Император велел подойти казаку, которого держали в стороне, пока допрашивали негра. Это был брюнет пяти футов ростом, с живыми глазами, открытым и неглупым лицом, серьезный на вид; ему можно было дать от 30 до 36 лет; казалось, он был очень огорчен тем, что попал в плен, а в особенности тем, что потерял свою лошадь. Император приказал мне дать ему лошадь из императорской конюшни.
      По словам казака, русские открыто жаловались на Барклая, который, как они говорили, помешал им драться под Вильно и под Смоленском, заперев их в стенах города. Два дня назад в армию прибыл Кутузов, чтобы сменить Барклая. Он не видел его, но один молодой штабной офицер приезжал вчера, чтобы поговорить с казачьим офицером, его командиром, и сообщил ему эту новость, добавив, что дворянство принудило Александра произвести эту перемену, которой армия была очень довольна. Это известие показалось императору весьма правдоподобным и доставило ему большое удовольствие; он повторял его всем.
      Медлительный характер Барклая изводил его. Это отступление, при котором ничего не оставалось, несмотря на невероятную энергию преследования, не давало надежды добиться от такого противника желанных результатов.
      - Эта система, - говорил иногда император, - даст мне Москву, но хорошее сражение еще раньше положило бы конец войне, и мы имели бы мир, так как в конце концов придется ведь этим кончить.
      Узнав о прибытии Кутузова, он тотчас же с довольным видом сделал вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому что находится слишком близко к этой столице, чтобы спасти ее; он говорил, что благодарен императору Александру за эту перемену в настоящий момент, так как она пришлась как нельзя более кстати. Он расхваливал ум Кутузова, говорил, что с ослабленной, деморализованной армией ему не остановить похода императора на Москву. Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, а через две недели император Александр окажется без столицы и без армии; эта армия действительно будет иметь честь не уступать свою древнюю столицу без боя; вероятно, именно этого хотел император Александр, соглашаясь на перемену; он сможет теперь заключить мир, избежав упреков и порицаний со стороны русских вельмож, ставленником которых является Кутузов, и он сможет теперь возложить на Кутузова ответственность за последствия тех неудач, которые он потерпит; несомненно, такова была его цель, когда он пошел на уступку своему дворянству.
      Император продолжал расспрашивать казака, все ответы которого и по форме и по содержанию были очень умны для простого солдата. Вот что он говорил:
      - Если бы русские солдаты Александра, а в особенности его генералы, походили на казаков, то вы с французами не оказались бы в России. Если бы Наполеон в своей армии имел казаков, то он давно уже был бы китайским императором. Французы дерутся хорошо, по неосторожны. Они любят грабить; чтобы рыскать по домам, они удаляются от своей армии, а казаки пользуются этим, чтобы каждый день захватывать в плен много французов, и отнимают у них добычу. Не будь казаков, французы были бы уже в Москве, в Петербурге и даже в Казани. Именно казаки все время задерживают их. Казакам нравится Неаполитанский король, который носит большой султан, потому что он храбр и всегда первым кидается в бой. Они дали себе слово не убивать его, но хотят захватить в плен.
      Он признал, что в Вязьме казаки приготовили все, что нужно, для поджога моста, складов и различных домов. Он сказал, что таков был приказ их начальника.
      Когда мы вступили в Гжатск, часть города была сожжена и еще дымилась. Но в Гжатске мы взялись за дело более своевременно, чем в Вязьме. Мы постарались остановить огонь. Император приказал произвести усиленную разведку во всех окрестностях города. Он посетил госпиталь, расположенный у выхода из города; госпиталь не был сожжен. Император торопил всех, чтобы ускорить восстановление мостов и прохождение войск. Возвратился он очень поздно. В Гжатске оставалось еще меньше жителей, чем в Вязьме. Дома на той улице, где остановился император, и на улицах, расположенных по другую сторону реки, которые не были подожжены, были переполнены продовольствием всякого рода; там оказалась прекрасная мука, много яиц и масла, которого мы давно уже были лишены. Император получил определенные и подробные сведения о русской армии. Кутузов прибыл к ней 29-го. На пути к армии и потом, при отступлении, он проезжал через Гжатск. Милорадович, как говорили, присоединился к армии с 50 тысячами человек и большим количеством орудий. Император исчислял это подкрепление в 30 тысяч человек [138]. Русские офицеры были, по-видимому, очень довольны прибытием Кутузова и не сомневались, что он вскоре даст большое сражение. Армия продолжала свое отступление для того, чтобы соединиться с другими подкреплениями, которые подходили к ней из Москвы.
