ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

       Трудно ли быть лесбиянкой? А каково быть самим собою?
       Это тождественные вопросы. Это один и тот же вопрос.
       Каждый человек имеет шанс быть собою.
       Но, спаси нас Бог, от самих себя!
      Я живу в Сан Франциско на седьмом этаже в номере дешевой гостиницы на углу Larkin и Geary. Вокруг сутками напролет воют сирены пожарных и полицейских машин, гремят мусорные баки, верещат тормоза дорогих авто. Гостиница образует с домом напротив темный, узкий коридор — так плотно они жмутся друг к другу. Окно моей комнаты выходит сюда. Поэтому не до пейзажей, но я все равно люблю смотреть в окно, хотя нижний край почти у самого пола, и если стоять рядом, кажется, что опоры нет и можно легко соскользнуть вниз. Обычно я подползаю к нему на четвереньках и высовываюсь наружу с сигаретой во рту.
      Ночь. Я одна. Огонек от сигареты. Внизу, в маленькой каменной нише (что-то вроде подъезда, но двери нет) двое мужчин. Различаю лишь силуэты: стоят, о чем-то беседуют. В такое время здесь появляются только драгдилеры. Сейчас разбегутся — это деловая встреча, полминуты, не более. Вдруг один из них садится на корточки и выплывает из тени — белобрысые волосы, короткая челка на бок. Он м-е-д-л-е-н-н-о достает из спортивных штанов своего друга член и начинает сосать, вперед-назад, вперед-назад, вперед, остановился, крепко прижал бедра к серой стене, и снова назад. Ах, какой непосредственной была их, надо полагать, случайная встреча. Я возбуждаюсь и, вцепившись в подоконник, торчу вместе с ними. Сигарета давно выпала, разбилась о тротуар, раскидав искры. Не знаю, который по счету раз юноша совокупляется с тенью, я уже почти ничего не вижу: Вдруг полицейская машина, мигая огнями, остановилась под окном. Выскочили офицеры. Ребят разлепили и поставили лицом к стене. — Блядь! — ору на всю улицу по-русски, — что за дела? Дайте кончить! Гостиница заселена людьми, как мне кажется, приехавшими сюда по единой программе "Анонимные алкоголики". Они похожи друг на друга и больше всего на свете мечтают напиться. Еще они постоянно чего-то ждут: писем, родственников, очередь в ландри, лифт, который кто-то забыл закрыть на верхнем этаже, открытия магазина, или проезжающий под окном автобус. Мне они нравятся — потому что они никому не нужны, их никто не навещает, хотя при встрече рассказывают, что сегодня в гостях были дочь или жена. Мне они нравятся, потому что, даже если у них выпадут все волосы от отчаяния, к ним все-равно никто не приедет. На улице Sutter, что через два блока от гостиницы, стоит красивый крематорий с большим и удобным паркингом. Как все божьи дома, он ухожен и тих. Моих соседей похоронят там на деньги, выделенные из городского бюджета. А пока они живут через стенку и слушают единственную доступную для них радиостанцию. Я живу в районе, где приветствуется проституция. Отменно-красивые девки по вечерам толкутся перед гостиницей. Вот одна распахивает плащ: загорелое тело, белоснежный купальник, великолепная грудь выскакивает из лифчика, в плавках аккуратно уложен член, не искусственный. Она бодро подлетает к моей машине, я не успеваю захлопнуть рот. — Ну что, берешь? — Нет, нет, не сегодня, — жму на газ, хотя хотела парковаться. — Чего испугалась, — кляну себя через минуту и поворачиваю обратно, но ее уже нет. Вот так. Поднимаюсь в номер и сажусь писать. Не пишется — перед глазами большая грудь и член в плавках. Гляжу на часы — может ее уже привезли обратно. Спускаюсь на улицу — никого. Иду на O' Farrell в порнокинотеатр за 5 долларов. В зале, кроме меня, двое мужчин и женщина. Все трое громко жуют попкорн и кончают два раза. Дрочу изо всех сил, настраиваясь на них, или на экран. Не получается. Теперь думаю о тексте и о смысле жизни. Заскочила на минутку моя бывшая девушка — сделать пару звонков, и сразу к окну. Я сижу в кресле, курю. Мне не видно того, что происходит на улице, зато я хорошо вижу, что происходит с ней. Вот она сдвинула вместе ноги, и замерла. Погладила живот, втянула его, сильнее сжала ноги, как если бы ее не пускали по нужде. Лицо напряжено. Я все еще люблю ее и с удовольствием выебала бы сейчас, но боюсь пошелохнуться, испугать, она стоит у окна, не держится за стену, забыла наверное, что легко упасть. Наконец, поворачивается и идет в ванную, включает воду. "Интересно, — по-прежнему курю в кресле, — что у нее под кожей? Кровь, сухожилия, суставы, уже тронутые артритом? Что еще? Почему она больше не хочет меня, а предпочитает теплую струю из водохранилища?"
       Не помню по какому случаю (у тебя всегда самые фантастические объяснения) ты пришла ко мне на работу. По-моему, тебе просто хотелось ебаться.
 
       — Нравится? — подставила свою дырку к носу, юбку подбородком придерживаешь, — знаю, что нравится, не говори ничего.
 
       Раздвигаешь волосы.
 
       Разорванная надвое кровавая язва.
 
       Ты обдолбана и вряд ли видишь меня. Что ты видишь? Да, он красный, он пахучий, зверски пахучий. Он пахнет мировой помойкой.
 
       — Убери руку! — ору, — убери, блядь, руку с моей головы! Я на работе.
 
       Кривишься, зло складывая рот.
 
       — СОСИ! СОСИ ЕГО!
 
       Мы в маленькой каморке, где переодеваются артисты и рабочие. Со всего размаху грубо бьешь по лицу. За дверью успокоились голоса. Там всегда кто-то курит. Стоят, прижавшись с той стороны к двери, и курят.
 
       Я сосу и зверею. Пихаю два пальца. Три пальца, четыре пальца…
 
       Я ЛЮБЛЮ ТВОЮ
 
       ЗАМОРОЧЕННУЮ ДЫРКУ
 
       СУКА
 
       Тобою овладевает заносчивая гордость, но в этой унизительной для меня ситуации есть много гаденького и тончайшего наслаждения. Это твоя дырка и, насаженная на руку, ты в полной моей власти. Я могу схватить за матку, вывернуть ее и выпустить из тебя кровь. Стало быть, доверяешь же мне?!
      Уже ночью приходит мой сын. Говорит, что останется ночевать. Сын ругается, что нечем заняться. Завтра выходной, и он будет скучать. Я слушаю его и не понимаю. Я курю по две пачки в день — у меня нет свободной минуты ни на что другое. У меня нет времени ходить на работу. Мы давно не понимаем друг друга. В субботу иду на лесбийскую партию. Около 1000 девушек трутся друг о друга. Стою в стороне и зорко отсматриваю публику. Красивая, но вульгарная девица пристраивается рядом. Масляные глаза и короткая бархатная юбка. Мы обмениваемся взглядами. Я согласна, хотя везти ее в гостиницу не хочется. Может в туалет? Она ни о чем не спрашивает и послушно идет за мной в кабинку. Да, да — киваю головой, — она долго танцевала, поэтому мокрая и от нее слегка пахнет потом. У нее мокрые трусы, она спускает их до колен, внутри тоже мокро. Мы долго целуемся, потому что она возится с моим ремнем на джинсах и долго трахаемся, часа полтора, не меньше. Мне она нравится, и я нравлюсь ей. Я не знаю ее имени, а она моего. Может ее бросили, и она тянет время до сна?! В зале она попросила что-нибудь выпить, я дала ей 10 долларов. — Мечтаю совокупиться с акулой! — говорю на прощание, но она в грохоте музыки не слышит меня. — Хочу героин! — страстно шепчет в ухо своей подруги новая знакомая и откидывается на сиденье. Я рассматриваю ее в зеркало заднего вида. Похожа на Janis Joplin. — На худой конец травку, — канючит. Едем в Chinatown, потом в Sunset — домой к Ginger (так ее зовут). Машина мягко плывет по холмам, на горизонте океан, узнаю его по шуму и запаху. — Началась менструация, — говорит ее подруга, принимая душ. — Что ты этим, собственно, хочешь сказать? — спрашиваю. — Что слышала, придется тебе работать. — Ты в своем уме? Ginger уже скрутила папироску и сует нам. Подруга садится за компьютер, зависает перед экраном. Прыгаю в постель к Ginger. Она капризничает — Тебя не хочу. Хочу подругу. — Затягивайся быстрее. У нее великолепные, разъебанные дыры и сильное, властное тело. Подлезаю под него и тут же отъезжаю. Я ебу ее среди ночи, ах, нет, это она ебет меня, это ее подруга ебет меня, это они обе ебут меня, это я ебу их обеих, я дрочу их, они лижут меня… они пьют меня до дна. Это я пью их… Это я ору… они орут… это соседи орут…
      — В прошлый раз у них же покупала, кое как в себя пришла, — признается Ginger. До вечера лежим в постели, боясь пошевелиться, смотрим Ларс фон Триера.
       У тебя опять проблемы.
 
       — Ложись ко мне на живот, да, лицом книзу, к ногам. Двигайся ближе. Ну конечно, так и есть. Чуть выпала кишочка.
 
       Осторожно трогаю геморрой, сначала пальчиком, потом сосу.
 
       — Увеличивается, когда на унитазе, сделай то же самое, я хочу видеть! Вот так, еще, тужься:
 
       Вызываю врача, сижу на кухне. Сейчас ты наклоняешься вперед, и он раздвигает твои ягодицы, точь в точь, как час назад делала я. Черт возьми, отчего в комнате поразительная тишина, почему он так долго рассматривает тебя?! У него, наверное, уже встал хуй, и вы ебетесь. Сейчас ворвусь и… и… не знаю, что сделаю! Это моя дырка, ты, ублюдок!
 
       ЭТО МОЯ
 
       ЛЮБИМАЯ ДЫРКА
 
       Я РЕВНУЮ ЕЕ
 
       ДАЖЕ К УНИТАЗУ
      Мне нравятся мексиканцы и черные — cплошь запахи, грязь и мат. Белый человек рядом с ними не угадывается. Сан Франциско — сексуальный город. Похожий на вечно страждущих сучку или кобеля. Его тело влажно. У самой влажной женщины нет такого тела. Хорошо бы выебать этот дивный город. Босыми ногами, словно из ванной в постель идти по Richmondу, тереться клитором о туманный Twin Peaks, измочалить вагину в кровь узкими перилами Bay Bridge. На ступеньках St. Mary Assumption публично вылизать себя. Притянуть все фаллосы внутрь. Упасть, как никто не падал до меня. И заплатить за это неслыханную цену.
       Дела мои настолько плохи, что я впадаю в песпамятство. Я стяжала себе дурную славу, и вместо гордых слов о любви потоки блевотины изливаются на простодушных подруг моих.
 
       Чего уж тут говорить?!
 
       — Я стану другой, немного терпения, у нас столько еще впереди! — ползаю на коленях и скулю.
 
       ТЕБЕ ВСЕ
 
       ОСТОЧЕРТЕЛО
 
       И ТЫ НАКОНЕЦ
 
       ОЗВУЧИВАЕШЬ
      После зыбких инфернальных путешествий возвращаюсь в гостиницу, и филиппинка Соня радуется при встрече. Я самая стойкая из всех белых. Она не знает, что я ничем не отличаюсь от жильцов ее дома. Я не пью вот уже 6 лет, и я чемпион среди них. Чемпионам полагается машина, а для быстрого реагирования мобильник. Все это у меня есть. Но я, также как и они, больше всего на свете мечтаю напиться. Также, как и они, стою в очередь за лифтом и жду призрачный автобус. Ко мне тоже никто не приезжает, хоть я и рассказываю о гостях. И даже, если все волосы выпадут у меня от отчаяния, я все-равно останусь одна, сама с собою — с самым любимым и опасным из моих врагов. В воскресенье меня сожгут в прекрасном крематории с большим и удобным паркингом на улице Sutter, на деньги, выделенные из городского бюджета. Правда, у меня нет Green card. Я нервничаю, достаточно ли Driver license B9593243 и номера Social security, который под страхом смерти запретили кому-либо говорить. Поэтому я молчу.

      — Ты можешь умереть
      в любую минуту
      избавить тебя
      от БОЛИ?!
      — НЕТ
      что ты
      ни
      в коем
      случае!
 
      Мы скрестили хуи
      как шпаги
      И поклялисьв вечной БОЛИ
      друг другу
 
      Мы преданы БОЛИ
      В ней как в зеркале
      из оникса
      Кривляется
      маленькая истина
 
      В конце концов
      мы только солдаты
      нас учили делать БОЛЬНО
      Мы хорошие ученики
      давно переросшие своих учителей
      Нас боятся и для этого есть все основания
      Говоришь во сне
      безопасней
      но это неправда
      Я видела тебя там вчера
      Ты торжествовала над моей растерзанной
      испоганенной тушкой
      поедая мясо и швыряя мои кости на игральную доску

