Последние дни января принесли мало радости. Вот уже неделю, по вечерам, едва добравшись до дома, я мечтал выспаться. Тяжелые веки давили на глаза. Я падал на диван, в ту же секунду сон буквально сковывал. Но часа через два пробуждался и уже не мог уснуть до рассвета. Мерил шагами маленькое пространство от кухни до окна в единственной комнате, глядел в безлунную черноту ночи, часами до одури курил и, чтобы хоть как-то отвлечься, разговаривал вслух с теми, кто давно забыл и бросил меня. В который раз играл сцены расставаний, спорил, не соглашался, орал и прогонял мнимых собеседников, клянясь впредь не пускать. Но потом от скуки, или от тоски, которая в последнее время разъедала сердце, с наступлением ночи опять сидел с ними. Мне нравилось производить эффекты, было радостно, что я никому и ничего не прощал.
      И только утром, когда сквозь мутные подтеки стекла рисовались острые очертания серого снега, и пианистка за стеной впопыхах перед работой брала первые аккорды, и я с трудом отличал явь от призрачных силуэтов, сон во второй раз настигал меня. Я снова валился на диван и спал без сновидений до полудня. С ужасом ждал вечера, но все повторялось вновь.
      Когда я пожаловался на бессонные и бестолковые ночи соседке по этажу, женщине в возрасте, она помялась и по-доброму сказала, что знает единственно верное средство, которым торгуют в каждой палатке. Я решил последовать ее совету, тем более что увидел и оценил неожиданную готовность помочь. Вечером того же дня мы направились за покупкой. Соседка, указав на большую бутылку портвейна, сказала: с первого же стакана сбивает с ног, так что может и на завтра хватит.
      Я доверчиво сделал все, как она велела. Никакой закуски, натощак. Темно-коричневая жидкость без помех протекла в желудок и там остановилась. Я лег на диван, закрыл глаза и стал ждать. Когда их открыл, было уже светло.
      Я тут же вышел на улицу. В разгар прекрасного январского дня. Неяркое солнышко не слепило, но грело. В воздухе как будто повеяло весной. Деревья, еще вчера белесые от снега, оттаяли и чернели строгой шеренгой вдоль забора. На лавочке в центре двора сидели старушки в разноцветных платочках. Дети чертили классики на просохшем асфальте и весело щебетали о чем-то своем. Я почувствовал необычайный прилив сил, и радостный крик готов был сорваться с губ. Голова была свежей и ясной. Посмотрев вверх, я увидел в окне свою спасительницу. "Прав был Достоевский, тысячу раз прав! У нас дураков нет! — подумал с удовольствием, — какое знание жизни нередко выказывают люди, невзрачные с виду, без сложной мысли на лице". Соседка махнула рукой в сторону палатки и построила из пальцев какую-то фигуру. Я не понял ее немого языка, но на всякий случай согласно замотал головой. Постояв еще минуту и, поглядев по сторонам, бодро зашагал со двора. Тело требовало движений, а сердце — нормального человеческого общения. Пройдя метров сто, я круто повернул за угол…
      …и вдруг оказался в самой гуще плотного людского потока, идущего в обоих направлениях проезжей части. Чемоданы, огромные баулы, кульки застревали и путались под ногами. Погода резко изменилась. Сырой северный ветер хватал предметы, прижимал к стенам, горбил человеческие фигуры и плевался ледяным дождем. Сиреневый вертикальный свет, льющийся откуда-то сверху, придавал картине поистине инфернальный смысл. Я стоял, боясь пошевелиться.
      — Ну, че встал, как вкопанный, мать твою? — передо мной вырос высокий толстый парень, — идем внутрь, там тепло.
      Широкая спина замаячила впереди. На ватных ногах я двинулся следом и лихорадочно искал хоть какое-нибудь объяснение происходящему. В огромном мрачном помещении тысячным эхом гудели голоса, бросилось в глаза золотом на красном мраморе: МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ. Смятение и ужас пронзили меня, нечто подобное, верно, чувствовали обреченные читать надпись на воротах ада. Как, когда и каким образом я мог оказаться за тысячу километров от своего дома?
