Колины пальцы ерзали по склизкому и тугому шару.
— Лобик прощупывается? Возьми чуть выше. Что там? — нервничала Лиза, из-за живота ничего не видать.
Неистовый член рвался наружу, Коля согнулся скрыть, не обидеть Лизу, не рассердить.
— Отвечай, чего молчишь?! Нащупал?
Коля задохнулся и свился в судороге.
— Там, там…
— Что там?! — дурным голосом заорала Лиза, выдернув Колины пальцы, — говори!
Коля впился в черноту между ног, зачмокал, слегка прихватил зубами.
— Там ты Лизонька, там Лизонька я, там мы, и много лобиков и носиков…
— Чего мелешь?!
Коля кинулся на сестру: давил живот, боролся с массивными ляжками…
— Э-э-э! Куда тебя понесло! — Лиза поняла и сильно пихнулась коленями.
Не разговаривали два дня. Коля сходил за пинетками, обернул блестящей бумагой и повязал ленточкой; Лиза взяла подарок и сунула в шкаф. Коля часами репетировал извинения в ванной перед зеркалом; однажды в зеркале мелькнула бабка, рассеянно и далёко удивилась Колиному отражению…
Вечером второго дня Лиза сжалилась.
— Ладно, черт с тобой.
Далеко за городом сверкнула молния.
— Первая гроза, ух ты! А ребеночек, знаешь, что сказал? я ведь с ним часто разговариваю, если папка такой, гони его на хуй! Ты научил ругаться? Не отпирайся!
Коля прыгал счастливо вокруг Лизы и дулся на ребенка; ночью, обнимая неугомонный Лизин живот, желал ребеночку подохнуть, как можно скорее. Наутро, правда, злость прошла, и все потекло по обыкновению.
— Смотри, как кстати, — Лиза нечаянно обнаружила подсунутый продавщицей синий рулон с золотыми листочками, — с него и начнем. Вот сюда в уголок. Остальное — белым. Понимаешь, такой контраст сразу в глаза бросится, и полетят детские вопросы.
Похолодание не коснулось столицы. Погода устаканилась.
Коля задумался. Что-то ужасное мучило и терзало: если не получится, если роды провалятся, и Лиза останется без ребенка? Пока ждать второго, жизнь превратится в сущий ад; но и со вторым немногое изменится, отвратительный след потянется до самой старости.
— Писклявая сволочь, — едва сдерживался Коля, — пусть, пусть, родись!
Отношения с ребенком становились хуже и хуже. Чувствуя Колины прикосновения, ребенок каждый раз притворялся мертвым, Лизины глаза останавливались, и Коля психовал.
— Не трожь его! — орала Лиза, — живо переезжай к Пашке!
Наконец, собрались поклеить обои в Лизиной комнате с тем уж, чтоб Коля только в гости заходил.
— Коридор тоже захватим, светлее в ванную ездить.
— Чего канитель развели? Могли бы меня спросить! — ругнулась, походя, Ангелина Васильевна.
— Вот еще!
— А ты дворцы строишь, для кого, позволь узнать?
— Иди к черту!
Коля сварил клей и начал мазать стены. Лиза мучалась, в каком углу пристроить синюю полосу. Ложилась на пол, крутила головой.
— Чтоб только шейку не свернул… Нет, нет, так не пойдет, нужна кроватка, от нее и будем думать.
Бросили все и поехали в магазин. Как всегда постояли на заправке: погода теплая, но ветреная. Лиза нервничала, вдруг не достанется.
— И о чем ты, болван, раньше думал?!
Кроваток видимо-невидимо. Лиза недовольно проехалась туда сюда, пощупала матрацы.
— Вспори с краю посмотреть, чем набиты. Надо бы самой прилечь!
Коля проковырял дырочку, полезло мочало.
— Так и знала! Продавец!
Через минуту подошел толстомордый мужик.
— Дыру видишь? И внутри мочало?
— А тебе чего! Ты че тут свои порядки разводишь?!
— Дай целый, пусть мочало, но целый, — нехотя сдалась Лиза.
Дорогой искрутилась в каталке, поглаживая закрепленную кроватку, — Сверху свой матрасик смастерим и шерстяную шаль в два слоя. Выгрузились, и Лиза уехала в соседний подъезд, к племяннику Солонихи.
