НИНА

– Тебя сегодня не было в школе, Нина, – сказала Джуди. – Болела?

– Нет. Просто не смогла пойти.

– Ну, так вот, я хотела бы, чтобы ты предупреждала меня заранее, когда собираешься прогуливать. Я искала тебя везде. Цистерна и ее компания весь завтрак просидели за моим столом, я чуть не померла.

– Так что же ты не встала и не ушла?

– С какой стати? Я первая села. К тому же я думала, что ты или Лори придете и спасете меня, только ее тоже сегодня не было. Так что это ты вдруг взялась волынить?

– Мне сегодня опять приснился этот сон, и я просто не смогла никуда пойти.

Джуди хихикнула:

– И кем ты была на этот раз? Слоном?

– Это не смешно.

– Я знаю. Прости. Кем ты была на этот раз?

– Кроликом. Одним из этих маленьких кроликов, которые живут на пустыре за «Батлер Ю».

Глядя между кроссовок, выставленных на подоконнике, Нина Карабальо смотрела из своей спальни на красивую башню колокольни Меггерни-Холла.

Башня стояла на Университетском Холме, над студенческим городком и парком, где, как приснилось ей сегодня…

Все ее тело было каким-то не таким. Неуклюжим. Она смотрела на мир откуда-то снизу, словно лежала на траве – только она знала, что сидит.

Боковое зрение стало таким широким, что она почти могла заглянуть себе за спину. Ее нос все время подергивался, принюхиваясь, и она ощущала все запахи этой ночи. Дух от свешескошенной травы. Приятный островатый запах сиреневых кустов неподалеку.

Восхитительный аромат брошенного кем-то конфетного фантика.

Нина отправилась было к нему, но тут же запуталась в собственных ногах и опрокинулась. Задние ноги были слишком длинные и неудобные, а передние – слишком короткие. Из ее груди вырвался звук, очень похожий, как показалось ей, на поросячий визг. Лежа, неуклюже растянувшись в траве, Нина заплакала бы, если бы могла.

Потому что она знала.

Это был один из этих ее ужасных снов.

Кое-как Нина поднялась на ноги и огляделась. И поймала себя на том, что умывается, вылизывая мягкий мех на плече розовым языком.

Она тут же бросила это отвратительное занятие.

– Хочу проснуться! – крикнула она.

Вместо слов из ее груди снова раздался писк.

И в ответ – молчание.

Но не тишина. Длинные уши Нины поднялись и повернулись настороженно: в траве послышались тихие шуршащие шаги. Она повернула голову и увидела огромную тень, осторожно подкрадывающуюся к ней со стороны пустыря.

Нина замерла, оледенев от страха.

Это был огромный мастиф. Чудовищная собака, которой ей не хотелось бы попасться на глаза даже в своем собственном облике.

Мастиф остановился, когда понял, что его заметили. Из-за какой-то странной особенности чужого зрения, встав неподвижно, пес вдруг стал почти невидим для Нины. Она всматривалась, пытаясь разглядеть его; сердце забилось вдвое быстрее.

Лужайка и огромная туша мастифа слились в одну неразличимую тень.

И пес напал на нее.

Его рычание парализовало Нину еще на несколько долгих ударов сердца, а потом она бросилась бежать.

То есть, попыталась.

Не в силах совладать с непривычными лапами и управлять ими, Нина растянулась снова. Не успела она подняться, как мастиф навис над ней. Его челюсти сомкнулись, захватив ее, стиснув кости, прокусывая шкуру…

– И тут я проснулась, – сказала Нина.

– Да, ничего себе, – сказала Джуди. – И ты в самом деле чувствовала, что умираешь? Я слышала, что если умереть во сне, то умрешь и на самом деле.

Нина переложила трубку к другому уху.

– Это еще не самое страшное, – сказала она. – В этот раз у меня есть доказательство, что это Эшли напускает на меня порчу.

