Суеверие и варварство средних веков поражают не столько своей силой, сколько продолжительностью. Возрождение позолотило пучину, но не засыпало ее.
      Брантом поздравлял Франциска I с тем, что он воздвиг большие костры для протестантов и проложил путь к богу великим и спасительным всесожжением.
      Ученейший и мудрейший Дюшатель верил в астрологию и считал ее великим искусством, которое может изменить законы природы и всего мира.
      Маркиз де Салюс изменил другу своему Франциску I и получил щедрую награду от Карла VI за оказанную ему услугу, потому что один колдун предсказал ему, что дело Франции проиграно.
      Екатерина Медичи устроила Варфоломеевскую ночь не ради одной жестокости: так указали ее амулеты. Даже сам Людовик XIV преследовал протестантов из благочестия и искупал грехи свои жестокостями.
      В XIV веке дух тьмы царствовал еще полновластно. Это мы ясно увидим из последующих сцен, жестоких, но правдивых.
      Теперь вернемся к Оберу ле Фламену, которого мы оставили, когда он уносил свою жену. В этом человеке сказалась его эпоха. Две невидимые феи, управляя его юностью, должны были сделать из него или очень умного, или совсем глупого человека. Сделавшись солдатом, он соединил в себе и ум, и глупость, и оба эти качества друг другу не мешали.
      Будучи сыном прокурора в Шателе, он оставил канцелярскую службу при отце, вследствие подвига, не имевшего ничего общего с прокуратурой. Раздраженный постоянными приставаниями и насмешками клерков, своих сослуживцев, потешавшихся над его смешной фигурой, он убил одного из них кулаком и затем бежал в глубь Орлеанской провинции, к одной из своих теток. Тетка эта жила доходом с небольшого стада овец и коз, которое она и предложила ему пасти.
      Выбирать было не из чего, и Обер принял предложение тетки. И вот новый пастух с упоением отдался уединению. Надев шапку, изъеденную дождем и ветром, забившись куда-нибудь в расселину скалы или в густой кустарник дрока, он проводил целые дни, вперив глаза в бесконечную даль, созерцая облака, любуясь их странными и разнообразными формами. С наступлением ночи, лежа в своем переносном шалаше, откуда он как будто бы наблюдал за стоявшим в загоне стадом, он слушал и по-своему истолковывал тысячи ночных звуков. Завыванья бури, раскаты грома, крик сычей, вой волков – все эти звуки для Обера были голоса человеческие, которые он объяснял какой-нибудь, где-то происходившей драмой, в которой дьявол, само собой разумеется, играл главную роль. Эти постоянные галлюцинации довели его до истощения. Он боялся своих собственных химер и, в один прекрасный день, он променял пастуший посох на мушкет.
      Не правда ли, что у Обера ле Фламена было то же призвание, что у Игнатия Лойолы? Он тоже был солдат-мистик. Закаленный воин был в то же время мечтателем. Из него мог бы выйти воинствующий священник. Читатель увидит впоследствии, почему мы так особенно подчеркиваем религиозную сторону этого человека, сурового по внешности, но душа которого, можно сказать, всегда молилась внутри.
      Женитьба пробудила в нем все прежнее суеверие, после унизительной овации, какую ему устроили при дворе; старый дом, куда он скрылся с женой своей, пробудил в нем и страх демона, и горячую мольбу к небу.
      Этот старый дом был не что иное, как обширная развалина. Он состоял из нескольких сырых зал, потрескавшихся и убранных паутиной, разломанные двери и окна без стекол давали ветру полную возможность гулять на просторе. В одной из зал, вместо всякой мебели, стояло деревянное сиденье в готическом вкусе, изъеденное червоточиной, куда он, как умел, уложил Мариету, прикрыв ее собственной одеждой, и придвинул ее к очагу, в котором развел огонь. Мало-помалу, новобрачная согрелась, а к Оберу вернулось его хладнокровие.
