- Д'Асса [237], видя неминуемую смерть, - сказал император, - воскликнул: "Овернцы, ко мне!" Если генералы не имеют мужества драться, то они должны предоставить дело своим гренадерам. Барабанщик спас бы своих товарищей от бесчестья, ударив сигнал к атаке. Маркитантка спасла бы эту дивизию, крикнув: "Спасайся, кто может", вместо того чтобы сдаваться.
      Не подлежит никакому сомнению, что мы не только могли бы перейти через Березину до неприятельского нападения, если бы не капитуляция Партуно, но это событие оказало еще большее и прискорбное влияние на ход сражения: у герцога Беллюнского было одной дивизией меньше, и ему сильно нехватало ее, чтобы удерживать и защищать свои позиции.
      В то время как эти события происходили на только что покинутом нами берегу Березины, 1 и 4-й корпуса двигались на Камень. Императора очень успокаивала уверенность, что наше движение в этом направлении не встречает никаких препятствий, хотя ему так легко можно было помешать, если только сжечь мосты; столь же успокоительно действовал на него и успех, одержанный над адмиралом Чичаговым. Это была компенсация за сегодняшние несчастья. Остававшиеся еще позади артиллерийские парки и обозы также двигались на Камень. Ставка пробыла в Брилях еще 28 ноября, чтобы проследить за реорганизацией пострадавших корпусов и поднять дух войск, на которые сильно подействовали все эти события.
      На следующий день, то есть 29-го, император отправился в Камень.
      Около полудня там показался отряд генерала Ланского, отправленный Чичаговым. Он осадил дом [238], в котором находились герцог Реджио, генерал Легран, несколько других генералов, раненые офицеры и два фурьера из императорского обоза. Они собрали своих денщиков и нескольких солдат, которые заняли подступы к дому, и этой горсти храбрецов было достаточно, чтобы отразить отряд казаков. Не будучи в состоянии захватить людей, находившихся в доме, Ланской подверг его артиллерийскому обстрелу. Двое людей, стоявших подле герцога Реджио, были ранены. Когда подошла головная часть нашей колонны, русские прекратили свои попытки.
      Дорога, начиная в полулье от Брилей и на расстоянии не менее двух лье, представляла собою насыпь, устроенную на таком топком болоте, что большая часть ее проходила по деревянным мостам, причем два из них были длиною около четверти лье. Очень много других мостов было переброшено через небольшие ручьи, пересекающие болота на каждом шагу. Каким образом русский генерал не обратил внимания на это обстоятельство, которым так легко было воспользоваться, чтобы создать препятствие для нас? Шести казаков с факелами было бы достаточно, чтобы отнять у нас этот путь отступления.
      От императора не ускользнуло ни одно из тех соображений, которые могла внушить ему эта непредусмотрительность врага. Но он лишь еще больше возмущался непредусмотрительностью генерала Партуно, которая, как он говорил, обошлась нам так дорого, между тем как легко было бы спасти все и превратить переход через Березину в одну из прекраснейших и славнейших операций, осуществлявшихся когда-либо на войне. Он говорил еще, что русские генералы не произвели до сих пор ни одной подлинно военной операции, ни одного удачного маневра, который не был бы им указан их правительством; Витгенштейн, которого во время операций на Двине он считал самым твердым и самым способным из них, потерял все в его глазах из-за своих ошибочных маневров, своей нерешительности и намеренной медлительности своих операций, объяснявшейся нежеланием встретиться с нами без адмирала Чичагова. Начиная с Полоцка император твердил, что мы должны считать себя счастливыми, если при тех обстоятельствах, в которых мы оказались, нам не приходится иметь дело с более талантливыми противниками.
      При вечернем переезде из Брилей в Камень кладь на двух отставших мулах из императорского обоза, когда погонщик ненадолго отлучился, была разграблена; грабители не знали, чьи это мулы. Я отмечаю этот незначительпый факт потому, что, несмотря на всеобщую деморализацию, он был единственным происшествием такого рода за все время кампании. Преданность императору и почтение к нему были столь велики, что не только на имущество его двора, по даже на вещи его слуг никогда не было посягательств; во время нашего длительного отступления не раздавалось ни единого слова ропота. Военные умирали на дорогах, но ни от одного из них я не слышал никакой жалобы, а на мои наблюдения можно положиться, потому что начиная от Вереи я все время шел пешком то рядом с императором, то впереди или позади него, но всегда без шинели, в расшитой треуголке, среди других офицеров в мундирах; если бы солдат хотел выразить свое неудовольствие, то он, конечно, высказал бы его скорее генералу в расшитом мундире, чем кому бы то ни было другому. Признаюсь, меня часто поражала эта стойкость несчастных солдат, которые мерзли или умирали на дорогах, ибо они были лишены всего необходимого, и не я один восторгался ими.