Джуди нервно рассмеялась.

– Да ну, брось. Не можешь же ты по правде в это верить.

– Я видела ее, – сказала Нина.

Нина проснулась, вся в поту, запутавшись в ночной рубашке. Ей сразу же стало легче. Сны снились ей – где-то раз в неделю – но это были всего лишь сны.

Не явь.

Нина все-таки не умерла там, на пустыре, заключенная в тело кролика.

Не по-настоящему.

И все же. Сны эти были такими живыми!

Нина вздрогнула от внезапного озноба, и ей показалось, что она видит пар от своего дыхания. Было так холодно, словно снова вернулась зима. Нина выдохнула, чтобы проверить еще раз, но никакого пара больше не увидела. В комнате стало намного теплее, и Нина поняла, что дрожь и озноб – это просто остатки сна.

Этого дурацкого сна.

Который был не по-настоящему. Каждому может всякое присниться.

Нина посмотрела напротив и увидела, что постель ее кузины пуста. Все еще дрожа, Нина встала и, прижав руки к груди, зашлепала по комнате, чтобы выглянуть в комнату за дверью их спальни. В дальнем конце небольшого коридора была открыта дверь в ванную. Света не было. Ванная была пуста.

Уже за полночь, так почему же Эшли еще не спит?

Пройдя на цыпочках мимо спальни родителей, Нина стала осторожно спускаться по лестнице, не наступая на третью и седьмую ступеньки, которые, она знала, могли предательски скрипнуть. Спустившись до половины лестницы, она увидела отблеск света, падавший из гостиной. Из-за бисерной занавеси, сплетенной нининой мамой, Нина не могла разглядеть, что же делается в гостиной, пока не подошла вплотную к ее двери.

В гостиной на коврике на полу, скрестив ноги, сидела Эшли. Ее крашеные черные волосы стояли на три дюйма над ее макушкой и волнами падали на спину, и на ней была одна из ее гопницких футболок – но не обычная, в обтяжку и с дырками, а безразмерная, с «Металликой», которую Эшли носила как ночную рубашку. При свете свечи, поставленной на край кофейного столика, она читала книгу. Нина не видела обложки, но не сомневалась, что это одна из тех отвратительных книжонок по черной магии, которые так обожает ее кузина.

Почувствовав чей-то взгляд, Эшли подняла голову, и ее взгляд встретился со взглядом Нины из-за бисерной занавеси. Улыбка, больше похожая на ухмылку, тронула губы Эшли, и она вернулась к своему чтению, не обращая больше на Нину никакого внимания.

Нина убежала обратно в спальню.

– Но это же ничего не значит, – сказала Джуди. – Она, конечно, ненормальная, но не обязательно же ведьма.

– А чем же еще она могла заниматься там в темноте? – поинтересовалась Нина.

– Ты же говоришь, у нее была свечка.

– Так тем хуже! Ведьмы всегда зажигают свечки и всякое такое, когда колдуют.

Говорю же тебе, она напускает на меня порчу. Я сегодня, пока сидела дома, заглядывала в ее книжки, и они все про заклинания и разные ужасы.

– Она просто хочет тебя запугать, – сказала Джуди.

– Ну, так у нее это прекрасно получается.

– Ты бы поговорила с ней обо всем.

Нина тяжело вздохнула:

– Я не могу с ней говорить ни о чем! К тому же, если это не она, то она расскажет всем, и я больше никогда не смогу и носу высунуть из дома. Я просто умру, если об этом станет всем известно.

– Я никому не скажу.

– Я знаю. А она скажет. Нарочно.

Джуди на другом конце провода вздохнула.

– Давай телик посмотрим? – предложила она.

Нина прекрасно знала, что имеет в виду ее подруга. Пора сменить тему разговора.

И Нина была не против. Ни о чем другом она не могла подумать весь день, и это надоело ей до смерти. От этого ей начинало казаться, что она сходит с ума.