      Ускакав из Парижа вдвоем на одной лошади, супруги заезжали, на опушке Венсенского леса, в замок де Боте, к которому приписано было и вновь подаренное Оберу имение. Здесь сенешал передал сиру Кони документы на владение.
      Они также должны были прослушать обедню в маленькой церкви св. Сатурнина, прилегающей к монастырю, куда должна была войти на девять дней герцогиня Неверская, чтобы помолиться об успехе экспедиции в Венгрию.
      Экспедиция эта, о которой только теперь узнал Обер, не давала ему покоя.
      – Cordieu! – сказал он Мариете, – если бы, сударыня, вашему счастливому супругу нечего было делать, то он непременно бы отправился туда воевать, чтобы испытать справедливость поверья.
      – Какого поверья, мессир? – спросила супруга.
      – Говорят, если христианин убьет неверного, то все черти ада уже не имеют над ним власти.
      Храбрость сира Кони, как видно, всегда поддерживалась страхом сатаны.
      Пока молодая чета разговаривала перед топившимся очагом, собрались слуги и вассалы поздравить с приездом нового владельца.
      Впереди толпы шел человек небольшого роста, сухой, желтый, со сросшимися бровями, но добродушный тон которого противоречил его облику. Это был господин бальи.
      Несмотря на его внешность, он любил доброе вино, и долг заставлял его выпить в честь сира де Кони.
      – Да есть ли у меня вино? – спросил Обер ле Фламен.
      Вина скоро достали, в соседнюю залу выкатили несколько бочонков, откуда-то принесли съестных припасов, и новый владелец замка имел удовольствие услышать те крики, которыми приветствуется всякое принятие власти.
      Он почувствовал полное удовлетворение своей гордости. Герцог Орлеанский оказывался действительно великодушным и добрым принцем, а та злая шутка, жертвой которой стал Обер ле Фламен, была не что иное, как следствие зависти, возбужденной его блестящим успехом.
      Теперь только одно обстоятельство поддерживало грустное настроение нового владельца, это запустение его дома.
      Он обратился с расспросами к бальи.
      – В этих залах, должно быть, давно никто не жил? – спросил он.
      – Да, здесь никто не жил со смерти мессира Легоржю, а этому уже пятнадцать лет. Так как после него не осталось детей, то поместье снова поступило во владение сюзерена и оставалось необитаемым. Его светлость, конечно, прикажет отделать его, починить обрушившиеся стены, вставить двери и окна. Это, конечно, помешает чертям и колдунам собираться здесь каждую ночь и поднимать здесь гам, как теперь.
      – Как! – вскричал колосс с нескрываемым ужасом, который передался и Мариете.
      – Уверены ли в том, что говорите, господин бальи? – спросила она, дрожа.
      – А кто же, сударыня, осмелится усомниться в том, что господин Сатана каждую ночь справляет шабаш в различных местах?
      – Э, конечно, никто в этом не сомневается, – поспешил заявить Обер, из страха как бы не скомпрометировать себя перед чертом… – но отсюда еще не следует, чтобы шабаш непременно совершался здесь.
      – Увы, мессир! Это слишком хорошо известно всем живущим в округе. Этот дом пользуется такой же славой, как Вовер или земля Mont le hery.
      – Боже истинный! Если это так, то мы сейчас же возвратимся в Париж и будем ждать, пека починят это жилье. Но что это за человек в ливрее герцога Орлеанского? Уж не пришел ли он от имени сенешала предложить нам кров в замке де Боте?
      – Мессир! – сказал новоприбывший, развертывая пергамент, – вы, вероятно, владелец поместья Кони.
      – Я сам.
      Посланный поклонился и прочел:
      – «Именем его высочества Людовика Французского, герцога Орлеанского, владетеля кастелянства де Боте и причисленных к нему имений, Обер ле Фламен, как ленник его, обязан прислать ему третью часть вина, мяса и хлеба, купленных им для угощения своих людей, по случаю вступления во владение своим имением, каковая третья часть следует по праву сюзерену».