— Вроде неплохо рисует, пусть трафаретки на белое сделает.
Допоздна Коля двигал мебель и клеил обои. Лиза вернулась без трафареток, чуть поддатая и веселая.
— Что, папаня, как жизнь? Мне такого рассказали…
Коля переодел Лизу в ночную сорочку и уложил в постель.
— Сегодня по большому не ходила, давит сзади, — пожаловалась, засыпая, — если что, постучу.
Тяжело одному в Пашкиной комнате. Коля провалился в забытье. Ему снился мастит: чудовищно раздутая Лизина сиська дико страдала, умоляла о помощи. Ее обступили, кричали советы, предлагали водочные компрессы; Коля метался, не зная, как быть. Сиська верещала и хрипела до рассвета; где-то колотили в стену… Коля, наконец, сообразил сквозь дурман, стучит Лиза.
— Воды, воды, — выпила залпом и тут же заснула.
Коля вернулся на диван. Перед глазами опять всплыла сиська, уже ни на что не похожая, подрумяненная с одного боку восходящим солнцем; чья-то рука сжимала сосок, выдавливая, как из тюбика, густое и гнойное; вдруг ожили на полках Пашкины банки и пошли хороводить вокруг; подрались сросшиеся человечки, вспылила пораженная почка, толстая кишка копошилась на дне и била хвостом. Сиська будто бы разогрелась, не орала, а соблазняла куснуть. Все понеслось вприпрыжку, нельзя разобрать…
— Коля, Коля, — снова закричала Лиза, и он разутый, кинулся на зов. День сквозь занавески: острые бодрые лучи скакали по белым стенам.
— Коля, смотри, как радостно, светло! Прямо современная палата. Родовая, просто родовая! Знаю, что на стенах рисовать, бери, записывай, чтоб не забыть. Во-первых, дерево!
Коля еле стоял на ногах: сон еще путался рядом…
— А ну, просыпайся! Конечно, дерево, но не простое, а его дерево, откуда он произошел, как раньше не додумалась, — Лиза на секунду замолчала, — само собой, не всех нарисуем, бабку не будем.
— Бабка-то живая, он спросит, кто это.
— Скажем, соседка. Надо же бабка, сука, два часа в ванной торчит.
Коля накормил Лизу завтраком.
— Постучи, пусть вылезает.
Шум воды и пение из ванной остановили Колю. Он вернулся в комнату. Лиза опять перекладывала детское белье.
— До сих пор не могу по большому, все утро просидела, не могу и все. Давит здесь. Иди в аптеку. Подожди! Не видать еще? — раздвинула ноги. Коля аккуратно подлез, как положено.
— Ничего нет.
— Хорошо, иди.
На улице автомобили, и блистательные дамы в маленьких ветровых окошках. Коля не сомневался, очень скоро и Лиза заблистает среди них; яркая ее натура высветит и его.
Аптекарша обласкала улыбчивым взором и долго не отпускала от прилавка, нахваливая заграничный поливитамин и стерилизованную без добавок вату, звонил телефон, а ей хоть бы что.
— На мне Лизина тень!
— Ну! — Лиза дернулась в ванную.
Ангелина Васильевна свежо и ново поглядела на внучку, завернула волосы красивым полотенцем. В клубах белого пара голое тело.
— Куда торопишься?
— А ты, видать, на месте стоишь! Понятное дело, подохнешь скоро.
— Глупая ты, Лизавета! Ведь и смерть смерти рознь, к одной, спотыкаясь, бежишь, к другой под шелковым парусом, с третьей и знаться не хочешь, ничего особенного не ждешь…
— Отстань! Пропусти!
Ангелина Васильевна подвинулась. Лиза резко повернула кран.
— Не надоело, все о себе, для себя…
— А для кого еще, Лизонька? Неужто, для тебя? Да и бесполезно, а для младенца… хребет-то тебе он перебил, а свой подставлять жалко!
Накинула халат, повязала на талии и вышла.
Лиза, нежно, от подмышек намылила живот, поковыряла в пупке, приголубила паховую грыжу, сунулась между ног, — Пока все хорошо, не соврал Колька!
