– Как это должно быть великолепно!
– Бесподобно! Ах, мессир, наша профессия пользовалась тогда уважением наравне с профессией духовенства. Но это недолго было. Городские буржуа сами стали играть мистерии. И Бог их там знает, как эти школьники и судейские клерки влезали на подмостки, с тех пор, как этот негодяй метр Гонен выдумал свои плутовства. Мы остались без работы, пришлось локти грызть. Надо было однако жить, куда же пошли наши декорации, наши чудные костюмы? Стыдно признаться: мы проели в Туре чистилище, в Рошфоре – землю, а в Бордо – рай.
– Проели, и ничего при этом не выпили?
– Ничего, к несчастью. Теперь у нас остался только Ад. Посмотрите, вот ставят его декорацию.
– Да, уж он верно назван: я как увидел, так и затрясся от озноба. Прямо мороз по коже.
– А между тем, морозить людей не его назначение.
– Ха-ха-ха! Да вы шутник.
– Да, я добрый черт. Эта декорация служит ныне во многих пьесах: в нынешнем веке очень любят всякую чертовщину.
– Представлять чертовщину дело высоконравственное. Здесь изображаются злые козни духа тьмы, и тем внушается христианину, что нужно остерегаться искушений.
– Вот это верно, мессир. Но чернь больше всего обращает внимание на такие представления, где колдуны и бородатые колдуньи выпускают кровь из кабанов и составляют снадобья из нечистот и зловредные напитки. Народ любит смотреть, как ведьмы на шабаше машут собачьими кишками, кричат и пляшут верхом на венике, прибавляя при этом самые непристойные слова. Он до упаду хохочет, когда видит Сатану верхом на крылатом и рогатом драконе, у которого из ноздрей пышет дым и пламя. Но он перестает смеяться, когда среди любовного мяуканья кошек, появляются легионы жаб, гадов и всевозможных хищных птиц, между которыми бьются невинные девушки в белых платьях, изображающие собой чистые и чуждые всякого греха души, за которыми следует святой отец, неся в одной руке святую воду, а другой брызгая на демона, который с воем и визгом убегает.
При этой последней картине сенешал, одержимый страхом черта на столько же, как и Обер ле Фламен, снова начал трястись.
Метр Гонен, который знал, что говорил, не показал виду, что заметил произведенное им впечатление, и чтобы окончательно отуманить своего слушателя, разразился следующим лирическим обращением к прошлому.
–Какая разница, – вскричал он, —между нынешним искусством и искусством древних! Возьмем хоть один пункт: какое расстояние отделяет наших ведьм от Эсхиловых Эвменид! Их губительные головы, с мрачными взорами, искривленными бровями, отвислыми губами, воздвигнутые гневом божества за преступления земли, дышат мрачным энтузиазмом справедливости и наказания; между тем как ведьмы христианства, возмутительное подражание древним фуриям, представляют собой лишь инстинкты греха, искушение дьявола.
– Как они ни скверны, – прервал сенешал, – но они существуют. Наша религия повелевает им верить, и я верю; без этого откуда бы шло адское зло? От ваших речей, брат, пахнет язычеством и гарью.
– Ага, мессир, значит я хорошо сыграл роль сатаны, если вы приняли ее всерьез? Я только хотел дать вам понять о чертовщине, которую вы сегодня увидите.
– Ха-ха-ха! Знатный фарс. Браво! Выходит, это было нечто в роде пролога! Ну, долго я буду смеяться.
И сенешал встал, смеясь, подошел к Адовой пасти, уже совершенно установленной, чтобы поближе рассмотреть ее, а монах-актер, которого даже кинуло в жар от его заключительной речи, оттирая мокрый лоб, ворчал себе под нос.
– Вот и сыпь перлы перед свиньями, а они хватят вас своим рылом.
Потом, погрузившись мыслью в дело, ответственность за которое он взял на себя, он стал взвешивать все последствия в случае неуспеха, но в это время чья-то рука опустилась к нему на плечо и глухой голос проговорил:
– Король шутов!
– О, мысленно произнес метр Гонен, содрогаясь. Узнан и погиб, чтобы не сказать повешен.
Он обернулся: перед ним стоял член братства, покрытый капюшоном.
– Обер, – сказал он, несколько успокоеный, – я тебе запретил отходить от повозки и являться сюда. Твое нетерпение и ревность могут все погубить; ты ведь мне не то обещал!
