Опустилась на койку, снова судорожно метнулась, наступила на сумку, хрустнуло стекло, уперлась в стену. Постояла и опять на койку: смеется надо мной! Двойные двери и глухие ставни; подожду, пока в волю насмеется. Нашла в кармане смятую пачку сигарет. Закурила. Посветила вокруг. Но что распознает испуганное сердце?! Надежду, которую мигом сожрала собственная тень, жадные яркие видения, а может, острые страхи в каждом темном углу?!
      — Эй, — слабенько протянула на всякий случай. Тихо.
      Вдруг ей показалось, капитан передумал: вот он разворачивает шхуну и направляет обратно. Люся даже почувствовала легкое колыхание — нет, нет, только не это! Плохи дела! Она представила серые от разочарования лица матери и дочери и заплакала — ни живой, ни мертвой… лучше камнем на дно. И опять глядела в темноту.
      В комнате похолодало. Чтобы согреться, принялась ходить из угла в угол. Любовь греет, любовь греет, улыбнулась сквозь слезы глупой присказке. Жестокие фантастические замыслы капитана преследовали ее; она уже тосковала по его грубым и скотским обещаниям.
      …………………………………………………………………..
      Люся давно считала себя вдовой.
      — Ушел — все равно, что умер, — так объяснила соседке про мужа.
      Выпили. Закусили.
      — Знаешь, чем он меня в самом начале прищучил? — усмехнулась Люська. — Говорит как-то, не могу на тебе жениться. А у меня уже Пашка в животе. Представляешь? Не то, чтобы очень его в мужья хотелось, а так, заело. Неизлечимо болен, отвечает, жить осталось года четыре, а то и меньше. Не хотел тебя огорчать: комнату, мебель, все оставляю, рожай и живи. Я насторожилась: что за херня?! После того, как откинулся, только жрал, да жрал, на подлодке облучился, малокровие, хлопнул дверью и пропал. Мне бы подумать, откуда подлодка-то взялась, когда успел. Но вдруг такая нежность обуяла: всего-то осталось четверо годков! Буду любящей женой, умирать ему будет легче и веселей. Буду сиделкой. Уж мнила себя целующей его исхудалые руки; а то виделись вязание или книга при свете слабой лампы, едва забудется в больном сне; представляла темные круги под глазами от недосыпа, никакой косметики; в роль вошла, как была в халате, в больницу дернула. Слезы ручьями, будто его при последнем издыхании оставила. Спасите — бух к врачу в ноги — пусть хоть недельку еще помается, гордый, в больницу не пойдет, а я тряпкой стелиться готова! С ним, с ним день и ночь хочу, понятно — судно, и то и се, но и вы помогите, чем можете! Сделайте, хоть что…. И опять про малокровие, сиделку, сына, память, которую, как крест понесу… Врач нахмурился: не могу без больного диагноз определить. Я ж пока валялась, совсем забыла: мой-то, хлопнув дверью, куда-то делся, — Что ж, от мечты отказаться? Н-е-е-т!!! Город на уши поставила: отыскался под утро. Шлюх оттерла, бросилась на шею — рядом умирать будешь, никому не позволю — сама умру вместо тебя, если надо! В голове похороны вертятся, и Пашка будто уже на ножках следом за гробом; а в гробу вроде я мелькну, а вроде никого… Понятное дело — в больницу не пошел, — Сколько Бог рассудит, столько и буду тут валандаться. Лег на кровать и пролежал полгода. В постели и регистрировали. Пашка родился. А этот все лежит, румяный, гладкий; не знаю, мучился ли, только на меня, как на бабу, ни разу не поглядел. А я бы… с удовольствием. Так вот, чуть испарина у него на лбу выступит, сердце радостно зайдется — наконец-то!.. А тут как-то встал, надел пиджак — полегчало, говорит. И месяц не было.
      Люська передохнула.
      — Появился на недельку. Легчает, легчает — урчал ночью. Через десять лет, спутав с кем-то, влез Лизку с Колькой сделать. Волосы до утра мне гладил и разными именами называл, забыл наверное спросонья… Я потом уж плюнула и с детьми к матери в Москву вернулась. Он и здесь нашел; и опять за старое: уйдет, придет. С последнего разу давно не видела…
      — Что ж, мужней женой так и не стала? — не выдержала соседка.