Струя бурлила, ласково омывала тело:
Море в роскоши юга.
Песнь Гермафродита.
Седьмая волна приносит синий ветер.
Казнь тарантула.
Корабли на рейде.
Луна похожая на солнце.
Маленький поселок прилепился с краю. В двух километрах дорога через дюны. Ночью песок поднимается и засыпает дорогу. Кто-то чистит дорогу каждое утро. В поселке живут одни старухи и ничего не едят. Поманили из окна. Лиза и златокудрый младенец поселились на прохладном полу. — Своего молока навалом, отлично!
Всего двенадцать домов, одна улица.
— На черта приехала сюда, — шипят из угла.
Лиза щурится.
— Разве можно доверить земле то, что ненавидишь?
Сладко потягивается.
Южный пассат треплет черное платье из тонкого шелка — вдовий наряд, углы косынки лезут в рот. Осторожно, чтоб не подвернулись каблуки, к морю. С берега далеко видать…
— Здесь и расстанемся! — Лиза, омывая теплой струей соски, улыбнулась, — пепел из урны относит к поселку.
— Папульки больше нет, смотри! — поправляет кружевной чепчик на головке малыша, — Море! Только ты и я! Нам будет хорошо!
Песчаная сухая земля вдов. Говорят здесь мало радости?! Неправда! Гудят корабли. Тревожно.
— Никогда не спрашивай об отце! Зачем? Если хочешь, поплыли!… я уже люблю твои широкие плечи и черную морскую походку.
— Я расскажу тебе географию.
— Вдвоем, господи, хорошо!
Лиза терла мочалкой колени, ворковала:
— Здорово! Ну что Кольке стоит просто лечь и умереть? Не болен? Ну и что! Неужели не понимает, лишний! Вон Пашка… пропал и точка, не занесет сюда, уж точно! Колька другое дело, под землей прошагает, но где-нибудь да вынырнет. Ему и судьба другая. А вдовий остров?! Это я хорошо придумала, грустновато, зато кайф. Да и грустно только вечерами, когда по дюнам ползет туман.
XV
Каждый раз, входя в свою комнату, Ангелина Васильевна замедляла шаг. Повсюду — хуйня всякая, у ней — цветет весна!
— Лизка думает, я спятила. Да, я спятила!
…Деревянный юноша долго привыкал к новому месту. Поначалу завести откровенный разговор не удавалось. Юноша отмалчивался.
— Я свой человек в Боготе! — фантазировала вслух Ангелина Васильевна, — я подыхала от холода на китайском крейсере… английская миссия в Москве советуется со мной… я посвящена в тайные планы уничтожения Венеции…
На столе свежие фрукты; в тонком кувшине вино.
Напрасно. Гость скучал. Ангелина Васильевна чуть не отчаялась. И вдруг, месяц спустя, одной ночью все изменилось.
Шел сильный дождь.
Была ли это тревожная иллюзия ожидания, или винные пары затуманились, или озябший фонарь, качаясь на ветру, преломился в окне? но юноша пошевелился и долгим темным взглядом посмотрел на хозяйку. От него не ускользнули волнующий наряд, старинные духи, красивые узкие ладони. Наверное, впрямь поверил, что бегаю на свидания, — обмерла Ангелина Васильевна, — не хочу дразнить этим. Поэтому начала так.
— В тебе мало от человека. Хорошо.
Юноша опять шевельнулся.
— Мое, мое! — не выдержала, дернулась к нему Ангелина Васильевна.
Тонкие молодые плечи заалели в ее объятьях, пурпурный стыд на лице и шее. Куда подевалось платье… волосы зазмеились зеленью… ядовитым нектаром склеились губы и груди и животы… вспотели колени, а в ресницах горели луны. Ангелина Васильевна пожирала его неопытность, и так любила, так ласкала, так извивалась, брызжа девичеством… а потом снова любила, снова ласкала, слизывая с его кожи попутный полуночный ветер…
Любовники не расставались ни днем, ни ночью. Ангелина Васильевна заметно отощала, но худоба была ей к лицу. Редко, редко бегала наполнить кувшин и помыть фрукты. Кому знакомы любовные укусы поймет меня, — летела обратно. Иногда, потягивая вино, обалдело разглядывала своего избранника. Жить вблизи красоты нестерпимо больно.