      На основании этих сведений, которые подтверждались всеми данными, император не сомневался больше, что мы приближаемся к моменту, когда состоится желанное для него сражение. Он с удовольствием рассказывал эти сведения, прибавляя к ним следующие соображения:
      - Новый главнокомандующий не может продолжать эту систему отступления, которую осуждает общественное мнение России. Он поставлен во главе армии с условием. сражаться. Та система войны, которой они придерживались до сих пор, должна, следовательно, измениться.
      Все эти соображения побудили императора привести и свои войска в боевую готовность. Для этого он оставался в Гжатске 2 и 3-го, чтобы сконцентрировать все силы и дать немного отдыха кавалерии и артиллерии. Здесь стало достоверно известно, что генерал Латур-Мобур, о котором император очень беспокоился, прибыл со своей дивизией в Ермаково 1 сентября.
      Сознавая необходимость привести в порядок обозы, загромождавшие дороги, и дать возможность артиллерии выехать вперед, когда начнется сражение, которое, по его мнению, предстояло в ближайшие дни, император отдал приказ сжигать все экипажи, которые оказались бы впереди артиллерийских парков.
      - Я прикажу сжечь мой собственный экипаж, - сказал он мне на следующий день, - если он окажется не на своем месте.
      Передвигаясь верхом, император встретил много экипажей, которые ехали отдельно от своих колонн, рядом с артиллерийским обозом. Он приказал егерям из своего конвоя задержать их, потом сошел с лошади и велел сжечь первый из них. За экипаж вступились. Де Нарбонн обратил его внимание на то, что из-за этого может лишиться всего необходимого офицер, которому, быть может, оторвет завтра ногу.
      - Мне обойдется гораздо дороже, - ответил император, - если я окажусь завтра без артиллерии.
      Пришлось разыскать солому, дрова и развести костер. Тем временем коляску разгрузили. Следующая была осуждена на такую же казнь. Когда огонь охватил их, император поскакал прочь галопом, и я думаю, что кучера спасли из огня свои экипажи, хотя и обгоревшие немного.
      - Я хотел бы, чтобы это был ваш экипаж, - сказал император князю Невшательскому, - это произвело бы больше впечатления, и вы этого вполне заслуживаете, потому что я все время встречаю ваш экипаж.
      - Позади экипажа вашего величества - ответил князь.
      - Это - вина Коленкура, - возразил император. - Впрочем, я обещал ему сжечь и мой экипаж, если я его встречу. Так что не сердитесь на мою угрозу, потому что я окажу своему экипажу не больше милости, чем другим. Я здесь главнокомандующий, и я должен подавать пример.
      4-го главная квартира была на бивуаке у Прокофьева, а 5 и 6-го - у Бородина. Де Боссе[139] прибыл туда 6-го во второй половине дня. Он привез письма императрицы, которую провожал в Прагу из Дрездена, и прекрасный портрет Римского короля, написанный Жераром [140]. Когда император вернулся с разведки, которую он производил для выяснения неприятельских постов, он нашел этот портрет в своей палатке. Одновременно приехал адъютант герцога Рагузского с сообщениями о неудачах в Испании[141]. Эстафета из Парижа уже несколько дней тому назад принесла императору первое сообщение об этом, но русские дела в данный момент были слишком серьезны, для того чтобы его заботили неудачи герцога Рагузского в Испании.
      - Англичане заняты там. Они не могут покинуть Испанию, чтобы схватиться со мной во Франции или в Германии. Вот что важно для меня, - сказал он мне на следующий день.