      Меня разбудил телефонный звонок среди ночи. Незнакомый мужской голос просто сказал: «приходи». По дороге я заглянула в маленький цветочный магазин. Сказала, что иду на похороны. Молоденькая продавщица обрадовалась и подала красивый букет из шести желтых нераспустившихся хризантем, по краю прикрытых ажурным и зеленым: "Я его еще с вечера уложила, а как увидела, что классно получилось, подумала, вот здорово, если кто умрет. Нет, денег не надо. Это подарок. Да вы берите, не стесняйтесь, приходите еще, если что", — она улыбалась и толкала мне в руку цветы.
      Я разволновалась, уже подходя к дому. Вот сейчас сразу налево, первый подъезд. Сухой шелест лифта, восьмой этаж. Красная дверь, глазок вылез, стеклышко выбито в нем. Я не то чтобы тебя мертвую боялась увидеть, я себя боялась и враз устыдилась, вспомнив, что после телефонного звонка долго сидела, не шелохнувшись, недоступная ни звуку, ни свету, ни голосам за перегородкой, а потом сорвалась, побежала в магазин, букет сжала так, что пальцы побелели в судороге, вся в белом, плащ, чулки, туфли, белое лицо, волосы, вспомнила, трусы и те белые. Господи, сколько раз я себя в эту минуту воочию представляла и собой любовалась. Я вся в черном, изысканном, неотразимом, серо-голубые глаза в тот момент становились непременно черными, от слез ли, или черт знает от чего еще, черные круги под ними, черное небо, черные цветы, черный дьявольский парфюм.
      Я рванула дверь подъезда. Лифт был где-то на верхних этажах. Неприметная ветхая старушонка показалась в лестничном проеме, прошаркала вниз, на площадке оглянулась, с жалостью, чуть ли не заискивающе посмотрела на меня: "Невеста, жених-то взял, да и сплыл, опоздала, девонька".
      — Вы оттуда? — спросила я шепотом, так что и голос свой не узнала, — много народу?
      — Ой, милая, много, не протолкнешься.
      — А когда выносить будут?
      — Что выносить-то? Гроб что ли? Так его то вынесут, то занесут обратно, все погода им не та, который день покою от них нет. А ты не жди, милая, подымайся пешком, в лифте сейчас двое корячатся, гроб на попа поставили и застряли. Крышку наперед забили, вот и не проходит.
      — А цветов много? — растерянно спросила я.
      — Цветов-то? Не видела. Твои, пожалуй, первые будут. Красивые. Всяк такие пожелал бы себе. Ну ладно, пошла я, да и ты иди, увидимся еще.
      Я постояла с минуту, прислушиваясь к невнятным голосам наверху, и стала подниматься. Сердце бешено стучало, ноги едва слушались. Словно во сне я превозмогла четыре пролета и чуть не наступила на сидящую на ступеньках маленькую согбенную фигурку девочки, почти ребенка. Она, почувствовав мой взгляд, оторвала лицо от ладошек. Глазки, малиновый распухший ротик, словно кровоточащая ранка, щечки — все это очаровательной свежестью смотрело на меня.
      — Кругом так хорошо, — она повела заплаканным личиком по серым грязным стенам, — в этом углу мы с ней обжимались. Каждый раз, как встречались. Вообще-то мы во всех углах с ней обжимались, — она замолчала.
      — Т-а-а-к, — я с трудом овладела собой, — она тебе в матери годилась!
      — Я и обжималась с ней, как с матерью, с моей-то не очень пообжимаешься. Вы, к примеру, со своей много ли обжимались? Вот то-то и оно. Так, стало быть, поймете меня! — она свернулась и тихо-тихо засмеялась.
      Я осторожно обошла ее стала подниматься выше. Окружить себя идиотками, это она всегда умела, хорошо, что она умерла, очень хорошо, куда весь этот сброд без нее? Нет, нет, только не ко мне, надо сразу же, с первых же слов сказать решительное «нет», а лучше вообще ничего не говорить, не глядеть на них даже, просто положить цветы и выйти…
      На пятом этаже дорогу перегородил здоровый пьяный мужик:
      — На похороны? Ну, слава Богу, проходите, гостем, желанным гостем будете, — шумел он, жестом приглашая в квартиру. — Горе-то какое, горе, — приветливо улыбалась его жена, — проходите, проходите, я сейчас, — она юркнула в темный небольшой коридор, но через секунду появилась, неся на тарелке три граненых стопки водки:
      — Ну, — она продолжала ласково улыбаться, — как говорится, пусть земля ему будет пухом.
      — Погоди, — мужик властно накрыл стопки ладонью, — не торопись, мать, сначала за тебя, не позволю, чтоб сперва за меня, ты ж все-таки женщина, — он смиренно посмотрел на нее, — и гостью уважь, она тоже женщина. Можно и за нее сначала, но лучше по старшинству. Так что, Мария, пусть земля пухом будет тебе.
      Женщина неловко поклонилась и выпила. Я тоже было потянулась к рюмке, но после мужниных слов оторопело посмотрела на обоих:
      — То есть как это пухом?
      Сморщенное на секунду в гримаске лицо женщины разгладилось и заулыбалось вновь:
      — Живем мы одни, деток Бог не дал, а возраст-то берет свое, того и гляди не сегодня завтра сандалии кинем. Он ведь, идол-то мой, всю грудь мне иссушил. Нет, тут важно подготовиться, чтоб комар носу не подточил, насмотреться друг на друга, душу умастить слезами, наплакаться, людей принять по-человечески, а не как свиней, видели, что на восьмом-то делается? Да вы пейте, пейте.
      Я машинально взяла стопку:
      — Пухом.
      Женщина низко, почти в пояс поклонилась.
      — И мне, наконец, — мужик налил еще и еще, пили, не закусывая.
      Я стала оглядываться по сторонам, кому бы еще такого счастья пожелать.
      — Сделай милость, завтра приходи, авось будем живы. Завтра-то наверняка еще, — они, поддерживая друг друга, попятились, притворяя дверь.
      Голова шла кругом от выпитого. Вверху хлопнула дверь лифта, отчетливо послышались торопливые шаги и хриплый мужской голос:
      — Все. Приехали. Отойди, отойди, кому говорят, мать твою.
      "Это хорошо, что я уже пьяная, ах, зачем я в этом платье, сразу заметят, и цветы бросятся в глаза, я как-то вдруг и будто впервые осознала, что сейчас войду в квартиру, в которой тебя, живой, уже нет, и много чужих людей, вся мебель сдвинута к стене, многие вещи утеряны, растасканы", — тяжелые рыдания подступили к горлу.
      — Да вы никак уже пьяны? О! Народец пошел, до гроба-то хоть доползете? Еше три этажа, — передо мной выросла все та же ветхая старушка, оттерла меня от двери и прильнула к ней сама, заковыряла ключом, — нет, это никогда не закончится! Так-то жить мож-н-о-о-о! Все на пьяную голову: и родят и мрут.
      Я, держась за перила, стала подниматься дальше, вверх по ступеням, ближе к голосам, положив для себя уж точно оставить цветы и, не говоря ни слова, удалиться.
      Разумеется, я не удалилась. В квартиру, как и говорила старушка, не так-то просто было попасть. Народ толпился уже на подступах к этажу. Лица все были незнакомые. На меня никто не обратил внимания. Все тянули головы кверху в сторону двери. Туда только что втащили гроб. Я кое-как протиснулась следом.
      Посреди комнаты на стуле стояла бритая наголо девица, затянутая в щегольские лайковые штаны. Гроб поставили на стол, рядом с ней. Он был заколочен. Чудно сознавать, что ты лежишь под крышкой. Руки на груди сложены крестом. Интересно, в джинсах или нет?
      Девица держала какие-то листки и готовилась к речи. Вокруг все нервничали, переговаривались, курили. Цветов я и впрямь нигде не увидела, как впрочем, не было приличествующих этому моменту поминальной водки и зашторенных черным зеркал.
      Наконец девица обвела всех строгим испытующим взглядом:
      — Товарищи, попрошу соблюдать тишину. Хочу напомнить, зачем мы сюда собрались. Товарищ Мухамедьяров, перестаньте крутиться, выпить вам никто сейчас не даст, так что садитесь и повернитесь ко мне, то есть к усопшей. В задних рядах дайте отмашку, если плохо слышно.
      — Итак, — было в ее манере говорить что-то значительное, чему не хотелось противиться, — ушла из жизни наша подруга, наш боевой друг. Я буду говорить о ней в мужском роде. Мне так удобнее и к тому же сейчас это не имеет принципиального значения, — она выразительно посмотрела на гроб, — и вообще, что значит применительно к сегодняшней геополитической ситуации уж совсем архаичное деление на мужчин и женщин, вот вы, например, товарищ Мухамедьяров, вы уверены, что вполне соответствуете представлению Господа о мужчинах? Не знаете? А я знаю. Не соответствуете.
      — Позвольте, — с опозданием заворочался Мухамедьяров.
      — Не позволю, этак мы неизвестно куда зайдем!
      — Да уж и так черт знает куда зашли, дальше некуда, — подал голос мужчина с сильной лысиной, — ни пожрать толком, ни поспать, сколько еще ждать?
      Девица очень строго посмотрела на всех, сглотнула слюну и продолжила:
      — Да, наш боевой товарищ умер при странных и трагических обстоятельствах, на первый взгляд случайных. Но только на первый взгляд. Я долго просматривала его бумаги и все, что осталось, и пришла к выводу, что к смерти он начал готовиться давно и основательно. Я располагаю многими фактами. Скажите, кто из вас написал завещание?
      — Это что, допрос? Так я вам и сказала! — вперед вышла невысокого роста очень ладная женщина лет 40, - по какому праву? я протестую! Я во многих партиях состою, за меня есть кому заступиться.
      — И я протестую, почему водки не несут, — встрял, наконец, Мухамедьяров.
      — Товарищи, дайте дослушать! Продолжайте, пожалуйста, интересно же. А за водкой давно гонцов послали, вот-вот вернутся, — раздалось несколько раздраженных голосов из прихожей.
      Девица секунду покопалась в бумагах и выдернула один листок.
      — Вот, послушайте! Это отрывок из дневника усопшей. Запись сделана в начале прошлого лета.
      Она забегала глазами по листку.
      — Вот!
      "На восьмом этаже рассвет наступает около трех. Сначала без солнца и облаков", — так-так-так, это не надо, ага! — "неверной поступью, белое становится голубым, играет на губах Сен-Жермена", — нет, это все не то — "вдали начинается истерическое небо, сон прерван, розовые фламинго", — нет, опять не то, ах, здесь, наконец-то, — "на последней, уже невыносимой ноте я просыпаюсь и долго чудится, что это я и кричу. Но мои, глиной сомкнутые губы, молчат. Наконец, я понимаю — все, что происходит за окном, меня не касается. Мой пьяный корабль сбился с курса".
      — Ну, — девица оторвалась от написанного, — как вам это нравится?
      — Декаданс сплошной, правда, не без покушения на моду, «голубой», "розовый" — это о пидерах, что ли? — бесцеремонно вступил в разговор мой сосед, мужчина без возраста с отвисшим животом, — я бы их всех передушил, — он с силой ударил кулаком по колену, — суками у нас в зоне работали!
      — Вы интересовались у соседей, — громко перебил его рассудительный с виду молодой человек, — во сколько у них наступает рассвет? Сдается мне, что наша «незабвенная» жила по Гринвичу.
      — К черту все это. Где завещание? — опять вступила маленькая женщина.
      — Милочка моя, сядьте, — прикрикнула лысая девица, — до завещания мы еще доберемся. Внимание! Сейчас я прочитаю другую запись из дневника покойной, сделанную в то же время, что и первая, — она опять побежала глазами по строчкам, на ходу пересказывая прочитанное. — Вначале ничего примечательного — она куда-то едет, в поезде встречается с женщиной и между ними происходит следующий разговор, да, вот отсюда:
      "— Да кто вы такая, черт возьми, что вам от меня надо?
      — Что надо, что надо, будто сама не знаешь? хватит Ваньку валять, выдра ты желтая и морщинистая, все молодишься, треснуть тебя, что ли как следует, глядишь, память и вернется? Все играешь? Про ставки-то слышала? Почем сама ставишь нынче?
      — Самой большой ставкой вчера еще была пизда, — я расхохоталась.
      — Ах, ты сволочь! Все проиграла, все! Это хотя бы ты понимаешь?" — и так далее в том же духе, а вот еще:
      "Хватаю телефонную трубку, но в ней поселились голоса незнакомых мне людей, попутчица моя вновь вернулась в купе и села рядом. На этот раз в руках она держала серебряную ложечку:
      — Сейчас мы посмотрим, умеете ли вы говорить.
      Я отодвинула ее руку:
      — Что это там, вдали, за река?
      — Река-то? — она с удивлением глянула на меня, — известное дело, Стикс!
      — Стикс?! — закричала я, — кто просил ехать сюда? я не просила.
      — Простое стечение обстоятельств, да что ты так заволновалась? Многие и до тебя приезжали, — из складок платья она вынула китайский потрепанный веер и скрылась за ним. Было слышно, что она с кем-то там перешептывается, и кто-то с ней не соглашается. Фигурка маленькой китаянки на плоских стиснутых палочках веера торопливо зашевелила губами:
      — Shit! You have no time! — и тут же сложилась в правильную тонкую линию, кусочек ее чудесного платья нелепо торчал между пальцев моей попутчицы.
      Вагон вдруг остановился. Река приблизилась. Совсем рядом, отдавая смрадным и мутным, она несла свои воды. Река, как река. Ничего особенного. Я решительно посмотрела на мою строгую даму. Она расхохоталась и пробормотала что-то типа "ну и проблядушка ты, кого хочешь соблазнишь. Разливай". Сладко потянулась и вышла".
      — Это ложь, — не выдержала я, — она не могла такое написать. Я знала покойную, как свои пять пальцев, это вы, вы сами написали, а теперь забавляете нас, только зачем, зачем вы так? — слезы хлынули, я и не пыталась их сдерживать.
      — Театр, да и только, ну, девочки, вы даете! — засмеялся сосед с отвисшим животом.
      Девица пристально смотрела на меня, как будто впервые заметила:
      — Литературным даром, извините, не обладаю, зато владею другой профессией, о которой как-нибудь в другом месте, но вот насчет пяти пальцев, позвольте вам не поверить. Я вижу вас в первый раз, в то время как усопшая постоянно тыкала мне своими друзьями и навязывала каждый день новые знакомства. А насчет писанины — знаете, во сколько мне встали ее литературные откровения? Я не поленилась и все подсчитала, — тут девица опять порылась в стопке и вытащила очередную бумажку, исписанную столбиками цифр, — сумма впечатляет любое, даже самое богатое воображение, не правда ли? Надо сказать, что к своей «литературе» покойная относилась очень серьезно и основательно обставляла ежедневные пошлейшие сюжеты. Выездных сессий, правда, было мало, все «творилось» здесь же, около этого стола.
      — Товарищи, кажется, мы отвлеклись, — она опять обращалась ко всем, — приступаю к главному документу, так называемому завещанию.
      Но ей не дали договорить. Все вдруг зашумели, бурно обсуждая прочитанное.
      — Я знаю бабу, которая ехала с ней в поезде, — весело крикнул молодой человек в дверях, — это Галька. Она держит ночную точку в соседнем доме.
      Галька говорила, что покойная часто к ней заходила и допытывалась, что же было дальше, у ней словно память отшибло.
      — Ну и что было дальше? Чем дело закончилось? — посыпалось со всех сторон.
      — Ничего особенного. Галька рассказывала, как поезд остановился, она полезла купаться и сплавала на тот берег реки и обратно, а покойная просидела все это время около воды в какой-то прострации, но потом призналась, что плавать не умеет. К вечеру все опять сели в поезд и вернулись. Вот и все.
      — Девушка, — яростно зашептал Мухамедьяров, — а кто вас пригласил сюда?
      — Не знаю, — очень тихо ответила я, но он прочел по губам, понял.
      — А может, не сюда пригласили?
      Я хотела ответить, но ведущая с раздражением повысила голос.
      — Повторяю, покойная не была оригинальна и все украла у де Сада. Прощание у заколоченного гроба, сжечь, пепел по ветру, чтоб и следа не осталось. Но, товарищи мои дорогие, — она потрясла в воздухе листочком с цифрами, — это уже слишком! Мы не на театральных подмостках и не позволим ей, уже мертвой, втянуть нас в очередную авантюру! Мы должны пусть с опозданием, но извлечь хоть какую-то выгоду для себя! Я, товарищи, прости меня Господи, нарушила ее безответственное завещание. С той его частью, где, чтоб и следа не осталось, полностью согласна. Что же касается остального, дам некоторые разъяснения.
      Все заметно оживились.
      — Во-первых, тело мы уже сожгли!
      За этим последовала отвратительная сцена. Многие заплакали, закричали, несколько человек в диком отчаянии бросились на пол.
      — Да, сожгли поспешно, даже работники похоронного бюро удивились, — девица посмотрела на меня и, как бы читая мои мысли, подтвердила, что покойная была в джинсах, — когда я получила на руки то, что осталось от нашего боевого товарища и сличила с содержимым других урн, я была потрясена! Пепел был белого цвета и скользил между пальцев словно шелк. Страшно подумать, что было бы, последуй мы обычной процедуре захоронения. Сумасшедшая догадка осенила меня, и я тут же поехала, товарищ Мухамедьяров, не делайте таких страшных глаз, я поехала домой и произвела химический анализ. Товарищи! Да! Это был чистый кокаин!
      — Надо же, — с разочарованием протянула маленькая женщина.
      — Однако, какая непрозаическая реинкарнация! — мужчина с животом мечтательно завел глаза под веки, — кто бы мог подумать?!
      — А вот она подумала, обо всех нас подумала! — Мухамедьяров, расталкивая всех на своем пути, ринулся к гробу, но девица грубо осадила его.
      — Ишь ты, какой прыткий! Сначала бодяжить будем, чтоб всем досталось.
      Гонцы уже прибыли.
      К столу подошел кругленький человек, передал пакет с детской присыпкой и крошечный плакатик с надписью "1 дорожка — 10 рублей", который девица тут же закрепила булавкой на груди.
      — Цена низкая, — предупредила девица вопросы, — потому что мы приравняли этот драгоценный подарок к гуманитарной помощи. Итак, товарищи, начинаем!
      Двое мужчин отставили девицу вместе со стулом к изголовью гроба и принялись выкорчевывать гвозди из досок.
      — А кто будет на раздаче? Я могу, у нас в зоне, — начал было кто-то в первом ряду, но девица тут же крикнула. — У нас в зоне, у вас в зоне, отставить лагерный жаргон! Интеллигентные вроде люди, а ведете себя, как шушера уголовная! На раздаче буду я! И деньги собирать тоже буду я! Вы что думаете? Покойная кому-то другому доверила?
      — Это неизвестно, в завещании об этом не говорится ни слова, — сказала полная, очень близорукая женщина, с толстыми линзами в очках.
      Она ждала возражений, но девица даже бровью не повела.
      Крышку, наконец, сняли. Я встала на цыпочки — внутри было пусто. Девица наклонилась, вынула из нижнего угла кулечек с белым порошком и подняла высоко над головой. Все поднялись, мужчины обнажили головы. Наступила томительная тишина. Я стояла потрясенная и не могла оторвать глаз от кулька. Немой вопрос кружился и едва не срывался с губ: "неужели это все, что осталось?".
      Девица, словно отвечая на него, громко заявила.
      — Да, товарищи, это все, что осталось, — она задержала дыхание и неожиданно подмигнула мне, — прошу соблюдать очередь, но сперва женщины и дети.
      К столу подошла заплаканная девочка, с которой я столкнулась еще прежде в подъезде. Она ткнула свою головку к бритой голове девицы и что-то яростно зашептала на ухо. Девица выпрямилась и ответила: "не беспокойся, сексизма не допущу". Девочка засмеялась и приблизила к лицу тоненькую трубочку. Глубоко вдохнула, с удовольствием закрыла глаза и почти в ту же секунду сползла вниз, больше я уже ее не видела. Следующей в очереди была полная близорукая дама.
      Она вышла в центр комнаты, на ходу одергивая вдоль горячих бедер зеленое шерстяное платье.
      — В эту предвечную минуту я хочу сделать заявление! Мне не понравились инсинуации какой-то Гальки, выпивохи и предательницы. Я берусь утверждать, что она занимается очернительством. Все вы знаете, что членам нашей организации вменяются в обязанность всего два правила: не иметь настроения и уметь плавать! Вам также хорошо известно, что наш покойный товарищ не только плавал прекрасно, но неоднократно и других на берег доставлял. Не хочу, чтобы правда попиралась за так. Понимаю, вы торопитесь, поэтому стараюсь быть краткой и не задерживать очередь. Товарищи! — она порылась в нагрудном кармашке, достала аккуратно сложенные 10 рублей и протянула девице, — не сочтите за дерзость, но я решила уклониться от предложения вынюхать нашего покойного друга. Я не могу так сразу подчиниться столь оригинальной манере прощания, я христианка, и потом, мое имя, вмешайся в эту историю Интерпол, — она оборвала, и вдруг, гордо вскинув голову, неожиданно закончила.
      — Свою дозу я жертвую в пользу своих же товарищей!
      — Невероятно! Ура! Ура! — все зааплодировали.
      Следом подскочила маленькая женщина и, не сказав ни слова и уже склонившись над своей порцией, неосторожно чихнула. Порошок разлетелся в разные стороны. Она растерянно смотрела перед собой. Все очень рассердились и жадно вдыхали поседевший вдруг воздух.
      — Простилась, нечего сказать! — негодовал лысый.
      Девица тем временем сделала еще две дорожки на ровной поверхности крышки.
      Настала моя очередь. Еще за секунду до этого я твердо решила, что не тронусь с места и не буду участвовать в этом шабаше. В жизни не видела ничего подобного. Все внутри меня плакало, рвалось и протестовало. Каково же было мое удивление, когда я послушно встала, как только взгляд бритоголовой девушки остановился на мне. Словно в каком-то дурмане пересекла комнату и подошла к столу. Только тут обнаружила, что по-прежнему сжимаю в руках цветы.
      — Это мне? Дайте, спасибо. Мне давно никто не дарил, — она взяла хризантемы и поднесла к лицу. Я стояла рядом и смотрела на нее. Ноздри ее были белые от кокаина. Впервые я заметила женственность в ее чертах.
      Нервные тонкие брови, влажные нарисованные глаза и проникновенный взгляд совсем не вязались с ее грубой и удалой хваткой.
      — Вы и белье женское носите? — обратилась она ко мне, — ну, чего же вы ждете?
      Я склонилась над крышкой и вдохнула все, что полагалось. В то же мгновение, сердце мое в который раз за сегодняшний день бешено застучало, и кровь прилила к горлу. Необходимо было сказать какие-то слова, но я слушала и слушала, как побежали внутри меня животворящие и радостные силы. Я знала, что это ты, не мертвая, а живая сиянием и богатством наполняешь меня. Я более не имела представления, откуда я родом и чем занимаюсь. Имени у меня тоже не было.
      Оно пришло ко мне внезапно, издалека, из глубины души. Я вспомнила, что однажды, когда я была совсем маленькая, меня окликнул на улице старьевщик. Они ходили в то время по нашему незначительному городку.
      — Александр, — я не оглянулась, хотя знала, что он обращается ко мне. Я добежала до угла и только тогда повернула голову. Но никого уже не было.
      Сейчас я услышала это имя второй раз. Твой голос внутри меня звал — Александр! Я чувствовала, что дрожу. И опять, но уже наяву — Александр, очнись!
      Я с трудом различила рядом с плечом бритую голову, влажные нарисованные глаза о чем-то просили и умоляли меня. Я смотрела, но ничего не видела. Должно быть, прошло много времени в полном молчании. Напряжение достигло невыносимого предела. Я готова была уже отказаться от безнадежной попытки проникнуть в тайну прошлого.
      И тут словно кто-то пнул меня прямо в сердце. Я вскочила на ноги и огляделась. Очередь тянулась и тянулась к гробу. Деньги беспризорной кучей валялись на полу. Моя спутница крепко держала меня за руку и прижималась ко мне. Я чувствовала ее дыхание на щеке. Ее упругое рельефное тело волновало меня. Я ответила сильным пожатием. — Ты когда-нибудь слышала о древнеегипетском культе Озириса? О магическом слиянии мужского и женского, — заговорила я. — О начале нового пути? — Она замолчала и продолжала тесниться ко мне все сильнее и сильнее.
      — Это ты? — я хотела видеть ее глаза, но не могла оторваться от нее, — я никогда бы не узнала тебя, если бы не наш покойный друг.
      — Да, он умел делать подарки, — она поцеловала меня в лоб, — хорошо, что ты сегодня весь в белом и нарядном.
      Неожиданно красная радуга зажглась над нашими головами, и наши тела уже не принадлежали нам. Я видела, как они, соединяясь, исчезают и тают с каждой купленной дозой. Через мгновение это было уже одно тело.
      Тонкое и прозрачное, как папиросная бумага.
      Между тем наступили сумерки. Я глянула в окно, вечер был свежим и чистым. Солнце уже село. Узкая улочка, ведущая к дому, опустела. Я потянулась к форточке. холодный ветер ворвался в комнату и, играючи растрепал платье и волосы.
      Мухамедьяров говорил прощальные слова.
      — Что значит жизнь человека яркого и талантливого, но униженного отсутствием средств к продолжению веселья?! Да! С его артистизмом трудно было сравниться. Да и надо ли? Вечный вопрос. Надо — не надо, быть — не быть, добро — зло, черное — белое, бордовое, темно-красное, вот смотрите.
      Я оглянулась.
      Он держал в руках початую бутылку портвейна.
      — Кто на раздаче? Куда все подевались, сколько еще ждать?
      Никто не ответил ему.
      Вдруг привычные предметы подернулись дымкой, комната удлинилась и чуточку наклонилась влево. Диваны медленно поползли туда же, увлекая за собой меня. Я, однако ж, удержавшись от падения, присела на краешек. И мягкий розовый вагон нежно тронулся с места. Мелькнули знакомые башни, погас вдалеке последний огонек.
 