– Давай, – согласилась она.

Нина встала с кресла у окна и перевалилась на кровать. Нагнувшись, она включила двенадцатидюймовый черно-белый телевизор на батарейках, который стоял на ее ночном столике.

– Что там?

– «Красавица и чудовище» началось минут десять назад по третьей.

Нина переключила телевизор и попала на рекламу местной фирмы по продаже автомобилей на Хайвэй, 14. Толстяк в плохо сидевшем костюме супергероя восхвалял достоинства «Сотни автомобилей, бывших в употреблении, по сногсшибательным ценам!!!»

– Ненавижу эту рекламу, – сказала Нина. – Этот Приятель Эд – такой идиот!

Джуди рассмеялась.

– Его сын учится в одном классе с Сьюзи по английскому, и она говорит, что он такой же, как папочка.

– Бедный ребенок!

Подруги жили в разных концах города, и смотреть одно и то же по телевизору, обмениваясь по телефону комментариями, для них было самым доступным совместным времяпрепровождением по вечерам после школы.

Еще реклама – диетической кока-колы и тампонов – и, наконец, продолжилась передача, начавшаяся недавно.

– Это я уже видела, – сказала Нина.

– Да, такая слащавая мура.

– Ты никогда не задумывалась, почему Кэтрин не переезжает жить к Винсенту? Там такое замечательное место! Я бы бросилась туда со всех ног.

– Мне всегда было интересно, откуда они там берут электричество?

Подруги умолкли, потому что Чудовище произнесло несколько стихов.

– Ужас, как мне нравится его голос! – сказала Джуди.

– Угу.

– Ты пойдешь в пятницу на танцы?

– Нет, наверно. На этой неделе я, наверное, еще не совсем оклемаюсь.

Джуди усмехнулась:

– Это значит, что и ни к кому ты не пойдешь тоже. Так мы могли бы пойти вместе.

И стоять, как две идиотки, как в прошлый раз, подумала Нина.

– Мой папа говорит, что мы раздражаем мальчишек, потому что мы слишком умные, – сказала она. – От девушки не требуется хорошо знать математику и так далее.

– А что ты ему ответила?

– Ничего. А мама назвала его свиньей.

– Мило с ее стороны.

– Да он сам так не думает, – тут же добавила Нина, защищая отца.

– Он просто говорил мне, что думают мальчишки.

– Тогда за каким рожном они нужны?

Нина подумала о мальчике, сидевшем сзади в вычислительном классе. Тим Локли.

Помереть – не встать. Но он так и не бросил на нее еще ни одного взгляда.

– В общем, да, – сказала она. – Вот разве что…

Нина умолкла, услышав шаги на лестнице. То была не легкая походка матери, и не чуть более грузная, отцовская.

– Мне пора, – сказала она. – Эшли пришла.

Нина терпеть не могла, когда Эшли слушала ее телефонные разговоры.

Наскоро пообещав завтра быть в школе, она повесила трубку и сделала вид, что все ее внимание безраздельно поглощено телевизором.

Эшли остановилась перед дверью и вошла при полном параде. Узкие выцветшие джинсы с прорехами на коленях. Футболка с «Деф Леппардом» с обтерхавшимися рукавами.

Кожаная куртка. Волосы, словно черная львиная грива вокруг головы.

– Как ты можешь смотреть эту чушь? – спросила она.

Нина оторвалась от экрана.

– А что в ней такого?

– Как ты думаешь, долго шел бы фильм, если бы чудовищем на самом деле была женщина? – ответила Эшли.

Она сняла куртку, бросила на постель, и машинально начала снимать с себя все остальное – прямо при распахнутых занавесках, так что кто угодно, стоя на пустыре за домом, мог видеть абсолютно все.

Может быть, ей именно этого и надо, подумала Нина.

– Ну так? – спросила Эшли.