— Может, ты рожден из музыки! — тискала красивые длинные пальцы, — куплю тебе сакс! Юноша молчал; Ангелина Васильевна только радовалась, — чего зря трепаться, правда? Вот куплю, там увидим, нечего стесняться, знаю, играешь отлично! А может из войны! В твоих глазах до сих пор негодование. Видать, отчаяние твоих родителей так и разродилось красотой. Не спорь! Потом напыщенно восклицала, — Ты появился из ледяной божьей слюны! Больно быстро остываешь, почему я все еще боюсь дышать, а ты свободен? Насчет плевка не обижайся.
Статуй все равно обиделся, несколько дней уговаривала, нежила, помирились. Вдруг показалось, статуй прихворнул. Ангелина Васильевна ахнула.
— Что с тобой? Не молчи.
Выкрала у Лизки медицинский справочник, штудировала днем и ночью смертельные болезни.
— Только не это, нет, нет, только не это! В остальном положись на меня. Статуй засмеялся… все понеслось как и прежде, весело, страстно….
За окном сменялись разные погоды.
— Напишу-ка я тебе письмо, — завела недавно Ангелина Васильевна. Взяла ручку и вывела.
Любить враждебно и дико велит мое сердце.
Ангелина Васильевна сильно удивилась: будто не она писала, а кто-то водил ее рукой.
— Ну-ка, ну-ка, дальше!
Кровный союз бога и дьволицы… симпатия их взаимна…
Опять остановка, теперь надолго. Ангелина Васильевна не так представляла объяснение в любви, но захватила волна восторга, противиться не хотелось. Заволновался юноша. Улыбнулась: напейся моего яду, дружок!
Снова забегала по бумаге ручка.
Давай делить поровну, мне — земля, тебе — небо! Хочешь, со дна океана достану горстку земли. Из всего этого мы сотворим любовь. Я готова!
Теперь статуй крепко сжал ее ладонь и не выпускал. Ангелина Васильевна возмутилась.
— Что за идиотские обещания? — на лице выступили злые слезы, — ладно, не сию же минуту нырять! Да он и не отпустит меня. Разве станет рисковать, вдруг что случится?!
Еще по привычке игралась.
Иной любви не существует, — вышло вдруг на листке.
Ангелина Васильевна быстро зачеркнула.
— Существует много разных любовей! Выберем, что надежней. Глупо, глупо, не слушай!
Но, глянув на статуй, поняла, он и не слушает.
Особенная бледность тронула ее лицо. Потерянно высунулась в коридор, постояла рядом с внуками и опять ушла к себе.
Наступило время плоское, как чукотское лето. По утрам Ангелина Васильевна втирала алоэ в колени и локти; массировала суставы и шею, полоскала волосы в яблоневом цвету; украшала вагину горячими листьями душицы. Мечтала в ванной и пела о любви. Но в груди беспокойство. Чтобы придать уверенности, варила медовое вино с добавками приворотных трав. Статуй чего-то выжидал.
Солониха позвала в кино. Ангелина Васильевна впервые согласилась оставить юношу одного, — Пусть подумает!
Тусклым нерадостным сердцем смотрела вокруг. Весна. — Не может быть, чтоб у всех, как у меня. Вон всякая шваль стоит кружком; у них, как у меня? Нет, у меня — другое!
Кино было про любовь. Скверное кино. Действие на корабле. Любовник, совсем мальчик, решает нелегкую задачу: его возлюбленная обручена, путешествует с женихом, которого не любит и не прочь испытать себя с другим партнером. Настырный и глупый парень обходит жениха, добиваясь своего. Интимная встреча второпях, в багажном отсеке. После такой мучительной кульминации, дабы связать концы с концами и не погубить «любовь», режиссер надумал угробить весь корабль. В свалке погибает мальчишка-любовник (Туда ему и дорога, буркнула Ангелина Васильевна), возлюбленная замерзает на льдине, но чудом спасается. Всю дальнейшую жизнь, вплоть до съемок кинокартины, она, якобы, хранит память об этой встрече.