Вместо ответа, монах приподнял капюшон, и король шутов замер от ужаса.
Неужели вместо одного ревнивца явилось двое? Этот еще страшнее первого.
Монах, оставив метра Гонена в полном изумлении, направился к двери бокового кабинета, где скрывалась Мариета, и вошел туда так, что сенешал, занятый рассматриванием Адовой пасти, ничего не заметил.
Только приход Этьена Мюсто, явившегося уведомить своего кузена, что все приготовления для представления кончены, вывел короля шутов из столбняка, в который привело его появление монаха.
Не менее изумлена была и Мариета появлением незнакомца.
Он вошел с угрожающим видом. Но затем последовало быстрое объяснение, которое не успокоило монаха, но обратило гнев его в другую сторону.
Мариета не могла ответить на все его вопросы. Она не знала ни имени, ни общественного положения той, которая сыграла роль ее покровительницы, а монаху, может быть, только и нужно было знать это имя. Мариета даже не могла объяснить ему тайну подвижной картины, ибо слова ненависти и мести, вырвавшиеся у монаха, заставили madame Кони подумать, что покровительница ее могла, в свою очередь, прибегнуть к защите таинственной двери, чтобы скрыться от страшной опасности.
Тем временем, король шутов и кузен его Этьен пошли к своим людям, стоявшим позади Адовой пасти, а слуга Гумберт доложил сенешалу, что герцог, узнав, что ему готовится такой приятный сюрприз, сейчас пожалует в банкетную залу в сопровождении всех служащих в замке.
– Как всех? – спросил в изумлении сенешал.
– Точно так, мессир, кроме раненых, которые не могут пошевелить ни рукой, ни ногой. О, герцог так добр, он хочет, чтобы все повеселились.
– Так значит и слуги, и стрелки, и жандармы? – переспросил сенешал.
– Все, без различия. Герцог даже распорядился, чтобы стрелки сложили оружие в караульной комнате, чтобы бряцанье не мешало сценическому представлению.
– О, как добр принц! Какой он добрый! Можно ли думать, чтобы какой-нибудь вассал или вассалка осмелились отказывать ему в праве, столь законном… столь естественном? Нет, это просто непонятно. Если я когда-нибудь женюсь, я первый буду требовать этой чести для моей жены. Для этакого-то доброго принца! Неправда ли, Гумберт? Ведь и ты тоже?..
Слуга притворился, что не понял, и пробормотал сквозь зубы:
– Наш сенешал сделан из того же дерева, что и волынки.
XIV
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.
«Благодаря сатане, сегодня я увижу исполнение моей надежды».
В одной из комнат первого этажа этого разукрашенного гербами, убранного арабесками и окруженного балкончиками замка, в комнате, роскошь которой соответствовала внешним украшениям, отдыхал на восточном диване молодой человек в задумчивой позе, облокотившись на подушку. Он с грустью смотрел на удивительной красоты молодую женщину, спавшую в креслах, в нескольких шагах от него. Эта женщина подвергалась смертной опасности страшной мести, между тем как счастливый любовник, для которого она жертвовала веем, в эту минуту испытывал по отношению к ней лишь то, что ощущает каждый мужчина, хотя бы даже Дон-Жуан, в присутствии истинно-прекрасного создания, тело которого – целая поэма для чувственности.
Мысли мечтателя витали теперь среди развалин дома Кони, черноватая масса которого едва виднелась на далекой вершине, а старая башня выделялись на светло-голубом небе, словно сероватое облачко.
Красоте молодого человека особую привлекательность придавала тихая и мягкая печаль, которая сказывалась на его обыкновенно улыбающемся лице. Всегда скептик в любви, в настоящую минуту он находился под обаянием мечты, вызванной воспоминанием об исчезнувшей действительности.
Борода и волосы у него были не причесаны. Обыкновенно столь заботливый относительно своей особы, не терпевший ни малейшего беспорядка в своей одежде и вообще внешности, теперь он не обратил внимания на свой туалет.
Его высокий лоб, большие сине-серые глаза, с необыкновенно кротким выражением, почти не встречающимся у гордых сынов запада, производили неотразимое впечатление на женщин, которым он изменял совершенно спокойно, убежденный, что любовь – не что иное, как азартная игра, в которой выигрыш приходится на долю самого смелого и самого непостоянного. У него перебывало много любовниц, но он никогда еще не любил.