Вместо ответа Нина добавила громкости.

ЭШ

Что бы ни делала Эшли Энис, во всем была злоба. Она подслушала как-то разговор своих тетушки и дядюшки об этом. Они считали, что корни такой злобы – в смерти ее матери и в том, что отец ее отказался от ответственности за нее.

– Противоестественно было бы, – сказал дядюшка, – если бы она не была злой.

Ее оторвали от всего, что она знала. Она подсознательно ощущает, что никому не нужна – что мать покинула ее, что у отца нет на нее времени, что мы взяли ее к себе только из чувства долга. Кто бы не озлобился в такой ситуации? Надо быть терпеливыми к ней, это все, что нам остается.

Она вырастет из этого.

Конечно, больно было понять, что твой отец считает тебя ненужной обузой в жизни.

И хотя прошло уже три года с тех пор, как умерла мама, Эшли до сих пор ужасно тосковала по ней. Она признавалась себе, что отдала бы все на свете, чтобы вернуться, туда, где мама была жива, где они жили вместе в маленькой квартирке в Сент-Ивз, и она ходила в свою собственную школу и водилась со своими собственными друзьями.

Она уже начинала терять свой выговор – а вместе с ним, чувствовала она, и самое себя. Жизнь в Северной Америке так сильно отличалась от того, как все было там, дома, что если бы Эшли отправилась сейчас обратно, она чувствовала бы себя там не в своей тарелке точно так же, как здесь сейчас.

Но если бы она могла вернуться туда, то побежала бы без оглядки. Вернуться и попытаться сделать так, чтобы жизнь снова пошла, как надо.

Только уже без мамы.

Вспоминать было больно. Тосковать по тому, что было. Пытаться представить себе, как все могло бы выйти, если бы жизнь ее не была так непоправимо сломана – вспорота ножом маньяка.

Какая беда! – говорили все вокруг, но что они могли знать о бедах?

Разве могли они почувствовать, какой беспомощной чувствовала Эшли себя, когда думала, что пойди ее мама домой другой дорогой из того злосчастного бара – и все сейчас было бы хорошо?

И это было больно. И хотя эта боль могла обозлить ее – и обозлила, и злила всякий раз, когда Эшли думала о том, как все это несправедливо – постоянная враждебность, казалось, коренилась гораздо глубже. Сейчас все, что угодно, бесило ее.

А Нина была такой подходящей мишенью.

У них было так мало общего. Кузина Эшли была из лучших в своем классе, из-за чего неважные отметки Эш казались еще хуже. Нина и ее подружки были отличницами и умницами – не зубрилками, не учительскими любимчиками, но и не отпетыми хулиганками. Самой великой музыкой для них был Дебби Джибсон; они не смогли бы вынести самый простой гитарный риф, когда он хватает за горло и хорошенько трясет – как подобает настоящей хорошей музыке. А смотреть такую бурду, как эти мерзкие выжимки из великого фильма Кокто…

Эш вздохнула, кончила раздеваться и, надев на себя мешковатую футболку с «Мотли Крю», попыталась без особого успеха подстроить дребезжащий звук телевизора. Она убрала одежду, попросту свалив ее в кучу на свой стул возле окна, достала из армейского ранца книгу, купленную сегодня, и села на кровать, подоткнув подушки под голову.

Конечно же, не Нина и не «Красавица и Чудовище» так раздражали ее сейчас. Это все тот странный парень, который шел за нею от магазина оккультной литературы до самого дома.

Обычно она прекрасно расправлялась с теми, кто пытался пристать к ней.

Обычно это бывали какие-нибудь хамы, которым достаточно было показать средний палец, чтобы они начали нести гадости. На учительских любимчиков и хай-лайфистов можно было не обращать внимания. Панки и крутые ребята – ну, тут можно было посмотреть, пока не разберешься, насколько они интересны, а потом – выкинуть их из памяти или не выкидывать.