      Из Каменя мы переехали в Плещаницы, где ставка ночевала 30-го. На Березине погибло много наших одиночек и отставших, которые прежде опустошали все и лишали наших храбрецов, остававшихся под своими знаменами, всего, что было им так необходимо. Но мы не выиграли от этого ровно ничего, так как после переправы корпуса снова начали таять на наших глазах и стали возникать новые банды отставших. 1-й корпус существовал только в лице знаменосцев, нескольких офицеров и доблестных унтер-офицеров, не покидавших своего маршала. О 4-м корпусе мало сказать, что численность его сократилась, а 3-й корпус, который так доблестно дрался против молдавской армии, после этого сражения растаял более чем наполовину. Польские части находились не в лучшем положении. Наша кавалерия, если не считать гвардейских частей, состояла только из отставших, банды которых наводняли деревни по обе стороны от дороги, хотя казаки и крестьяне вели против них жестокую войну. Голод, желание поесть и укрыться где-нибудь от морозов были сильнее, чем страх перед всеми опасностями.
      Недуг охватил также и корпус герцога Реджио, соединившийся с корпусом герцога Эльхингенского, и даже дивизии герцога Беллюнского, составлявшие наш арьергард.
      Перед нами расстилалась местность; опустошенная отставшими и войсками, которые прошли здесь раньше; не было никаких складов, никакой раздачи пайков: при таких печальных условиях дезорганизация, являвшаяся результатом дурных примеров и крайне острой нужды, захватывала даже те войска, на которые император рассчитывал, чтобы прикрыть отступление и реорганизовать московскую армию.
      Рота, организовавшаяся из кавалерийских офицеров с генералами в качестве командиров, также рассеялась через несколько дней, - до такой степени все бедствовали и страдали от голода. Тот, кому надо было кормить свою лошадь, вынужден был покидать колонну, если не хотел потерять коня, так как на дороге нельзя было найти никакого корма. После Каменя из рядов гвардии также отставало больше людей, но этот корпус, который, конечно, немного ворчал, хотя и очень тихо, и которому давали все, что могли достать, все еще был замечательным по своей организованности, мощи и военной выправке. Эти старые усачи расплывались в улыбку, как только замечали императора, и являвшийся на ежедневное дежурство гвардейский батальон был всякий раз в изумительном порядке.
      Эти замечания о замечательной выдержке гвардии приводят мне на память контраст между солдатами московской армии и солдатами двинских корпусов[239] , который можно было наблюдать в тот момент, когда мы с ними соединились. Наши - худые, высохшие, черные, как трубочисты, изнуренные казались привидениями, хотя они были еще достаточно сильны, чтобы выдерживать переходы и проявлять воодушевление в бою. Казалось, что они еле дышат. Другие - менее утомленные, пользующиеся лучшим питанием, менее закопченные в дыму бивуачных костров - представлялись нам людьми другой породы. Это были живые существа, а мы были тенями. Еще более разителен был контраст между нашими и двинскими лошадьми. Артиллерия обоих двинских корпусов была в великолепном состоянии. У всех генералов и офицеров были хорошие верховые лошади и экипажи, и они пользовались всеми теми радостями жизни, которые можно иметь во время кампании. В Веселове офицеры императорского штаба, начиная с Дюрока и меня не раз делали визиты на кухню герцога Реджио. - до такой степени вся армия независимо от чинов и рангов была измучена лишениями. Но во время сражения против молдавской армии истощенные солдаты московской армии не уступали в мужестве своим товарищам, и можно еще раз повторить то, что мы говорили каждый день, а именно, что у наших солдат отваги было больше, чем сил.
