Утро меланхолически собачилось с ветром.
      Лиза спешила в больницу. Надменная, неумолимая, стремительная, не терпящая катастроф. Любопытно, как уживаются в ней жесткость и притягательность?!
      Лизе надоели материнские выкрутасы. Доктор оказался прав: Блистательно! Блистательно! — шептала мать, отказываясь вторую неделю открыть глаза.
      — Люся пугает меня, — паниковал доктор, — персонал в шоке!
      Распространенное в его практике заболевание, на этот раз протекало неопределенно и непредсказуемо. Пациентка не возвращалась к реальности; испытанные препараты не помогали. Впервые доктор всерьез задумался о консилиуме, хотя и боялся полного дефолта.
      Была и еще одна причина торопиться: доктор не на шутку увлекся грезами больной. Целые сутки проводил около ее постели, слушая волнующие описания: "…в диком влажном воздухе поймать следы твоих синих рук, пригубить…"
      И против воли хватал ее руку и благодарно прижимал к сердцу.
      — Послушай, что я тебе скажу, — обращалась она к неведомому, — вот как это было: в центре, полнозвучно разливаясь, сидел толстый гармонист. Вокруг толпились бабы, нестройно подпевали и приплясывали в такт. Все были в подпитии и в ожидании. Через несколько минут из-за деревьев показалась худая томная женщина. — Ждете? — не поздоровалась даже, — Кликала с балкона кошек. Напрасно! Все в сборе? — Гармонь заглохла. Бабы тоже затихли. — Пляшете? — согнала гармониста, устроилась сама, — рассказывайте! — Мария, Солониха влюбилась в своего племянника, — начала одна, — выслеживает его, вынюхивает, с лица спала, посинела, просто ужас. — Хорошее начало, — Мария достала из сумочки бутерброд и проглотила его…. Так и познакомились…
      — Кто такая Мария? — всколыхнулся доктор.
      — Ты словно не живешь вовсе, кто?! Его мать! — удивилась и легонько засмеялась Люся.
      — Кого его? — пуще прежнего заволновался доктор.
      Люся недовольно нахмурилась.
      — Его! Его! Его самого!
      — Ты ничего не путаешь? — держась знакомых ориентиров, поинтересовался доктор, но Люся уже крепко спала.
      Накануне вечером заговорила о каком-то путешествии.
      — Что ни говори, все было продумано еще на берегу; ясно, добром это не закончится. А команда?! Все до единого воры, включая капитана. Надеюсь, вы понимаете, как я была напугана! Учтите мое положение — ведь я девица!
      Доктор прикусил язык.
      — Маршрут держался в тайне, никто не знал, куда и зачем плывем… Вам знаком хотя бы один из двенадцати ключей мудрости? Так вот, в нашем случае кто-то выбросил все ключи за борт, только мы отчалили. Судно без толку крутилось в разных направлениях…
      Понятно — рассказ не из легких. Доктор, более не полагаясь на себя, вызвал Лизу. Она влетела в палату в тот момент, когда Люся заерзала на подушках, устраиваясь поудобнее, швырнула пальто и присела рядом с доктором. В комнате темно: окна зашторены черным.
      — А ты-то зачем здесь? — спросила Люся, узнав дочь каким то неизвестным чувством.
      — Тебя послушать пришла.
      — Делать тебе нечего, занять себя не умеешь, вот и шляешься, — но тут же, забыв обо всем, продолжила.
      — На седьмой день команда приуныла: солнце нещадно палило, не спасала вечерняя мгла — мы были в плену горячих воздушных течений. Капитан приказал завесить иллюминаторы черным. Я изнывала в каюте, стараясь, по возможности, не думать о плохом…
      — Вряд ли вы знаете, — она вскочила на подушках, — что такое неизбежность зла?! Неизбежное зло! С этим я жила; об этом были все мои мысли…
      Доктор с Лизой переглянулись.
      — …Как-то под вечер, не выдержав одиночества, я вышла на палубу: тягучая вязкая синь, марево, жар, будто кто-то раздувал меха гигантского горна; птицы сгорали в воздухе — вся палуба усеяна их обугленными скелетами.
      Я прислонилась к корме и безнадежно рассматривала горизонт.
      Появился капитан: вопреки всему веселый и беззаботный, раскидал в стороны птичьи скелеты, пристроился рядом: голый по пояс, шорты, теннисные туфли…
      — Куда мы плывем? — осторожно спросила я.
      — Наша цель — гнойный и влажный остров, О! — наивно обрадовался он, — мог ли я представить, что доберусь до него в такой теплой компании? Смотри, — кивнул на воду. Я глянула и отшатнулась: резкие и напряженные плавники акул бороздили море в двух шагах от нашего судна…
      — Кто ты? Что тебе надо? — закричала я в ужасе.
      Капитан больно сжал мое запястье.
      — Заткнись! Баба на корабле — несчастье!…
      — Я не баба, — завопила я, пытаясь вырваться.