      – Это такой обычай, господин бальи? – спросил Обер.
      – Да, таков обычай, а во Франции обычай тот же закон,
      – Ну, так нечего и возражать.
      – Нечего; это столь же священно, как и десятина в пользу церкви.
      – Видите ли, господин бальи, у меня никогда не было поместья. Я совсем не знал, какие повинности…
      – На вас лежат еще многие другие, как на вавассоре (vavasseur), т. е. на таком вассале, у которого есть свои вассалы. Но, с другой стороны, вы также имеете известные права относительно ваших подданных; это вознаграждает одно другим.
      – А-а! Так у меня есть и права…
      – Да, право рубки лесов (drout de taille), барщины, мелкое судопроизводство, а изредка и виселицы.
      – Гм… виселицы. Это отлично, но я слышал, что после речи университетского канцлера к Карлу VI, нашему государю, все эти права были отменены.
      – Для Парижа – весьма возможно, но только не для провинций, здесь все по-старому. Таким образом, как я уже докладывал вам, вы имеете право вешать. Если на земле вашей совершено преступление, вы можете требовать повешения виновного.
      – Ах, Боже мой! Какой ужас! – вскричала Мариета.
      – Почему же, сударыня? Это еще принесет вам честь в глазах тех, кому придется проезжать эти места.
      – У вас хорошая логика, господин бальи, – заметил Обер, – впрочем, если я буду уж слишком строг, то жена моя будет пользоваться своим правом помилования.
      Затем, обратясь к слугам, он сказал:
      – Исполняйте приказания его светлости герцога Орлеанского.

 
      Обмануть фиск считалось издавна большим удовольствием. Поэтому лакеи и чернь припрятывали для себя столько же вина и мяса, сколько и отдавали, и хохотали во все горло, когда их ловили в плутнях. Более никаких последствий не было, всем было весело и только.
      Но не весело было в той зале, где Обер ле Фламен, при всей своей храбрости, не мог удержаться от какого-то тяжелого предчувствия, чем ближе подходила ночь в той зале, где Мариета слишком много думала о герцоге Орлеанском, по мере того как приближался момент, когда ей нужно будет думать только о муже, и где бальи, глядя на новобрачных, размышлял о некоторых правах, предъявить которые мог герцог Орлеанский, не зная того, что герцог уже заранее воспользовался ими.
      – Метр бальи, – начал сир де Кони, – здесь невозможно остаться на ночь. Нельзя ли где-нибудь поблизости нанять дом до завтра?
      – Невозможно, мессир… Здесь поблизости только жалкие лачуги.
      – Следовательно, все эти люди будут до завтра здесь плясать и веселиться, но ведь не спать две ночи – это тяжело, неправда ли, madame де Кони?
      – Что же делать, мессир, я готова покориться необходимости.
      – Но я на это не согласен, моя прекрасная супруга, вы ведь, действительно, моя жена, хотя я до сих пор еще не имел случая в этом убедиться… Но что это! Опять лакей из кастелянства! Чего еще тут забыли?
      Действительно новый посланный, опять в ливрее герцога, вошел в залу, в сопровождении нескольких крестьян, которые, видимо, чуяли носом, что сейчас произойдет нечто весьма для них интересное.
      Как и прежний посланец, он развернул пергамент, к которому была прикреплена печать герцога Орлеанского, и, после почтительного поклона, прочел внушительным голосом следующее:
      «Именем его высочества Людовика Французского, герцога Орлеанского, сюзерена кастелянства де Боте и причисленных к нему владений, Обер ле Фламен, ленник его по поместью Кони, обязуется немедленно прислать в замок де Боте Мариету д'Ангиен, на которой он женился, при благосклонном покровительстве герцога Орлеанского, которому, согласно обычаю, он должен предоставить право первой ночи».
      – Кровь и смерть! Ты лжешь! – заревел Обер.