      Император оставался лишь один момент в своей палатке, находившейся, по обыкновению, в центре гвардейского каре, а затем поспешил туда, где наше правое крыло атаковало два редута, поддерживающих левый фланг неприятеля. Эта атака была проведена с такой силой, что мы овладели редутами меньше чем в течение часа [142]. Войска получили приказ оставаться в боевой позиции, а пехота - сохранять каре. Хорошо, что император проявил эту предусмотрительность, так как через полчаса после наступления вечерней темноты, когда бой давно уже был окончен, русские кирасиры, поддержанные пехотой, энергично атаковали наше каре, направляясь к этим редутам; они, бесспорно, надеялись в сумятице ночного сражения принудить нас эвакуировать редуты и отбить их обратно [143] . Первое каре, захваченное врасплох, потеряло несколько человек и орудий, но остальные, предупрежденные пальбою первого каре, держались твердо. Русские кирасиры потерпели большой урон от нашего артиллерийского и ружейного огня, а к тому же их атака была плохо поддержана, и они должны были отступить и отказаться от обладания этими редутами, которые служили ключом к русским позициям. Наши войска выиграли даже некоторое пространство, преследуя кирасиров в темноте, и мы утвердились на опушке леса, которую для врага было бы весьма важно сохранить за собой хотя бы для того, чтобы задержать наши атаки и следить за нашими передвижениями.
      Император в течение ночи объехал наши бивуаки, побывал на взятых редутах, несколько раз проехал по всей линии, для того чтобы по собственному впечатлению составить суждение о позициях неприятеля, о его численности в каждом пункте. В то же самое время он побывал и в своих воинских частях, как он это обыкновенно делал накануне сражения. Еще во второй половине дня он побывал в различных корпусах, частично определил свою окончательную диспозицию и отдал распоряжения, но не был уверен, придется ли ему начать атаку завтра утром, до такой степени он боялся, как бы неприятель снова не ускользнул от него.
      С рассветом [144] император вновь побывал на главном редуте, и под прикрытием леса, находившегося впереди редута и окончательно захваченного нами в ночном бою, он вместе со мною и с князем Невшательским очень близко подъехал к неприятельским позициям. Он объехал затем всю линию и особенно подробно осмотрел центр и левый фланг, которые он обследовал вплоть до сторожевых постов. Потом еще раз вернулся к центру вместе с вице-королем, чтобы объяснить ему все диспозиции на месте. После этого он отправился на крайний правый фланг, которым командовал князь Понятовский, добившийся накануне со своими поляками значительного успеха и выигравший большое пространство [145]. Сопротивление русских в этом пункте было не совсем таким, каким оно должно было бы быть и каким оно было в других местах. Император колебался, произвести ли глубокий маневр правым флангом, чтобы обойти позицию неприятеля и частично оставить в стороне его редуты, или же занять такие позиции - это облегчалось взятием двух редутов, - чтобы иметь возможность атаковать неприятельский центр с фронта и с тыла, начав атаку правым крылом. Он опасался, что побудит русских к новому отступлению, если примет первый вариант, который угрожал бы их тылу, тем паче что потеря редутов, отнятых у неприятеля накануне, сильно ослабила уже его позицию. Эти соображения склонили императора к принятию второго варианта.
      Видя, что неприятель держится спокойно на своих позициях, император решил предоставить этот день армии для отдыха и для того, чтобы успели подтянуться артиллерийские резервы и все другие немного отставшие части. Он думал также - и это последнее соображение окончательно определило его решение, - что неприятель, который с наступлением ночи пытался отбить редуты, столь необходимые для поддержки своего левого фланга, днем постарается вновь захватить эту позицию или по крайней мере ту территорию, которую он уступил полякам. Император надеялся, что таким путем завяжется бой, который, по его мнению, должен дать ему весьма выгодные результаты, но с обеих сторон день прошел во взаимном наблюдении, если не считать поляков, которые вновь выиграли небольшое пространство, что дало весьма выгодную исходную позицию для завтрашней атаки на неприятельском фланге. Видя, что неприятель не двинулся с места, император счел, что он возводит новые укрепления взамен потерянных вчера редутов. Около трех часов дня был даже момент, когда думали, что неприятель отходит, и император, который все время был начеку, уже готов был отдать приказ об атаке, но, произведя наблюдения с более близких пунктов, которые позволяли правильно судить о передвижениях русских, мы удостоверились, что они сохраняют прежние позиции. Вечером император возвратился в свою палатку.