Но этот…

Она не могла решить, кто он такой. Он был высок, черные волосы коротко подстрижены, черты лица тонкие и резковатые. Года на три или четыре, по меньшей мере, старше ее – может быть, ему даже двадцать. На нем были высокие ботинки и джинсы, белая футболка без надписи и длинный черный плащ.

И глаза его пугали.

Опасные глаза.

Впервые она заметила, что он следит за ней, в магазине, где она покупала старое издание «Красной книги новых измерений», сборник очерков по оккультным наукам Форчуна, Батлера, Регардье и других таких же. Потом, по дороге домой – пешком, потому что последние деньги Эш просадила на книгу – ей показалось, что за ней кто-то идет. Она обернулась, и он был там, стоял на углу под фонарем и даже не пытался прятаться. Просто стоял, как будто вся улица была его собственная, и смотрел на нее.

Эш пошла к дому тетушки и дядюшки в обход через Нижний Кроуси и пустырь Батлера Ю., но он сидел у нее на хвосте. Не ближе и не дальше, чем тогда, когда она впервые заметила его. Наконец, Эш пришлось зайти в дом – теперь он знал, где она живет – иначе она пропустила бы вечерний сбор, что было бы вовсе нехорошо: тетушка сейчас относится к таким вещам очень строго. В прошлый раз Эш просидела безвылазно дома все выходные – все выходные! – за то, что в четверг пришла домой слишком поздно.

Закрыв дверь, Эш выглянула в окно и увидела, как незнакомец неторопливо прошел мимо. У самой их калитки он остановился, улыбнулся ей в окно тонкими бледными губами, глаза его сверкнули, и он ушел.

Но что-то он оставил.

Обещание.

Она еще увидит его.

Вот это-то и злило Эшли сейчас.

Она хотела бы, чтобы рядом оказался кто-то, с кем можно поговорить об этом, но никого не было. Тетушка и дядюшка, наверно, просто перестанут разрешать ей гулять по вечерам. Ребята, с которыми она сейчас водится, посмеются над нею, и, кроме того, подпортится ее репутация, завоеванная с таким трудом. А что касается Нины…

Эшли взглянула и увидела, что кузина смотрит на нее со странным выражением на лице. На секунду ей захотелось вдруг взять и открыться Нине, но тут же все та же непонятная, беспричинная злость поднялась в ней.

– Может, тебе портрет нарисовать? – услышала Эш свой голос.

Нина тут же перевела взгляд на экран телевизора. Эш снова вздохнула и открыла книгу, начав читать первый очерк, «Миф о Круглом Столе» Форчуна.

Но, читая, Эш то и дело возвращалась к опасным глазам того незнакомца, глубоко встревожившим ее где-то в глубине души. Они никак не хотели забываться.

НИНА

Родители – это всегда тяжело, но иногда Нине казалось, что ее родители – особенно. Это были самые настоящие правоверные и неисправимые шестидесятники.

Мама до сих пор носила длинные волосы почти во всю спину и предпочитала длинные и широкие платья и рубашки в густой цветочек. Она приехала когда-то в Америку из Англии работать детской няней, но осталась здесь навсегда, потому что Лето Любви было в полном разгаре, а в душе она была истинной хиппи – хотя до того она и не знала об этом, – и она попала именно туда, где должна была быть.

Отец Нины был наполовину итальянец, наполовину – индеец, что, как призналась однажды Нине мама, впервые и привлекло ее внимание. В те времена любой, в жилах которого текла хоть капля индейской крови, был центром всеобщего внимания. Он был большой, широкоплечий, смуглый, в каждом ухе – маленькая золотая серьга, и волосы его были такими черными, что, казалось, они поглощают свет. Волосы он завязывал длинным конским хвостом. Джуди как-то сказала Нине, что он похож на рокера, и что когда она первый раз попала в дом к Нине, он напугал ее до полусмерти. Теперь же она говорила о нем: «Класс!»