      — …блядь, ты слышишь? — парень совал пачку денег, — сейчас до Электросилы, а там два шага Благодатная, восьмой этаж. Запомнишь? В три здесь же, на этом месте. Питер-то знаешь? — Я мотнул головой и пошел к выходу, пересек трамвайные пути, поймал машину.
      В Питере я не был около десяти лет и не помнил его, сердцем не помнил, поэтому недоуменно глядел на поплывшие мимо дома. Мокрые от жестокого дождя, придавленные низким свинцовым небом, они клонились друг к другу словно продолжение моего собственного ужаса и мрака…
      Через пятнадцать минут машина притормозила около длинного кирпичного дома. Расплатившись, я сообразил — ни слова не помню из того, что говорил парень. Растерянно смотрел на деньги и чувствовал: кости в опасной игре уже брошены, но исполнению чьей-то злой воли, однако, не противился. Зашел в подъезд, нажал кнопку лифта. Он заурчал, натянул тросы и с грохотом поехал вниз. В подъезде было темно, холодно и пахло помоями…
      В дверях квартиры, прислонившись к косяку головой и заслонив рукой глаза, словно от беспощадного солнца, стояла женщина такой ослепительной красоты, что я едва не лишился чувств. Длинные льняные волосы, разбросанные по плечам, закрывали грудь и спускались до бедер. Затянутая в джинсы из голубенькой дешевой ткани, повторивших рисунок ее красивых сильных ног, она вся засветилась навстречу.
      — Чуть не померла, блин, дожидаясь, принес? — и уставилась на меня. Но что это были за глаза! Им бы отдыхать на предметах изящных, тонких и недоступных. Стало неловко за деньги, которые я все еще держал на виду.
      — Извините… — пробормотал, но она резко оборвала. — Хватит придуриваться! Два часа где-то шлялся, все глаза просмотрела, — втолкнула меня в прихожую и набросилась, щупая на разные лады, сосредоточенно и молча. Я не верил своим глазам. Так встречают воинов их верные подруги и матери.
      — Кто ты, мать или жена мне? — я все еще с трудом выговаривал слова. Но она не слушала и продолжала рыскать. Я вспомнил бедного Акакия Акакиевича: стала понятной и близкой его мечта о новом платье. Наконец, нащупала и вытащила из кармана бутылку портвейна. Долго рассматривала на свет и вдруг нежно прижалась к ней щекой.
      — Свинья же ты. Стаканчик уже отпил, а то и больше, — щелкнула выключателем, пропала в темноте, еще раз на секунду далеко-далеко мелькнула в полоске света и наступила тишина.
      Я подождал с минуту, обвыкся и осторожно двинулся вперед. Коридор был узкий, сплошь заставленный какими-то твердыми предметами с острыми краями. То и дело тыкался лицом и коленями.
      — Какого хера, — громкий женский голос заставил вздрогнуть, — закрыто! Но тут же загремел замок, и распахнулась дверь. От неожиданности я едва устоял на ногах. На пороге стояла баба с лицом испитым и некрасивым. Седые волосы, кое-как убранные под косынку, по бокам выбились реденькими прядками, лицо, усеянное родинками, казалось черным. Это сразу бросилось в глаза, назойливо обратило внимание.
      — Явились, еб вашу мать, не запылились, принесли?
      — Ну, ты даешь, — радостно ответил какой-то мужик, выросший невесть откуда, и победоносно поднял над головой пару бутылок портвейна. Потом потянулся ко мне, оттопырил пальто, показал еще две, — мы уж по стаканчику приняли, — и заржал, брызгаясь слюной.
      — То-то и видно, — посторонилась, пропуская нас. В маленькой прихожей, развернуться было негде, но она все терлась рядом, а потом, в диком раздражении, кинулась ко мне и с силой насела на пальто. Господи, который день не расстается с ним, клад что ли у тебя там?