      — Ни женой, ни сиделкой. Никем.
      — Поди заросло начисто?
      — Есть такой грех.
      — Как знать, как знать, может и не грех.
      …………………………………………………………………..
      — Довольно, — Люся утерла слезы, — важно только… сейчас.
      В комнате нестерпимо холодно. Задувает.
      Куда бы ни торкнулась, ухом ли к ледяным стенам, под одеяло ли кусать ногти, одна мысль терзает: а что, как и на этот раз ничего не выйдет, если и сейчас мимо?
      Люсю трясло и колотун бил, — Капитан и она. Содержанка, возлюбленная мучителя своего! Вот любовь, так любовь! Она представила: капитан сдерет кожу, волосы, сдавит все внутренности — иначе, что за объятия?! У него много рук; чтоб без пользы не мельтешить — в карманах держит. Ни один мужик на свете не может так зло уродливо и жестоко любить. От такой любви родить, я ведь могу еще, могу.
      И опять листала прошлую жизнь. Врешь! — припомнила слова корабельного доктора — не та шхуна?! Для тебя любая — не та, поэтому не выдержал и сбежал, для меня — в самый раз.
      В голове мутилось. Только на море, рожденная из пены и ярости, бешенства и абсолютной безнадеги, властвует любовь. Гордое солнце ныряет на дно и проявляется снова, когда не ждешь, когда легкие пусты и смерть неминуема; с кем совокупляется солнце? С холодной подводной луной! Их дитя — любовь, их обоюдная ненависть — любовь, дикие битвы и убийства — любовь. А ну все к черту!
      Горло высохло от зависти. Заиндевели от мороза ресницы, и едва сгибались пальцы. Люсе вдруг послышалась смерть.
      — Вот тебе раз! Хочу ребенка, ребенка, — выдохнула чуть чуть…
      В лунном, седом свете рассеялось, покрылось инеем черное…
      — Где черное? Почему светло, и я вдруг умираю?
      — Авось, не надолго умрешь, — капитан подхватил Люсю и понес по шатким мосткам на берег. Люся онемела от счастья и легким свои телом все норовила ему понравиться.
      Примостив Люсю у самой воды, капитан, замер, словно ожидал сигнала с другого конца моря. Высоко над головой белый купол неба, усыпанный угасающими звездами. Пропитанные солью скалы расплющили шхуну; изуродованная безжизненная, с поникшими парусами, легла на бок. Чудесные мелодичные звуки — берегом — тронули Люсю, и она опять заплакала. Потянулась зачерпнуть воды, умыть лицо, но рука встретила застывшую стеклянную лаву.
      — Стеклянное море! — встревожилась она и попыталась подняться, но не было сил.
      — Не волнуйся попусту, отлив закончился. Набери воздуха и не дыши. Ты мертва, — капитан тронул Люсю ногой. Ее продрогшее остывающее тело едва дернулось. Стальная мгла спеленала, пошевелила волосы, прикрыла веки, скрючила ноги.
      — Белая невеста, черт возьми! — ругнулся на мертвое тело, — Синее. Думала, синее щиплет и ест тебя. Синее, черное — одна судьба, один цвет! Четырнадцать раз я войду в тебя и растерзаю на четырнадцать кусков… Довольно ли? Я уложу куски на острове особым образом, в виде Млечного пути. Ты пробудишься от смертельного сна, встряхнешься и пойдешь!
      Он присел рядом, потрогал пульс, не нашел и закурил. Густой едкий дым из трубки свился в тонкую стрелу, поплыл на север.
 
      Ангелина Васильевна торопилась. Кровь, жилы, нутро верещали: времени в обрез.
      — Если эта мумия оживет до моего прибытия, цвести раю без меня! Настоящее несчастье! Может, эта дура в кого-то из мертвых втюрится? Не капитан бы — не миновать этого.
      Похабные картинки взбаламутили сердце.
