменившихся планах. «Проболтается», — она боялась, как бы Наташка не проведала. «Пусть проводит до вокзала, на электричку посадит, выйду на следующей станции и вернусь, успею на свой поезд». Для отвода глаз Лиданька с утра позвонила Наташке и пожаловалась, что поехала вкалывать на огороде у матери, вот тебе и отпуск. Наташка ждала Бориса, наводила марафет и укладывала вещи. Лиданька улыбнулась, повесив трубку: «Жди у моря погоды!» Она надеялась на Гальку. «Эта не подведет, побоится и придержит Борьку у себя, пока не вернусь». Лиданька подстраховалась и разрешила Гальке ебаться с ним один на один. «Две недели — не срок. Вечно голодная, точно с цепи сорвалась».
      В последнюю минуту пришли Толик с Мартиной, подхватили вещи и поехали. В метро Толик занервничал, поглядывая на мать. Опять пришел на ум сон. Воспоминания всплыли, словно трупные испарения. Безумным ужасом повеяло на него, едва она заговорила.
      — Всю жизнь в одиночку, женишься и тебя потеряю.
      — Отчего потеряете, Лидия Васильевна? — оживилась Мартина, — наоборот, еще и дочка будет.
      — Не себя ли пророчишь? — Мартина не нравилась Лиданьке. «Мужиковатая и нахальная, разве тебе такую надо?» — ворчала она. Лиданька сама не знала, чего хотела, всякая была не та, в любой видела изъян.
      — Какая вы, однако, Лидия Васильевна…
      — Какая, ну-ка? — Лиданьке не терпелось напоследок полаяться, — вот, что я тебе скажу, не суйся, куда не спрашивают.
      — Я и не суюсь, — заволновалась Мартина.
      Толик обалдело глядел на двух сцепившихся женщин, думая, что мать, пожалуй, посильнее будет…
      На перроне она всем своим коротеньким телом повисла на сыне и вдруг тихонько заплакала в рубашку. Толика до судорог пронзило ее прикосновение, и перед глазами замаячили тугие соски. Сдержавшись, ласково погладил поредевшие от химической завивки волосы, подул в лицо, осушая слезы и улыбнулся.
      — Чего ты, словно на войну уезжаешь?
      Она с удивлением почувствовала, как задрожал сын.
      — Как ты без меня? Не женишься?
      Толик жестоко боролся с собой.
      — Хочешь в деревню приеду?
      Лиданька моментально изменилась в лице.
      — Нет, нет, что ты? С какой стати? Одна справлюсь. Делами занимайся, дел-то, небось, полно? — затараторила она, отстраняясь, и, чтобы скрыть волнение, заспешила в вагон. Проехав две станции, вышла, пересела в другую электричку и благополучно вернулась в город. Через три часа скорый поезд понес ее в сторону жгучего юга.
      К утру в вагоне стало нечем дышать. «Мог бы и на купе раскошелиться, — обливаясь потом, чертыхалась Лиданька, — там хоть раздеться можно». Соседи за легкой перегородкой с самой Москвы пили, горланили песни и угомонились только час назад. Среди ночи Лиданька не выдержала и сходила за проводником, но тот сразу же подключился к компании и сейчас спал мертвым сном. Маленькая девочка, лет десяти, неприкаянно бродила с листочком бумаги в руках. Она тыкалась ко всем, легонько трясла за плечо, все бесполезно, никто не откликался. Взгляды ее и Лиданьки нечаянно встретились, и Лиданька поспешно отвернулась к окну. Но девочка подошла, и заговорила.
      — Моя мама-писательница, вон она, — ткнула в всклокоченную рыжую голову, повисшую с лавки, — хотите почитаю?
      Деваться было некуда.
      — Это дневник, — девочка по-взрослому нахмурила бровки и тоненьким голоском с выражением начала:
      По поводу мастурбации или любви
      к натуральным продуктам
      В нашей стране идиотов нет! От себя добавлю — и быть не может. Судите сами. Однажды, еще в пору моего детства я пошла со своей тетей на базар. Стоял жаркий летний день, и народу было много. Тетка таскала меня по базарным рядам часа два и, наконец, остановившись около какой-то бабы, принялась тщательно рассматривать фрукты, отбирать и складывать их в отдельную кучку. Вдруг она заметила длинный зеленый огурчик, обхватила его кольцом из среднего и большого пальцев, прищурилась на свет и поинтересовалась по чем? Баба разлепила глаза и заметно оживилась — для чего тебе? Тетя помялась и тихо призналась — для этого. Баба посмотрела с сочувствием — вчерашний день, милочка, этот почти задаром отдам. А что есть и другие? — тетя что есть силы налегла грудью на прилавок и заглянула через него. Я, естественно, во все глаза пялилась туда же. В тени, на аккуратной фанерке, в ряд были выложены свежие огурчики странной и диковинной формы, одни загнутые с одного конца, другие с обоих, иные заканчивались заметными уплотнениями, вроде шариков, а один был похож на корень мандрагоры с двумя параллельными стволиками, как вилочка. Тетя моя просто обалдела — ну что? Какой будем брать? — она вопросительно посмотрела на меня, но тут же спохватилась и обратилась к бабе — и как это у вас все получается? — Божьей милостью и смекалкой, — разухабилась баба, — он ведь как, огурец-то, растет. Если его равномерно поливать, то он и вырастет прямой и холеный. А кто сейчас на такое падок? Говорю вам — вчерашний день. Вот и кручусь. Какой хошь, такой и получишь. Важно знать, как поливать. С какой стороны и когда. Тот двойной видите? С ним мучилась несколько дней. Но получился на славу. Главное, никакой химии. А вот еще, слышали про Чкаловку? — баба взяла веточку черешни. Черешня была очень крупная и черная, — в пизду не пробовали? Я попробовала раз, так после этого своего мужика месяц к себе не подпускала. Ягодки катаются внутри, а я заливаюсь от смеха, немного щекотно, но приятно, а когда кончать стала заорала так, что соседка с улицы прибежала, думала убивают. — Послушай, — ввязалась торговка справа, — репка тебе тоже понравится, она вон какая крепенькая и круглая, с кулак, ей тоже удобно себя ебать. — Да где ж ты такую пизду-то видела? — возмутилась баба. — Каждый день вижу, когда в зеркало гляжусь, да к тому же я не всем и предлагаю, — огрызнулась торговка. Тетка при этих словах зарделась. — Ну, берете или нет? — Тетка сгребла все и рванула меня за руку. Всю дорогу она торопилась и нервничала — Ну же иди быстрее, слышала, что они говорили — куй железо, пока горячо. Когда мы пришли домой, она все помыла, уложила на блюдо и сказала, что обедать будет одна в своей комнате. Через несколько минут я тихонько заглянула в щелочку. Тетка как раз пристраивала между ног мой любимый огурчик, похожий на вилочку. Мне стало его очень жаль, и я заплакала.
      Девочка закончила и глазами полными слез смотрела на Лиданьку. Та сидела с огненным взором, потрясенная. Небывалая дрожь охватила ее, подняла дыбом рыжие волосики на руках, пот, с которым не в силах была справиться еще несколько минут назад, обернулся сладостной росою, а на автора бессмертных строк Лиданька и взглянуть не смела. «Вот оно! Вот куда мне надо!» — рвалась и пела душа. Иной мир, абсурдный, резкий, непредсказуемый, открывал перед ней двери и с решимостью, которой могли бы позавидовать боги, Лиданька ринулась туда.

II