      7-го числа еще до рассвета император побывал на редуте на правом фланге, а затем вместе с князем Экмюльским, Бертье и со мною поехал на опушку леса, находившегося впереди редута. Как только рассвело, войскам прочли прокламацию императора, краткую и энергичную, как все, что он писал в подобных случаях накануне больших событий.
      Поляки, Неаполитанский король со своей кавалерией, стоявшей на левом крыле поляков, а также войска князя Экмюльского выступили еще до рассвета. Их атака была стремительной, но оборона была упорной. Князь Багратион, стоявший против них, защищался с силой и отвагой, но наши солдаты были полны такого пыла, что ничто не в состоянии было их остановить. Генерал Компан, раненный при первых атаках, был заменен генералом Раппом, которого вскоре постигла такая же судьба, когда он шел во главе тех же самых храбрецов. Замена раненых или убитых генералов происходила без малейшего шума, и передвижения войск не испытывали ни малейшей задержки, даже когда был ранен князь Экмюльский[146].
      Маршал Ней со своей обычной отвагой ударил, как молния, по выдвинутым корпусам неприятельского центра и опрокинул их. В семь часов в этом пункте раздавалась такая канонада и ружейная пальба, какие редко можно услышать. Тем временем Неаполитанский король поддержал со своей кавалерией стремительный натиск пехоты правого фланга и пехоты князя Экмюльского, и оба укрепления, оставшиеся в руках русских на их левом фланге, были взяты.
      В восемь часов императору донесли, что дивизионный генерал Монбрен, командовавший первым кавалерийским корпусом, состоявшим из трех дивизий, убит. Император вызвал моего брата, которого послал к производившему атаку правому флангу; через несколько минут мой брат возвратился, чтобы доложить ему о взятии обоих редутов и о достигнутых после этого успехах.
      - Отправляйтесь, - сказал ему император, - и берите на себя командование 1-м кавалерийским корпусом. Действуйте, как при Арсобиспо.
      Князь Невшательский дал ему письменный приказ, для того чтобы дивизионные генералы подчинились ему. Брат пожал мне руку и сказал:
      - Дело такое жаркое, что я, наверное, тебя больше не увижу. Мы добьемся торжества, или же я буду убит.
      Способствовали ли возникновению этого печального предчувствия его обычные недуги, которые часто заставляли его желать смерти, или же оно было порождено ожесточенным характером боя? Не знаю, но я не мог забыть это трагическое прощанье вплоть до того самого момента, когда роковое событие свершилось и я узнал о несчастье, которое предчувствовал заранее.
      Маршал Ней, подкрепленный частью корпуса вице-короля, поддерживал правый фланг, и к 10 часам неприятель потерял всю территорию, находившуюся впереди большого редута в центре. Он потерял, следовательно, позицию своего левого фланга и деревню[147], на которую опирался центр, но его резервы подходили. Один момент успехи в районе нашего правого крыла сделались переменными; это крыло должно было даже оттянуть свои передовые части к центру боевого расположения и отойти к захваченным укреплениям.