      – Я не лгу: я исполнил свое поручение. Мариета в ужасе подалась назад.
      – Герцог неспособен на такую мерзость, – продолжал Обер.
      – Позвольте, мессир, – вмешался бальи внушительным тоном, – подобные разговоры здесь совсем неуместны. Это обычай столь же древний, как и монархическая власть, и вы можете пользоваться им в отношении ваших вассалок… одно другим вознаграждается.
      – Нет, нет! Этого быть не может, и притом герцога теперь нет в замке… Это какая-нибудь подлость сенешаля.
      – Герцога в замке теперь нет, это правда… но он завтра прибудет, – возразил посланный, которому присутствие бальи придавало смелости.
      – И ты пришел сюда по его приказанию?
      – По приказанию его светлости, – вот его печать, вот герб его.
      Обер взял пергамент, развернул его, разорвал, растоптал ногами и ударил слугу в лицо.
      – Отнеси ему это, – кричал он, бросая клочки в лицо посланному.
      – Вам легко бить бедного слугу, который только исполнил свою обязанность: но за мною едет сенешал, он подтвердит мои слова.
      – Клянусь святым моим патроном, пусть он придет сюда. Не бойтесь ничего, сударыня.
      – Мессир! – прошептала Мариета дрожащим голосом, не подвергайте себя такой опасности… обещайте… сделайте вид, что вы согласны!
      – Не бойтесь, говорю вам! Вассалы, вы обязаны повиноваться мне!.. Я надеюсь на вас!
      Крестьяне, разгоряченные вином, увлеченные воинственной осанкой своего господина, крикнули с энтузиазмом: «Так! Так!»
      – Ого-го! – пробормотал бальи, – это уже пахнет бунтом!
      И, посмотрев в окно, прибавил:
      – Мессир, поверьте мне, покоритесь, пора уж: вот и сенешал с отрядом стрелков.
      – Покориться!.. Никогда! И, обратясь к вассалам:
      – Эй! Друзья мои, у кого есть сердце, послужите вашему господину. Долой сенешала! Долой похитителя чести!
      – Так, так! Вон отсюда сенешала! – крикнули несколько пьяных голосов.
      Большая же часть не решалась и молчала, охлажденная видом сенешала, который входил уже в дом.
      – Слушайте, стрелки, – сказал сенешал своему конвою, – здесь не понадобятся ни секиры, ни пики: ослабьте луки и пики, и бейте просто деревом этих мерзавцев, которые, честное слово, все пьяны.
      Услышав это приказание, из всей толпы козлятников, коровников, оброчных и барщинных земледельцев послышались голоса:
      – Э, мессир сенешал, это не я, не я. И по всей зале пронеслось: не я, не я!
      – Ах, так вот какова ваша храбрость! Хмель видно прошел! Итак, прошу передать мне вассалку, согласно обычаю.
      Обер, схватив Мариету за талию и размахивая шпагой, кричал на сенешала:
      – А ну-ка подойди и возьми ее!
      – Мессир Обер, – отвечал сенешал с величайшим хладнокровием, – вы совершаете большое преступление: супруг, который противится столь древнему и столь справедливому праву, осуждается, по старинному обычаю, на страшную казнь: его лишают свободы, влекут на двор сюзерена, привязывают к столбу и отдают на растерзание охотничьим собакам сюзерена.
      – И вы находите это справедливым? – яростно закричал Обер. – Если вы живы, значит, вы обошли это?
      Сенешал не возражал: но бальи вмешался докторальным тоном:
      – Право это внесено в законы с первых времен монархии, даже владельцы духовного звания имеют право им пользоваться, но они воздерживаются от этого, предпочитая взимать за это деньги, которые употребляются во славу Божью. Если же женатый вилан живет далеко от поместья, то господин, теряющий таким образом права первой ночи, получает со своего вилана денежную пеню (trois sols de culaige). Cum villanus maritat filiam suam extra villanagium, debet tres solidos de culagio.