      В большой светлой комнате, куда ринулся мой неожиданный знакомый, сидели еще двое мрачных мужчин. При виде нас они враз оживились: заплескался по стаканам портвейн, разгладил их лица. Задымили папиросками после первой, мирно ласково готовясь к беседе.
      Вот это да, я и на бабу уже смотрел другими глазами. Она мне показалась даже красивой. Я пялился во все глаза. Она вдруг резко сорвала косынку и рассыпала по плечам длинные белые волосы.
      — Что это у тебя на лице? — не выдержал я
      — Рехнулся совсем, сам йодом мазал, комары искусали, жарища-то какая.
      В распахнутое окно лезла черемуха, цветы пожухли и пожелтели, словно прокуренные. Напротив, через дорогу на крупных тяжелых тумбах сидели гранитные львы. Выгнул спину Аничков. Народу на улице было мало, да и те двигались кое-как, словно во сне.
      — Слышь, — сосед толкнул меня локтем, — шеф приказал готовиться в Америку. Сказал на раз возьмем и сразу обратно….
      Че возьмем-то?
      Но тут в дверь постучали.
      — Анечка, можно тебя на минутку, — в комнату робко протиснулась женщина лет 50 с забинтованной по локоть рукой и, увидев нас, заулыбалась.
      — Ну… Александр Александрович, — она обратилась ко мне, — собственно, вы-то мне и нужны, — и затараторила дальше, — Анечка говорила, что на днях в Америку уезжаете, так уж будьте добры не откажите в просьбе, вот здесь на бумажке адресок, везде наши люди есть, как без этого, зайдете к ним за посылочкой для меня, а? Там немного, может, не затруднит, а? — протянула маленькую бумажку, — здесь все написано, как доехать, что сказать… — она сложила руки и умоляюще смотрела на меня. — Да что ты, Рита, в самом деле, конечно передаст и довезет все, — оборвала хозяйка, которая, надо полагать, и была Анечкой, — дай мне, — она выхватила бумажку и положила в разрез платья на груди, — может, выпьешь с нами?
      — С удовольствием, — Рита потянулась к стакану и резво отпила половину, — мой-то все еще валяется после вчерашнего и мне ничего не дает, заныкал, сволочь. — Она опять посмотрела на меня. — Счастливый вы человек, Александр Александрович, отдохнете, там и водочка другая, и пивко, там все другое, приедете расскажите.
      — Угу, — равнодушно бормочу уже в полудреме и, убаюканный портвейном, опускаюсь на дно в просторной батисфере. Еще слышатся голоса наверху и незнакомая мелодия навевает грусть, но я, погружаясь все глубже и глубже, уже наблюдаю иной мир. Близ иллюминатора застывает огромная рыба с плавниками цвета морской волны, какое-то время тонкими жесткими губами трется о стекло напротив лица, но потом исчезает, иронически взмахнув хвостом из длинных белых волос. Проплыв в темноте около часа, судно тихо стукнулось о дно. Я выглянул наружу: мягкий световой поток от корабля уперся в белое неровное дно и храм неподалеку, откуда и звучала (только сейчас это понял) божественная мелодия. При входе красовалась внушительных размеров статуя быка. Он низко наклонил голову, рога стянуты широкой доской, излучавшей кроваво-красный свет. Множество людей ровными рядами выплывали из узких горловин улиц, пересекали площадь и устремлялись внутрь храма. Облаченные в праздничные одежды, украшенные драгоценными камнями, они несли старинные амулеты и талисманы. Я стоял потрясенный, уткнувшись лбом в стекло, прижимая к груди навигационные карты, и вдруг узнал себя среди них. Маленькими скорыми шажками, преодолевая лобное пространство, я несся навстречу музыке под руку с Аней.
      На пороге храма она неожиданно притормозила.