— Полное дерьмо, — ворчала Ангелина Васильевна после сеанса, — отчего, старой мымре не упасть в океан вслед за амулетом? Вот это было бы неожиданно! жить ей осталось чуть-чуть, позади ничего, впереди хоть что-то засветило, добралась бы до дна, там огляделась. Прикажи, со дна океана достану горстку земли, вспомнилось.
Солониха едва слушала, осматриваясь.
— Как сказать…
— Ты чего?
— Смотрю, вдруг мой следит.
— Зачем?
В двух шагах и вправду мелькнула спина племянника.
— Погодь! По-честному, то есть по-нашему, харю тебе начистить надо! — явно польщенная, заорала Солониха.
Муторно. Грустно. Ангелина Васильевна, не прощаясь, затесалась в толпе. Домой не торопилась; на Старом Арбате — затейливые забегаловки, — в каждой жрут. С набережной ветерок. Туристический кораблик на приколе…. Пусто. Да-а-а-а, — вновь подумала о фильме Ангелина Васильевна, — чего ж я-то боюсь? Долго сидела на лавочке во дворе, поглядывая на окна, — Заждался меня, небось!
На балконе ответственный за подъезд Борис Палыч негромко переговаривался с женой Ниной Александровной, — Не любить астрономию — варварство.
— Ты просто сдурел от астрономических сумм, — занервничала та, уже зная, куда клонит муж.
— Ничего подобного, астрономия оперирует огромными цифрами, так и скажи, не постичь их. Ангелина Васильевна, — приметив ее, крикнул Борис Палыч, — хочешь случай?
— Не смеши народ! — одернула Нина Александровна.
— Васильевна, представь, я, в то время молодой еще человек, поступил в полиграфическое училище; первый урок астрономии, мы не в зуб ногой разумеется, но все интересно, планеты, их действие на человека и так далее… входит учительница, огромная, как луна, в общем, соответствует, — Борис Палыч зашелся в кашле и опасно перегнулся через перила, — я счас!
Вылетел и пристроился на лавочке.
— Ты старая, поймешь. Короче, у них в полиграфии работал наборщик. В течение двадцати пяти лет деталь за деталью вынес печатный станок; собрал, краску зарядил, и только он напечатал первую купюру, его взяли. Теперь посчитайте, закричала нам учительница, в какую астрономическую цифру оценили бы его проект, если действовать осторожней.
— Я мечтатель! Считаю и по сю пору, хотя наборщика, наверняка, уже нет в живых. Вышла у меня по экватору денежная дорожка в пять с половиной слоев…
Рассказом Ангелина Васильевна осталась довольна, согласно кивнула, каждому мужику нужна мечта! Что за мужик без мечты?! и сердито подумала, отчего решил, я старая, потому только, что всю жизнь встречаемся?!
— Горько, Васильевна.
Небо совсем погасло, зажглись окна, выступили звезды. Борис Палыч увидел звезды:
— Замаялся я; жена мою мечту никогда не разделяла.
— Разве обязательно разделять? Мечта, она и есть мечта, по жизни ведет, жизнь красит: одни через горы лезут, другие денежными коврами землю стелют.
— Если бы настоящими.
— А кто мешает?
— Нинка с бухгалтершей получку сверяют.
— И ты подчинился?
— Как иначе?
— Это уж не мое дело.
— Васильевна, не трави душу, дай, сколько не жалко.
— Денег не жалко, мечту жалко; хоть и невысокая, да другой, видать, у тебя нет.
Ангелина Васильевна пошарила в лифчике и протянула десятку. По балкону прогуливалась Нина Александровна.
— Ты зверь, зверь! — заблажила на весь двор.
— Не ори, пусть побегает, далеко не убежит…
— Может ты и права, заглянешь? Цветы все принялись, красота!
— В другой раз.
— Тяжело без Люськи?
— Как сама думаешь?
— Вижу, тяжело. Пашки давно не видать.
— На заработках.
— Ну-у-у, — завистливо потянула соседка, — все одно гляжу на тебя — свободная.
— Без свободы какая жизнь.
Ангелина Васильевна заволновалась о своем и тихонько направилась в подъезд: свободна ли?!