В его гибком стане, в его безупречном телосложении было много грации, силы и пылкости. Но в данную минуту грация была вялой, сила утомилась, только пылкость терзала его, в его мечтаниях, при мучительной мысли, что его дорогая Мариета теперь в объятиях сурового солдата, которому он уступал ее только затем, чтобы с большим удобством отнять.
В первый раз в жизни Людовик Орлеанский ревновал, значит, он любил или был близок к этому.
Само собой разумеется, что эту любовь нельзя сравнивать с любовью Абеляра к Элоизе, хотя ученый и стоял гораздо ниже своей возлюбленной, но между ненасытной Изабеллой Баварской и чересчур сентиментальной Маргаритой Гено, образ кающейся Мариеты сохранял или вновь получал прелесть целомудрия и принц жаждал обладать ею, как бы снова впервые.
Герцог Орлеанский, выдавая Мариету замуж за Обера ле Фламена лишь для того, чтобы спасти честь и дать имя ее будущему ребенку, был далек от мысли расстаться с ней надолго, хотя бы даже на один день. Приказав своему сенешалу похитить ее, он рассчитывал оставить ее для одного себя, очень хорошо зная, какие принять меры, чтобы в случае надобности устранить экс-капитана своих стрелков от его супружеского крова.
Но вооруженное сопротивление Обера, поражение стрелков, из коих пятеро опасно ранены и, наконец, в довершение всего, бегство Мариеты – совершенно испортили его планы.
Маргарита все сказала ему, по крайней мере думала, что сказала все, не поскупясь при этом на горькие упреки. На упреки влюбленной женщины он отвечал ласками, а сентиментальные женщины всегда легковерны. Маргарита успокоилась под его поцелуями и уснула, убаюканная его доводами, а Людовик все валялся в меланхолическом настроении, когда вдруг точно молния промелькнула у него в голове: кажется сенешал готовит какой-то сюрприз. Чуть ли даже он не обещал музыку?
Легкомысленный человек очнулся от своей задумчивости и разбудил Маргариту. Она показалась ему прелестной, и, упившись ее глазами, он опять оттеснил в самый отдаленный уголок своего сердца образ Мариеты де Кони. Герцогиня закуталась длинным покрывалом, и скоро затем любовники, неосторожные, как все высокопоставленные люди, вошли в банкетную, теперь обращенную в зрительную залу.
Публика, состоявшая из 12-15 человек, приветствовала их восклицаниями, и заиграла музыка.
Для XV столетия, эта была музыка довольно сносная. Она послужила прелюдией: Адская пасть растворилась и оттуда вышел странно одетый мальчик.
– Это пролог! – заметил сенешал.
– Недурен! – ответил герцог. Присутствующие выразили свое удовольствие единодушным восклицанием: «Ах»!
Дверь кабинета растворилась, высунулись головы монаха и Мариеты, которых нельзя было видеть, так как зрители сидели к ним спиной.
– Вы знаете, кто эта женщина? – взглядом спросил монах.
– Нет, – отвечала движением головы Мариета.
Madame де Кони поспешила спрятаться, монах же остался и пролог начался.
Пролог жонглера в аду.
«Вельможи, воины, вассалы!
Чудес услышите не мало,
Когда сейчас
Внимательно прослушаете нас.
Сам Люцифер сию минуту,
Благодаря фигляру-плуту,
Сюда придет.
Потом, наоборот,
К нам ангел спустится небесный
И, фокус выкинув чудесный,
Его, как липку, обдерет
И проведет.
А жонглер, говорят,
К сатане в самый ад
Чрез раскрытые двери
Вступил.
Он, когда еще жил
Между нами, то был
И бродяга,
И плут,
И ленивец,
И мошенник,
И лжец,
Нечестивец,
В картах шулер и вор.
О позор! Может быть, наконец,
Но, признаюсь вам в том,
Что во всем остальном
Был он честен кругом.
– «Приходи, милый мой!»
Сатана закричал,
Я давно уж скучал,
Дай обняться с тобой,
Дорогой!
Есть работа у нас:
Вишь – огонь то погас
Под котлом,
Ты раздуй-ка живей:
Души грешных людей
Варят в нем,
Я ж на землю лечу,
Прогуляться хочу.
Но смотри, не зевай!