      При переезде в Камень император еще раз говорил со мной о своей поездке во Францию. Он не видел теперь препятствий, которые могли бы помешать армии дойти до Вильно, где, по его мнению, ей были обеспечены спасение и отдых. Он надеялся в ближайшие два дня встретить парижские эстафеты и получить сведения о войсках, которые должны были прийти в Вильно раньше нас. Мы уже почти установили контакт с баварцами. Больше всего императора занимало прибытие польских казаков, которые, по его мнению, находились в нескольких переходах от нас. Он по-прежнему думал, что князь Шварценберг двигается вперед [240], и рассчитывал, что это будет полезной диверсией, которая облегчит нам отступление и занятие зимних квартир. Он, конечно, ожидал нападений со стороны казаков, но считал, что теперь это не имеет большого значения, так как наши новые отставшие организовались в сильные отряды с командирами, чтобы давать отпор казакам и держать в страхе крестьян. Император считал, что он находится вне пределов досягаемости для Витгенштейна и Кутузова, а адмирал Чичагов может лишь идти за ними следом, если только не сделает обхода, который будет стоить ему двух лишних переходов. Вечером император получил сведения, что Чичагов действительно шел по той же дороге, что и мы, а ночью пришли донесения о том, что между нашим 9-м корпусом, шедшим в арьергарде, и войсками Чичагова происходил довольно оживленный бой.
      1 декабря ставка была в Стойках; такого скверного ночлега мы еще никогда не имели. Мы прозвали эту деревню Мизерово (от французского слова "misere" нищета). У императора и начальника штаба были маленькие ниши в 7 - 8 квадратных футов каждая.
      В другой комнате набились все остальные чины штаба. Холод был такой, что все искали спасения в этой комнате, переполненной так, что можно было задохнуться; лежать можно было только на боку, так как больше места не было. Было так тесно, что если бросить иголку, она не упала бы на пол.
      Выходя из комнаты, кто-то в темноте наступил на ногу г-на де Боссе, который ехал с нами из Москвы в коляске и жестоко страдал от подагры. Проснувшись от боли, причиненной ему этой косолапостью, несчастный закричал: "Это ужасно! Это убийство!" Те, кто не спал, расхохотались, и смех разбудил спящих, и вот в конце концов и самые серьезные люди, в том числе и бедняга больной, и самые легкомысленные громкими взрывами хохота одинаково уплатили свою дань этому минутному веселью. Я рассказываю об этой сцене, чтобы показать, до какой степени человек привыкает к самым прискорбным событиям и становится почти бесчувственным зрителем величайших несчастий, а в то же время его развлекает самый ничтожный пустяк.
      После перехода через Березину лица у всех просветлели; впервые мысль о Польше улыбалась всем. Вильно стало землей обетованной; это была гавань, укрытая от всех бурь, - конец всех бедствий. Все прошлое казалось только сном; перспектива лучшего будущего почти полностью заставила забыть наши бедствия. Усталость, переживаемые лишения, вид несчастных, погибавших на каждом шагу от истощения, голода и холода, - все это мало действовало на характер французского солдата, веселого и беззаботного по природе. Опасности делают людей эгоистами; те, кто чувствовал себя хорошо, привыкли к зрелищу гибели и скорби. Люди, сильные духом, сделались нечувствительны к несчастьям и старались своим спокойствием закалить менее сильных. Страдали, .несомненно, много; мы были свидетелями ужасных несчастий и великих бедствий, но, проникнутые чувством самосохранения и воодушевленные чувством национальной гордости и чести, люди не отдавали себе отчета в размерах бедствий. Голова шла кругом, и человек не мог, или, вернее, не хотел, верить в то, что он понял потом. Вчерашние, сегодняшние и завтрашние опасности казались нашему воображению не чем иным, как опасностями непрерывно возобновляющегося боя. Ведь мы были на войне, и каждый из нас участвовал в ней, а потому все обычно были веселы, беззаботны и даже в шутливом настроении, как это всегда бывает накануне, в самый лень и назавтра после сражения. Несмотря на наши несчастья, в нашей ставке царило, бесспорно, не менее хорошее настроение, чем в ставке русских.