      Страшная артиллерийская канонада изрыгала смерть повсюду; русская пехота делала новые усилия, чтобы отбить потерянную территорию. Большой редут обстреливал наш центр адским огнем. Маршал Ней и вице-король тщетно вели комбинированные атаки для захвата этого редута; атаки были отражены. Двинувшись вторично в атаку, они достигли не большей удачи, и Ней даже несколько отступил. Часть гвардии, следовавшая эшелонами за движениями корпуса, связывающего центр с правым флангом, заняла позиции с таким расчетом, чтобы поддержать его в случае надобности, если усилилось бы отступательное движение, к которому он один момент был принужден. Но наша артиллерия остановила наступательный порыв неприятеля, который тщетно в течение долгого времени старался удержаться на месте под огнем убийственнейшей канонады. В конце концов он должен был уступить нам территорию, которую мы захватили у него при предыдущих атаках.
      Император в течение всего этого времени наблюдал за операциями центра. Он подъехал к последнему из взятых редутов, и всюду он давал приказ ограничиться пока удержанием занимаемых позиций, чтобы, как он говорил, дать артиллерии время разбить оставшиеся неподвижными массы неприятельской пехоты. Было около 11 часов. Незадолго до этого к нему доставили генерал-лейтенанта Белычева[148], захваченного вместе с 15 другими пленными при взятии редута. Офицер, приведший его, сказал императору, что он доблестно оборонялся. Император принял его хорошо. Видя, что он без шпаги, император выразил неудовольствие тем, что его обезоружили.
      - Я слишком почитаю, сударь, отвагу, потерпевшую неудачу, - сказал он, чтобы лишить себя удовольствия возвратить вам оружие храбреца.
      И он дал ему свою шпагу. Затем он задал ему несколько вопросов и приказал расспросить других пленных, а также распорядился, чтобы позаботились обо всех взятых в плен и чтобы как к генералу, так и ко всем остальным отнеслись со всем подобающим уважением.
      Этот трофей доставил большое удовольствие императору, но ему казалось непонятным, как могло случиться, что захвачено так мало пленных, когда редуты были взяты с такой стремительностью и окружены были со всех сторон кавалерией Неаполитанского короля. Он выразил неудовольствие по этому поводу и задал в связи
      Его величество немедленно поскакал галопом к головным рядам кавалерии, чтобы найти там Неаполитанского короля и осуществить те маневры, которые он считал необходимыми для закрепления и развития этого успеха. Маршал Ней и вице-король поддержали решающий маневр генерала Коленкура. Неприятельская атака с целью отбить большой редут осталась тщетной, и русские должны были отступить на всех пунктах.
      У них оставался еще один редут и небольшое укрепление, прикрывавшее Московскую дорогу; по-видимому, они хотели держаться там. Редкий лесок прикрывал их переход и скрывал от нас их движения в этом месте. Император надеялся, что русские ускорят свое отступление, и рассчитывал бросить на них свою кавалерию, чтобы попытаться разорвать линию неприятельских войск. Части молодой гвардии и поляки двигались уже, чтобы подойти к укреплениям, оставшимся в руках русских. Император, чтобы лучше рассмотреть их передвижения, отправился вперед и прошел вплоть до самой линии стрелков. Пули свистели вокруг него; свою свиту он оставил позади. Заметив, что я нахожусь возле него, император сказал мне, чтобы я удалился.
      - Дело кончено, - сказал он, - ждите меня в главной квартире.
      Я поблагодарил и остался возле него. Император находился в этот момент в большой опасности, так как пальба сделалась настолько жаркой, что Неаполитанский король и несколько генералов примчались уговаривать и умолять императора удалиться.
      Император отправился тогда к подходившим колоннам. За ним следовала старая гвардия; карабинеры и кавалерия шли эшелонами. Император, по-видимому, решил захватить последние неприятельские укрепления, но князь Невшательский и Неаполитанский король указали ему, что эти войска не имеют командующего, что почти все дивизии и многие полки также лишились своих командиров, которые были убиты или ранены; численность кавалерийских и пехотных полков, как может видеть император, весьма сильно уменьшилась; время уже позднее; неприятель действительно отступает, но в таком порядке, так маневрирует и отстаивает позицию с такой отвагой, хотя наша артиллерия и сокрушает его войсковые массы, что нельзя надеяться на успех, если не пустить в атаку старую гвардию; при таком положении вещей успех, достигнутый этой ценой, был бы неудачей, а неуспех был бы такой потерей, которая зачеркнула бы выигрыш сражения; наконец, они обратили внимание императора на то, что не следует рисковать единственным корпусом, который еще остается нетронутым, и надо приберечь его для других случаев. Император колебался. Он снова выехал вперед, чтобы самому наблюдать за движениями неприятеля.