– Мне бы твоих родителей! – сказала Джуди Нине спустя несколько недель, когда они сидели у Нины в спальне.

Родители Джуди были американскими китайцами во втором поколении, и все еще сохраняли забавные представления о том, что ребенку можно, а чего нельзя.

Школьные сверхурочные занятия – тренировки по волейболу, драмкружок и тому подобное – были допустимы, до тех пор, пока не отражались на отметках, но мальчишки были строго-настрого запрещены. Неважно, что Джуди было уже шестнадцать. Вырваться из дома вечером в пятницу или субботу можно было, только сочинив сложную и красивую байку о визите к Нине или Сьюзи – и родители Нины с их более широкими взглядами, вполне готовы были эти байки подтверждать.

В этом, конечно, думала Нина, они были классными родителями, но все равно как-то недобно признаваться людям, что твоя мать зарабатывает на жизнь бисерными сережками и фенечками, которые продает в разные ателье мод, а отец работает на стройке, и не потому, что на лучшие работы его не берут, а потому, что он «лучше будет что-то строить, чем гонять по столу бессмысленные бумажки».

Нине, можно сказать, нравилось помогать маме в ее уголке на какой-нибудь выставке, но ей хотелось бы, чтобы их тусовость оставалась бы на этих выставках, а не жила постоянно в доме. Куда ни посмотри, висели психоделические плакаты, бисер и кожа, сушились какие-то травки, в ящиках из-под молока стояли пластинки и кассеты и тому подобные вещи. Вдоль стены в гостиной были книжные полки, полные поэзии Гинзберга и Блейка, потрепанных «Каталогов всей земли», вегетарианских кулинарных книжек, книжек хиповской философии, вроде «Уроков в понедельник вечером» какого-то типа по имени Стивен, и других – Тимоти Лири, Халила Джибрана и Эбби Хофмана.

Все было так, словно время для них остановилось.

В какой-то степени Нина любила своих родителей как раз за то, что они были верны своим убеждениям, за то, что они жили своей философией, а не только болтали о ней. В политических воззрениях они склонялись больше к либерализму и участвовали в защите прав животных, домах для бездомных и бог весть скольких еще группах по охране природы – в делах, которые Нина тоже считала важными делами. Но порою она мечтала, чтобы у них была обыкновенная, нормальная мебель, цветной телевизор в гостиной – свой маленький черно-белый она купила на деньги, заработанные сидением с детьми, на гаражной распродаже, – и для разнообразия как-нибудь можно было посидеть во дворе с прохладительными напитками и «горячими собаками».

Но могло быть и хуже, думала Нина. Родители могли назвать ее Радугой или Облаком. Или ей могли достаться родители Джуди, которые уже сейчас подыскивали ей человека, за которого она выйдет замуж после школы. Пока Нина сама знала, что делает, родители предоставляли ей гораздо больше свободы, чем было у большинства ее знакомых ребят. Например, как вчера она не пошла в школу. Они не задали ей никаких вопросов – только обеспокоились.

– Ты уверена, что сегодня сможешь пойти в школу? – спросила Нину мама сегодня утром за завтраком.

Кухня было всецело в их распоряжении. Отец уже ушел на работу – он должен был быть на месте к семи, – а Эшли для разнообразия встала пораньше и тоже уже ушла. Мама собиралась в свою мастерскую возле рынка примерно к тому же времени, что и Нине надо было в школу.

– Мне уже гораздо лучше, – ответила Нина.

По крайней мере, сегодня этот сон ей не снился.

– Ну, раз ты уверена…

– Уверена.

Хотя, если бы мама действительно хотела, чтобы Нина чувствовала себя лучше, она переехала бы в дом, где Нине не пришлось бы жить в одной комнате с ведьмой. Но все это уже было раньше – не порча, а то, что Нина и Эшли не спелись, и надежды на то, что их семья куда-то переедет, было столько же, сколько и на то, что папа вдруг пойдет на работу в пиджаке и галстуке. Переезд нам не по карману, объясняла мама, и потом, неужели в тебе нет сострадания к твоей кузине?