      Мы приближались к Вильно, мы были уже в Польше, а эстафеты все еще не приходили. Император никак не мог понять причину этого запоздания, так как мы находились уже очень близко от баварского корпуса, стоявшего в Вилейке. Этот корпус, которым командовал генерал Вреде, должен был покинуть окрестности Глубокого и направиться в Даниловичи в связи с отступлением 2-го корпуса, но 19-го он вернулся на свою стоянку и прикрывал Вильно. Отсутствие писем из Франции, а еще больше мысль о том впечатлении, которое произведет и во Франции и в Европе отсутствие всяких сообщений из армии, волновали императора более чем что бы то ни было. Oн подготовлял бюллетень [241], в котором хотел изложить все события и наши последние бедствия. Он сказал мне по этому поводу:
      - Я расскажу все. Пусть лучше знают эти подробности от меня, чем из частных писем, и пусть эти подробности смягчат впечатление от наших бедствий, о которых надо сообщить нации.
      2 декабря ставка была в Селищах, причем помещение было почти такое же плохое, как и накануне; но зато мы нашли здесь много картофеля. Нельзя описать радость, испытанную всеми, когда оказалось, что можно наесться досыта. Мороз был такой, что оставаться на бивуаках было невыносимо. Горе тому, кто засыпал на бивуаке. В результате дезорганизация чувствительным образом захватила уже и гвардию. На каждом шагу можно было встретить обмороженных людей, которые останавливались и падали от слабости или от потери сознания. Если им помогали идти, или, вернее, с трудом тащили их, то они умоляли оставить их в покое. Если их клали на землю возле бивуаков (костры бивуаков горели вдоль всей дороги), то, как только эти несчастные засыпали, они были неминуемо обречены на смерть. Если им удавалось сопротивляться сну, то кто-нибудь из проходящих мимо отводил их немного дальше, и это продолжало их агонию на некоторое время, но не спасало их, ибо для людей в таком состоянии вызываемая морозом сонливость является силой, против которой нельзя устоять; засыпаешь вопреки своей воле, а заснуть - это значит умереть. Я пытался спасти некоторых из этих несчастных, но тщетно. Они могли пробормотать лишь несколько слов, прося оставить их в покое и дать им немножко поспать. Послушать их, - так этот сон должен был быть их спасением. Увы! Он означал последний вздох несчастного, но зато бедняга переставал страдать, не испытывая мук агонии. На побелевших губах замерзших была запечатлена признательность судьбе и даже улыбка. На тысячах людей я видел это действие мороза и наблюдал смерть от замерзания. Дорога была покрыта трупами этих бедняг.
      3-го мы были в Молодечне, где получили сразу 14 парижских эстафет, депеши из всех пунктов нашей коммуникационной линии, сообщения герцога Бассано о маневрах австрийцев и о передвижениях дивизии Луазона, которая направлялась в Ошмяны. Никаких удовлетворительных сведений о наборе польской кавалерии он не сообщал; о польских казаках не было даже и речи. Герцогство Варшавское было истощено, особенно в денежном отношении, и император, который старался тратить как можно меньше денег, лишился из-за этого польских казаков, на которых он рассчитывал и которых он каждый день ожидал встретить.
      Литва располагала не большими ресурсами, чем герцогство Варшавское. Она была опустошена войной, и ей трудно было провести полностью даже первые наборы. Литовских войск у нас не было, так же как и польских, как не было и всех других подкреплений, на которые рассчитывал император. Можно было предвидеть, что ни Вильно, ни даже Неман не будут конечным пунктом нашего отступления и концом наших несчастий.
      В этот день три русских крестьянина напугали весь обоз, но едва только собралось несколько пехотинцев, как крестьяне скрылись, разграбив предварительно два генеральских экипажа.
      Император был погружен в чтение депеш из Франции, а мы все радовались письмам, полученным от близких. В Париже были обеспокоены перерывом в получении сообщений из армии, но далеко не представляли себе наших бедствий. Память о прошлых походах императора поддерживала веру и внушала такое спокойствие, что наше долгое молчание произвело гораздо менее глубокое и неприятное впечатление, чем можно было опасаться.
      Император поручил мне отправить в Париж Анатолия Монтескью, адъютанта князя Невшательского, чтобы передать императрице его сообщение на словах. Его цель заключалась в том, чтобы при помощи подробного рассказа этого офицера подготовить настроение к бюллетеню, составлением которого он был занят после перехода через Березину.
      Император по-прежнему издевался над похищением министра полиции и префекта полиции. Парижские депеши снова дали пищу для разговоров по поводу дела Мале. Император, казалось, был очень доволен общественными настроениями после этого заговора, в частности во время перерыва в получении сообщений из армии. Он был удовлетворен также всей работой администрации, словом, всеми делами, и говорил об этом князю Невшательскому, который в тот же вечер передал это мне.