      Все, сил терпеть больше нет, — и, сдвинув ноги, поскакала в сторону. Подоткнула за пояс юбку, изогнулась в талии и выпятила, словно кобыла, далеко назад и вверх свой бэксайд. Собрав на лбу множество морщин, чертила сильной струей глубокий рисунок на белой шероховатой земле. Я засмеялся. Вот стоит она, смелая, независимая и гордая. Такая женщина не нуждается в мужчине, она вообще ни в ком не нуждается. Я мечтал увековечить ее: в капризных ярких красках поместить в школьные учебники по анатомии, гравировать ее изображение на шахматных досках для чемпионов, в ее честь называть острова…
      Она подошла ко мне, нетерпеливо провела рукой по лицу, больно схватила за волосы сзади.
      Ну же, кончай скорее, черт возьми, через три часа самолет…
      — Мадам, ваш багаж? — пограничница строго смотрела на меня.
      Я просто охуел.
      — Вы мне?
      — Кому ж еще? Деньги при себе есть?
      — Откуда?
      — А это что? — ловко спружинив ногами, она перегнулась через барьер и выхватила у меня все ту же злополучную пачку.
      — Ну что за люди? — скакнула ко мне, хватила что есть силы по бокам и спине, юркнула рукой внутрь, под пальто и вытащила початую бутылку портвейна, — Что? Допить не могла? Позоришься тут, все приборы нам зашкалишь!
      По другую сторону барьера происходила какая-то возня:
      Демаркационная линия венчалась длинным узким столом, накрытым белой скатертью. Аккуратно расставленные пустые столовые приборы перемежались пробирками с разноцветной жидкостью, источающей резкий неприятный запах, который чувствовался издалека. Тетка в цветастом платье, из отъезжающих, раздувая щеки, пристроилась к столу.
      — Вы что, издеваетесь надо мной? Я вам что здесь? Нет, вы посмотрите, — пограничница рванула к ней, — вы зачем вдыхаете? Это не спирт, — и оттолкнула ее к кучке людей, потерянно стоящих неподалеку.
      — Твоя очередь, — она махнула мне, — только честно, сколько выпила?
      Я не на шутку встревожился. — Всего один стаканчик, вчера… и один сегодня.
      Она захохотала.
      — Допустим. Дыши сюда, — и пригнула мою голову к стеклянной трубочке.
      Я выдохнул и, зажав в руке вилку, зашарил глазами по пустым тарелкам. — Сойдет, — пограничница рассматривала на свет трубочку, в которой бурлила розоватая жидкость.
      — Говорю же, только стаканчик… на посошок, — осмелел я и оглянулся назад. Лица провожающих за запотевшим от дыхания стеклом светились нескрываемой завистью и злорадством. Среди них я увидел Аньку. Она разговаривала с каким-то мужиком и, что есть силы, размахивала руками. Ожесточенно, словно вколачивая гвозди, рубила воздух и, единственная, не смотрела на меня. Я запрыгал на месте, завертелся, что-то закричал ей, но она, подхватив незнакомца под руку, направилась к выходу. Походка ее мне не понравилась — припадая, будто понарошку, на правую ногу, она сильно отбрасывала бедро в сторону мужика.
      В самолете, расположившись в кресле, я обнаружил, по соседству пограничницу: широко разинув рот, и, зажав между колен бутылку с портвейном, она спала сном праведника.
      Я положил для себя ничему не удивляться, и когда, уже перед посадкой, бортпроводница растолкала меня и объяснила, что все мои знакомые сошли на Фолклендских островах, ангажированные во время перекура в хвостовом отсеке какими-то дикими типами, я только кисло улыбнулся в ответ.
      В аэропорту JFK меня никто не встретил. Покрутившись немного, я присел на лавку, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Обратного билета не было, денег, я пошарил по карманам, тоже, курить нечего, весь багаж — маленький целлофановый пакетик, в котором лежал русско-английский разговорник. "Т-а-к. Говорить кое-как смогу, вот только с кем? И о чем?" Я пристальнее оглядел публику. Все как один были в полотняных по колено шортах и просторных ярких майках. Стопроцентные улыбки. Кому они улыбаются? — я нахмурился. Над самой головой на стене неожиданно зазвенел телефон. Мужчина в зауженных по-женски шортах кинулся к нему, и, слушая кого-то на другом конце, надолго остановил на мне взгляд, а потом, оторвавшись на секунду от разговора, осторожно спросил: "Are you from Russia? Are you Alekzandrа?" "За кого он, черт возьми, меня принимает?" — я потянулся к трубке, но он вцепился в нее: "На съезд лесбияночек не желаете? У наших глаза от зависти вылезут" (вольный перевод). И отошел в сторонку, закурил тайно, пряча окурок в ладони. Я схватил трубку: "Привет Шурочка! — веселый голос с одесским акцентом, — проспали, понимаешь. Доберешься один? Бери тачку и на 42-ю, у тебя адрес есть, Ритка звонила, давай до встречи! Прихвати по дороге что-нибудь". Я повесил трубку и посмотрел на американца.