      — Люська неумеха, ей что живой, что мертвый, все одно, лишь бы себя растерзать. Вот ведь как: вынь да положь себя, подкопченую слегка или прокисшую… откуда че берется? Сейчас кого встретит, тут и влюбится: без глаз, языка, рук, ног; а надо, так сама язык вырвет, лишь бы со злости ее умудохали, заплевали дальше некуда — вот здесь она непременно полюбит. А бьется у кого сердце или камнем торчит — не слышит, все равно, только бы проползти под каждым каблуком; как она это зовет — Богу угодить! Ну и пусть бы, так нет, капитана теперь подай!
      Колеса скользили и прокручивались. Ангелина Васильевна сердито тыкала палкой по обе стороны, как веслом…
 
      Невзрачная, но ласковая Люська потерялась. Четырнадцать р-раз! — замирала душа, но тело… Капитан коверкал ее тело, после каждого оргазма отрывая по внушительному куску. И позабавилась, конечно, не без этого: к примеру, понятия не имела, что у нее развился зоб, большая красивая опухоль в горле; капитан старательно очистил от остатков пищи и положил на гальку. Долго возился с волосами, укладывая в косу, полумесяцем; волосы все еще хранили живой оттенок и блеск…
      Очередной раз, входя в нее, капитан завыл остро и конвульсивно; Люська охала, скрывая боль. Особенно противна своя беспомощность и невозможность сопротивляться. Сердцем сопротивляться? но и оно уже на песке рядом со вздувшимися, словно дырявые лягушачьи жабры, легкими. Выбив из коленных чашечек вонючую субстанцию, капитан помочился и снова полез на Люську. Его пенис шнырял в развороченном брюхе, и Люська вдоволь могла на него наглядеться. Пенис, чистый и аккуратный, в целом не вязался с капитаном: Люська ожидала увидеть грозное орудие, но не увидела. Воображаемо прихватив в руку, разочарованно вздохнула: знать бы из-за чего сыр бор! Пенис, однако, не сдавался, и все долбил одно и тоже место, пока наружу не выскочил похожий на перезревшую и увядшую грушу, орган. Поелозив в воздухе, груша обхватила пенис; тот на какое-то время вовсе пропал из виду. Люська психанула и подалась вперед: пениса не видать. Пенис изо всех сил колотился внутри груши, а та, выставив колючие присоски, надулась и побагровела от злости. Пенис запаниковал. Люська норовила помочь ему, но бесполезно: груша яростно защищалась, удерживая добычу. Вдруг, будто сговорившись, они начали действовать сообща, разобрать нельзя, кому помочь. Чуть груша надувалась с одного боку, пенис скользил разгладить слежавшиеся складки. Люська глазам не верила: груша… истощенный плод — в рот взять противно — преобразился, не узнать. Хоть целый сад съешь — а все мало. Пенис глодал изнутри змеей, подбираясь к лоснящимся стенкам. Люська, разом признав грушу до мозга костей своей, задвигала ею, надеясь выбросить пенис… Капитан рычал, но Люська не слышала, в нее словно бес вселился. Она дергала и дергала грушей, пока не достигла своего: пенис, струхнув, сжался и выпал.
      — Ну, вот и все, — капитан оглядел лобок, член, головку, — сделал дело, гуляй смело!
      Вскочил на ноги и пошел швырять куски. Со стороны — руками и ногами машет, сверху — небесному следу вторит.
 
      У самого горизонта начался прилив. Море забеспокоилось. Волна набирала силу; совсем рядом треснуло стекло, пена вырвалась и взбудораженная чужим присутствием, ринулась на гальку.
      Море!
      — Изумительно! — вскрикнула Люська. Горькие размышления погубили красивую мысль, — Почему так опасно море? Чего боюсь?
      Мертвая, расчлененная…, - Скорей бы, скорей! Капитан велел ждать сигнала.
      Море игралось и несло к берегу свою тайну…
      Любовь! — подскочила на месте Люська.
      Вспухла горбом волна. Под ней прячется любовь, — Люська никогда не видела любви, поэтому не знала, что и думать. Авансом, конечно, воображала; другое дело — наяву.
      Это и есть сигнал! — лихорадилась она.