      Судья долго бы еще перечислял свои законы, но терпение у сенешала истощилось. Заметив это, посланный, прибывший со вторым требованием герцога Орлеанского, перебил речь законника:
      – Мессир! – сказал он, обращаясь к сиру де Кони, – я главный надсмотрщик герцогской псарни… мне же и придется спускать ее на вас… избавьте меня от этой печальной необходимости.
      В ответ на это Обер только презрительно улыбнулся.
      – Ну, мужичье, – закричал сенешал, – говорю вам в последний раз. Подавайте мне молодую, а не то я расправлюсь с вашей деревней: пущу в ход право выемки, восстановленное герцогом Орлеанским в вашу пользу, да вдобавок еще кое-кто из вас попробует у меня и веревки.
      – Право выемки! – повторили в ужасе виланы, для которых всего чувствительнее были штрафы.
      И точно также, как они готовы были защищать Мариету, они теперь бросились, чтобы схватить ее. Но Обер так страшно размахивал своею шпагой, что никто не решался подступиться.
      Тогда сенешал скомандовал стрелкам взять непокорного.
      Один из самых проворных попробовал вскочить ему на плечи, чтобы остановить движение руки, но упал с распоротым животом: второму Обер разрубил череп, третий с перерезанным горлом свалился на двух товарищей. Но четвертому удалось оттеснить Обера от наличника камина, о который он опирался, и принудить его прислониться к стене. Обер, вынужденный на мгновение отвести свою левую руку от талии Мариеты, чтобы схватить ближайшего стрелка, выпустил ее: Мариета без чувств упала на пол. Обер перешагнул через нее, схватил стрелка, задушил его и бросил к ногам сенешала.
      Это изумительное сопротивление еще раз произвело поворот во мнении черни. Они любили силу и не терпели стрелков: быть может они поддержали бы своего господина, но в это время сир де Кони, желая лучше защитить Мариету, подался вперед: к несчастью, он поскользнулся в крови, покрывавшей плиты, не удержался и, боясь упасть на лежавшую Мариету, бросился в сторону и упал рядом с нею.
      Очутившись на полу, он не мог уже встать: на него накинулись, скрутили его, связали веревками, которые впились ему в тело. Он мог только рычать:
      – Ко мне, друзья! Помогите мне! Убейте меня! Да убейте же!
      Бесчувственную Мариету унесли; крестьяне, не смея уже колебаться последовали за стрелками, и судья, оставшись почти один с мертвыми, ранеными и сиром де Кони, говорил ему отеческим тоном:
      – Мессир, мне стыдно за вас. Я не знаю, как его высочество взглянет на ваше непозволительное сопротивление укоренившемуся обычаю. Отговориться незнанием вы не можете. Согласившись стать его ленником, вы знали принимаемые вами на себя обязанности. Вы могли отклонить от себя дар поместья Кони. Вы пролили кровь, вы ранили нескольких стрелков, представителей власти владельца… Вам предстоит ответить за это сопротивление перед окружным судом в Ножане.
      Сенешал стоял на пороге: теперь повел речь он:
      – Жена вассала в моей власти, – сказал он, – миссия моя окончена. Что касается вас, виланы, так как вы вернулись к исполнению своих обязанностей, то я охотно избавляю вас от права выемки и довольствуюсь налогом по 20-ти золотых су с каждого. Но только требую, чтобы золото было с изображением Карла V, так как золото нынешнего царствования стоит полцены: во время малолетства нашего короля, монеты чеканились наполовину с лигатурою. Ну, я сказал.
      Он сел на лошадь и уехал.
      – Двадцать золотых су! – плакались крестьяне. – Но ведь это разорение!