Статуй отчужденно смотрел в окно.
— Вот значит как! — Ангелина Васильевна остановилась в дверях. Захотелось прицепиться к чему-нибудь, отомстить, нахамить. Вместо этого спросила.
— Поверил, иной любви не существует? Что ты в самом деле? Да где я тебе океан добуду? Глядела я сегодня про океан.
Немного охолонув, рассказала кино. Статуй засмеялся. Или показалось? Ночь. Ангелина Васильевна наполнила бокал вином. Огляделась растерянно.
— Какая, к чертям собачьим свобода?! Разве что безудержно пьянствовать. Но некуда, — резанула ладонью по горлу, — нравится не нравится, люблю тебя и точка! Такие дела. Мне бы рядом с тобой встать и ночь рассматривать. Я ведь тоже кое-что могу увидеть. Смеешься?
За окном луна, синее вокруг: дороги, бугры и обвалы, лавки, столбы — все синее. Ветер резал и раскачивал синее. Мутит. Кружит голову. Ангелину Васильевну вырвало. Потемнело в глазах.
— Это любовь, да? любовь?
Повсюду боль давила, терла, хрипела.
— Проклятье! Помоги мне! — скорчилась Ангелина Васильевна.
Потянулась к недоступному любовнику и обожгла пальцы. — Не за этим ли летела Люська? Что есть в тебе, чего нет во мне? Отчего холоден и опасен? Смотри — вздутые волдырями ладони. От ласк, от ласк!
— На, возьми!
Статуй дико посмотрел на нее: кровь выступила на коже.
— Это любовь, да, это любовь! Кто-то сказал, каждую минуту надо жить перед зеркалом, вот она я! — Ангелина Васильевна обвила Статуй ногами, волосами связала шею, сжала бедра, завыла, ворочая воспаленным языком; лазорилась, кровила, студила отравленное лоно звонким мальчишеским льдом. В ее синих глазах билось безумие. Мошенник! И-р-о-д!
Ангелина Васильевна встрепенулась от бешеного сна. Крик не смолкал. Прислушалась покрепче.
— Никак Лизка! Начало-о-о-с-ь, ах, ты, господи!
— Зови скорую, — налетела в коридоре на Колю, — и полотенец тащи, покуда приедут!
Щелкнул выключатель. Лиза. Мутный немигающий взгляд, открытый рот, застывшая текучая слюна. Быстро шумно задышала, перевела взгляд на бабку.
— Что же делать? — выдохнула еле-еле.
— Хе-хе, нравишься ты мне, Лизавета. Так бы всегда! — все еще не могла успокоиться Ангелина Васильевна, — когда на краю стоишь, откуда че берется! Терпи, сейчас приедут.
На улице закричала кошка. Только этого и ждали: Лизу опять понесло в разнос. Вывернулось колесом тело, разбух живот, сдулся в пах и хлынуло по ляжкам. Лиза посинела и заверещала.
— Заодно с кошкой орешь — быть девке! — Ангелина Васильевна похлопала внучку по плечу, — тихо, тихо, чего на крик расходоваться?
Подумать только, когда я с ним — также верещу и синею, к богу, дьяволу, черту лысому кричу, — Ангелина Васильевна отерла Лизин лоб, присмотрелась: по ту сторону жизни — безумие!
— Сию минуту появятся, — Колю бил трясун.
— Понятно. Приготовь-ка теплой воды в тазик и марлю, побольше. На всякий случай.
Минут через десять Лиза заорала опять, на этот раз подвывая, потом еще и еще. Надо же, ну точно мой голос! — Ангелина Васильевна испугалась, вдруг статуй подумает чего, и побежала успокоить, объясниться. От дверей, однако, шуранулась обратно.
— Пусть что хочет, то и воображает!
Луна спряталась за высотку. В соседних окнах спали. Безрадостно.
— Ну где эти ваши врачи? — захрипела Лиза.
Коля не выдержал и разрыдался. Давясь слезами, лепетал.
— Беда, беда…
— Заткнись, твою мать, — заорала бабка.