Грешных душ из котла не пускай
Если ж ты хоть одну потеряешь,
То… надеюсь, меня понимаешь,
А покуда – прощай!
Господа! Мы кончаем вступленье
Начинаем свое представленье».
Пасть адова снова раскрылась, чтобы пропустить мальчика. Публика много аплодировала.
– Боже правый! – сказал герцог, – я в этом знаю толк, это прелестная вещь. Кому обязаны мы такими прекрасными стихами?
– Я полагаю, поэту Кретену, автору королевских песен.
– Этан Кретен великий поэт!
Пасть адова снова разверзлась теперь уже во всю ширь и в ней показалось царство сатаны, с котлом грешников посредине. Жонглер поддерживал огонь под котлом, из которого поминутно появлялись головы и тотчас же исчезали в клубах пара.
Присутствующие содрогнулись от ужаса, вспомнив, что такая мука ожидала каждого грешника, не получившего от церкви отпущения в момент разлучения души с телом.
Затем начался следующий диалог:
Душа.
Горю, горю!
Жонглер.
Ну что-ж? Ведь надобно признаться,
Ты для того и здесь. Зачем же волноваться?
(Бьет ее лопатой. Ангел спускается с небес).
А это кто еще?
Ангел.
Здорово, милый мой!
Ба! ба! Что вижу я? Вы ль это предо мной?
При жизни славились игрой своей чудесной в кости.
Жонглер.
Вы хвалите меня… Мне это слышать лестно.
Ангел.
Вся адская теперь поразбрелась семья.
Что время нам терять? Сыграть не прочь бы я.
(Указывает ему на стол с костями).
Жонглер.
Эх! Горе – денег нет!
Ангел.
Ах, полно, не смешите! Их много у меня.
Жонглер.
Ну, если вы хотите
Сыграть сейчас со мной – рубашку ставлю я.
Нет у меня теперь ни денег, ни белья.
Ангел.
Да ставьте пять-шесть душ!
Что с ними вам скупиться?
Ведь мертвые они: не стоит и чиниться.
Жонглер.
Ах, нет! Никак нельзя!.. Хозяин этих мест
За душу каждую меня живьем заест,
Живой иль мертвый я.
Ангел.
Ну, это ль не обидно!
А я-то захватил с собой куш солидный!
Чтоб проигрыш вам свой червонцами платить.
Жонглер.
А не фальшивые?..
Ангел.
Верней не могут быть,
Послушайте их звон.
(Стучит червонцем по котлу).
Жонглер.
О, как оно сверкает! Я просто ослеплен!
Ангел.
Ну, кто же начинает?
За пару ваших душ – десяток золотых.
Жонглер.
Одну поставлю я.
Ангел.
Чего жалеть то их? (Дает ему кости).
Однако начинайте!
Жонглер.
Червонцы выставляйте. (Мечет кости).
Ангел.
Однако, вам везет! Скорее сосчитайте!
Три, два и пять – всего лишь десять выпало вот.
Жонглер.
У вас четырнадцать… проклятие костям!
Ну, две души!.. (Игра продолжается).
Ангел.
Шесть, три, четыре – ну, тринадцать,
А я – четыре, шесть и шесть, всего шестнадцать.
Жонглер.
Проклятье!.. Десять душ я ставлю в этот раз.
Ангел.
Не слишком много ли? Предупреждаю вас.
Жонглер.
Четверка, тройка, туз…
Что сделалось со мной? (Продолжает метать кости).
Ангел.
Скажите, куманек, компанией какой
Наполнен ваш котел? Что за души у вас?
Жонглер.
Народ порядочный, – скажу я без прикрас.
Вас, разумеется, не стану уверять я,
Что души эти все безгрешны без изъятья.
Вы сами знаете: безгрешен только Бог.
Еще пока одно я в них заметить мог:
Народ откормленный…
Тут жирные аббаты,
Купцы, каноники (вот эти скуповаты),
Вельможи знатные, но всех не перечтешь
И… да бросайте же!
Ангел.
Шесть, пять и два… ну что же?
Тремя лишь более… Я счастливо играю
И с вас тринадцать душ за это получаю.
Жонглер.
Клянуся Римом я и праведных мощами,
Мне нынче не везет с проклятыми костями.
Ангел.
Ну что ж? Еще разок, чтоб проигрыш вернуть
Достаточно лишь раз с удачею метнуть.