      – Боже правый! – стонал Обер, обращаясь к своим вассалам, – значит у вас нет ни жен, ни дочерей, ни сестер! Кто же вы после этого, подлецы, жакисты? Денег вам нужно, что ли? Поройтесь в моей сумке, возьмите себе на военные издержки, ибо мы пойдем брать замок де Боте. Ну скорей, развяжите меня: я вооружу вас, мы пойдем…Увы! – прибавил сир де Кони, оглядываясь вокруг. – Все ушли, оставили меня, но не затем, чтобы отомстить за меня!
      В отчаянии, он напрасно бился в своих путах, когда из темного угла вышел мальчик пастух, забившийся туда со страху и с участием подошел к нему.
      – Не все ушли, мессир, – вполголоса сказал он.
      – А ты кто?
      – Один из ваших пастухов.
      – Нож у тебя есть?
      – Есть, мессир.
      И ребенок разрезал путы колосса. Обер встал.
      – Мессир! – начал опять пастушок, обращаясь к бывшему пастуху, – если бы я смел дать вам совет…
      – Говори.
      – Я бы посоветовал вам обвести вокруг себя три раза круг и крикнуть: «Могущественный господин Сатана, прошу вас, явитесь ко мне на помощь». Он придет.
      Суеверный Обер покачал головой; совет ему понравился; однако, в ярости, он протянул сжатый кулак и сказал:
      – Я сам Сатана и наделаю страшной чертовщины.
      Пастушок не стал ждать благодарности: он испугался и дал тягу.

 
      Оставшись один и уже на ногах, Обер ле Фламен толкнул одну дверь и, сдернув толстый слой паутины, вошел в залу, уцелевшие окна которой не давали прохода воздуху, свободно гулявшему в других комнатах, отчего здесь сильно пахло плесенью. Если стекла и были целы, то их покрывал такой слой грязи, что дневной свет не проникал сюда вовсе. Обер, человек, как нам известно, суеверный, чувствовал себя не совсем хорошо среди этой темноты, сопровождаемой еще удушающим запахом. За минуту до того храбрый, теперь колосс дрожал как ребенок. Перед его отуманенными глазами носились тени, принимавшие различные очертания. Одно мгновение ему казалось, что он видит Мариету и сенешала. Он кинулся схватить одну, ударить другого, но поймал только пустое пространство. Вне себя от ярости, он треснул другую дверь так, что она разлетелась, и через нее вошел уже в очень большую комнату, в старину служившую залой вассалов. Здесь ему показалось будто пахнет серой, что, как известно, и составляет атмосферу шабаша.
      – О, – прошептал он с ужасом, потом, вдруг прибавил:
      – Ну что же! Если я увижу Сатану, я буду просить его отомстить за меня! Долой этот страх, недостойный меня! Я отдам душу мою за жизнь этого подлого герцога! Презренный! Он теперь может быть сжимает в объятиях мою красавицу Мариету. Довольно! Я не отступлю.
      Он очертил вокруг себя волшебный круг и произнес дрожащим голосом:
      – Господин Сатана, прошу вас явиться ко мне на помощь.
      Потом он стал прислушиваться, в ушах у него звенело, но ни одного ясного звука не было слышно.
      – Однако, – прошептал он, – достоверно известно, что в аду слышат все проклятия, точно также как на небе слышна каждая молитва.
      Он прошел несколько шагов, разминая дрожащие ноги, и повторил уже громче:
      – Господин Сатана, прошу вас явиться мне на помощь!
      Вдруг – о чудо! Ему показалось, что в отдалении блеснул свет, будто блуждающий огонек.
      – Не блестит ли это алмаз, который Сатана носит во лбу? – сказал он сам себе, не попадая зуб на зуб от страха.
      Почти в ту же минуту он услышал разговор, очевидно бесовский.
      – А что, пасть адова раскрывается во всю ширину? – спрашивал какой то могильный голос.
      – Раскрывается, хозяин, – отвечал другой, не менее гробовой голос.
      – А котел для осужденных?
      – Он горяч и глубок: если спустить туда всех мужей, которые в аду, то он не будет полон.