Сострадания? Конечно. Нина знала: это ужасно, что Эшли потеряла свою маму, а ее папа бросил ее. Но Эшли жила с ними уже три года, и долготерпение Нины давным-давно исчерпалось.

Поэтому Нина предпочла не поднимать снова этот вопрос. Вместо этого она спросила маму, как продвигается подготовка к большой весенней выставке-продаже, и это дало им тему для разговора на весь завтрак.

Позавтракав, они вышли вместе, но Нине пришлось вернуться в дом за курткой, едва она вышла на крыльцо.

– Может быть, все-таки смерить тебе температуру? – спросила мама, когда Нина вернулась в джинсовой курточке.

– Пойдем, мама.

– Вроде ведь не холодно сегодня.

Нина раскрыла глаза от удивления. У нее на руках от холода выступила гусиная кожа.

– Разве? – спросила она.

– Наверно, лучше тебе остаться дома еще на денек, – сказала мама. – Похоже, ты простудилась.

Знобит, подумала Нина. Верный признак гриппа. Только вчера она не была больна, да и сегодня не чувствовала себя больной – только замерзла чуть-чуть, и то теперь, в куртке, все было нормально.

– Да все в порядке, мама, – запротестовала Нина. – Честное слово.

– Ну…

– Я на автобус опоздаю.

Мама вздохнула и позволила Нине поступить по-своему. Они дошли вместе до угла Грэссо и Ли, где Нина села на городской автобус до Реддингской Высшей в центре города. Мама поцеловала ее на прощанье и отправилась по Ли в свою мастерскую, взяв с Нины обещание, что та немедленно вернется домой, если почувствует себя нехорошо.

Нина плюхнулась на скамейку, изо всех сил стараясь не замечать парня, прислонившегося к столбу с табличкой. Дэнни Конник. Тощий, как жердь, лупоглазый, вечно со жвачкой во рту, он был местным компьютерным шизиком, и, неизвестно почему, считал себя страшно привлекательным. Он вечно приставал к Нине по той простой причине, что они ездили до школы на одном автобусе.

Он пытался заглянуть ей в глаза, и Нина отвернулась в сторону, запахивая куртку поплотнее, потому что снова начала мерзнуть.

– Эй, Нина… – позвал он.

Нина закрыла глаза и сделала вид, что не слышит его.

– Нина!

Холод, словно ледяной зимний ветер, охватил вдруг ее, и она задохнулась от неожиданности. Удивленно Нина открыла глаза. Какое-то мгновение она смотрела на мир сквозь снежную метель, и вдруг она оказалась где-то…

Совсем в другом месте.

Не в своем теле. В чьем-то чужом теле. Это ощущение было слишком хорошо знакомо, чтобы не узнать его. Нина оглядела себя и увидела передние лапы уличной кошки, серые и грязные. Зрение снова изменяло ей: искаженные перспективы, расширенное боковое зрение, смещенные цвета. Мир запахов дразнил ее ноздри: выхлопы автомобилей, мусор и ошметки в аллее. Звуки были усилены и сделались как-то резче, отчетливее – они врывались ей в уши, словно толченое стекло. Она сидела на крышке мусорного бака, глядя в сторону автобусной остановки, где…

Где сидела она сама, дожидаясь автобуса.

У Нины нехорошо засосало под ложечкой, когда она поглядела сама на себя из другого тела.

Нет, подумала она, ну не до такой же степени!

Она ведь даже не спала, как же мог этот сон присниться ей?

Если только она не заснула там, на скамейке.

Может быть, если она поднесет кошачье тело к своему собственному, вскочит к нему на колени, это соприкосновение разрушит колдовство, которому она подверглась?