Жонглер
Ну, ставлю пятьдесят!
Сам дьявол искушает
И не подумает, что этим мне мешает!
Ведь для него же я вот скоро час тружусь…
Родителем моим несчастным я клянусь,
Что выиграю я… Ну, у меня двенадцать.
Ангел
Опять я ставку взял – ведь у меня семнадцать.
Жонглер
Нет, с вами, вижу я, немыслимо играть,
Удвою ставку я…
Ангел
Чтоб снова проиграть…
Да, удивительно мне повезло с игрою!..
Жонглер
Мой ангел, шулер вы, и я от вас не скрою,
Что небожителю такое ремесло
Не слишком то к лицу!..
Ангел
Кому не повезло
В игре на интерес, тот часто обвиняет
Партнера в том, что он не чисто с ним играет.
Жонглер
Поговори еще!
Попробуй, прикоснись
Хотя рукой к котлу…
Эй, лучше не берись. (Указывает на котел).
Ангел
А почему б не так? (Прикасается к котлу).
Жонглер
Ну погоди ж! Узнаешь
Ты скоро у меня, с кем ты теперь играешь.
Я крылья все тебе сейчас же ощипаю!..
Мошенничать в игре?.. Нет, я не потерплю!..
При этих словах он кидается на ангела, который, улетая, опрокидывает крылом котел. В ту же минуту, оттуда выскакивает множество народа всевозможного ранга и в разнообразных костюмах. Все они разбегаются из Адовой пасти, рассыпаются между зрителями и громко хохочут над проделкой, жертвой которой стал жонглер.
Сенешал смеется громче всех и восклицает:
– Вот как! Души разбежались!
Герцог несколько раз повторил:
– Славное нравоучение!
Каждый из присутствующих вставил словечко по поводу представления. Наконец, молчание снова водворилось, жонглер опять вошел в роль:
Жонглер
Ну, нечего сказать, дела мои плачевны,
Клянуся смертью я!.. О Люцифере гневном
Подумать страшно мне…
Но, Боже, он идет!.. Скорее спрятаться!..
Ведь он меня убьет!
(Соскакивает в зал. Входит Сатана).
Сатана
Фу, мочи нет, – устал! Пот так и льется градом…
Но, что я вижу тут? Что сталося вдруг с адом?
Раздался оглушительный хохот: превосходно загримированная фигура актера выражала полнейший столбняк.
Людовик Орлеанский, забыв любовницу, обычную гордость, собственное достоинство, хохотал держась за бока и дразнил короля шутов, совершенно неузнаваемого по его искусству одеваться и менять голос.
– Ого-го! Сатана, ловко вас провели! Вся ваша кухня пошла к черту… Ай, ай, ай, к черту! Скорее надо сказать к Богу; ха-ха-ха!
– Ох, ох, – хохотал сенешал, придерживая живот обеими руками, точно боясь, чтобы он не лопнул.
– Хи-хи-хи! – хихикали стрелки и прислуга, и метр Гонен мог видеть, как качалась от смеха вся его аудитория под впечатлением его фарса.
Хохот раздался еще сильнее, когда Сатана в сильном раздражении обратился к публике:
– Чего вы там хохочете, чего вы копошитесь, как куча мошек в солнечном луче? Клянусь головой и рогами, разве уж я так смешон? Скажу же вам только одно: я и вправду Сатана! Я хочу получить свои души обратно. Эй, ко мне! Голова, кровь!
При этом сатанинском заклинании, перепуганные души продвинулись к зрителям, крича:
– Помилосердуйте!
Зрители, войдя в роль покровителей и продолжая смеяться, протягивали руки бедным душам, которые, трепеща, хватались каждая за ближайшего соседа, подобно тому как плющ цепляется за молодой вяз.
Сатана, казалось, серьезно вошел в роль, со всем ее трагизмом, и крикнул громовым голосом:
– Я всех вас держу в своей власти, слышите ли? Теперь настала моя очередь смеяться. Я сейчас выпущу из земли легион чертей, которые унесут вас.
Дрожь пробежала по собранию. В разных углах послышались восклицания:
– Что такое он говорит?.. Да это в пьесе?.. Да нет же!.. Нет, так… У меня каждая жилка колотится.
Толстый сенешал кричал:
– Он пьян, негодяй! Рибле и Гумберт ревели:
– Ты, кажется, глотку передрал, краснобай.