       Роальд Мухамедьяров — умер 5 декабря 1995 г. Политзэк, правозащитник, «шестидесятник». Родился 21 ноября 1934 г. в Казани в семье интеллигентов. Окончил авиационный институт. В 1956 переехал в Москву, где помимо инженерной работы занимался журналистикой. Задерживался и допрашивался в связи с "Хроникой текущих событий". В 1979 был арестован. После года в Лефортово и обвинения по ст.70 УК РСФСР (антисоветская деятельность и пропаганда) провел два года в Столбовой, где его пытались «вылечить». В последующие годы, вплоть до перестройки, многократно изгонялся, задерживался, выдворялся на время праздников. Его журналистские статьи можно объединить под общим заглавием "Мои показания". С Р. Мухамедьяровым автор рассказа не смогла проститься — все адреса в оставшейся после него записной книжке были зашифрованы. Я очень любила Р. Мухамедьярова. Мы были большими друзьями.
       Е.Д.

      Последние дни января принесли мало радости. Вот уже неделю, по вечерам, едва добравшись до дома, я мечтал выспаться. Тяжелые веки давили на глаза. Я падал на диван, в ту же секунду сон буквально сковывал. Но часа через два пробуждался и уже не мог уснуть до рассвета. Мерил шагами маленькое пространство от кухни до окна в единственной комнате, глядел в безлунную черноту ночи, часами до одури курил и, чтобы хоть как-то отвлечься, разговаривал вслух с теми, кто давно забыл и бросил меня. В который раз играл сцены расставаний, спорил, не соглашался, орал и прогонял мнимых собеседников, клянясь впредь не пускать. Но потом от скуки, или от тоски, которая в последнее время разъедала сердце, с наступлением ночи опять сидел с ними. Мне нравилось производить эффекты, было радостно, что я никому и ничего не прощал.
      И только утром, когда сквозь мутные подтеки стекла рисовались острые очертания серого снега, и пианистка за стеной впопыхах перед работой брала первые аккорды, и я с трудом отличал явь от призрачных силуэтов, сон во второй раз настигал меня. Я снова валился на диван и спал без сновидений до полудня. С ужасом ждал вечера, но все повторялось вновь.
      Когда я пожаловался на бессонные и бестолковые ночи соседке по этажу, женщине в возрасте, она помялась и по-доброму сказала, что знает единственно верное средство, которым торгуют в каждой палатке. Я решил последовать ее совету, тем более что увидел и оценил неожиданную готовность помочь. Вечером того же дня мы направились за покупкой. Соседка, указав на большую бутылку портвейна, сказала: с первого же стакана сбивает с ног, так что может и на завтра хватит.
      Я доверчиво сделал все, как она велела. Никакой закуски, натощак. Темно-коричневая жидкость без помех протекла в желудок и там остановилась. Я лег на диван, закрыл глаза и стал ждать. Когда их открыл, было уже светло.
      Я тут же вышел на улицу. В разгар прекрасного январского дня. Неяркое солнышко не слепило, но грело. В воздухе как будто повеяло весной. Деревья, еще вчера белесые от снега, оттаяли и чернели строгой шеренгой вдоль забора. На лавочке в центре двора сидели старушки в разноцветных платочках. Дети чертили классики на просохшем асфальте и весело щебетали о чем-то своем. Я почувствовал необычайный прилив сил, и радостный крик готов был сорваться с губ. Голова была свежей и ясной. Посмотрев вверх, я увидел в окне свою спасительницу. "Прав был Достоевский, тысячу раз прав! У нас дураков нет! — подумал с удовольствием, — какое знание жизни нередко выказывают люди, невзрачные с виду, без сложной мысли на лице". Соседка махнула рукой в сторону палатки и построила из пальцев какую-то фигуру. Я не понял ее немого языка, но на всякий случай согласно замотал головой. Постояв еще минуту и, поглядев по сторонам, бодро зашагал со двора. Тело требовало движений, а сердце — нормального человеческого общения. Пройдя метров сто, я круто повернул за угол…
      …и вдруг оказался в самой гуще плотного людского потока, идущего в обоих направлениях проезжей части. Чемоданы, огромные баулы, кульки застревали и путались под ногами. Погода резко изменилась. Сырой северный ветер хватал предметы, прижимал к стенам, горбил человеческие фигуры и плевался ледяным дождем. Сиреневый вертикальный свет, льющийся откуда-то сверху, придавал картине поистине инфернальный смысл. Я стоял, боясь пошевелиться.
      — Ну, че встал, как вкопанный, мать твою? — передо мной вырос высокий толстый парень, — идем внутрь, там тепло.
      Широкая спина замаячила впереди. На ватных ногах я двинулся следом и лихорадочно искал хоть какое-нибудь объяснение происходящему. В огромном мрачном помещении тысячным эхом гудели голоса, бросилось в глаза золотом на красном мраморе: МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ. Смятение и ужас пронзили меня, нечто подобное, верно, чувствовали обреченные читать надпись на воротах ада. Как, когда и каким образом я мог оказаться за тысячу километров от своего дома?
      — …блядь, ты слышишь? — парень совал пачку денег, — сейчас до Электросилы, а там два шага Благодатная, восьмой этаж. Запомнишь? В три здесь же, на этом месте. Питер-то знаешь? — Я мотнул головой и пошел к выходу, пересек трамвайные пути, поймал машину.
      В Питере я не был около десяти лет и не помнил его, сердцем не помнил, поэтому недоуменно глядел на поплывшие мимо дома. Мокрые от жестокого дождя, придавленные низким свинцовым небом, они клонились друг к другу словно продолжение моего собственного ужаса и мрака…
      Через пятнадцать минут машина притормозила около длинного кирпичного дома. Расплатившись, я сообразил — ни слова не помню из того, что говорил парень. Растерянно смотрел на деньги и чувствовал: кости в опасной игре уже брошены, но исполнению чьей-то злой воли, однако, не противился. Зашел в подъезд, нажал кнопку лифта. Он заурчал, натянул тросы и с грохотом поехал вниз. В подъезде было темно, холодно и пахло помоями…
      В дверях квартиры, прислонившись к косяку головой и заслонив рукой глаза, словно от беспощадного солнца, стояла женщина такой ослепительной красоты, что я едва не лишился чувств. Длинные льняные волосы, разбросанные по плечам, закрывали грудь и спускались до бедер. Затянутая в джинсы из голубенькой дешевой ткани, повторивших рисунок ее красивых сильных ног, она вся засветилась навстречу.
      — Чуть не померла, блин, дожидаясь, принес? — и уставилась на меня. Но что это были за глаза! Им бы отдыхать на предметах изящных, тонких и недоступных. Стало неловко за деньги, которые я все еще держал на виду.
      — Извините… — пробормотал, но она резко оборвала. — Хватит придуриваться! Два часа где-то шлялся, все глаза просмотрела, — втолкнула меня в прихожую и набросилась, щупая на разные лады, сосредоточенно и молча. Я не верил своим глазам. Так встречают воинов их верные подруги и матери.
      — Кто ты, мать или жена мне? — я все еще с трудом выговаривал слова. Но она не слушала и продолжала рыскать. Я вспомнил бедного Акакия Акакиевича: стала понятной и близкой его мечта о новом платье. Наконец, нащупала и вытащила из кармана бутылку портвейна. Долго рассматривала на свет и вдруг нежно прижалась к ней щекой.
      — Свинья же ты. Стаканчик уже отпил, а то и больше, — щелкнула выключателем, пропала в темноте, еще раз на секунду далеко-далеко мелькнула в полоске света и наступила тишина.
      Я подождал с минуту, обвыкся и осторожно двинулся вперед. Коридор был узкий, сплошь заставленный какими-то твердыми предметами с острыми краями. То и дело тыкался лицом и коленями.
      — Какого хера, — громкий женский голос заставил вздрогнуть, — закрыто! Но тут же загремел замок, и распахнулась дверь. От неожиданности я едва устоял на ногах. На пороге стояла баба с лицом испитым и некрасивым. Седые волосы, кое-как убранные под косынку, по бокам выбились реденькими прядками, лицо, усеянное родинками, казалось черным. Это сразу бросилось в глаза, назойливо обратило внимание.
      — Явились, еб вашу мать, не запылились, принесли?
      — Ну, ты даешь, — радостно ответил какой-то мужик, выросший невесть откуда, и победоносно поднял над головой пару бутылок портвейна. Потом потянулся ко мне, оттопырил пальто, показал еще две, — мы уж по стаканчику приняли, — и заржал, брызгаясь слюной.
      — То-то и видно, — посторонилась, пропуская нас. В маленькой прихожей, развернуться было негде, но она все терлась рядом, а потом, в диком раздражении, кинулась ко мне и с силой насела на пальто. Господи, который день не расстается с ним, клад что ли у тебя там?
      В большой светлой комнате, куда ринулся мой неожиданный знакомый, сидели еще двое мрачных мужчин. При виде нас они враз оживились: заплескался по стаканам портвейн, разгладил их лица. Задымили папиросками после первой, мирно ласково готовясь к беседе.
      Вот это да, я и на бабу уже смотрел другими глазами. Она мне показалась даже красивой. Я пялился во все глаза. Она вдруг резко сорвала косынку и рассыпала по плечам длинные белые волосы.
      — Что это у тебя на лице? — не выдержал я
      — Рехнулся совсем, сам йодом мазал, комары искусали, жарища-то какая.
      В распахнутое окно лезла черемуха, цветы пожухли и пожелтели, словно прокуренные. Напротив, через дорогу на крупных тяжелых тумбах сидели гранитные львы. Выгнул спину Аничков. Народу на улице было мало, да и те двигались кое-как, словно во сне.
      — Слышь, — сосед толкнул меня локтем, — шеф приказал готовиться в Америку. Сказал на раз возьмем и сразу обратно….
      Че возьмем-то?
      Но тут в дверь постучали.
      — Анечка, можно тебя на минутку, — в комнату робко протиснулась женщина лет 50 с забинтованной по локоть рукой и, увидев нас, заулыбалась.
      — Ну… Александр Александрович, — она обратилась ко мне, — собственно, вы-то мне и нужны, — и затараторила дальше, — Анечка говорила, что на днях в Америку уезжаете, так уж будьте добры не откажите в просьбе, вот здесь на бумажке адресок, везде наши люди есть, как без этого, зайдете к ним за посылочкой для меня, а? Там немного, может, не затруднит, а? — протянула маленькую бумажку, — здесь все написано, как доехать, что сказать… — она сложила руки и умоляюще смотрела на меня. — Да что ты, Рита, в самом деле, конечно передаст и довезет все, — оборвала хозяйка, которая, надо полагать, и была Анечкой, — дай мне, — она выхватила бумажку и положила в разрез платья на груди, — может, выпьешь с нами?
      — С удовольствием, — Рита потянулась к стакану и резво отпила половину, — мой-то все еще валяется после вчерашнего и мне ничего не дает, заныкал, сволочь. — Она опять посмотрела на меня. — Счастливый вы человек, Александр Александрович, отдохнете, там и водочка другая, и пивко, там все другое, приедете расскажите.
      — Угу, — равнодушно бормочу уже в полудреме и, убаюканный портвейном, опускаюсь на дно в просторной батисфере. Еще слышатся голоса наверху и незнакомая мелодия навевает грусть, но я, погружаясь все глубже и глубже, уже наблюдаю иной мир. Близ иллюминатора застывает огромная рыба с плавниками цвета морской волны, какое-то время тонкими жесткими губами трется о стекло напротив лица, но потом исчезает, иронически взмахнув хвостом из длинных белых волос. Проплыв в темноте около часа, судно тихо стукнулось о дно. Я выглянул наружу: мягкий световой поток от корабля уперся в белое неровное дно и храм неподалеку, откуда и звучала (только сейчас это понял) божественная мелодия. При входе красовалась внушительных размеров статуя быка. Он низко наклонил голову, рога стянуты широкой доской, излучавшей кроваво-красный свет. Множество людей ровными рядами выплывали из узких горловин улиц, пересекали площадь и устремлялись внутрь храма. Облаченные в праздничные одежды, украшенные драгоценными камнями, они несли старинные амулеты и талисманы. Я стоял потрясенный, уткнувшись лбом в стекло, прижимая к груди навигационные карты, и вдруг узнал себя среди них. Маленькими скорыми шажками, преодолевая лобное пространство, я несся навстречу музыке под руку с Аней.
      На пороге храма она неожиданно притормозила.
      Все, сил терпеть больше нет, — и, сдвинув ноги, поскакала в сторону. Подоткнула за пояс юбку, изогнулась в талии и выпятила, словно кобыла, далеко назад и вверх свой бэксайд. Собрав на лбу множество морщин, чертила сильной струей глубокий рисунок на белой шероховатой земле. Я засмеялся. Вот стоит она, смелая, независимая и гордая. Такая женщина не нуждается в мужчине, она вообще ни в ком не нуждается. Я мечтал увековечить ее: в капризных ярких красках поместить в школьные учебники по анатомии, гравировать ее изображение на шахматных досках для чемпионов, в ее честь называть острова…
      Она подошла ко мне, нетерпеливо провела рукой по лицу, больно схватила за волосы сзади.
      Ну же, кончай скорее, черт возьми, через три часа самолет…
      — Мадам, ваш багаж? — пограничница строго смотрела на меня.
      Я просто охуел.
      — Вы мне?
      — Кому ж еще? Деньги при себе есть?
      — Откуда?
      — А это что? — ловко спружинив ногами, она перегнулась через барьер и выхватила у меня все ту же злополучную пачку.
      — Ну что за люди? — скакнула ко мне, хватила что есть силы по бокам и спине, юркнула рукой внутрь, под пальто и вытащила початую бутылку портвейна, — Что? Допить не могла? Позоришься тут, все приборы нам зашкалишь!
      По другую сторону барьера происходила какая-то возня:
      Демаркационная линия венчалась длинным узким столом, накрытым белой скатертью. Аккуратно расставленные пустые столовые приборы перемежались пробирками с разноцветной жидкостью, источающей резкий неприятный запах, который чувствовался издалека. Тетка в цветастом платье, из отъезжающих, раздувая щеки, пристроилась к столу.
      — Вы что, издеваетесь надо мной? Я вам что здесь? Нет, вы посмотрите, — пограничница рванула к ней, — вы зачем вдыхаете? Это не спирт, — и оттолкнула ее к кучке людей, потерянно стоящих неподалеку.
      — Твоя очередь, — она махнула мне, — только честно, сколько выпила?
      Я не на шутку встревожился. — Всего один стаканчик, вчера… и один сегодня.
      Она захохотала.
      — Допустим. Дыши сюда, — и пригнула мою голову к стеклянной трубочке.
      Я выдохнул и, зажав в руке вилку, зашарил глазами по пустым тарелкам. — Сойдет, — пограничница рассматривала на свет трубочку, в которой бурлила розоватая жидкость.
      — Говорю же, только стаканчик… на посошок, — осмелел я и оглянулся назад. Лица провожающих за запотевшим от дыхания стеклом светились нескрываемой завистью и злорадством. Среди них я увидел Аньку. Она разговаривала с каким-то мужиком и, что есть силы, размахивала руками. Ожесточенно, словно вколачивая гвозди, рубила воздух и, единственная, не смотрела на меня. Я запрыгал на месте, завертелся, что-то закричал ей, но она, подхватив незнакомца под руку, направилась к выходу. Походка ее мне не понравилась — припадая, будто понарошку, на правую ногу, она сильно отбрасывала бедро в сторону мужика.
      В самолете, расположившись в кресле, я обнаружил, по соседству пограничницу: широко разинув рот, и, зажав между колен бутылку с портвейном, она спала сном праведника.
      Я положил для себя ничему не удивляться, и когда, уже перед посадкой, бортпроводница растолкала меня и объяснила, что все мои знакомые сошли на Фолклендских островах, ангажированные во время перекура в хвостовом отсеке какими-то дикими типами, я только кисло улыбнулся в ответ.
      В аэропорту JFK меня никто не встретил. Покрутившись немного, я присел на лавку, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Обратного билета не было, денег, я пошарил по карманам, тоже, курить нечего, весь багаж — маленький целлофановый пакетик, в котором лежал русско-английский разговорник. "Т-а-к. Говорить кое-как смогу, вот только с кем? И о чем?" Я пристальнее оглядел публику. Все как один были в полотняных по колено шортах и просторных ярких майках. Стопроцентные улыбки. Кому они улыбаются? — я нахмурился. Над самой головой на стене неожиданно зазвенел телефон. Мужчина в зауженных по-женски шортах кинулся к нему, и, слушая кого-то на другом конце, надолго остановил на мне взгляд, а потом, оторвавшись на секунду от разговора, осторожно спросил: "Are you from Russia? Are you Alekzandrа?" "За кого он, черт возьми, меня принимает?" — я потянулся к трубке, но он вцепился в нее: "На съезд лесбияночек не желаете? У наших глаза от зависти вылезут" (вольный перевод). И отошел в сторонку, закурил тайно, пряча окурок в ладони. Я схватил трубку: "Привет Шурочка! — веселый голос с одесским акцентом, — проспали, понимаешь. Доберешься один? Бери тачку и на 42-ю, у тебя адрес есть, Ритка звонила, давай до встречи! Прихвати по дороге что-нибудь". Я повесил трубку и посмотрел на американца.
      — Так что там, насчет съезда? Лесбияночки, говоришь?
      — Да, да, именно, — радостно откликнулся он, — подвезу куда надо.
      Выскочив из каменного мешка, машина понеслась на север по великолепному шоссе вдоль огромных рекламных щитов. Солнце стояло в зените, на небе ни облачка, притомившиеся от зноя деревья, не шелохнулись. Ничто не омрачало картины — окрестности великого города такими мне и представлялись. роскошные лимузины, словно "груженые шелком корабли", плыли рядом. Тонированные стекла не пропускали посторонних глаз… Мы были одни в безбрежном море металла, асфальта и испарений. Я увидел его — величественный страстный злой каменный зверь восстал впереди.