      — Так что там, насчет съезда? Лесбияночки, говоришь?
      — Да, да, именно, — радостно откликнулся он, — подвезу куда надо.
      Выскочив из каменного мешка, машина понеслась на север по великолепному шоссе вдоль огромных рекламных щитов. Солнце стояло в зените, на небе ни облачка, притомившиеся от зноя деревья, не шелохнулись. Ничто не омрачало картины — окрестности великого города такими мне и представлялись. роскошные лимузины, словно "груженые шелком корабли", плыли рядом. Тонированные стекла не пропускали посторонних глаз… Мы были одни в безбрежном море металла, асфальта и испарений. Я увидел его — величественный страстный злой каменный зверь восстал впереди.
      — Может, cначала ко мне, отоспишься, вечером партия, завтра выступление? Времени в обрез. Одеться надо бы, а то ты… не того, извини, конечно…, - американец заговорил без акцента на чистейшем русском языке, — диссертацию защищал по Набокову, пришлось выучиться.
      — Это другое дело, — я оживился, — к тебе, так к тебе.
      — Красивое у тебя имя, последнюю русскую царицу так звали, Александра… а мужики-то у вас есть приличные? — он тряхнул длинными белыми волосами, cтянутыми на затылке тугой резинкой в хвост.
      Я внимательно посмотрел на него. — Мужиками не интересуюсь… другое дело — бабы… — Понятно, это я к слову… — он притормозил около обшарпанного дома напротив автобусного терминала в центре города, и я шагнул на американскую землю — в самое сердце ее, в Нью-Йорк.
      — Слушай, без стакана не разобраться. — Сию минуту, — Стив метнулся к бару и вернулся с двумя хрустальными стаканами темно-бурой жидкости.
      — У меня понимаешь, режим…, - пустился я в объяснения, но он, не дослушав, опрокинул в себя содержимое и схватил ртом воздух.
      — Как там? По стаканчику вечером?
      — А сейчас что?
      — В Москве утро, или ты уже перестроился?
      — Не совсем, придется на первых порах и по-московски и по- вашему жить… — я отхлебнул из стакана, да так и замер. Передо мной стояла хорошенькая барышня и протягивала дорогой темно-синий костюм.
      — Это вам на завтра, вернете на следующее утро, — залопотала она, Стив бросился переводить, по ходу рассказывая: из богатых, немка, на тебя глаз положила.
      — Точно, говорю тебе, — яростно зашептал он, — да ты в этом костюме их всех на лопатки уложишь!…
      — Дорогие подруги! — громко заговорила одетая с головы до ног во все черное приземистая женщина лет 40, - Элизабет отстоит наши интересы — она поклялась в этом. Элизабет, это так?
      Худющая плоская тетка в немыслимых очках взяла микрофон.
      — Я ваши деньги ни на что другое не потрачу, чистая правда. Выиграю — и после этого делайте со мной что хотите! Муниципальный уровень — это только начало, но мы доберемся до президентского кресла и тогда… я верну все до копейки, включая проценты… более того…
      — Вот видите, — черная выхватила у нее микрофон, — наши деньги не пропадут, все равно что в сберегательном банке…
      — В президентском кресле какие проценты нам назначите? — серьезно заговорила немочка, прикрывая меня дорогим костюмом.