      Неаполитанский король и князь Невшательский подъехали с противоположных сторон к этим редутам и присоединились к императору, который удостоверился, что русские занимают позиции и что многие корпуса не только не отступили, но сосредоточиваются вместе и, по всей видимости, собираются прикрывать отступление остальных войск. Все следовавшие одно за другим донесения говорили, что наши потери весьма значительны. Император принял решение. Он отменил приказ об атаке и ограничился распоряжением поддержать корпуса, еще ведущие бой, в случае, если бы неприятель попытался что-нибудь сделать, что было маловероятно, ибо он также понес громаднейшие потери. Сражение закончилось только с наступлением ночи. Обе стороны были так утомлены, что на многих пунктах стрельба прекратилась без команды. Бойцы ограничивались тем, что наблюдали друг за другом. Ночью император перенес свою ставку в тот пункт, где он остановился в начале сражения, - перед редутами.
      Еще никогда мы не теряли в одном сражении столько генералов и офицеров. Успех оспаривался с таким упорством и огонь был такой убийственный, что генералы, как и офицеры, должны были платить своей жизнью, чтобы обеспечить исход атак. И днем во время сражения, и ночью для раненых делали все, что могли, но большинство жилых помещений вблизи поля битвы загорелось во время боя, и поэтому многие перевязочные пункты провели ночь под открытым небом. Пленных было мало. Русские проявили большую отвагу; укрепления и территория, которые они вынуждены были уступить нам, эвакуировались в порядке. Их ряды не приходили в расстройство; наша артиллерия громила их, кавалерия рубила, пехота брала в штыки, но неприятельские массы трудно было сдвинуть с места; они храбро встречали смерть и лишь медленно уступали нашим отважным атакам. Еще не было случая, чтобы неприятельские позиции подвергались таким яростным и таким планомерным атакам и чтобы их отстаивали с таким упорством. Император много раз повторял, что он не может понять, каким образом редуты и позиции, которые были захвачены с такой отвагой и которые мы так упорно защищали, дали нам лишь небольшое число пленных. Он много раз спрашивал у офицеров, прибывших с донесениями, где пленные, которых должны были взять. Он посылал даже в соответствующие пункты удостовериться, не были ли взяты еще другие пленные. Эти успехи без пленных, без трофеев не удовлетворяли его. Несколько раз во время сражения он говорил князю Невшательскому, а также и мне:
      - Русские дают убивать себя, как автоматы; взять их нельзя. Наши дела не подвигаются. Это цитадели, которые надо разрушать пушками.
      Ночью было явно заметно, что неприятель начал отступление: армии был отдан приказ двигаться следом за ним. Назавтра[149] днем можно было обнаружить уже только казаков и притом лишь в двух лье от поля битвы. Неприятель унес подавляющее большинство своих раненых, и нам достались только те пленные, о которых я уже говорил, 12 орудий редута, взятого моим несчастным братом, и три или четыре других, взятых при первых атаках.
      С утра император объехал все поле сражения. Он приказал заботливо подобрать и перенести на перевязочные пункты всех раненых, как французов, так и русских. Никогда еще земля не была в такой мере усеяна трупами. На возвышенности за деревней, которая находилась в центре атаки, земля была покрыта трупами солдат Литовского и Измайловского гвардейских полков, на которых обрушился удар нашей артиллерии. Император тщательно обследовал все уголки поля сражения, позиции каждого корпуса, передвижения всех корпусов и те затруднения, которые им приходилось преодолевать. Он приказал подробно доложить ему обо всем, что происходило, хвалил, ободрял и был с обычным энтузиазмом встречен войсками.