      — Тем хуже! — он яростно ударил меня по лицу…
      Доктор быстро писал в блокнот. Мать, засыпая, шептала еще. Лиза забеспокоилась, поглядывая на часы; доктор перехватил ее взгляд, и они бесшумно вышли.
      — Где твой отец?
      Он спешил выпроводить Лизу и дослушать рассказ.
      — Вам-то что? Не знаю, — резанула Лиза.
      Вдруг повалил снег. На больничный двор сели черные вороны. Все кончено, откуда здесь утешительные прогнозы?! — злилась на мать Лиза. — А доктор?! Влюбился что ли? Сидит придурком — сказки записывает! За воротами снег обернулся моросящим дождем.
      Сегодняшний день — особенный. Лиза проснулась на рассвете. Глухая незнакомая тяжесть в животе; лежала, теребя одеяло, слушала: Коля сопит на соседней кровати, дрыгается во сне, за стеной скрипит пружинами диван, кряхтит бабка, переваливается с боку на бок, хлопает на ветру кухонная форточка…
      Боль в животе. Лиза свернулась клубочком, покрылась испариной… вспомнила: расчесывая ее перед сном и, колдуя гребнем, Коля представлял себя несокрушимым любовником; Лиза — царицей, осоловевшей от побед. Она чувствовала: Коля неистово любит ее и находится в полной ее власти. Оттого так хорошо мучить Колю и вгонять в краску… ласкать, бить, приближаться, убегать. Надо как следует его проучить! — Лиза отвернулась к стене, раздвинула губы в улыбке: потухший Колин взгляд, когда впервые увидел ее обнаженной. Полуденное, земное солнце ослепило, парализовало его. Она подхватила оседающего по стене брата, уложила в постель, поила валерьянкой, шептала на ухо, ерошила кудри, щекотала бока, беззастенчиво игралась в брюках.
      Боль захватила, прилипла к горлу, вцепилась в глаза, в пальцы, крепко засела в ребрах. Лиза стиснула зубы, готовая умереть. Все разрешилось мгновение спустя: последний раз сжалось внутри и плюнуло бордовой кровью между ног. Отогнула одеяло: кровь тяжело расползалась по простыне. Лиза не двигалась, и ждала разительных перемен: сердечного взрыва или явленной бледной плоти, но было пусто…
 
      Бабка ковыряла хлебный мякиш, — Ну, как мать? Этот звонил.
      — Отец? — Лиза села к столу.
      — Интересовался, живы ли, — часто заморгала, — пришлось огорчить его.
      — Чего нас хоронить?
      — Да пока вроде некого.
      Лиза не любила бабушку за зверский норов, но пикировалась с удовольствием. Та платила ей тем же.
      — До Синего мама сегодня не добралась, остановилась на капитане…
      — Доберется, жить ей еще долго, — бабушка раскрошила хлеб и залила молоком, — а капитан, это кто?
      — Бабушка, — Лиза не слышала вопроса, — что делать с менструальной кровью?
      — Иссушить! На корню. Жаром иссушить. Ты чего за стол уселась с такими делами? Кыш отсюдова!
      Лиза прыгнула на подоконник. Улица. Скучно.
      — Что это за кровь и почему тело не принимает ее?
      — Матери твоей кровь, на черта она тебе?! Свою надо иметь.
      — А почему тело все знает?
      — Видать, умнее тебя… избавляется как может, насколько мочи хватает, ты помоги ему. Ох, — бабка навострилась отъехать от стола…
      — Как?
      — Жаром, огнем… лучше скажи, откуда капитан взялся? Не должно быть никакого капитана, — отвлеклась она.
      Лиза соскочила и встала перед ней, — погоди, а как же Коля?
      — Что Коля? — бабка расчистила путь палкой, — он твой, если не проболтаешься. Пока кровь не выпустит — твой.
      — Но без крови он не будет мне братом!
      — Тоже мне — брат! Считай — послед, — бабка поджала губы.
      — Стой! Не крутись, — заорала Лиза, — а Паша?
      — Пашка-то? Этот сам себе могилу роет. Скоро выроет! Лизка, о себе думай, не трать времени зря. Стерегись маленьких побед! — мелко засмеялась и покатилась восвояси, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова…
      Лиза терялась в бабкиных загадках, — А ведь она красивая! До сих пор красивая! — но не смогла припомнить старушечьего лица, лишь колдовское очарование усмешки. Тут же подумала о Зойке, что по ночам ошалело болталась по квартире, надеясь столкнуться с бабкой. Пару раз будто столкнулись. Ну нет! Эта ничего не получит! Роскошная — это правда, зато вечно пьяная — себе не принадлежит! И не смотря на то, что на душе неспокойно и холодно, Лиза стряхнула видения, открыла окно и беспечно закричала во двор.
      — Передо мною все! Весь мир! Я взрослая-я-я-я-я-я!
      Осень и любые признания.