Ведь это же наверняка колдовство!

Эшли, ее порча.

Нина тронулась было с места, но, как это всегда бывало в снах, незнакомое тело не слушалось. Она потеряла равновесие и чудом не упала с крышки мусорного бака.

Растерянность и испуг вырвали из ее груди жалобное мяуканье.

Нет, все, с нее хватит. Как только Эшли попадется ей на глаза…

В затылке загудело – нервы кошачьего тела, в которое она сейчас была заключена, о чем-то предупреждали, хотя Нина и не понимала, о чем. Она медленно, осторожно обернулась, аккуратно переступая кошачьими лапами, и увидела в конце улочки расплывчатую фигуру. Та была в слишком густой тени, чтобы различить ее получше – слишком размытая даже для хорошего кошачьего зрения.

В воздухе вдруг запахло снегом. И зимним морозом. Холод заструился по каменным оградам и по мостовой – холод, истекающий от этой тени, возле которой было холоднее всего.

Тень что-то говорила, но Нина не могла понять, что. Она лишь слышала ее голос – тяжелый и низкий, словно гул ломающегося толстого льда на реке.

«Что тебе надо?» – хотела спросить Нина, потому что знала: тень чего-то хочет от нее, но из кошачьего горла вырвался лишь странный писк и хрип.

Тень сделала шаг вперед.

Нина почувствовала, как стало холоднее. Ей показалось, что в воздухе кружатся снежинки. Она услышала тихий звон – словно бусины на занавеси, сплетенной мамой, шелестят друг о друга, но еще тише.

Тут ужас охватил кошачий дух и снова овладел всем телом. Оно развернулось, прыгнуло и помчалось с такой головокружительной скоростью, что Нине стало бы дурно – если бы она была в своем облике. Если бы она не была всего лишь бестелесным духом, всаженным в голову уличной кошки.

– ВЫПУСТИ МЕНЯ ОТСЮДА! – прокричала она беззвучно.

Тень в конце улочки позвала ее, слов все еще нельзя было разобрать. У Нины заломило в висках – от холода, от незнакомых кошачьих движений, от голоса тени, который был теперь пронзительным, словно звук бьющегося стекла. Кошка ринулась по Грэссо-стрит, бросаясь под ноги прохожим. Нина почувствовала: то, что связывало ее с кошкой, что бы это ни было, – подается, отпускает ее. Это было похоже на падение в бездну, ее захватило и кружило удушающим вихрем, пока…

Нина широко открыла глаза и увидела вплотную лицо Дэнни Конника, а его руку – на своем плече. Он тряс ее.

– Что…?

– Поехали, наркоманка, – сказал он. – Автобус пришел.

Нина приподнялась на скамейке, все еще неуверенная в движениях. Автобус нависал над Дэнни, как Левиафан. Уличный шум отдавался в ее ушах неприятным звоном.

Резкая боль сидела где-то за глазами.

– Автобус?.. – повторила она.

– Ты что, торчишь, Карабальо? – спросил Дэнни.

– Нет, я…

Неужели все это только привиделось ей? И она просто в самом деле заснула тут на скамейке, как какая-нибудь побродяжка?

Нина бросила взгляд на конец улочки. Не веет ли все еще оттуда холодом?

Что это там, в глубине, в тени – глаза, которые все еще смотрят на нее, или просто утренние солнечные зайчики скачут по детским рисункам?

Водитель посигналил.

– Эй, ребята, ну что, едем, или что? – крикнул он.

Дэнни поднял Нину на ноги и подтолкнул к ступенькам автобуса. Он показал свой билет, покопался в кармане у Нины, пока не нашел там ее билет, потом провел ее к сиденью в конце салона. Нина замечала смутно, что все в автобусе смотрят на нее, но была еще слишком не в себе, чтобы побеспокоиться из-за этого нежеланного внимания к себе.