      Император продолжал заниматься знаменитым бюллетенем. Он по-прежнему не хотел скрывать ни одного из постигших его бедствий, дабы они произвели свое действие еще до его приезда, а потом, как он говорил, его присутствие успокоит и ободрит всех. Чем больше были эти бедствия, чем больше они росли с каждым днем, с каждым нашим шагом, тем более необходимым становилось его возвращение во Францию. Вечером он вызвал меня и говорил со мной в этом духе, повторив мне то, что я уже знал от князя Невшательского.
      - При нынешнем положении вещей, - сказал он. - я могу внушать почтение Европе только из дворца в Тюильри.
      Однако, когда я по обыкновению высказал несколько замечаний, он заявил, что армия, вне всякого сомнения, займет позиции в Вильно и расположится там на зимние квартиры. Он рассчитывал выехать в течение ближайших 48 часов, как только вступит в контакт с войсками, подходившими из Вильно, и армия, следовательно, не будет больше, по его мнению, подвергаться никакому риску. Он торопился уехать, чтобы опередить известие о наших несчастьях. Надо сказать, что о них по большей части даже не знали. Вера в гений императора и привычка видеть, как он торжествует над самыми трудными препятствиями, были так велики, что общественное мнение в то время скорее преуменьшало, чем преувеличивало наши беды, сведения о которых дошли до него.
      Император торопился ехать, рассчитывая, что пути сообщения сейчас, в первый момент после переправы, будут более свободными и более надежными, чем несколько дней спустя, так как русские партизаны не успели еще попробовать делать налеты на наши тылы, а они не преминут это сделать, когда армия будет располагаться на новых позициях. Он разрешил мне заняться некоторыми необходимыми приготовлениями, чтобы ничто не задерживало его отъезда, как только он будет решен.
      Затем император спросил меня, кому, на мой взгляд, он должен передать командование армией: вице-королю или Неаполитанскому королю. Как и при прежних разговорах, я еще раз сказал, что вице-короля, по-видимому, больше любят в армии и больше доверяют ему; хотя все безусловно отдают должное редкой храбрости Неаполитанского короля, но, по общему мнению, будучи героем на поле битвы, он не имеет ни той силы воли, ни того чувства порядка и той предусмотрительности, которые одни только могут спасти остатки нашей армии и реорганизовать ее; не забывая его заслуг под Москвой и во многих других случаях, его упрекают в том, что он опьяняется славой, подстрекал его величество вступить в Москву и погубил многочисленную и прекрасную кавалерию, с которой мы начинали кампанию; сейчас речь идет уже не о том, чтобы атаковать неприятеля; сейчас надо вдохнуть жизнь в армию, чтобы реорганизовать ее и остановить неприятеля.
      Император, казалось, нашел мои рассуждения справедливыми. Он разделял общее мнение о короле, но заметил, что его ранг не позволяет поставить его под начальство вице-короля. Он вынужден поэтому отдать предпочтение королю, который покинул бы армию, если бы командование было передано принцу Евгению. Он добавил, что такого же мнения держится и князь Невшательский, которого он оставит королю, чтобы управлять всеми делами; князь предпочитал короля потому, что его ранг, возраст и репутация будут внушать больше почтения маршалам, а его известная всем храбрость тоже кое-что значит, когда имеешь дело с русскими. Некоторые другие соображения императора, которые он высказывал мне раньше и которые я вспомнил, потому что мы снова коснулись их во время теперешнего разговора, привели меня к выводу (или по крайней мере мне показалось), что он предпочитает предоставить своему шурину честь собирания армии и не хотел бы, чтобы в глазах армии и всей Франции его пасынок имел лишнюю заслугу. Это своего рода недоверие к близким и вообще ко всем, кто приобрел личный авторитет, было всецело в духе императора и уживалось с его характером.