      — Против сегодняшних одиннадцати, с первого же дня — двенадцать, — тощая замолчала. На секунду замолчали все, а потом, словно по команде, полезли в сумочки.
      Через пять минут на подносике в дверях образовалась большая куча денег. Тощая присела рядом и гладила на коленях каждую бумажку.
      Домой нас повезла немочка в какой-то маленькой европейской машине, около подъезда протянула сквозь дверцу костюм, очаровательно улыбнулась мне. А потом, склонив голову к рулю, сняла туфли.
      — Возьми их тоже, подойдут, — и, нажав на газ босыми ногами, тихо, словно сомнамбулическая рыбка, уплыла к набережной Гудзона. Туфли все еще пахли ее изнеженным душистым телом, как обещание, как радостный сон.
      Русские лесбиянки страдают, — так начал я свою патетическую речь на следующий вечер в Карнеги Холл, куда нас со Стивом доставил красивый черный лимузин, присланный ровно в 6.30 по местному времени и вспугнувший уличных торговцев наркотиками настойчивым резким гудком, — помогите нам, у нас нет ничего, видите этот костюм? Он не мой, мне дала его добрая душа на один день, в чем я окажусь завтра? А? — Я посмотрел с укором в притихший зал. Улыбок, как ни бывало, — Отвечайте, в чем? — Стив толкнул меня в бок, — русские лесбиянки тысячами замерзают на улицах, — без перехода продолжил я, — вы знаете, какие у нас зимы? Лесбиянок навалом и не чета вам, они рыщут по всей стране и мрут… как мухи, потому что вы забыли их. Не верите? Поезжайте и убедитесь. Что вы молчите? Нечего сказать? Знаю, всем помочь трудно, но одной-то, которая перед вами, которая специально приехала рассказать вам, которая сама… — я не договорил. Зал взорвался аплодисментами, он бушевал минут пять. На сцену выбежал негр, представился мэром (это же надо! я не поверил ему), долго тряс руку. Со всех сторон полезли лесбиянки, каждая норовила дотронуться хотя бы пальчиком. В конце, подошла, передвигаясь с трудом, толстая и очень пожилая женщина.
      — Я самая знаменитая лесбиянка в мире, — медленно заговорила она, потрясывая головой, — разрешите танец?
      И не успел я оглянуться, как она ловко схватила меня и прижала к огромному животу. Наверху заиграл оркестр, вспыхнули софиты и все расступились. Она вела, больно ступая на ноги.
      — 500 баксов наличными… выпьешь стакан залпом? — накрашенными губами прилипла к уху.
      — Нет проблем.
      — Считай, баксы у тебя в кармане, я такое только в кино видела! — и ласково потерлась об меня носом, из которого торчали короткие жесткие волосы.
      На сцене черная лесбиянка кричала:
      — …Мандела точно не поможет, он слишком долго сидел в тюрьме и насмотрелся там такого… у него представление о нас не в нашу пользу…
      Но ее никто не слушал, все с завистью смотрели на меня и мою пожилую спутницу.
      "Что я ей скажу? Зачем согласился на встречу тотчас? Сразу поймет, что ждал ее звонка?" — думал я, шагая вверх по 5 авеню в сторону Центрального Парка. Со всех сторон меня окружали фешенебельные магазины: Valentino и Lagerfelр, Tiffani и Donna Karan, Christian Dior и Revlon, Marco Polo и Guchi. Я отворачивался от манекенов в богатых витринах — их магическое присутствие усиливало мою неуверенность. Что я знал о жизни обитателей этого квартала? Почти ничего. Допустим, кожа у них белого цвета, магазины построены ими и для них, ланч они проводят вместе в закрытых ресторанах. Но какова их экзистенция, душат ли их кошмары, бегут ли они среди ночи, спасаясь от себя, прыгают от радости и плачут ли как дети, зовут ли Бога в свидетели, что говорят любимым? Кстати, о последних. Весь день я старательно записывал за Стивом выражения, которыми можно блеснуть в постели. Поэтому, когда позвонила немка, мне оставалось только сделать ручкой моему американскому дружку и рвануть на встречу…