В этот момент Лизу крутануло так, что у Ангелины Васильевны глаза полезли на лоб, — Гляди, как эта девка ломает тебя, не выжить тебе, Лизка! Не в том смысле, что умрешь, не бойся, не помрешь, но она тебя доконает!
Лиза, похоже, не слышала: мама родная — боль доставляла неожиданное удовольствие, будто кто-то любимый, любименький ласкает, шарит во всех углах, проверяет, гложет, упирается где надо, к спине прирастает, колет селезенку, и долбит, долбит, долбит: пугалась только собственного нехорошего голоса, — Дура! А малыш! Не так надо кричать, не так!
Внезапно атака ослабла. История, услышанная недавно на прогулке. Крашеная фиолетовая тетка то и дело лазила в косметичку навести брови и контур на губах, — Я несчастлива по двум причинам, — крикнула в пустоту, — не особо хотелось! Любопытные. Само собой, Лиза среди них. В последние дни она гонялась за любой историей, как там роды, что там роды. Еб твою мать! — орала на Колю, — тоже ходи и слушай, чему-нибудь, да научишься! Коля ходил. Поверите, — бубнила тетка, — помню себя, когда еще в матке колотилась. Сижу в этом говенном болоте, скоро на волю, а мысли одна мерзее другой: хули, вся жизнь в крови — что я тогда о жизни знала? — и чувствую, во всем этом какая-то лажа. Мать о главном молчок. Однажды по пьяни прорвало: утоплю, говорит, придушу на радостях в своей любови.
Дальше Лиза слушать не стала, а залепила тетке пощечину.
— Катись на хуй с такими байками!
Испорченный вечер: давила прыщи перед зеркалом.
Сейчас вспомнила и улыбнулась: залюбить, задушить…
Больше ничего не успела, ни подумать, ни сказать — опять ударило выше поясницы и поползло, пересчитывая костяшки, к жопе.
Лиза завыла тонюсенько, протяжно, Ангелина Васильевна задумалась, — Другой коленкор, теперь статуй не подумает чего. А то я, ровно бешеная собака, уж не владею собой. Он, он, повсюду только он; без него тухло как-то… почему он, ах, если бы знать! В нем тайна, знать бы его тайну! Сколько мужиков знавала, с виду вроде бравые, похотливые, разные, послушать их, жизнь прям кипит, а ну их всех к черту! Я-то, дура, все ждала звонкого мужского голоса, в ответ глухое кваканье, скука, дряблость… живого никогда, ни разу… хрень какая-то! Только и остается лгать, хитрить, воровать, плести бабье одиночество и тоску…
— Мой, мой, живой, статуй, — Ангелина Васильевна погладила, поласкала воздух, — ледок, жаркий горный ледок. Куда мужикам до тебя! Солнышко, теплое солнышко, огонь — в тебе много неба. Ох, легко с тобой, возьми, подхвати, — она отвернулась и громко расхохоталась. Смех причинил острую боль.
— Иначе все пропало!
Коля рожал вместе с сестрой: одинаково больно в пояснице и жопе. Он и завыл бы, как Лиза, да боялся: подумает, дразнюсь. Поэтому молча, стиснув зубы, дико страдал, полезет ребенок, ему-то что делать?
Сумятица.
Просто снять одежду, посмотреть, — суровилась Ангелина Васильевна, — также юлит и тянет любовь, также бьет в спину, выкручивает руки и ноги, жмет в бока, сворачивает кишки, зудит. Обзови я все улицы города ее именем, вытрави кислотой все цвета, кроме красного — ничего не изменится: боль останется болью. У Лизки хоть берег видать, еще немного и приплывет, у меня темно. Темно и больно… здесь, — потрогала между пальцев, — и здесь, и здесь, и здесь: ледяной рекой, горным озером не остудить… сейчас с Лизкой покончу, пойду к Нему: может, наконец, договоримся в какую сторону жить… если еще возможно жить.
— П-о-е-х-а-л-и-и-и!!! — заорала во всю глотку Лиза, налилась пунцовым, задрала ноги.
Коля.
Ангелина Васильевна сбросила тряпки на пол.
Распахнулась вагина: черное, липкое, гнойное…
— Тужься, тяни к жопе! Вот так, еще, еще!