      — Может, cначала ко мне, отоспишься, вечером партия, завтра выступление? Времени в обрез. Одеться надо бы, а то ты… не того, извини, конечно…, - американец заговорил без акцента на чистейшем русском языке, — диссертацию защищал по Набокову, пришлось выучиться.
      — Это другое дело, — я оживился, — к тебе, так к тебе.
      — Красивое у тебя имя, последнюю русскую царицу так звали, Александра… а мужики-то у вас есть приличные? — он тряхнул длинными белыми волосами, cтянутыми на затылке тугой резинкой в хвост.
      Я внимательно посмотрел на него. — Мужиками не интересуюсь… другое дело — бабы… — Понятно, это я к слову… — он притормозил около обшарпанного дома напротив автобусного терминала в центре города, и я шагнул на американскую землю — в самое сердце ее, в Нью-Йорк.
      — Слушай, без стакана не разобраться. — Сию минуту, — Стив метнулся к бару и вернулся с двумя хрустальными стаканами темно-бурой жидкости.
      — У меня понимаешь, режим…, - пустился я в объяснения, но он, не дослушав, опрокинул в себя содержимое и схватил ртом воздух.
      — Как там? По стаканчику вечером?
      — А сейчас что?
      — В Москве утро, или ты уже перестроился?
      — Не совсем, придется на первых порах и по-московски и по- вашему жить… — я отхлебнул из стакана, да так и замер. Передо мной стояла хорошенькая барышня и протягивала дорогой темно-синий костюм.
      — Это вам на завтра, вернете на следующее утро, — залопотала она, Стив бросился переводить, по ходу рассказывая: из богатых, немка, на тебя глаз положила.
      — Точно, говорю тебе, — яростно зашептал он, — да ты в этом костюме их всех на лопатки уложишь!…
      — Дорогие подруги! — громко заговорила одетая с головы до ног во все черное приземистая женщина лет 40, - Элизабет отстоит наши интересы — она поклялась в этом. Элизабет, это так?
      Худющая плоская тетка в немыслимых очках взяла микрофон.
      — Я ваши деньги ни на что другое не потрачу, чистая правда. Выиграю — и после этого делайте со мной что хотите! Муниципальный уровень — это только начало, но мы доберемся до президентского кресла и тогда… я верну все до копейки, включая проценты… более того…
      — Вот видите, — черная выхватила у нее микрофон, — наши деньги не пропадут, все равно что в сберегательном банке…
      — В президентском кресле какие проценты нам назначите? — серьезно заговорила немочка, прикрывая меня дорогим костюмом.
      — Против сегодняшних одиннадцати, с первого же дня — двенадцать, — тощая замолчала. На секунду замолчали все, а потом, словно по команде, полезли в сумочки.
      Через пять минут на подносике в дверях образовалась большая куча денег. Тощая присела рядом и гладила на коленях каждую бумажку.
      Домой нас повезла немочка в какой-то маленькой европейской машине, около подъезда протянула сквозь дверцу костюм, очаровательно улыбнулась мне. А потом, склонив голову к рулю, сняла туфли.
      — Возьми их тоже, подойдут, — и, нажав на газ босыми ногами, тихо, словно сомнамбулическая рыбка, уплыла к набережной Гудзона. Туфли все еще пахли ее изнеженным душистым телом, как обещание, как радостный сон.
      Русские лесбиянки страдают, — так начал я свою патетическую речь на следующий вечер в Карнеги Холл, куда нас со Стивом доставил красивый черный лимузин, присланный ровно в 6.30 по местному времени и вспугнувший уличных торговцев наркотиками настойчивым резким гудком, — помогите нам, у нас нет ничего, видите этот костюм? Он не мой, мне дала его добрая душа на один день, в чем я окажусь завтра? А? — Я посмотрел с укором в притихший зал. Улыбок, как ни бывало, — Отвечайте, в чем? — Стив толкнул меня в бок, — русские лесбиянки тысячами замерзают на улицах, — без перехода продолжил я, — вы знаете, какие у нас зимы? Лесбиянок навалом и не чета вам, они рыщут по всей стране и мрут… как мухи, потому что вы забыли их. Не верите? Поезжайте и убедитесь. Что вы молчите? Нечего сказать? Знаю, всем помочь трудно, но одной-то, которая перед вами, которая специально приехала рассказать вам, которая сама… — я не договорил. Зал взорвался аплодисментами, он бушевал минут пять. На сцену выбежал негр, представился мэром (это же надо! я не поверил ему), долго тряс руку. Со всех сторон полезли лесбиянки, каждая норовила дотронуться хотя бы пальчиком. В конце, подошла, передвигаясь с трудом, толстая и очень пожилая женщина.
      — Я самая знаменитая лесбиянка в мире, — медленно заговорила она, потрясывая головой, — разрешите танец?
      И не успел я оглянуться, как она ловко схватила меня и прижала к огромному животу. Наверху заиграл оркестр, вспыхнули софиты и все расступились. Она вела, больно ступая на ноги.
      — 500 баксов наличными… выпьешь стакан залпом? — накрашенными губами прилипла к уху.
      — Нет проблем.
      — Считай, баксы у тебя в кармане, я такое только в кино видела! — и ласково потерлась об меня носом, из которого торчали короткие жесткие волосы.
      На сцене черная лесбиянка кричала:
      — …Мандела точно не поможет, он слишком долго сидел в тюрьме и насмотрелся там такого… у него представление о нас не в нашу пользу…
      Но ее никто не слушал, все с завистью смотрели на меня и мою пожилую спутницу.
      "Что я ей скажу? Зачем согласился на встречу тотчас? Сразу поймет, что ждал ее звонка?" — думал я, шагая вверх по 5 авеню в сторону Центрального Парка. Со всех сторон меня окружали фешенебельные магазины: Valentino и Lagerfelр, Tiffani и Donna Karan, Christian Dior и Revlon, Marco Polo и Guchi. Я отворачивался от манекенов в богатых витринах — их магическое присутствие усиливало мою неуверенность. Что я знал о жизни обитателей этого квартала? Почти ничего. Допустим, кожа у них белого цвета, магазины построены ими и для них, ланч они проводят вместе в закрытых ресторанах. Но какова их экзистенция, душат ли их кошмары, бегут ли они среди ночи, спасаясь от себя, прыгают от радости и плачут ли как дети, зовут ли Бога в свидетели, что говорят любимым? Кстати, о последних. Весь день я старательно записывал за Стивом выражения, которыми можно блеснуть в постели. Поэтому, когда позвонила немка, мне оставалось только сделать ручкой моему американскому дружку и рвануть на встречу…
      — Александра! Я только что посмотрела телевизор! Твоя речь была очень nice! И Сильвия… ты с ней танцевала, правда она nice? — кричала немка из кухни.
      — Nice, — поддерживал я разговор, озираясь по сторонам. В комнате было много цветов, они украшали все углы, топорщились на подоконике, свисали в красивых вазах с потолка, теснились в горшочках на полках вдоль стен, отражались в огромном, во весь рост, зеркале.
      — Идем на балкон, — немка проплыла мимо с подносом, — мы решили подарить тебе этот костюм, он nice, правда?
      — Угу, — я проследовал за ней и вышел в благоухающий ухоженный сад, раскинувшийся на крыше дома.
      — Сильвия говорила в интервью, ты выиграла у нее 500 долларов, правда? Это большие деньги, ты положила их в банк?
      — Дорогая, — мне осточертела ее болтовня, — ты принимала сегодня ванную?
      Немка обиженно поджала губки и ничего не ответила. Я смотрел на ее ротик и думал, как дам ей пососать, чуть-чуть, самый кончик, чтобы не обидеть. Я уже видел розовый язычок между зубок и зажмуренные от смущения рыжие реснички. Я сунул руку в карман, прихлопнул ладонью член, распаляясь все больше и больше.
      — На, выпей, — нарушила она, наконец, молчание, — сама приготовила.
      Горячий черный коктейль без помех проскочил в желудок и там остановился. Как говорят в России: "куй железо, пока горячо", — воскликнул я по-русски и притянул ее на колени.
      Но она вырвалась, вскочила на ноги, поправила волосы…
      — Я сама позову тебя, — и скрылась внутрь.
      — Александра, — раздалось минут через пять, — иди же! — я вошел в комнату, погруженную в абсолютную темноту, постоял немного, обвыкся и двинулся вправо, на голос, нащупал ручку двери, повернул. Немка лежала в спальной, обнаженная, при слабом свете маленькой лампочки. Я, как был в костюме, кинулся на нее, прижал всем телом к кровати, на ходу рывками расстегивая брюки. Она заерзала подо мной, широко раздвинув ноги. Лицо такое близкое… розовый язычок между зубок… зажмуренные рыжие реснички. Сейчас, сейчас. Что сейчас? Я лихорадочно шарил рукой в паху, покрываясь потом. Встал на колени и посмотрел — члена не было! — Ни хуя себе! — подскочил к зеркалу — не было! Не было — ни-че-го! Я помертвел.
      — Да вот же он! — немка нетерпеливо приподнялась на локте и вытащила член из-под подушки, — правда, nice?
      Я присел на краешек кровати, осторожно взял двумя пальцами то, что она подала, поднес к лицу, понюхал, член был не мой… Она вырвала его и запихала между ног.
      — Давай сверху, ну же, O! My G-а-а-р!!! — заерзала с членом в руках, а потом, вытянувшись в струну, закричала так, что я чуть не слетел с кровати…
      — Александра, — спокойно заговорила она через минуту, — ты расстроилась? Я подарю тебе его. Очень полезно массировать матку, я каждый день массирую, хочешь, тебе помассирую?
      Я отказался: — Тебе никто не нужен рядом?
      — О чем ты? Времени нет, для тебя специально выкроила, а ты ведешь себя как тургеневская барышня, собственно, я себе русских такими и представляла, ну пойдем.
      Мы вышли на улицу.
      — Гляди-ка, — обрадовалась она около Линкольн Центра, — Онегина дают, ваш театр на гастролях, хочешь послушать? Хрустальный горный тенор за стеной грустно пел: "..я лучше, кажется, был…". Я покачал головой и поднял руку, чтобы поймать такси. Немка чмокнула меня на прощание в щеку, сунула пластиковый пакетик — уже в машине, я нащупал в нем уставший мягкий член.
      Едва я подъехал к дому, местная шлюха, что ошивалась здесь ежедневно после 10, подошла ко мне.
      — Стив ушел в Вольт, велел тебе туда же ехать.
      Но я уже отпустил машину, к тому же в Вольте бесплатно поили только по воскресеньям. Поэтому решил прогуляться. Вечер был тихим и душным. Близилась полночь, район возле терминала только пробуждался к действу. Зажглись красивые яркие буквы, предлагая тысячу чувственных удовольствий. Ночные кинотеатры распахнули двери для посетителей — сиди хоть до утра и дрочи на здоровье — никто слова не скажет. Знакомая шлюшка и ее товарки забили место между припаркованными на ночь автомашинами — глотали сперму всего за пять долларов. Желающих хоть отбавляй! Что происходило здесь днем? Ничего особенного — блоки кишели самым разнообразным людом, роскошные автомобили с диким ревом рвались на север и юг, запад и восток, с грохотом открывались жалюзи простеньких забегаловок, поглощая проголодавшуюся за ночь публику.
      "Конечно, — думал я, — немка сильно подгадила мне. И что за удовольствие дискредитировать бедных русских девушек? Сейчас понесет по всей округе, пойди останови ее, с ее английским!".
      Я удалялся от восьмой в сторону Парк Авеню, но, дойдя до Бродвея, передумал и повернул обратно, к дому.
      — Ты дурак, что не пошел в Вольт, — заорал Стив издалека, — там сегодня групповая дрочиловка была.
      Он был смертельно пьян: держась одной рукой за угол дома, другой направлял мочу в воздушную решетку метро на тротуаре. Он так уверенно схватился за свой член, что я, нащупав пластиковый пакетик в кармане брюк, искренне позавидовал ему. Я подошел и пригладил его длинные светлые волосы, провел рукой по спине: под рубашкой, заткнутая за ремень, торчала бутылка смирновской.
      — Ну что, по стаканчику? — сделал большой глоток из горлышка, беленькая спокойно проскочила в желудок и там остановилась…
      — К-а-к-о-й, никогда такого не видела, — шлюшка присела на корточки передо мной, расстегнула брюки, отбросила в сторону презерватив и прильнула к члену, лизнула, а потом с силой захватила губами, сжала, задвигала ими. Я стоял между машин в окружении ее подруг и в восторге смотрел вниз, на член, выплывающий, словно крейсер, из ее огромного рта, утопающий в нем вновь и вновь.
      — Ах! Что за жизнь! — завопил я, — смотрите, она сосет, а он не падает, не падает!
      Наконец, она остановилась и прижалась всем телом к моим коленям. — Доллары спрячь, сама с радостью заплатила бы.
      Стив все еще стоял, пошатываясь, напротив решетки. Я бросился к нему и обнял, путаясь в светлых длинных волосах. Не выпуская члена из рук, пристроился рядом и зажурчал в теплую черную трубу.
      — Какой задел, какой задел на будущее, — орал Стив, потирая ладони, — ты обеспечен на всю жизнь! Ну и Сильвия, нашла-таки отпечатки немецких пальчиков на члене! Молодец! Сколько немка пообещала тебе?
      Мы спустились в метро.
      — Сейчас узнаем.
      Немка назначила встречу в Бруклине. Поезд вырвался из под земли и помчался по мосту, оставляя позади Манхэттен. Я увидел в окне статую Свободы зеленого цвета, омываемую грязными водами Гудзона, и стеклянные билдинги Уолл Стрита — самую умышленную часть города.
      Она бросилась к нам, едва мы показались из подземки и начала вопить. Вот как это выглядело в переводе Стива.
      — Ах ты, засранка, сука, падла!
      Стив решительно оборвал ее и направился в ближайшее кафе. Мы заказали по стаканчику, немка без слов присоединилась к нам и, приняв на грудь, внезапно успокоилась, а через несколько минут и вовсе расплакалась.
      — Ты же знаешь, я люблю тебя, — первый раз об этом слышал, — увидела тогда в костюме, и подумала, дам ей пять тысяч кэшем и все тут, пусть меня увольняют откуда хотят, и срать я хотела на Сильвию, все равно она скоро умрет. Кто тогда будет главной лесбиянкой? — она уставилась на меня, — ты, ты и будешь! — схватила салфетку и промокнула реснички, — Но сейчас уезжай, награда сама найдет тебя, попомни мои слова! Уезжай — я должна проверить свои чувства… и тогда… хоть сто сильвий будет на пути, хоть весь Уолл Стрит встанет на уши… — она зарыдала в голос, — я взял у нее салфетку и еще раз промокнул реснички.
      — На посошок, — немка взметнула вверх полный стакан, мы еле догнали ее на половине…
      — Ничего, что на поезде? — поддерживая немку обеими руками, извинялся Стив, — на самолет билеты проданы, может к лучшему — отоспишься.
      И полез целоваться.
      На часах было 3.15. Поезд медленно тронулся с места, я запрыгнул в вагон.
      — Слушай, — вдруг закричал Стив и, прислонив немку к тележке, побежал рядом со мной, разметав длинные светлые волосы по ветру, — а ты че приезжал-то?
      Но я ничего не ответил. Да и что я мог сказать? Откуда я знал, что за сила поднимает меня среди ночи, выгоняет на улицу и гонит дальше сквозь череду дней, сумерек и рассветов. Что я ищу? И что не нахожу? Куда плыву, не встречая никого? Что хочет душа моя? Что ищет она и не находит?
      Стив начал отставать, вот он со всего размаху остановился на краю перрона и, пытаясь удержать равновесие, встал на цыпочки и вытянул руки в сторону, будто птица. Еще мгновение и он воспарил ввысь.
      Только я пристроился у окна, чтобы наблюдать американские, португальские, испанские и прочие пейзажи, дверь в купе с шумом отворилась — на пороге стояла пограничница. Она широко улыбалась мне, как старому знакомому.
      — Давненько поджидаю, ты что, прячешься от меня? Ну, давай раскошеливайся, ты мой должник — путь долгий впереди, всю жизнь можно прожить, глядя друг на друга, — бесцеремонно залезла ко мне в карман, вынула доллары и сунула внутрь мундира.
      — Где ты их берешь?
      — Деньги к деньгам, дорогая.
      — Скажи уж честно — бутылка к бутылке, я, кстати, тогда всего стаканчик и отпила, — она достала пол бутылки портвейна, — с нее, как говорится, и начнем… вот стерва, чертовски приятно на желудок ложится.
      — Попробуй это, — я выдернул из-под ремня смирновку, — нужно экспериментировать, как Ван Гог — красочка на красочку, глядишь — в историю впишемся.
      И пьянка понеслась…
      Узкая походная койка едва вместила нас. Я всю мебель переставила точно по меридиану. Какой на хуй, Глоба! Ты после этого каждую ночь являться мне стал, стоишь вот здесь, — она ткнула пальцем в дверь, — шатаешься… и я знаю, там север.
      Я целовал ее спелые губы, смотрел в глаза цвета асфальта, подозревал в тысяче измен, орал и бил смертным боем, пока, наконец, она не схватила меня как ребенка и не укачала в колыбели своего тела.
      — Врешь, — заорала Анька, как только проснулась, вынула бумажку из разреза платья на груди, — ты адрес даже не брал!
      — Зачем адрес? Ритку в Америке все знают.
      — Тебя, наверное, тоже?
      — Да нет, я ж по делам ездил, на конференциях пропадал.
      — Тебе хоть слово-то давали?
      — Конечно.
      — Ну, и на каком языке ты с ними говорил?
      — Есть такой язык, им в каждой палатке торгуют!
      — Быть того не может! Ну-ка покажи, что Ритке привез.
      Я вынул из кармана пакет и протянул ей. Она, увидев член, обомлела и полезла опять за бумажкой сверять.
      — Все точно, ну Ритка, дает! — примерилась пальцами, — А ты-то, тоже хорош! Что о нас подумают? — Хуя приличного днем с огнем не сыскать?!
      — Че правду-то хоронить?
      — Стой, а что это здесь? — она приблизила член к лицу,
      Я тоже склонился — на самом кончике мелким торопливым почерком на немецком языке было написано: "Самой, самой, заглавной лесбиянке в мире".
      — Это Ритка-то лесбиянка? Ой, держите меня, помираю, — Анька упала ко мне на грудь и затряслась от хохота, икая и повизгивая на поворотах. Я гладил длинные светлые волосы, стянутые на затылке тугой резинкой в хвост, и от души смеялся вместе с ней.
      Москва, октябрь 1998 г.