Людовик Орлеанский, как бы для того, чтобы успокоить герцогиню, обнимал ее и говорил, смеясь:
– Друзья мои, это фарс, просто шутовское представление (sotie), конец вам все объяснит.
Сатана продолжал еще более громовым голосом:
– Эй, товарищи! Берите, хватайте, вяжите души и бейте, если станут сопротивляться.
При первом же крике: «берите» руки защитников, протянутые к бедным душам, оказались моментально связанными и стянутыми. Тем, кто пробовал сопротивляться, демоны пригрозили оружием, спрятанным у них под одеждой.
Во время этой сумятицы, монах, сидевший в кабинете, выскочил оттуда, бросился к герцогине Неверской, приподнял ей вуаль, узнал и вскрикнул таким зычным голосом, что этот крик ясно выделился среди общего гама, потом поднял кулак к потолку, точно хотел пробить его, как будто призывая в свидетели само небо, и опять вошел в кабинет.
Внезапное нападение фигляров было проделано так ловко, как будто его долго репетировали; все защитники замка в одно мгновение были перевязаны.
Метр Гонен, как и сам не раз этим хвастался, вербовал своих людей между самыми низменными подонками общества: тут были отчаянная голь, бродяги, воры, всякие оборванцы, – народ отчаянный, которому терять было нечего, издавна привыкший ко всяким плутням, а в случае надобности пускавший в ход ножи.
Гонен встретил между ними несколько натур выдающихся, но загубленных феодальной системой. Он образовал из них труппу актеров годных для своего времени; скорее гаеров, чем комедиантов, истых жонглеров, соединявших с гибкостью тела искусство покрывать себя фиктивными ранами, корчить калек и, в особенности, ловко обрезать кошельки и сумки для сбора милостыни.
Гонен собрал их, и сказал:
– Долой старые привычки и нищету! Иерусалим, создавший нам нищенствующего сына Божия, теперь посылает нам братство св. Страстей Господних, чтобы представлять мистерии на папертях церквей. Присоединимся к этой благочестивой труппе, оставив для себя храм языческий, рядом с храмом христианским.
С этих пор была создана труппа
Бесшабашных(Enfants sans sonsy). Наравне с трубадурами, труверами, повествователями легенд, певцами баллад, бардами Севера и бардами Юга, перед
Бесшабашнымизамки, дворцы и города растворяли ворота свои. Казалось невозможным и чуть не святотатством отказываться от их представлений.
Вот почему так легко было устроить ловушку в замке де Боте.
XV
ОРГИЯ.
«Гей! Выпьем, выпьем поскорей,
Напьемся, как пятьсот свиней!»
Король шутов, как мы это видели, был великий артист и великий конспиратор. Макиавелли, сочинявший комедии, остался бы им доволен.
Он выскочил из своего театра в залу и подбежал прямо к герцогу Орлеанскому, в ту самую минуту, когда последний, хотя и крепко связанный, успел вытащить из ножен кинжал и угрожал им жонглеру Этьену Мюсто, который сторожил его.
Король шутов вырвал у него из рук кинжал.
– Ай-ай, прекрасный герцог, отдайте-ка мне эту игрушку, годную только на зубочистки, право… Теперь, – обратился он к товарищам, – ступайте, потихонечку приберите замковую стражу на башнях… а вы, адовы пленники, молчать!..
Никто не смей шевелиться, ни кричать, ни пикнуть слово, иначе, клянусь, что первый, кто пикнет, попробует на своей шее, как затягивается веревкой мешок.
Потом, увидев Обера ле Фламена, он крикнул:
– Гола, товарищ, все идет, как по маслу; вот твоя жена.
Он указал на все еще покрытую вуалью Маргариту.
– Гм… – прибавил он, – согласись, куманек, что я черт добрый, я бы мог теперь перехватить ее и для себя.
– О! милостивый господин, – умоляющим и покорным тоном взмолился Обер, – у вас их так много… и потом, это было бы недостойно вас!
– Обер! Здесь! – спрашивал сам себя ошеломленный герцог Орлеанский.
– Обер, – продолжал Гонен, хорохорясь своей властью, – вы обратились к нашему всемогуществу для возвращения себе вашей жены, изменнически захваченной Людовиком Орлеанским, вот она, берите ее.
– Дорогая Мариета, сколько вы выстрадали, должно быть! – сказал Обер Маргарите.