      После этого он вновь заговорил о том, кого возьмет с собой. Его выбор ограничился немногими: я должен был ехать с ним, герцог Фриульский и граф Лобо - следовать за ним, впереди должен был ехать польский офицер Вонсович, проделавший всю кампанию и доказавший свою отвагу и преданность. Остальные адъютанты императора и офицеры генеральского двора должны были постепенно нагонять его. Каждую неделю князь Невшательский должен был посылать ему двух из своих офицеров для поручений. Эскорт должен сопровождать его только до Вильно; он будет выделен неаполитанской кавалерией, прикомандированной к дивизии Луазона. После Вильно он будет путешествовать под моим именем герцога Виченцского.
      Я передал на наши посты соответствующие приказания, якобы для обеспечения поездки офицеров, посылаемых с депешами, но наши войска вскоре дезорганизовали подготовленные подставы, и пришлось отправить вперед несколько наших экипажей с подходящими лошадьми. Мы находились в таком положении, когда из самых ничтожных мелочей могли возникнуть, пожалуй, непреодолимые препятствия, если только все не было предусмотрено заранее. Дело доходило до того, что мы не могли бы воспользоваться нашими подставами и ехать рысью по дороге, представлявшей собою сплошной лед, если бы я еще в Смоленске не спрятал под замок мешок угля для изготовления подков нашим лошадям.
      Мороз был такой, что даже у кузнечного горна рабочие работали только в перчатках и не реже, чем раз в минуту, растирали себе руки, чтобы не отморозить их. По этим подробностям, которые при всяких других условиях не имели бы никакого значения, можно судить о происхождении наших бедствий и обо всем том, что надо было бы предусмотреть, чтобы предотвратить их. Наши бедствия в значительной части надо приписать именно этим причинам, а не изнурению и нападениям неприятеля.
      Император был очень доволен сообщением герцога Бассано о тех маневрах, которые он только что предписал князю Шварценбергу, и в общем был удовлетворен всеми действиями и распоряжениями министра во время перерыва сообщений, но отнюдь не с такой благосклонностью он говорил о его действиях и распоряжениях по поводу наборов в Польше. В этом отношении он сильно жаловался на г-на де Прадта и всех его агентов в Вильно и Варшаве. Обещанные польские казаки не были даже набраны, и за это император особенно упрекал его, так как отсутствием этой легкой кавалерии он во всеуслышание объяснял все свои неудачи после Смоленска. Чувствуя потребность излить свое недовольство, он вновь вспомнил, как Турция заключила мир, а Швеция вступила в союз с Россией.
      Сообщения из Франции были зато подлинным утешением для него; император говорил о них с большим удовлетворением и очень расхваливал поведение императрицы, ее такт, привязанность, которую она проявляет к нему, и т. д.
      - Теперешние трудные обстоятельства, - говорил он, - воспитывают ее ум, дают ей уверенность в себе и авторитет, который обеспечит ей привязанность нации. Именно такая жена была мне нужна - нежная, добрая, любящая, как все немки. Она не занимается интригами; она любит порядок и занята только мною и своим сыном.
      О великом канцлере и о министрах он также отзывался с большой похвалой.
      4-го ставка была в Бенице, а 5-го - в Сморгони, где императора ожидали один из членов виленского правительства и адъютант императора граф ван Хогендорп, губернатор Вильно. Император поговорил с ними и тотчас же отправил их обратно.
      Затем он вызвал меня и продиктовал свой последний приказ:
      "Сморгонь, полдень 5 декабря.
      Император выезжает в 10 часов вечера.
      Его сопровождают 200 человек из его гвардии. После перекладного пункта между Сморгонью и Ошмянами его сопровождает до Ошмян маршевый полк, расположенный в четырех лье отсюда; передать распоряжения этому полку через генерала ван Хогендорпа.
      150 отборных гвардейских кавалеристов будут посланы на расстояние одного лье от Ошмян. Штаб маршевого полка и эскадрон гвардейских уланов будут размещены на этапах между Сморгонью и Ошмянами.
      Неаполитанцы, которые ночевали сегодня ночью между Вильно и Ошмянами, поместят 100 всадников в Медниках и 100 в Румжишках.
      Генерал ван Хогендорп остановит там, где он его встретит, маршевый полк, который должен прибыть 6-го в Вильно, и прикажет ему поставить 100 всадников на полдороге в Ковно. Он распорядится, чтобы в Вильно были наготове 60 человек эскорта и почтовые лошади, необходимые обер-шталмейстеру от Сморгони до района за Вильковишками. Генерал ван Хогендорп немедленно возвратится в Вильно и передаст герцогу Бассано, чтобы он тотчас же отправился к императору в Сморгонь.