 
      Притин отшельников, — так нежно и романтично Паша называл морг. Смерть похожа на сон? — смеялся над Зойкой, когда та наведывалась сюда, — Нет. Смерть ни на что не похожа! Я многое узнал здесь! Он бесцеремонно ворочал трупы. — Куклы, манекены, если бы не гниющее нутро — стоять им в витринах и привораживать прохожих. Нутро, кстати, можно выскоблить….
      — Ну и жмурик, — Паша едва сдержал смех, на животе яркая татуировка "Уважай гостя!" Надрезал под горлом, и аккуратно, чтобы не повредить надпись, вниз, к лобку. Распахнул кожу. Как рубашку. Резанул ножом по ребрам: от сердца к центру и направо, сильно ударил кулаком, проломил грудь. Расчистил. Готов, — крикнул в смежную каморку.
      Машинистка оторвалась от телефона. Патологоанатом, весь крахмально белый, нацепил очки.
      — Ну-с, сколько их сегодня?
      — Четыре, — Паша закурил в дверях, — предположительно убиты.
      Док махнул остатки кофе в рот, в анатомической нырнул в жмурика, быстро отстриг внутренности и вывалил на стол.
      Сегодня похоже на вчера. Вчера — на позавчера. Паша затушил сигарету.
      — Абсцесс в верхнем отделе правого легкого в прикорневой зоне: гнойная полость, окружена зоной воспалительной ткани… мембрана… — монотонный голос Дока.
      Застучали клавиши печатной машинки.
      — …Удален сегмент — следствие хронического абсцесса…. Левое легкое без патологий…
      Паша провел скальпелем по макушке, от уха до уха, отодрал кожу от черепа и натянул поверх лица, до подбородка.
      — Минутку, — Док сдвинул кожу кверху, открыл веко, сковырнул глаз.
      — …Гематома… — глаз шлепнулся в банку.
      Паша опять натянул кожу на лицо, взял дрель с круглым в зубчик наконечником.
      — …Желудок растянут, атоничен. Зарубцевавшаяся язва в выходном отделе… нижний полюс в малом тазу…
      Грохают клавиши… Паша включил дрель… На пороге топталась крашеная расфуфыренная тетка средних лет.
      — Снимите маску, — рявкнул док, — привыкайте, вы будущий врач, идите сюда, — ткнул ей в нос мочевым пузырем: Макрогематурия, сгустки крови… Тетка окостенела. Паша улыбнулся и вонзил дрель в череп, полетела костная пыль.
      — Печень полтора килограмма, плотная, увеличена… деструктивные изменения, поражения печеночной паренхимы, неактивный склероз…
      — Машенька, три копии, помнишь? Будь проклята эта бюрократия, — передохнул Док.
      — Капсула левой почки слегка растянута…деформация и смещение чашечек, склероз сосудов…
      Паша снял отпиленную часть. Тщательно протер, отложил в сторону.
      — Поджелудочная. Патологических изменений нет… Камни в желчном пузыре…
      Торопится, — фыркнул Паша, — не завтракал. Док схватил сердце, размял, подкинул в ладонях, — Тренированное, будь здоров!…Сердечная мышца хорошо развита, некроз одной части. Постинфарктный кардиосклероз. Увеличено левое предсердие… Чикнул ножницами, вынул мозг: тугой, блестящий, перламутровый, в рубиновых прожилках. — Изумительная композиция, согласны? — обратился к тетке. Та вытаращила глаза и задохнулась от едкого запаха.
      — Привыкайте, привыкайте, черт вас возьми, — Док повысил голос, — видите? Повреждение средней мозговой артерии, венозного синуса… сосудов мягкой мозговой оболочки… ликвор мутный… гематома в эпидуральном пространстве… Что скажете коллега? — Тетка молчала. — Причина смерти — ушиб головного мозга… механическое сдавление мозга. Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.
      — Наконец, кишечник.
      Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.
      — …Спастическая кишечная непроходимость….
      Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.
      Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, — прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка — кожа на голове съехалась, семь — на животе, все, как при жизни — не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.
      — Теперь в душ, — игриво подмигнул тетке, — ну, обвыклись?
      — Разве можно к такому привыкнуть?! — впервые подала она голос.
      Паша досадливо поморщился.
      — Не место здесь сантиментам!
      — Верно, — дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.
      Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.
      — Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.
      — А где человек, Пань, как думаешь? — захохотал Док.
      — Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, — Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.
      — Послушай, — обратилась тетка к Паше, — ты нарушаешь таинство.
      — Ты кто такая? — всполохнулся он.
      — Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…
      — И машинистку? — заржал Док.
      — Ее тоже, за соучастие, — тетка оставалась совершенно серьезной, — ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.
      Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.
      — А вдруг ошибется? — неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, — убеждала Илона, — тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля — крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело — это наша земля, — подобные речи обильно запивались пивом.
      Тетка помрачнела.
      — Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, — кивнула на жмурика, — и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…
      — Кто пустил сюда? — ворвался Док, — вон!
      — Ухожу, не ори! — махнула Паше, — созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.