Герцогиня в ужасе подвинулась к Орлеанскому, но у последнего не хватило ни времени, ни хладнокровия посоветовать ей воспользоваться ошибкой и бежать.
– Назад! – закричал он.
Обер, вне себя от гнева, выхватил кинжал и готов был поразить принца, но Гонен удержал его.
– Постой, куманек, женщин нельзя брать силой.
Бедный Обер, совершенно порабощенный чертом, покорно опустил голову, но в эту самую минуту Мариета вышла из кабинета и, подойдя к Оберу, сказала совершенно просто:
– Я здесь, мессир, и готова следовать за вами везде, куда вам угодно будет повести вашу супругу перед Богом и перед людьми.
Эффект вышел поистине театральный для всех. Сам Гонен не понимал ничего, тем не менее он ничем не выдал своего глубокого изумления и с удивительным присутствием духа продолжал разыгрывать роль властителя.
– Обер ле Фламен, – величественно сказал он, – тебе известны наши условия. Эй, жонглер! Дать ему двух лошадей и пусть двое из наших проводят его за десять миль. Они потом встретятся с нами в известном им месте.
– Но, – возразил Обер, который при всей своей радости, все-таки тревожился, – ведь меня могут арестовать: в провинции, для свободного проезда, требуется открытый лист за подписью короля.
– Совершенно верно: вот вам открытый лист, – отрезал Гонен, протягивая ему сверток, который он вынул из кармана. – Здесь все в порядке, вот королевская печать.
А Обер потихоньку прибавил:
– И имя Карпалена, которое мне теперь предстоит навеки! Что ни говори, сколько бы я ни боролся, а все-таки это сам сатана.
– Что ты там еще бормочешь? Ах, да! У тебя чего-то не хватает? Денег, что ли? Так вот, возьми, а если еще понадобится, обращайся ко мне. К твоим услугам всегда найдется у меня в кармане… или в кармане первого встречного, что собственно одно и то же. Ну, теперь в путь-дорогу.
Мариета между тем держала в руках сверток, который отдал ей монах в кабинете.
– Это что еще? – спросил Гонен, беря у нее из рук письмо.
Потом, прочитав подпись, он прибавил:
– Ах, да! Это тебе, Обер, или лучше сказать тому, кому ты должен это передать, проездом через Париж.
Обер взял одною рукой письмо, а другой Мариету и вышел в сопровождении двух бесшабашных. Король шутов снова вернулся к роли всесильного судьи.
– Я продолжаю свой суд, Людовик Орлеанский.
При этом имени, герцог поднял голову: с момента появления Мариеты, он впал в какое-то странное оцепенение.
– Она тут была, – говорил он про себя.
– Людовик Орлеанский, – продолжал Гонен, – до сего времени вы вели жизнь вполне беспорядочную и расточительную. Для удовлетворения своих страстей вы притесняли бедняков и оскорбляли их своей роскошью. Вы подвергнетесь вполне заслуженному наказанию. Я беру себе все сокровища, находящиеся в этом замке. Все они награблены вашими приближенными, вашими сенешалами, начиная вот с того толстого, который здесь сидит, – молчать, сенешал! – вашими фурьерами и конюхами, – молчи, Рибле. Эти богатства будут возвращены народу, от которого они взяты. Я беру на себя распределение их. Теперь, если вы имеете что-нибудь возразить мне, можете говорить.
– Я имею сказать тебе, – отвечал принц, – что ты презренный негодяй. Я прикажу вскипятить тебя на Гревской площади, как только я буду в состоянии это сделать.
– Славно сказано, ваша светлость.
– Тебя сожгут, как обманщика и фальшивомонетчика, хотя ты и выдаешь себя за черта.
– Да разве же я не черт?
– Да, ты, может быть, колдун, но вовсе не сатана. Если ты черт, поклянись в этом Богом. Погоди, вот что еще лучше докажет твои плутни. Видишь вот святые мощи блаженного св. Дионисия. Нет такой магии, такого колдовства, которое устояло бы перед этой святыней, и если бы ты взаправду был не мошенник, не бродяга, а действительно нечистая сила, ты бы давно сгинул и провалился сквозь землю.
Гонен с видом сожаления пожал плечами.
– Бедный, легковерный человек! Но вы, по крайней мере, признаете, что я колдун первой руки?