      Император поедет с герцогом Винченцским в экипаже его величества; впереди г-н Вонсович, сзади - придворный лакей; обер-церемониймейстер граф Лобо, один придворный лакей и один рабочий - в коляске; барон Фэн[242] , придворный лакей Констан, хранитель портфеля и один канцелярский служитель - в коляске.
      Обер-шталмейстер предупредит Неаполитанского короля, вице-короля и маршалов, чтобы они явились к семи часам в ставку.
      Он получит от начальника штаба ордер на поездку в Париж со своим секретарем Рейневалем, своими курьерами и своими слугами".
      После этого император вновь повторил то, что уже говорил утром в Бенице, а именно, что он получил добрые вести от герцога Тарентского[243], что князь Шварценберг движется вперед, что дивизия Луазона насчитывает очень много людей, что в Вильно прибыло много полков, а на Немане находятся другие, что виленские и даже ковенские склады хорошо снабжены, и солдаты, обретя продовольствие и одежду, в ближайшее же время возвратятся в свои ряды. Он не сомневался, что конец лишений будет означать также и конец отступления.
      Так как и вчера и в предыдущие дни я пытался разъяснить императору действительное положение вещей, как я его понимал, то я слушал его на сей раз, не отвечая. Явно недовольный моим молчанием, он сказал:
      - Почему вы не отвечаете? Какого же мнения держитесь вы?
      - Я сомневаюсь, государь, что Неман прекратит беспорядок и вновь соберет армию. Надо было бы все свежие войска послать в тот пункт, где, по мнению вашего величества, действительно можно будет остановиться и занять позиции, ибо контакт с нашими бандами дезорганизует также и эти войска и погубит все.
      - Значит, по вашему мнению, надо было бы эвакуировать Вильно?
      - Вне всякого сомнения, государь, и как можно скорее.
      - Вы смеетесь надо мной. Русские не в состоянии подойти туда в настоящий момент, и вы знаете так же хорошо, как и я, что нашим отставшим наплевать на казаков.
      Император считал, что в одну неделю он соберет в Вильно для отпора русским больше сил, чем могли бы русские собрать за целый месяц. Он уже видел, как Польша вооружает всех своих крестьян, чтобы прогнать казаков, а французская армия вырастает втрое, так как она найдет пропитание и одежду и уже подошла к своим подкреплениям, тогда как русские от своих подкреплений отдалились. Как и в Москве, император упорно не хотел признавать, что русские лучше переносят свой климат, чем мы. Он уже видел, как наши зимние квартиры и даже наши аванпосты прикрываются приспособившимися к климату конными и пешими поляками, ожесточенно защищающими свою родину и свои очаги. Он видел даже, как наша пехота, лишь только она поест досыта, будет презирать морозы и еще до истечения двух недель далеко прогонит казаков. Император, по-видимому, искренне верил в это, и если мне не удалось изменить его взгляды, откровенно высказывая противоположные мнения, то во всяком случае он не проявлял недовольства моими словами, так как долго разговаривал со мной на эту тему.
      Князь Невшательский был немало огорчен тем, что остается, хотя император и дал ему в качестве начальника Неаполитанского короля, как он сам хотел. Мысль о том, что, оставаясь в армии, он может принести действительную пользу императору и что для поддержания общего единства нужен человек, повиноваться которому все привыкли, несколько утешала его, так как он был искренне предан и привязан к императору. Он понимал при этом, что встретятся многообразные трудности при попытках вновь собрать армию, - не потому, чтобы отсутствовали свежие войска, так как имел еще в своем распоряжении и такие войска, и гвардию, являвшуюся хорошим ядром, но потому, что отъезд императора, который он считал, впрочем, срочно необходимым, послужит для многих предлогом к беспорядку, могущему довершить дезорганизацию. Но, по существу, он был все же далек от того, чтобы предвидеть то, что случилось. хотя корпуса на Двине, и в частности корпус герцога Беллюнского, единственный, сохранивший еще некоторую организованность, таяли с каждым днем.
      Один за другим в ставку явились Неаполитанский король, вице-король и маршалы: герцоги Эльхингенский, Тревизский, Истрийский, Данцигский и князь Экмюльский; не было только герцога Беллюнского, командовавшего арьергардом.