      Волна, встав на дыбы, помедлила, откатила: в морской пене близ самого берега отвратительная жирная старуха. Люська остолбенела, — дитя солнца и подводной луны? нежеланное, отлучённое? престарелая богиня, рожденная кастрированными гениталиями? о, матерь божья!
      Старуха грозила пальцем и возилась с каким-то приспособлением. Наконец, справилась. Воды по колено. Выпрямилась. Плавно гребли ноги в пенистом кошмаре, и тело раскачивалось, словно палуба.
      Люська, Люська…
      На берегу старуха одернула платье, ослабила лиф, удерживающий огромные груди. Стояла, тяжело дышала.
      Море притихло.
      — Ах, ты мразь! — впилась она глазами в песок.
      Люська дико закричала, узнав мать.
      Ангелина Васильевна метнулась к капитанскому рисунку; поддела палкой кусок Люськиного тела; другой, третий… смешала колодой карт.
      — Вот тебе Млечный путь!
      — А это что? Нет, вы только посмотрите, рожать вздумала! — расплющила пяткой грушевидный плод. Поковыряла едва наметившийся прозрачный скелетик, — ну дает!
      Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.
      — В таких делах какая мать пожелает добра?
      Нахмурилось небо.
      Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.
 
      В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, — некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.
      — Бабушка, мама умерла.
      Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.
      — Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.
      Пустой дом: шорохи и те исчезли.
 
      На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!
      Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше — красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…
      Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.
      Опустили гроб — неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, — заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.
      Дома долго молчали.
      — Как хотите, — заговорила первой Солониха, — а так жить, как она, лучше умереть.
      Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.
      — Лучше?…
      — Конечно.
      — А как она жила?
      — Со смертью по одной половице ходила.
      — Ты то откуда смерть знаешь?
      — Было дело.
      — Когда это?
      Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.
      — Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.
      — Страху больше, напоминает смерть…
      — У ней на лбу платок лежал.
      Солониха заерзала, — Всем кладут, целовать.
      — Никто не целовал!
      — Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.
      — Положили, чтоб залысины скрыть…
      — Ты о чем, Паш? — Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.
      — Залысины и кое что пострашнее, — не обращал внимания Паша.
      Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.
      Паша качнулся и опрокинулся на пол.
      — Переживает, оно понятно, — заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.
      Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с Колькой. Ладно бы Солониха, от смерти всяк по-разному бегает, но Лизавета, Лизка-то?
      Короткое жидкое солнце. Вдруг захотелось прилечь на пол к Пашке, поговорить по душам. Скорее бы все разошлись!
      Но никто не торопился.
      — Ты теперь и за мать и за отца, Лина, — наскоро мирясь под столом с племянником, завела Солониха.
      Ангелина Васильевна тяжело вздохнула: разве им мать нужна? что мать? сама крутилась на месте, хватаясь за все, любой огонек за маяк принимала, кто б указал…
      — Что толку сейчас-то говорить? — клонила она к концу.
      Пашка притворился спящим.
      Солониха кивнула на Пашку, — этот-то при делах, на ногах стоит, а малышей, хочешь — не хочешь, обуть одеть…
      — Лучше скажи, любовь у вас взаправдашняя, или так себе, лишь бы до огорода дотянуть?
      — Огород любви не помеха! Знаешь, как на огороде любится? Там всё любит друг друга.
      — От ихней любви к осени, ничего не остается.
      — Как это? Всю зиму вспоминаем, как за стол…
      — От любви, говорю, ничего нет. Сожрешь, да высрешь, вот и вся любовь.
      — Так задумано, — попалась Солониха.
      — Задумано? Это ты о любви? Молчи лучше!
      Ангелина Васильевна засмеялась.
      — Сама-то что в любви понимаешь? Забыла чем и пахнет, — обиделась Солониха.
      — Отчего ж забыла? Все вы ею провоняли.
      — Хоть бы в такой день язык придержала! — Лиза отшвырнула рюмку, встала из-за стола, Коля осекся на первом глотке и тоже встал.
      — Чего вскочила? В животе, что ль, шарахнуло?
      — Ты… ты, — озиралась Лиза.