      Эта история могла пройти незамеченной, как сотни других, не застревая в памяти, если бы не одно обстоятельство. Все, с кем я встречался впоследствии, признавали: однажды, прикоснувшись к ней, опасались, что все повторится снова. Это тягостное чувство не то чтобы пугало, скорее настораживало.
      Все началось в Новогоднюю ночь в заброшенной квартире выселенного дома в центре города. Ближе к утру, нечаянно проснувшись, красавчик и предмет всеобщего поклонения, искусно вобравший черты блистательных героев и презренных тайных грез, Юрочка Дашков, схватился за стакан и неожиданно провозгласил.
      — За эротические фантазии!
      Все замерли.
      — Charmant, — Машка стряхнула пепел в тарелку. Юрочка спокойно запил свой тост, словно адресовал его исключительно себе, и в ту же минуту, затуманившись глазами, повалился на прежнее место спать.
      — Прекрасная тема для Нового года! — заволновалась Лора (она славилась мужем, который ради продления восторга не гнушался ничем: спокойно накачивал водой вену из ближайшей лужи), — примечательно, что Юрочка именно сейчас встрепенулся, словно почуяв неладное в наших пьяных рядах! Нет, мамасики, как хотите, без него нам тяжело пришлось бы.
      — Давайте выпьем, — медленно и артистично растягивая слова, предложил молоденький Сашка Буркин, новый человек в компании. Несколько дней назад, в пивной, нечаянно оказавшись за одним столиком, Юрочка уговорил его на интенсивную внутреннюю жизнь. После чего Сашка прекратил любое общение с внешним миром и полностью переключился на Машку. По его мнению, она явилась точной копией его тайных мечтаний, безупречной проекцией ледяных вершин собственного крылатого бытия. "Глядеть на нее, — уговаривал он себя, — все равно, что себя созерцать, только изнутри, когда еще такая возможность представится?" И он вовсю пользовался этой возможностью, не сводя с Машки глаз.
      Честно говоря, смотреть было не на что. Внешность так себе: хотя: Тридцатилетняя Машка представляла редкий тип совершенно самостоятельной женщины. Она удачливо избежала проторенной материнской тропы, ускользнула от семейной жизни, системных и прочих вето и объявилась в столице держательницей огромной, заброшенной квартиры. Для начала вытравила тараканов и сгоняла на Тишинку: купила бесподобное, шелковое платье, узенькие туфли и длинный мундштук. Приобретя, таким образом, вполне салонный прикид, открыла двери квартиры для посещений. Первым и единственным гостем был Юрочка. Едва глянув на хозяйку, он пронесся по комнатам и определил рисоваться здесь почаще, дабы "покурить чего поприличней", да, "засунув в уши эти чертовы штуки", раскачиваясь, слушать музыку зимними вечерами. На прощание поблагодарил хозяйку за "глубокий тонированный контральто", на следующий день явился вновь, и вновь, и вновь, через месяц уже не Машка, а он распахивал двери «салона» своим гостям, а еще через некоторое время он, не вставая с дивана, громко кричал: "Входите, не заперто!".
      Магическую притягательность этой квартиры трудно было переоценить: все, кто хотя бы раз побывал здесь, вскоре приходили опять. Торопились ли на работу, возвращались ли откуда, или просто прогуливались за продуктами, непременно заходили сюда хотя бы на пять минут. Квартира буквально кишела самыми разномастными людьми. Я тоже любил бывать здесь и проводил свободное время в разговорах с Юрочкой, или Лорой, или с кем другим. Свободного времени у меня хватало.
      Вот и в тот день в квартире был аншлаг, отмечали Новый год, но когда прозвучал захватывающий тост, за столом нас осталось только пятеро.
      — Давайте выпьем, — настаивал Сашка.
      — Ничто так не сближает людей, как их эротические фантазии, — влепила вдруг Машка и стряхнула пепел на пол, — давайте сближаться.
      — У меня предложение, — взвилась Лорка, — по очереди рассказать, как было в первый раз, а потом о фантазиях: а лучше всего их до Юрочки оставить.
      И, не слушая никого, боясь возражений, заторопилась дальше.
      — Мне было 16, и мне нравился взрослый мужчина. Богемный тип и был, как говорится, нарасхват. Я сама решила ему отдаться, потому что он меня особенно и не домогался. Короче, в тот день готовилась, как никогда. Мылась, вертелась перед зеркалом и рассматривала письку, будто прощалась с ней навсегда. Надела лучшее мамино белье, в лифчик положила немного ватки: Грудь у меня была маленькая, а в лифчике я себе понравилась:
      Сейчас Лорка представляла бесформенную массу, состоящую из сисек, жопы и живота, и я, сосредоточенно слушая ее, не мог взять в толк, куда же все подевалось. Она тем временем продолжала.
      — Я заявилась к нему поздно вечером и с порога объявила зачем. Он был поддатый и с радостью принял предложение. Сказал, чтобы я немедленно раздевалась, а то сейчас причапают друзья. Но тут же стянул с меня джинсы и начал вставлять член. Голову мою он как-то неловко повернул набок, и я ничего не видела. Член долго не вставлялся, он начал громко материться. Я все боялась за ватку в лифчике, но на сиськи он даже внимания не обратил. Я так и оставалась в свитере. Я все еще ждала горячих поцелуев да признаний, но он сказал, что уже кончил, и все, по его мнению, прошло хорошо. Почти сразу пришли два его друга. Он попросил доверять ему и не ломать из себя целку. Его друзья тут же разделись. У одного член был немного кривой в синих прожилках, но стоял каменно. (Это место Лорка особенно выделила) Я, наконец-то, все разглядела и потрогала пальчиком. У второго — короткий, толстый и красный. Стоял плохо и все падал. Он тут же засунул его мне в рот. Я понятия не имела, правильно ли я сосу. Этот второй все хохотал и гладил меня по голове. Наконец, его член полностью встал у меня во рту, и он кончил. Я не знала, что делать и все проглотила. Тот, у которого все это время стоял, терся об мою письку, но не вставлял. Член кайфово скользил между ног. Потом пили всю ночь. Было весело. Писька сначала очень болела, но к утру боль утихла. Я подумала, вот она, жизнь, начинается!
      Лорка засмеялась, полезла за выпивкой, отпив, заговорила вновь.
      — Мамасики, ваша очередь.
      Сашка заерзал со стаканом в руке.
      Я догадывался, что ему сказать нечего — у него не было женщин. Меня же соседство с девственником очень возбуждало. Девственники особенно хороши: стеснительные, грубые, напористые и неумелые.
      Я представлял его рассказ об одиночестве не иначе, как нашептанным мне на ухо, один на один, с такими фантастическими подробностями, от которых застучит в висках, и мгновенно придумал название: "Утро моего тела. Нет, не утро — утром у всех и на всех стоит. Лучше вечер. О! Ты слишком разборчив, захватил себе самый лучший хуй! Смотри на него! Это приказ, потому что это война! Не обижайся, сынок. Ты замер, разглядывая собственные выделения, а потом вдруг заорал: цветастенькие, мордастенькие, свеженькие однокласницы, сучки вонючие, думаете, ваши розовые письки помогли мне? Ни хрена они мне не помогли!:"
      — То есть, как не помогли?! — взбесилась Лорка, — многим помогали, скажи, Маш?! Да я после того мужика знаешь, скольких выручила? О — го- го!
      Только тут я обратил внимание, что разговариваю вслух. Поди ж ты, пойми этот чертов внутренний голос, и можно ли ему доверять, коли он так потешается над своим хозяином?!
      — Нельзя ли без писек? — заалелся Сашка.
      — Мы сейчас еще и покажем их, — Лорка вскочила на ноги. Она была очень пьяная и, оскорбленная до глубины души, жаждала реванша, но запуталась в юбке, грохнулась на стул.
      — Скажите на милость:, - сорвалась вновь и кинулась к Юрочке, затрясла его что есть силы, — Юрасик, ты: все знаешь: все можешь…
      Но Юрочка со злостью дрыгнул ногой во сне.
      На следующее утро Машка ворвалась в комнату, где я спал, залезла ко мне под одеяло и закурила.
      — Ты бы слышал, о чем они там говорят!
      — Кто? Сашка? — я быстро поднялся, как мореплаватель, внезапно завидевший землю, и бросился в «гостиную».
      -:смотри, — Юрочка разгладил на столе гипюровые женские трусики, — наши гостьи разбрасываются направо и налево самым дорогим, буквально — единственным, что у них осталось.
      — Не такие уж и дорогие, — Лорка с сомнением посмотрела на трусики, — встречаются и подороже.
      — Дура ты, Лорик, — буднично, без злобы оборвал Юрочка, — вот здесь, — он ткнул вниз трусиков, — покоится магический центр женщины, этот центр как-то манифестирует себя, дает о себе знать, оставляет следы и видимые знаки там, где они могут читаться, в данном случае — на ткани. Хозяйка трусиков, послушно внимая знакам, познает себя и точно знает что делать, куда идти, что сказать или вовсе отказаться от общения. Это знание недоступно мужчинам, и сколько бы я ни пялился на священные руны, не расшифровать, не постичь потайные движения этого центра. А что наблюдаем мы? Эта идиотка, скинув трусы, наверняка не приступила к чтению тотчас, а оставила сие занятие на потом, но к утру и вовсе забыла обо всем:
      — Ну-ка, дай я прочитаю, — Лорка подвинулась ближе:
      Все трое уже опохмелились и были в том состоянии духа, когда без труда сознаешь себя не только человеком, но слегка даже и сверхчеловеком: Я невольно залюбовался Сашкой. Он, подперев рукой щеку, внимал мэтру, глаза, словно росою вымыты, ужас, как хорошо сидеть рядом.
      Лорка все гоношилась около трусиков, но Юрочка сгреб их в кулак и швырнул далеко под кровать.
      — С бабами все ясно, пора идти:
      Машка догнала нас, едва мы ступили на тротуар, и, кутаясь в шарф, уцепила меня под руку. Погода стояла отвратительная. Накрапывал ледяной зимний дождь, свинцовое небо, касаясь крыш, медленно ползло в сторону от нас. Мы двинулись по Тверской к центру. Дошли до угла, повернули налево, направо и снова вниз. На площади развернулись обратно. В темно-сером городе стояла устрашающая тишина, и только разноцветные игрушечные лампочки высоко над мостовой, цепляясь друг за друга, студено звенели. Редкие прохожие сторонились нашей молчаливой компании. Какая же, однако, тоска — шляться без цели туда сюда, но Юрочка особенно настаивал, чтобы именно без цели и называл нас созерцателями.
      — Твою мать, — он остановился напротив арки, — зайдем-ка в гости, — быстро двинулся вглубь двора, скользнул между авто к подъезду:
      Железная дверь отворилась, хозяин, чем-то похожий на дворецкого, вежливо с легким поклоном пропустил нас. Неподвижное индеферентное лицо, аккуратно подстриженная бородка, токсидо с иголочки. Не говоря ни слова, смотрел на нас, и только когда мы, раздевшись, сгрудились у зеркала, протянул Юрочке руку.
      — Извини, сразу не узнал, — сдержанно заговорил густым басом.
      — Это хорошо, хорошо, — Юрочка, вплотную придвинулся к нему, — вот и свиделись, Женечка, с праздничком, дорогой, что пьем сегодня?
      — Как обычно: —
      — Ну и чудненько: Главный на месте? — Юрочка пошел в комнату.
      — Как обычно…
      — Ну и чудненько…,
      Короток зимний день. Сквозь тяжелые от потолка до полу гардины свет не проникал. Да и неоткуда — в считанные минуты город погрузился во мрак. В комнате находилось человек шесть гостей, они, словно пришибленные, устремившись в потустороннее, смирно сидели около длинного узкого стола, на котором стоял грубо сколоченный гроб, а в нем преспокойно лежал тот, кого Юрочка окрестил Главным. Зажженные толстые свечи кругом, воск кое-где отвалился и валялся на мятой скатерти упругими серенькими кренделями вперемешку со стаканами и грязной посудой с остатками увядшей закуски. Главный оказался живым, и я бы даже сказал живее всех остальных, он радостно оторвал голову от плоской подушечки и захихикал.
      — С новеньким всех, а мы балуемся:
      Он держал обнаженным собственный член, который я сперва принял за свечку. Член был мягонький и еле выдавался головкой наружу из его пухлых кулачков.
      — Инициируем-с, — опять удобно устроился головой на подушечке.
      — …вы все какие-то безличные, — обиженным тоном, видимо, в продолжение прежнего спора, заговорила молоденькая девушка с курносым носиком и рыжими веснушками по всему лицу, — у вас получается "его люблю, её: ", кого ее-то, кого его-то? Хоть бы одно имя прозвучало!
      — Чушь, — смело ввязалась Машка, — зачем на именах настаивать?! Вовсе не обязательно к имени привязываться. Моя самая сильная страсть так и осталась без имени.
      Главный оживился и задергал членом.
      — Рассказывай.
      — Ту страсть кому угодно не адресуешь, — задумчиво начала Машка, — дело давнишнее, а закрываю глаза и вижу все наяву. В тот вечер меня совершенно пьяную понесло на вечеринку в закрытый клуб. Тут же какая-то девица зажала, потащила танцевать — а я обмякла, то есть почти мертвая. Она, конечно, все это просекла и говорит: "Тебе в туалет пора", а мне все равно, в туалет, так в туалет. В кабинке она юбку подняла, трусы стянула, а там хуй! Я глаза протерла — хуй и все тут! Ни хуя себе, думаю, вечеринка-то для девок только. А она насела — соси и соси. Помилуй, — говорю, — как соси, я ж лесбиянка. Это хуйня, — говорит, — я — тоже, можешь проверить. Ноги широко раздвинула — я гляжу — правда, там внизу пизда. Ну, блядь, я вообще ничего не понимаю и стою, как рыба об лед. Она выручила — хуй неделю назад пришила, еще не опробованный, ты первая. Ты-моя первая страсть, я ж после операции, как заново родилась. Хорошо, что в клубе на всю ивановскую орала музыка — никто ничего не слышал. Господи! Как хорошо было! Я рот прополоскала, а она мне — до встречи! — и ускакала, прям как в сказке — раз и нет ее. Я даже имени не спросила и лица не вспомнить, только по хую и смогу определить она это или нет:
      — И больше никогда не встретились? — рыженькая тяжело вздымала грудь под праздничной кружевной блузкой.
      — Никогда, — Машка демонстративно прихватила член Главного губами, чуть пожевала, — нет, не тот. Каждый раз не тот. Беда одна с этими членами.
      Юрочка, смеясь, разлил по стаканам вино, подошел к Главному и, как тяжело больного, начал поить через край. Женька раскурил папироску и степенно пустил по кругу. Я сделал две глубокие затяжки, задержал дыхание, откинулся на спинку стула, успокоился.
      Главный, поглаживая член, объяснял.
      — Видите? Он принадлежит макрокосмосу, в нем заключен весь космический такт, он свободно заполняется кровью, тоже, кстати, непреходящей макрокосмической субстанцией и, пребывая в таком состоянии, ведет нас к великому пониманию миропорядка. Вы что думаете, я шутки шучу? Он, и только он — наша судьба, нам указующий перст:
      — Другого перста нам и не надо! — революционно провозгласила Лорка.
      — У нас на всех одна общая судьба, — заорал Главный, — вот она! — Он в очередной раз затряс членом, приглашая всех испытать эту судьбу.
      Лорка первая попробовала, и, довольная, подтолкнула к столу рыженькую. Большие нервные груди уместились между ног Главного, и кружевной воротничок зацарапал по члену. Он захохотал, а сам уже тянул за руку Юрочку. И Юрочка, торжественно откинув светлые волнистые волосы со лба и расстегнув жилетку, ждал своей очереди. Через минуту Главный решительно покосился в мою сторону.
      — Брезгуешь?