Ребенок тащил за собой всё; на мгновение Лиза психанула: с чем я-то останусь? Поздно.
— Давай, ну давай же, — Ангелина Васильевна схватила и выдернула голову, — теперь притормози-ка!
Лиза остановилась. Между ног свисала голова, — Сожму, раздавлю, от злой страсти раздавлю, даже если ничего больше не вылезет, одну голову буду любить, обложу сиренью, черемухой…
Ребенок опять принялся за свое.
Ангелине Васильевне стало дурно: он яростно и нагло греб наружу, разрывая кожу, выдавливая из кишок говно; трещал лобок; вагина хоть и заливалась кровью, однако, пружинила и не сдавалась: застряло плечо.
— Наддай!
— А-а-а-а!!!! — Лизу разрывало пополам.
— Ах, ты, говнюшка! — не заботясь ни о чем больше, Ангелина Васильевна рванула на себя. И эта тварь, причина ее бессонной ночи, разъедающей похоти, разлуки с Ним, вылетела на свет божий.
— Дочка, дочка! — Лиза тут же наметилась бежать в ванную.
— Куда? — заорала бабка, — резанула пуповину, освободила от дочери. Силы разом оставили Лизу, провалилась куда-то, обескровленная и пустая.
Ангелина Васильевна обмыла ребенка в тазу, положила рядом. Тихо в груди. Ни шороха, ни дыхания. Девочка, как напившийся крови паучок, вяло шевелила губками, пуская пузыри, хмурила ржавые брови.
— Интересно, ты-то на что годна, — Ангелина Васильевна нацепила очки и остолбенела.
Кто знает порок, увидит сразу. Кто знает зло, не ошибется. В девочке что-то сокровенное, чего боятся даже самые отчаянные. Не имея приюта, порок никогда не ведает одиночества. Всегда при деле, всегда в свободном плавании, дерзит, кромсает, томно глядит из глубины зеркала и сводит с ума, всегда долгожданным гостем в призывной сладкой греховной паутине. В нежных детских глазах дремало старое, знакомое…
— Гадина!
Ангелина Васильевна подняла руку. Не ударила.
Тучный рассвет. Вторник.
— Едрена вошь! — Ангелина Васильевна чистила под ногтями, мыслями цепляясь к новорожденной, — Лизка — дура, сиську воткнула; не сиську, а что там у Пашки в коллекции: селезенки, почки… за милу душу сожрет, разве что разок поперхнется, беззубая… тварь! Да, эта девка, — не промах. Свежатинка! — Ангелина Васильевна давилась ревностью, — Ну куды мне с ней равняться. Возраст.
Гарь. Ангелина Васильевна вылетела в коридор: из ее комнаты сквозняком выдувало черное облако.
Деревянный юноша смотрел от окна. Багровые угольки в легких. Тихое и стойкое пламя повсюду: на мышцах, кистях, на красивом жилистом рисунке по всему телу, обвилось кольцом вокруг волос. Пламя полыхало из члена, нежно лизало живот…
Ангелина Васильевна застыла.
— Кто это сделал, кто? Лизка, Колька, маленькая тварь — все время на виду были.
— Ветер — хлопнула форточкой, — падло!
Cхватила что попало сбить огонь… Огонь не слушался, приседал под рукой, клонился в сторону, вниз…
— Хрена вам!
Бросилась на кухню за водой: огонь только фыркнул брызгами и разгорелся вновь. Ангелина Васильевна запаниковала, — Что-то в этом огне не так! В ужасе запрыгала, прикрывая нетронутое огнем. Бесполезно. Огонь бил алыми крылами, проникал сквозь трещины. Плотный дым к двери.
— Заберу инвалидную каталку, моя…, - Ангелина Васильевна путалась и в мыслях и в словах.
— Колька плохо готовит… слышишь, слышишь? — ударила юношу в грудь…
… Серый асфальтовый город. Семейные завтраки. Колька в фартуке от плиты к столу, пар над сковородкой, Лизка с дитем у сиськи порет чушь…. Размозжу, расколочу, на кого оставляешь, на кого? Думаешь, это жизнь? Тварь корчит рожи, сосет, питается кровью, поджидает своего часа, думаешь, ж-и-и-з-н-ь?