      Быстренько приладив инвалидную каталку, Коля повез опьяневшую и злую сестру в комнату; словно слепая, стучала по стенам, покрикивала…
      — Ну, помянем перед сном, — выпроваживая поскорей гостей, поднялась и бабка.
      День задержался на скатах крыш и съехал вниз.
      Выпили в подступившей темноте. Солониха заохала, разминая ноги. Скованный, тяжело поплелся в прихожую племянник.
      — Эк, придавило-то тебя! Неужто любовь? — задралась уже в дверях Ангелина Васильевна.
      — Не видишь, выпил человек? — озверела Солониха.
      — Так что ж? Иные до неба пьют.
      — Поминки вроде.
      — Жить пора! — Ангелина Васильевна хлопнула дверью и замерла: рядом прошел совершенно голый капитан. Дунул в глаза, пошевелил ресницы. Жуликовато повертев носом, слил остатки выпивки в один стакан и махнул разом. Не поморщился.
      На запястьях перламутровые браслеты. Звякнув браслетами, вытянулся на полу и обнял Пашку.
      Так начинается любовь.
 
      Здесь сумрачно и кровно помадят губы богам…
 
      В капитанских объятиях нервно заплакал Паша и высвободил свой член. Жестокая ненависть согнула Ангелину Васильевну; она изо всех сил пялилась разглядеть капитана, но тот укрылся в тени кухонного стола. Однако, его присутствие ощутимо: горячая воздушная волна трепала Пашкин член — стройный парусник — направляя весело и своенравно. Малиновое на влажных бортах. Пашка завыл громче. Бабке привиделось счастье — Ну, уж нет! — влетела на кухню и завалилась между капитаном и внуком. Ее швырнуло влево, к Пашкиному члену. Подождет, не к спеху! — развернулась к капитану. Туманно, темно и тихо, будто нет ничего осязаемого.
      Чего он черт его дери боится меня? может, за Люську обиделся? — будоражилась бабка. Мысль, что попросту не хочет, отвратительную мысль, гнала прочь. У копчика зудел Пашкин член. Бабка прижала член жопой, успокоить. Успокоился.
      Осатанев от ожидания, согретая со спины внуком, тяжело задремала, но тотчас встрепенулась, только почувствовала ветер в ресницах. Невероятно: под столом кряхтел и тужился капитан, лицо, вроде, обыкновенное, тысячи таких лиц, ничего из ряда вон или там фантастического…
      — Что с тобой?
      — Огонь высекаю.
      — Какой огонь, очумел?
      — А вот смотри.
      Капитан, отчаянно елозя, багровея и бледнея с головы до пят, казалось, нарочно дразнил бабку, и та подозрительно насторожилась.
      — Говори, как на духу, что задумал?
      Внезапно кожа на темени капитана лопнула, и пыхнуло синее пламя. Невысокий, сантиметра три, слабенький огонь, быстро сгустился, уплотнился, образуя знакомый силуэт, покрытый сверху шляпкой. Все это жутко не шло капитану, но он смотрелся торжественно. Упало сердце: бог мой, огонь! Представление о капитане рушилось на глазах. Ангелина Васильевна потянулась погладить.
      — Ну, какие твои возможности, на Люське кончился что ль?
      Капитана покорежило, и он надулся посильнее.
      — К чему все, к чему! — возбуждения, которого Ангелина Васильевна ждала, как манну небесную, не было, только чуть задрожали колени, наверное, оттого, что время даром потеряла, да Люську зря угробила.
      — Угомонись! — заорала; капитан пытался выдавить еще хоть каплю горючего, но огонек светил уже еле еле. Ангелина Васильевна схватила со стола мокрую тряпку и приложила к темени. Зашипело, запахло паленым. Она еще на что-то надеялась, внюхиваясь в темноту. Вот сейчас, вот-вот, побренчит браслетами, отдохнет… но разве устает огонь, утомляется чистое золото? Страшная тоска ела и жгла грудь, остро, похмельно, с непривычки, — Господи, как все просто: ни праздника, ни буден! Ангелина Васильевна кое-как пришла в себя. Пашка спал рядом. Накрыла его шалью и ушла в комнату.

XII