      — Ничуть, — я встал: то есть остался на месте, но кто-то другой отделился от меня и, в полном моем параде, подошел к Главному. Я с изумлением следил за ним: вот он на секунду застыл, и, подобно измученному путнику, благодарно припадающему на колени к лесному жиденькому и прохладному ручейку, жадно вытянул губы трубочкой вперед и нежно потерся носом о розовый влажный член. Я смотрел, как он, вдоволь насладившись макрокосмической близостью, полез к Главному целоваться и долго целовался взасос, раздувая и втягивая небритые щеки. Нацеловавшись, оторвался. Раскрасневшийся и молодой «кто-то» стал напротив Сашки, в восторге раскинул руки и двинулся к нему. Я задрожал. "Ах ты, ворюга!" — и застонал в бешенстве, но губы кривились и не слушались. Женька с Машкой курили паровозиком в дверях, она слизывала пепел с папиросы красным язычком, гости за столом стали еще более нереальными, наподобие собственных галлюцинаций, Лорка по ту сторону стола, обняв Юрочку, что-то сладострастно шептала ему на ухо: а он лениво ковырял вилкой в тарелке. Потеряно и одиноко смотрелась рыженькая девушка. Она стояла около Главного, праздничная кофточка обвисла на тонюсеньком теле, груди куда-то исчезли: как если бы она расплатилась ими за тот единственный макрокосмический поцелуй: Мой двойничок, тем временем, как бес закружил вокруг Сашки, расстегивая пуговицы на его рубашке, и, будто белый лебедь, она тихонечко спускалась вниз: уже замаячила глубокая подмышечная впадина и золотой волос по краю. Я тщился преодолеть расстояние, отделявшее меня от этой безобразной сцены, как вдруг обнаружил негодующее и сумасшедшее колыхание собственных триумфальных грудей, распиравших одежду. Осторожно просунул руку под свитер и нащупал два огромных желеобразных шара и мокрую ложбинку посредине. В них бешено стучало мое сердце. Как сердце Великой матери. Я насчитал двенадцать ударов и сбился, считал снова и снова сбился. Вмиг покрывшись холодным потом, зашарил в ширинке, но член был на месте. Рыженькая хохотнула в голос и отступила в темноту. Я рванул со стула и подлетел к Сашке.
      — Э-э-э! Так не пойдет, — завопил Главный, выпростался на полкорпуса из гроба и, что есть силы, толкнул моего двойника в бок. Тот не удержался и отступил на шаг, ровно туда, где был я. Дохнув в лицо чем-то смрадным и нутряным, он прошел сквозь меня, не зацепив, и растворился за спиной. Все еще трясясь от страха, я вцепился в Сашкину рубашку и начал в истерике рвать ее, вконец изуверясь в ее действительном существовании. Сашка больно сдавил меня и, увлекая куда-то в сторону, зашептал на ухо: "Ты что, сдурел? Хочешь жутенькую сказку расскажу?" Уже теряя сознание, я подставил ему груди, и он, как и я, забыв обо всем на свете, заходил ходуном, затрясся и замял грудь, словно грязную бумагу, и навалился сверху, и забормотал быстро, слов не разобрать:
      "Вот тебе и девственник", — разочарованно думал я, проснувшись среди ночи. Сашка, раскинувшись, лежал рядом, — и что я должен взрастить, орошенный его спермой? И что скажет он наяву?
      Хотелось пить. Двинулся ощупью в коридор. Постоял, прислушиваясь. Тихо. Не зная планировки квартиры, понятия не имел в какую сторону идти. Пошел наугад и тут же натолкнулся на дверь. Приотворил: на полу в центре комнаты в беспорядке накидано какое-то тряпье, и на нем, совершенно голые, переплетясь телами, спали, (я присел на корточки и вгляделся получше), Юрасик, Лорка, Машка и рыженькая девушка, обладательница волшебных грудей, таинственным образом возвращенных на прежнее место.
      В смежной комнате от крошечной стенной лампочки чуть теплился свет, вокруг гроба спали гости, уронив головы на стол, да и сам Главный не шелохнулся; накрытый салфеткой, почивал утомленный от восторгов член. Я взял бутылку вина и вернулся к Сашке.
      Он что-то забормотал и вдруг резко вскочил на колени, глядя на меня непомнящим взглядом…
      — Где Машка?
      — Вот тебе раз, — я всплеснул руками, — забудь о ней, давай выпьем.
      — За что? — спросил он осторожно, накрыл простыней член, а тот и под простыней стоял.
      — За идею, — я не мог отвести взгляда от его члена, — за мужскую любовь, могущественнее которой нет ничего.
      Сашка сжалился и пощекотал мне живот.
      — Жить хочется, — сладко зевнул, потянулся к вину.
      — Ты живи, милый, ты со мною живи, — в голове опять замутилось, — я тебе и деток рожу, если надо, я все могу. Сашка, осенив себя крестным знамением, полез на меня, придавил, рыкнув. Ах, он вошел в меня и вышел, вошел и снова вышел, и снова вошел, с удивлением рассматривая сверху простенькое женское счастье.
      На следующее утро в комнату, где я спал с Сашкой, влетела Лорка, забралась к нам под одеяло и закурила.
      — Представляете, они опять сосут.
      Сквозь рваные тюлевые занавески прокралось серенькое солнце и улеглось в ногах. Мне столько обещала ночь, что я торопился жить. Дверь тихонько отворилась и, обернутая в полотенце, вошла Машка, села на краешек постели, преломив головой слабенький и нежный солнечный лучик.
      — Предлагаю вспомнить того, кого давно забыли и устроить ему праздник.
      Мы оживились, и, ковыряясь в прошлом, натолкнулись на маленькую взрослую Людку.
      — Ей сейчас, должно быть, полтинник, — Машка шумно зачесала в волосах.
      — Никак не меньше, — потушила сигарету о кровать Лорка.
      Людку никто из нас не видел давно и ничего не слышал о ней. Лет двадцать назад прекрасным летним утром она стояла на углу Лесной и находилась к тому времени по ту сторону жизни. Чуть позже, в знаменитой пивной она призналась, что ей до слез обидно каждое утро здороваться со смертью, в то время как она могла бы еще послужить стенографисткой кому угодно и за сколько угодно.
      — Какие вы, на хуй, ученики, — увидев нас, гуськом потянувшихся к выходу, закричал Главный, — что с того, что вы пососали? Ну и как, ближе стали к вечному?
      — Ты бы хоть помыться встал, — заметила Лорка, — несет, как от козла.
      — По-твоему, вечность чем пахнет? Все цветочки ищите, лютики, понимаешь, им подавай, да пивнушку на уголке, чтоб удобно бегать, да солнышко в небе и травку молодую, глаз радующую — на такую вечность вы согласны, ан — нет, дорогуша:
      — Хер у тебя старый, вот и воняет, — разозлилась Лорка.
      — Старый — не новый, — хрюкнул Главный. Гости по-прежнему сидели молча, в том же порядке, что и накануне, готовились к чуду.
      — Запалите черное солнце в груди: — как по писаному начал Главный, не обращая на нас уже никакого внимания.
      Женька легонько хмыкнул, закрывая дверь.
      Людка ждала около «Пекина». Это была юрковатая, крошечная женщина, с лицом, бегающим любую секунду.
      В ресторане Юрасик предложил ей заказать все, что душе угодно. Она опять была при смерти и, не глянув в меню, поданное китайцем, выпалила.
      — Водочки, Юрочка, ты славненький, как будто вчера расстались, маленький графинчик.
      Дашков распорядился и через минуту явился графинчик, а вместе с ним и закуска: аккуратно нарезанные помидоры и соленые огурчики, острая морковка и квашеная капуста, свеколка с чесноком, крошечные с ноготок маринованные грибочки, селедка под шубой, коричневый соус и сметана в красивой чашечке, подали клюквенный морс, а в серебряном ведерке запотевшие бутылки шампанского. Начали с водки.
      — Ой, ребятки, — заюлила Людка, — гляжу на вас и жить хочется, ну, — не дожидаясь, махнула хрустальной рюмочкой в воздухе, — кого видели? Главный как?
      — Дурит Главный, в потустороннее зовет, — Юрочка отобрал у Людки графинчик и разлил всем.
      — Может он и прав, что здесь-то делать?
      Людка, несмотря на свой возраст, все еще была сексуальна. Видавшая виды, но изящной работы шаль подчеркивала округлость ее форм. Твердые соски стояли на стреме и раньше, но сейчас особенно откровенно и нагло: Сашка, жестоко работая челюстями, не сводил с них глаз. Я разозлился и пнул его под столом ногой. Он дико, непонимающе посмотрел вокруг. Не знаю, о чем он думал, может, в первобытной своей ипостаси, грезил о мучных, тягучих людкиных ляжках и брыкающемся животе и непреходящей язве, рождающей желания темные и мутные. "Сука, захватчица позорная" — лютовал я.
      — Ой! — Людка опьянела и пьяно сфокусировалась на "тухлых яйцах", фирменном блюде ресторана, — на днях была в театре, до сих пор опомниться не могу, не спрашивайте — в каком, не помню: там одна баба, вернее, мужик в платье, на протяжении двадцати лет выдавал жопу за пизду, представляете?
      — В театре — что?! В жизни такой номер не прошел бы, — Лорка клонилась к плечу Машки, а та, казалось, ничего не слышала, разглядывая Людку, и в глазах ее, ох, как много всего почудилось мне.
      — Не скажи, — Людка схватила яйцо руками и запихала в рот.
      — Ну???? — Лорка неожиданно воспарила, но ненадолго и опять заклонилась книзу.
      — Вот тебе и ну — баранку гну! Помнишь, Зинку из АПН? Юрасик, ты помнишь, и ты, рыжий (это она мне) — напротив меня сидела за столом?! У нее сестренка младшая, Настенькой звать, в глуши какой-то жила. Так вот, их отец, просчитавшись на Зинке, все мечтал как-нибудь повыгодней пристроить замуж свою младшенькую, но у нее, напротив, еще с детства наметились задатки самой что ни на есть вульгарной блядешки. Она давала всем, и мужикам и бабам. В любое время суток и в любом месте. Специально к ней приезжали ебаться из других областей. Но Зинка с гордостью говорила, что сестренка мечтала о большой столичной карьере и начала чеканить дефиле по главной поселковой улице, так, если бы это уже происходило перед Интуристом:
      Юрочка, интригованный ее рассказом, к слову сказать, перестал даже пить, так и застыл с поднятой у рта рюмкой.
      Людка продолжала.
      — В очередной раз отец, предлагая Настеньку в невесты, проиграл приличную сумму. Дело, разумеется, было по пьянке. Он вдруг прикинул, что самое дорогостоящее в его дочери может быть ее божественная непорочность, и с ходу заявил, что она целка, и любой может проверить. Все заржали. Он заерепенился и назвал огромную цифру, которая в случае успеха могла обеспечить его пьянки по гроб жизни. Желающих выиграть в споре нашлось много. Дело стало за Настенькой. Она же оказалась не по годам смышленой. Быстро смоталась в столицу, попроменадила вдоль мечты своего детства и сделала себе пластику. За 1200 баксов ей вернули то, что должно было спасти честь ее отца. То есть зашили пизду. Первый спорщик выложил проигранную сумму на следующий день. Бой был выигран с легкостью, достойной разве что Александра Македонского. Утром Настенька, рассматривая себя в зеркало, неожиданно обнаружила, что целка все еще на месте. О, Боги! Она возблагодарила отечественных умельцев. И пошло поехало. Дальше самое главное — отец повышал ставки, Настенька получала наличные и не выходила из состояний оргазмов. Правда, пизду она теперь использовала только, если к утру маячил выигрыш. В других же случаях она подставляла жопу. Вы думаете, кто-нибудь заметил подмену? — торжествовала Людка, — ни одна живая душа!!!! Через год Настенька заговорила о второй поездке на пластику. Теперь зашивать жопу, потому что тогда ставки можно удвоить. Зинка клялась: как-то утром Настенька разделась и показала ей целку. Та все еще была, как новенькая!
      Людка, по-бабьи взвизгивая, захохотала, а потом вскочила на ноги, начала пританцовывать на месте, подбоченясь обеими руками и звонко цокая каблучками на ладных сапожках. Тут же подлетел испуганный метрдотель и пытался ее урезонить. Но Людка совсем ошалела от водки.
      — Уплачено, дружок, за все уплачено, али ты не китаец какой?
      Метрдотель беспомощно глядел на нас, приглашая в союзники, но мы развеселились. Людка расходилась смелее и смелее, наконец, упала на колени к Машке и во весь голос затянула песню.
      — …наш костер в тумане светит, искры тают на ветру…
      Сашка вдруг посерьезнел и подхватил на полуслове, а за ним и я с Юрочкой, Лорка, вскинув подбородок, пристроилась к нам, но потянула в другую сторону, запуталась в словах, плюнула и тут же уснула.
      Назревал скандал, официанты шарахнулись от столиков к мэтру, но Людка, допев песню до конца, вдруг объявила, что мы уходим. Сделать это оказалось не просто — все были настолько пьяны, что еще добрых полчаса препирались с каждым, кто попадался на пути. Наконец, вывалились наружу. Распогодилось. Небо полностью очистилось от облаков и обнажилось холодное солнце. Город отходил от праздников. По Садовому засновали машины; троллейбусы, брызгаясь ледяной грязью, тормозили у обочины и подхватывали озябших людей. Было около трех часов дня, и наша нахальная компания резко выпадала из общей гармонической городской картины.
      Я плохо помню, что произошло потом: глотнув морозный воздух, повалился в снег, рядом упала спящая Лорка, чужие ноги засеменили около самого лица, видел красные розы, брошенные вслед нам из приоткрывшихся на секунду дверей ресторана. Бешеный от злости, черный человек остановился, как вкопанный, склонился над нами и, поразмыслив немного, с силой хрястнул грязной подошвой по голове, расплющил ее.
      Очнулся в полной темноте. Огляделся. Привыкнув, увидел лестничный пролет, батарею, окно наверху и слабенькие звездочки, покуда хватало глаз. Заворочалась Лорка и полезла ко мне в штаны. Быстро, без слов, сблизились. Выскочили на улицу. Лорка заторопилась к сыну и преградила дорогу первой машине, показавшейся в узком переулке, впорхнула внутрь, мигом проковыряла в замерзшем стекле дырочку и прислонилась губами. Я остался один. Вернулся в подъезд, свернулся калачиком на прежнем месте и тут же уснул. Мне приснилась пустота — черная, кромешная, объемная, жуткая.:
      На следующее утро первым делом помчался к Машке, на стук никто не отозвался. Вечером зашел снова — опять никого. Через неделю — та же картина, и через две — ни души в заброшенном доме. Я дивился, куда подевались люди, толпами и без цели кружившие около Машки. Заниматься я ничем не мог. Спал круглыми сутками, пробуждаясь, бежал постучаться в закрытые двери и тут же возвращался, забирался под одеяло и звал следующий день. Мне снились ужасные сны. Каждую ночь являлись Буркин и Людка. От Людки только что и осталось — в мелкий цветочек сарафан, обтягивающий большой вздрагивающий живот. Собственно, самого живота не было, не было и лица, и рук, и ног. Я придумал, что она прячется за вздутой тканью и, однажды, на самом деле разглядел маленькую беленькую недотыкомку, извивающуюся в том месте, где должна быть людкина спина. Мерзкое насекомое тряслось от хохота и людкиным голосом дразнило меня. Я прицелился и хлопнул ладонью. Но гнусная тварь успела отскочить. В следующий раз мою руку отвел Сашка и погрозил пальцем. Чудовищно — но Сашка был не такой, как в жизни: было много пустого места, черного, мокрого, отвратительного. Иногда Сашка, съеживаясь до неузнаваемости, становился похожим на мельтешащую вошь, он плакал, прикрывая руками причинное место. Только раз разомкнул их — пусто, нет ничего. Людка, колесом расставив несуществующие, полные ноги, торжественно показала очень даже реальный Сашкин член и яички. Странное дело, в одну ночь я и себя вдруг увидел маленькой, еле видимой мертвой точкой, почти ничто, а всего, что составляло сущность, как ни бывало. А еще раз, в начале весны, приходит ко мне Сашка, я в женском платье мечусь из угла в угол, ломаю руки, плачу. "Чего?" — спрашивает. "На аборт денег нет! — отвечаю — а они вот-вот зашевелятся". "Кто они?" — шлепнул рукой по столу. "Детки твои!" — и опять в слезы. "Почем знаешь, что детки?" — прикрикнул, из себя вышел. "А кто, если не детки? Кто?". "Точно не знаю", — задвигался по краям и, подобно песочному вихрю, исчез в окне, на прощание крикнул, уже с улицы: "Если деток родишь, знай — моя сперма детками не плодоносит. Не может быть, чтобы детки, слишком по-человечески для мечты-то, а я ведь — мечта твоя н-е-ч-е-л-о-в-е-ч-е-с-к-а-я". Я насмерть задумался о жизни.