      Этот намек на его супружеские несчастия мог бы возбудить его недоверие: но Обер нисколько не удивился, что в аду уже все знают о его бедствиях.
      Холодный пот выступил у него на лбу.
      Тут он увидел неясные, прихотливые тени, двигавшиеся к нему. Но это были поистине отвратительные чудища, такие, какими изображали пособников Сатаны Ланиры, Лелойе и другие знаменитые демонографы XV века. Два рога на шее, третий на лбу, всклокоченные волосы, мертвенно-бледное лицо, круглые воспаленные глаза, козлиная борода, нескладное тело, такие же руки и ноги, остроконечные и с когтями наподобие лап хищной птицы и вдобавок ко всему ослиный хвост: такова была внешность появившихся демонов.
      – Кровь у меня стынет! – шептал сам себе Обер.
      Но тотчас же, подбодряя себя:
      – Подумай о жене своей, презренный трус! – говорил он.
      И так как бешенство придавало ему храбрости, то он крикнул уже во все горло:
      – Господин Сатана, прошу вас прийти ко мне на помощь.
      Наступило глубокое молчание, потом послышался шепот, который становился все слышнее и, наконец, разразился звонким дьявольским хохотом.
      – Вот так веселый шабаш, – сказал сам себе Обер.
      Пока он рассматривал банду Сатаны, какой то черт, рогатый, бородатый, проскользнувший позади его, вдруг обернулся и стал к нему лицом к лицу. Он был сперва скрючившись в комок, как калека, но мало-помалу расправился, вытянулся, стал большой, черный и спросил:
      – Кто зовет меня? Не ты ли, профан?
      – Я – ответил Обер, уже совсем без страха.
      Черт, казалось, удивился гораздо больше, чем тот, кто его вызвал, ибо, рискуя изменить себе, он пробормотал с легким смехом:
      – О! Вот забавный случай! Эта встреча облегчит мое дело, только со мною, Гоненом, могут случиться такие вещи!
      – Черт возьми! В аду, как видно, веселее, чем рассказывают, – проговорил бедный Обер, обидевшись этим смехом.
      Но дьявол спохватился, что нужно держать себя с достоинством и наставительно произнес голосом, который, казалось, выходил из могилы:
      – Ты говоришь громко, друг, стало быть боишься. Успокойся. Между людьми рогатыми должно быть доверие. Я пришел без вихря и пламени и потому говори со мной, как со смертным, чего тебе нужно?
      – Ах, господин, должен ли я поведать вам мой позор? Вы сами намекнули… Обер взялся рукою за лоб.
      – Да, да, знаю. Людовик Орлеанский женил тебя на знатной девушке, ради этой свадьбы при дворе устроено было шаривари.
      – Да, да, довольно.
      – Тот же Людовик Орлеанский приказал отнять у тебя жену, чтобы она погостила у него в замке де Боте, где он пробудет несколько дней. Чего же ты хочешь?
      – Жену мою.
      – Ладно.
      – Я хочу отомстить, убить похитителя. Я хочу, чтобы ад оказал мне вперед всевозможное содействие взамен погибели моей души.
      – Ты требуешь слишком многого за пустяки. Ты говоришь – за твою душу. Мне это невыгодно. Людовик Орлеанский загубил половину душ во Франции, и у меня относительно его самые лучшие намерения. И при том, что принц набожный, хотя и распутный. Он носит на себе часть мощей св. Дионисия – подарок своего брата. Я ничего не могу сделать против такой защиты. Ну, кончим. Я возвращу тебе жену.
      – И больше ничего? Чего же вы хотите за это? Разве этого достаточно, чтобы погубить мою душу?
      – Да кто тебе говорит о душе твоей? Бери жену, я ставлю только одно условие: ты убежишь с нею как можно дальше, и смотри, чтобы она больше никогда не видела герцога Орлеанского.
      – О, клянусь вам смертью! Будьте уверены, но время не терпит.
      – Ах, да! Бедный ты мой! Иди же за мной.