      Чуть мелькнула весна, и наступило лето. Вечером, скорее, по привычке, пробираясь по улицам к машкиному дому, остановился напротив знакомой арки и удивился, что только сейчас вспомнил о ней, хотя ежедневно проходил мимо. Дверь отворил Женька и заулыбался мне, как старому знакомому. Он постарел и опустился: неприбранная борода скрывала манишку, токсидо, мятое, с запашком, отвисло на локтях.
      — Главный дома? — приветствовал я его, но он только слабо махнул рукой в комнату.
      Как и прежде, угрюмые личности толпились около гроба. Но Главный, повернувшись на мои острожные и неуверенные шаги, оказался вовсе не Главным, навстречу мне заулыбался Юрочка Дашков. Ловко спрыгнул со стола и, знакомым движением отбросив волосы назад, захлопал меня по плечам и спине, затряс руки, заглянул в глаза.
      — Отчего так? — благостно разглядывал меня.
      — Юрочка, где Сашка? — не скрывая радости, на одном дыхании выпалил я, — и почему ты Главного замещаешь, где он?
      — Далеко. В той комнате, но далеко от нас, — он схватил меня и потащил к двери. Волосы зашевелились, едва я глянул внутрь. Главный лежал совершенно голый на пустом полу. И, боже правый, свернувшись клубочком, подогнув острые коленки к животу, не отрываясь, сосал собственный член.
      Юрочка засмеялся.
      — Не бойся, он в Абсолюте! Ему хорошо, — тут он слегка пошевелил Главного ногой, — хорошо тебе, папаня?
      Главный закружился юлой, и, не выпуская члена изо рта, радостно откатился в угол.
      Юрочка тепло обнял меня за плечи.
      — Весь Божий яд высосали из человека.
      — И ты крутиться хочешь, коли его место занял?
      — Почему нет? Ты тоже крутишься, но все без толку, — Юрочка повернул меня к свету, ткнул пальцем в угол — главное там, там правда, другой правды нет, так что приходи, очистишь меня, а там глядишь и сам:
      Стало не по себе, я набычился.
      — Юрочка, где Сашка?
      Дашков внимательно посмотрел на меня, повел на кухню, усадил напротив, закурил.
      — Не знаю, — помолчал с минуту, глядя в пустое окно на улицу, — сразу после «Пекина» поехали к Людке — в грязную коммуналку, я плохо помню, где-то в Замоскворечье. Соседи в гостях еще с прошлого года, в общем, никого, хоть ори. Шампанское пили, помню, Людка кричала: "Вверх, Юрочка, вверх", но какой к черту верх, когда Машка вниз тянула, на кровать и шептала яростно: "Ты тот, тот, я знаю, а не тот, так все-равно даром ничего не пропадет, опыт важнее". Среди ночи проснулся от шума — Сашка, мокрый, вода ручьями стекает, сам не свой, по комнате носится, в чем мать родила, членище, ух, какой, дыбится, а он стулья сворачивает и под диван смотрит, потом из шкафа всю одежку выпотрошил — пусто, он к тумбочке, к комоду, в зеркало тычется и орет: "Где, где она, быть того не может?!" Я испугался. "Ты чего, Саша?" — спрашиваю тихо. Он присел рядом и, словно ребенок, заплакал навзрыд: "Она, Людка, только сейчас рядом была, в ванной, я в руках тело держал, отдаваясь. А она вдруг растворяться начала, из рук, будто мыло выскользнула, с водой смешалась, а потом с шумом заспиралилась и в отверстии ванной исчезла". И опять туда рванул. Я Машку растолкал, потому что меня в жар бросило, и от страха на мгновение ноги парализовало.
      Юрочка чуть передохнул, закрыл глаза, отмахнулся от чего-то невидимого.
      — Сашка ванную топором начал колотить, и разбил на большие куски, выворотил трубу, около нее сел и заорал внутрь протяжно: "Л-ю-д-к-а-а-а-а-а!!!" Поверишь, я как увидел это, в комнату ринулся — брюки натягивать, лихорадило так, что в штанину не мог попасть, долго скакал на одной ноге, а сам уже шарф наматывал, про Машку и думать забыл. Выскочил наружу, и во дворе опять его страшный крик услышал: "Л-ю-д-к-а-а-а-а!!!" Больше ничего не знаю.
      Он опять приосанился, подленькой благостью глядя на меня. Взял под руку, повел к двери.
      — Вот ключик от машкиной квартиры возьми и над моим предложением подумай, — кивнул на гроб.
      — Юрочка, — я обернулся на прощание, — а ты кончаешь, когда они сосут?
      Он слегка покраснел.
      — Пока в удовольствие, в удовольствие, но после, как папаня учит — истины ради:.
      Я не знал, радоваться мне или печалиться. С одной стороны выходило, что Людка бросила Сашку. Я гадал — вдруг она успела перед бегством отдаться ему и заразить своим телом? Эта мысль терзала до истерики, и я метался днями и ночами по жеваным простыням в заброшенной квартире. Потом вдруг пугался, вспоминая сон: "Людка с яичками неспроста приснилась. Сон в руку", — твердил, убегая в пивнушку. Один раз, ближе к вечеру заглянула Лорка. На ней было просторное черное платье и черные в резинку чулки. Она напомнила какую-то средневековую эзотерическую даму. Глотнув водочки, и, занюхав хлебушком, мягко повела шальными плечами: "Под патронажем знаменитого Гуру тайно изучаю сексуальную магию и готовлюсь к посвящению". Слазила под кровать и вытянула брошенные Юрочкой полгода назад женские трусы, утопила их в складках платья: "Сегодня же прочту, непременно!".
      В конце июня установилась невыносимая духота. Ночи почти исчезли, и с наступлением света полчища мух и всякой прочей гадости одолевали квартиру, но, едва коснувшись меня, мёрли. Я сгребал их с подоконника, высовывался наружу и разглядывал людей; сравнивая с собой, признавал, что с каждым днем становлюсь мертвее их. Однажды среди ночи услышал слабое позвякивание ключей за дверью, прислонил ухо — кто-то, тяжело задохнувшись, дышал с той стороны. Сердце заскакало, как мячик и чтобы успокоиться, метнулся к столу, залпом выпил стакан. Скрипнула дверь, на пороге нарисовалась Машка. Тихо, на цыпочках пересекла комнату к кровати. Я упал на колени и пополз к ней.
      — Машенька, что случилось? Где Сашка?
      — Там, — ткнула в пол.
      Я похолодел и улыбнулся.
      — Ишь какой, все мертвичинку тебе подавай, живой он, — разозлилась, недоверчиво, исподлобья покосилась на выпивку, — налей!
      И вдруг повисла у меня на шее, разрыдалась.
      — Ну почему она? Почему не я? Смотри, он ей каждый день записочки в трубу совал, я выкрала одну, — Машка бросила клочок бумаги — "Ты говоришь, что занимаешься онанизмом раз в неделю, еще месяц назад — каждый божий день. Признайся — ты охладела ко мне. Буркин" Я завыл от отчаяния — оправдались самые худшие подозрения. Но все, все хотелось услышать, странно, я даже обрадовался пронзительной боли, возвратившей меня из личного небытия.
      Машка утерлась, зашмыгала носом, заговорила.
      -: Сначала часами сидел у развороченной трубы и выл внутрь, звал Людку, страшно было, но бросить одного боялась. Через пару недель неожиданно повеселел и, проходя мимо со стоячим членом, дал мне его чуть-чуть пососать, сказал, что Людка откликнулась и все простила ему, не сердится давно, закуток ищет, о семье замечтала. После этого каждый день верещал в трубу, всякое было, и ругались, и матерились, и любились. Но любовь такую тяжело наблюдать! Однажды зашла, он член сунул в трубу, в экстазе бьется, орет: "Сильнее, сильнее с-о-с-и!!!!". Я глянула, а изнутри будто и правда Людка смотрит, теребит его, торопит. Я испугалась, убежала в комнату. Но что-то у Людки долго там не получалось, Сашка сам не свой ходит, вот-вот повесится. Я его успокаивала, как могла, и, само собой, посасывала — с утра разочек и вечером тоже, втайне надеясь, что у Людки всё рухнет. А сегодня утром захожу — голый стоит, но нарядный какой-то, лицо прозрачное, умытое, руками низ прикрывает, а потом отнял их: смотрю, на ладошке член и маленькие яички. Ахнула, а он смеется: "Людочке подарок, только ей, чтоб никому больше не достался. Ухожу от тебя". Я почти без памяти присела на пол и вижу: он одной ногой в трубу и другой в трубу, тоненький с ниточку стал и длинный, в потолок ушел ростом, спускаться начал, руки над головой держит в виде чаши, а в ней богатство его лежит. С головой ушел, только драгоценности задержались на минуточку, потом и их не стало:
      Машка затеплилась в углу кровати. В комнате тихо, тихо, за стенкой часы тикают, слышно: Я прилег рядышком. Полетели к черту все мои планы, а главное — мечта, мечта обратилась в прах. Этого я уж никак не мог вынести. Я возненавидел Машку и готов был прибить. Подвинулся ближе, накрыл руками, она отозвалась. Сорвал кофту, всматриваясь в живот, искал Сашкины следы, жадно щупал колени, грудь, шею и особенно рот, вишневый, уродливый; треснувшая в уголке припухлая нижняя губка чуть дрожала, я схватил ее, оттопырил и, освободив член, со всего размаху вошел внутрь. Она, почувствовав мое стремление дойти до конца, затрепыхалась подо мной, захрипела, отчаянно завиляла задом, пытаясь высвободиться, и, упрочившись в желании жить, жить любой ценой, что есть силы вцепилась ногтями между ног. Я вскрикнул от боли, инстинктивно привстал, пальцы ее заскоблили по коже и вдруг мягко вошли внутрь, а следом вся рука провалилась. От неожиданности мы оба остановились. Я глянул вниз — ничейные, мокрые губы, выпятившись из моей плоти, крепко держали гибкое с голубой венкой машкино запястье. Она сама, растерявшись, тотчас успокоилась, устроилась поудобнее и принялась осторожно исследовать внутри что-то упругое, скользкое, темное.
      — Так это ты, ты меня в клубе тогда:? — кричали ее глаза, и черные бровки поползли вверх, собрав гармошкой лоб.
      Я насаживался все глубже и глубже на руку и, пенясь всем естеством, рождался в новом лунном теле. Эту мысль, почерпнутую из какой-то литературы, мгновенно присвоил себе. Надо же хоть как-то назвать происходящее — для успокоения, для будничности. Не знаю, правильно ли я двигался, изгибался, сжимал ноги, дышал, но уже с опаской смотрел на восхитительный, мягкий живот, полные ляжки, охватившие Машкино лицо, и ее расхристанные глаза, как у роженицы в родильном доме, благополучно разрешившейся в срок. Лунное тело, однако, преспокойно уживалось со старым, член, по-прежнему, торчал в машкином рту и мешал ей восторженно комментировать мое поистине неожиданное и таинственное преображение.
      Мы бегали по очереди в ванную, я долго стоял под душем, щупая себя во все места, заглядывал в запотевшее от пара зеркало и, быстро смахнув с поверхности капельки воды, настороженно примерялся к себе, новому. Только однажды на секундочку присел и прислушался к подземным, глубинным голосам в трубе, но тут же вскочил и бросился в комнату.
      — Не я тебе нужна, что уж там, — Машка, свернув колени под грудь, обхватила их руками.
      — Маш, меня в клубе никогда не было, ты ошиблась:, - осекся и замолчал.
      Ночной ветерок, ворвавшись в открытое окно, принес дикие летние ароматы. Заиграл простыней и машкиными грудками, отчего они враз трагически поникли.
      Она впала в задумчивость.
      — Жить хочется смертельно.
      — Разве ты не живешь?
      — Что это за жизнь, все губы измозолила?!
      Но мне и дела не было. Я больше не слушал ее: погрузившись в собственные мысли и чувствования, полностью отдался неслыханным доселе внутренним вибрациям. Вдруг в согласном покачивании отдельных частей тела наметился явный диссонанс. Не оставалось сомнений — во мне жил кто-то еще. Наглый обманщик или шалый авантюрист женского полу, ничтожный эмбрион, выползший сегодня на минутку глотнуть воздуха. "Никто сегодня не находится на надлежащем ему месте, — подумал с горечью и вдруг засомневался в его физическом совершенстве, — ведь я только и видел, что губки. А все остальное? Напоминает ли он меня? Есть ли видимое сходство?" Было над чем поразмыслить. Мысли одна нелепее другой громоздились, в хаотическом ритме цепляясь друг за друга, и среди них терлась одна маленькая, но назойливая и беспокойная мыслишка: "А я-то где?" В какую-то минуту, не на шутку усомнившись в собственном существовании, воскликнул: "Уж не являюсь ли я всего лишь тенью этого ублюдка, копошащегося в любой точке тела?!" Вспомнил Сашку: "Детками мечта не плодоносит, не может быть, чтобы детки — от нечеловеческой мечты-то!". И впрямь, тот, кто сидел внутри, на младенца мало походил, судя по губкам даже. Ах, ему явно доставляет удовольствие пугать меня. Кто ответит за этот балаган?!
      Я в отчаянии задвигался; что было сил, заколотился в грудь, пытаясь разрешить загадку, но через мгновение пожалел об этом. Потревоженный, упершись в меня изнутри чем-то колким, больно прикусив сердце, в ту же секунду моею душою стал и заворочался возле самого горла.
      — Ты кретин, все у тебя не слава Богу!
      Стало не по себе. Тем более, что душонка моя, наглая особа, пользовалась моим ртом без спроса.
      — Ну…, - уклончиво начал я.
      Машка, глубоко погруженная в свою думу, сидела, ничего не видя и не слыша.
      — Молчишь? — душонка напряглась и чихнула.
      — Что тебе надо? — процедил сквозь зубы, — прекрати меня мучить. Что тебе я?
      — Ну: на сегодня достаточно, — кажется, обиделась.
      Я представил, как она надувает пухлые губки, которые недавно видел и расхохотался. Она взбрыкнула и уползла вниз. Я помял головку члена.
      — Не сердись, выпить хочешь?
      — Я жить хочу, — метнулась опять к горлу.
      — Что ты знаешь о жизни?
      — Не ты ли учить собрался?
      Я задумался.
      — Не хочу ссориться, дорогая.
      — Этого не избежать. Но к делу. Чем кормиться будем?
      Я растерялся. В доме не было ничего, кроме пива и водки.
      — Может, выпьешь все-таки?
      — Само собой, стаканчик не повредит. А еще что?
      Но я был рад и тому, что от моего скромного угощения не отказалась. И приняв на грудь, удостоверился, что она тоже приняла, но зашлась в кашле. "С непривычки", — подумал. Она вдруг замолчала и, словно котенок, в поисках местечка, где потеплее, повозившись, и неожиданно затихла в глубоком, мягком животе.
      Страхи иного рода замучили меня с новой силой: "А что если она не выживет? Когда похороны? И как они будут проходить? При каком стечении народа? И во сколько это выльется? А вдруг Сашка объявится и принародно позорить меня начнет?" Я затрепетал и чуть с ума не сошел, представив его. Но тут же вспомнил: где-то читал, что людям, оказавшимся в сходном со мной интересном положении, следует думать только о хорошем: рассматривать красивые картинки, слушать классическую музыку, посещать музеи старины и вслух читать сказки.
      Я тут же отогнал прочь все унылые мысли и замечтал, что завтра, в воскресенье, достану из шкафа и надену свой лучший костюм серого цвета, белоснежную крахмальную рубашку, носки в клеточку и новые ботинки из тонкой кожи, щегольски повяжу темно-синий, шелковый галстук, поеду за город и буду жить так, навеки беременный. Моему странному дитя, которому от силы один день, нужно много воздуха, опасного, ледяного, пьянящего!
      Я сгреб в охапку Машку и закружил по комнате, словно мне пообещали жизнь вечную. Машка, прижимаясь голым телом, кричала.
      — Плевать на все! До смерти буду свою принцессу искать! Черт с ними, с губами, не на работу же ходить!
      Возбужденные, мы долго плясали вокруг стола, а потом, обнявшись, как дети, притаились на кровати.
      До самого утра мне снилась средне-русская равнина с колдоебинами, и тихая грустная поросль коричневого цвета, прижатая сильным ветром к земле, и полощущиеся цветные платочки на женских головках, и животина мирная там и сям. Я увидел себя бегущим в разные стороны в надежде все увидеть и не пропустить главного. И до того сопричастен стал всему этому милому безобразию, что, в конце концов, прослезился и свалился в ноги, и отчаянно просил прощения. И был прощен. Прыгнул в радости на игрушечного стреноженного коня, сдавил могучие, деревянные бока, и он, тоже веселый, заелозил между ног подо мной, ветренный, мускулистый, огромный, что машкин кулак.

I

II

III

IV

V

VI

       — Ты очень красивая, элегантная, светская. Ты совсем не похожа на писательницу.
      — Кого же я напоминаю? Я — женщина? Я — кто?
       — Честно? Ты похожа на породистую трибаду. Догадываешься ли ты, что возбуждаешь маленьких девочек?
      — Еще бы, поэтому на месте их матерей я была бы порасторопней.
       — Неужели ты сама написала эту книгу?
      — Не помню, ты все о книге?
       — Сейчас ты повернулась в профиль и стала похожа на мужчину, так кто ты?
      — Я выращиваю родедендроны и лимонное дерево. Лаская тугие бутоны, подолгу удерживаю их в руке. Я — садовник.
       — У тебя есть член? Он бы пошел тебе.
      — Нет. Не веришь? Смотри сюда.
       — А если бы завтра он появился, ты бы очень взволновалась?
      — Ничуть. Я уже заготовила контромарки.
       — Для своих любовниц?
      — У меня нет любовниц. Котромарки я раздам старухам в соседнем дворе. У них все валится из рук, и они ничем не дорожат. Зачем им мой член? Их волчья память простирается далеко назад, туда, где бьет воспаленный родник греха. Они на удивление скабрезны и охотно отдадут то, что с трудом удерживают скрюченные пальцы.
       — Почему ты назвала книгу "Учитесь плавать"?
      — Потому что это важно — уметь плавать. Позавчера у меня лопнули барабанные перепонки от воплей тонущих. Они заглушили все окрест и украли Тишину. Они мешали слушать Малера. Я вышла на балкон и встретилась глазами со старым онанистом, что стоял внизу, у тротуара и орал громче всех.
       — Ты хорошо плаваешь?
      — Лучше всех.
       — О чем ты мечтаешь?
      — Стать злым, маленьким духом и хулиганить на спиритических сеансах.
       — Опять о книге. Извини. Ты дрочила, когда писала ее?
      — О, да, слишком много, практически изведя клитор. Для следующей книги я заказала специальное писательское кресло с встроенным в сиденье искусственным членом.
       — У тебя двое сыновей, ты хорошая мать?
      — Я не мать вовсе и желаю своим сыновьям как можно быстрее забыть обо мне.
       — Скажи, каким образом тебе удается так хорошо выглядеть? Ты слишком много куришь.
      — Мне все идет на пользу.
       — Твои герои — это ты сама?
      — Смеешься? Разве я вела бы себя так? Намного нахальней. Я не позволила бы Аполло превратить себя в дерево. К тому же столь непрезентабельное. Не он, а я бы принимала решения. Я вырвала бы ему хуй по самые яйца. У меня так и чесались руки, когда Лиданька, как сумасшедшая, носилась от него по лесу.
       — Ты пишешь о боли. Что тебе в ней?
      — Отчего в боли так много любви? Ах, если бы поменьше. Я доверилась бы качелям или марокканским бабочкам.
       — Есть ли кто-нибудь из твоих героев, соблазнительный для тебя?
      — Если это не я сама, то только Ветер.
       — Ты любишь женщин?
      — Ненавижу. Особенно пишущих женщин. Моя будущая подруга никогда не сможет писать. Я обрублю ей руки и вырву язык. Вычищу матку и заткну фаллоппиевы трубы. Я вижу ее на одной ноге, смиренно подающей мне чай с выжатым лимоном. С наступлением сумерек она напомнит, что пора приподняться с кресла и подмыться. Чтобы удовлетворить наши эротические фантазии одной вульвы явно недостаточно, поэтому у нее их будет, как минимум, три. Моя подруга должна серьезно отличаться от всех женщин.
       — Ты случайно обмолвилась о следующей книге. О чем она?
      — Не знаю. Смешно говорить о чем-либо, коли, никто не верит в абсолютную чистоту моих помыслов. Необходимо отречься от меня. Забыть, забросить в дальний угол. Насрать на лицо и высмеять повадки. Обвинить в скотоложстве, за то, что сплю со своей собакой в одной постели. Придумать, что я переписываю дневники корабельных крыс. Рыщу по Африке в поисках древних папирусов, валяюсь в грязи и меняю цвет кожи. Под видом учительницы совращаю малолеток. Левитирую перед единственным публичным домом в Стамбуле. Отращиваю задницу, на которой легко уместятся ладошки пятидесяти наложниц. Страдаю от зубной боли и боюсь дневного света. Я охуевшая, наглая гадина.
       — Откуда ты берешь свои образы?
      — Они насилуют меня в булочной, настигают на унитазе, сучат в ресницах, когда онанирую:
       — Я люблю тебя, и сама вырву себе руки… У нас будет четыре вульвы, нам хватит их на неделю.

      Это женская литература? Да. Когда мужчины пишут книги, это мужская литература, когда женшины — женская. Общечеловеческое случается лишь в грезах социальных утопистов. Ортега-и-Гассет в книге "Человек и люди" рассказывает следующее: однажды он на борту океанского лайнера галантно и вкрадчиво беседовал с двумя красивыми американками. Наконец, эмансипантки взорвались: неужели вы не можете с нами разговаривать как просто с людьми? Простите, удивился философ, до сих пор я считал, что люди разделяются на мужчин и женщин.
      Вероятно, только гермафродиты умеют создавать общечеловеческие ценности.
      Итак, следует классифицировать Евгению Дебрянскую как писательницу. Чем писательница отличается от писателя? Тем же, чем мужчина отличается от женщины.
      Евгения Дебрянская современна? Нет, если под современностью понимать курс валюты, полеты в космос и лишенные юмора бомбардировки. Она искательница вечного мифа, вернее, мифического пространства. Где-то, пронизывая, смещая физическую реальность, ныне принятую за основную, в беспокойных, прихотливых турбуленциях пульсирует вечная эротическая напряженность — в таком силовом поле рождаются рассказы Евгении Дебрянской. Подобный климат серьезно отличает ее от женских творческих настроений. Генрих Гейне иронически заметил: " Когда женщина пишет, один ее глаз устремлен на мужчину, другой на бумагу, кроме графини Ган-Ган, у которой только один глаз". В наше время ситуация иная: глаза женщины устремлены на другую женщину. Сейчас преобладают феминистки, путешественницы в женскую вселенную, изобретательницы суггестивных монологов, воюющие под знаменами Гертруды Стайн или Симоны де Бовуар.
      Стиль Евгении Дебрянской можно характеризовать следующим рядом эпитетов: странно, откровенно, резко, бесстыдно, жестоко, иронически, пейзажно-элегантно. Закаты и рассветы, увиденные вполне наивно, тусклым мерцанием озаряют дикий русский быт, целенаправленный галлюциноз, сексуальные поиски абсолюта. На этом полигоне друзья, подруги, случайные знакомые занимаются выяснением смутных отношений, генитальной комбинаторикой, идентификацией партнеров в сновидческих миражах. Хорошие охотничьи угодья для психоаналитика: здесь и penis envie, и комплекс кастрации, и пожирающая mater magna, и фаллический культ. Но все эти психологические формулы распадаются в зыбких контекстах. Речевые и событийные фиксации обнаженных фактов погружаются в сомнамбулическую тьму и после подобного соития проявляются смутные, нелепые, сумасшедшие силуэты. Эротика ведет к мучительным и гротескным метаморфозам: "Она, Людка, только сейчас рядом была, в ванной, я в руках тело держал, отдаваясь. А она вдруг растворяться начала, из рук, будто мыло, выскользнула, быстро так растворилась, с водой смешалась, а потом с шумом заспиралилась и в отверстии ванной исчезла". Удар эротического тока искажает заученную вещность: "Вдруг привычные предметы подернулись дымкой, комната удлинилась и чуточку наклонилась влево. Диваны медленно поползли туда же, увлекая за собой меня".
      Создается мифическое пространство, неопределимое системой бытовых или нравственных координат. Канат основной реальности обрывается, и мы уходим в так называемое безумие, то есть в свободное плаванье. Однако, обычный пловец сохраняет рациональную ось, а здесь пропадают любые оси и способности различения. Поэтому тематику рассказов Евгении Дебрянской лишь условно можно назвать драстической, шокирующей, эпатирующей. Здесь отсутствует вызов социальной догматике, ибо, где нет греха, нет и добродетели. Парадигма данных рассказов, их внутренняя идея — в поиске раскаленной чистоты, единства, которое не отрицает противоположностей, но представляет и поощряет.
       Е. Головин