      Не могу не рассказать об одном факте, который показывает, чего стоила эта кровавая битва французской армии. Подъехав ко второму редуту, который только что был взят, император нашел там 60 - 80 человек пехоты с четырьмя или пятью офицерами, которые продолжали стоять в боевом порядке перед редутом согласно приказу, полученному от начальства. Император, удивленный тем, что эта часть оставалась здесь, тогда как все другие уже прошли дальше, спросил офицера, командовавшего ею, зачем они здесь.
      - Мне приказано здесь оставаться, - ответил он.
      - Присоединитесь к вашему полку, - сказал ему император.
      - Он здесь, - ответил офицер, - указывая на вали и рвы редута.
      Император, не понимая, что он хочет сказать, повторил:
      - Я спрашиваю, где ваш полк. Присоединитесь к нему.
      - Он здесь, - ответил офицер, снова указывая туда же, как бы раздосадованный тем, что император не понимает его.
      Молодой офицер, стоявший возле, выдвинулся тогда вперед и объяснил императору, что полк, которому удалось взять редут лишь при второй атаке, ринулся туда с такой стремительностью и был встречен таким картечным и ружейным огнем, что от двух батальонов остался только этот отряд, а остальные, как он может видеть, выведены из строя. В самом деле, храбрецы, начиная с полковника, лежали все вокруг редута, на парапете и внутри редута, куда они проникли при первой атаке, но где не смогли удержаться.
      Император подробно обследовал все укрепления, возведенные русскими. Не могу выразить, что я испытывал, проходя по этому месту, орошенному кровью моего несчастного брата. Если бы почести, возданные всей армией храбрецу, могли меня утешить, то я должен был бы почувствовать облегчение.
      По окончании этой рекогносцировки император галопом направился к авангарду. Согласно донесениям, получавшимся с утра от Неаполитанского короля, он видел только казаков. Было подобрано весьма незначительное число отставших. Неприятель не оставил ни одной повозки.
      Король рассчитывал пройти через Можайск; он убеждал императора расположить там к вечеру свою главную квартиру, но когда он прибыл к городу, то оказалось, что неприятель держится там твердо и располагает пехотой и многочисленной кавалерией. Мы отправились поздно. День клонился уже к вечеру. Так как мы не могли произвести разведку позиции, то пришлось остановиться. Император устроился в деревне под Можайском; ночью неприятель эвакуировал город. Наши войска вступили в Можайск на следующий день на рассвете[150] . Император прибыл туда к полудню. Он был очень озабочен. В этот момент, когда дела в России, несмотря на выигранное сражение, отнюдь нельзя было назвать удовлетворительными, ему невольно приходили в голову испанские дела. Состояние корпусов, которые он видел, было более чем прискорбным. Численность всех корпусов сильно сократилась. Слава стоила ему дорого. Остановленный вчера вечером неприятелем, который в своем отступлении не оставлял за собой ничего, он был теперь уверен, что это кровопролитное сражение не будет иметь других результатов, кроме того, что даст ему еще некоторую территорию. Ему улыбалась, однако, перспектива вступления в Москву, но этот успех не завершал ничего, если оставалась непоколебимой русская армия. Все замечали, что император был очень озабочен, хотя он много раз повторял:
      - Мир ждет нас в Москве. Когда русские вельможи увидят, что мы - хозяева их столицы, то они хорошенько задумаются. Если бы я дал свободу крестьянам, то это был бы конец всем крупным состояниям этих вельмож. Сражение откроет глаза моему брату Александру, а взятие Москвы - его сенату.
      Эти громкие речи императора были, по-видимому, предназначены скорее для того, чтобы создать определенное настроение и отвлечь мысли от понесенных нами потерь, а не являлись результатом его действительных убеждений. В самом деле в своих беседах с князем Невшательским - единственным лицом, с которым он говорил после сражения, - он, судя по тому, что говорил мне князь, казался очень озабоченным и несколько раз повторял, что обе стороны убивают друг у друга много народа, но это не приводит ни к каким результатам. Никаких пленных, никаких трофеев - вот что больше всего раздражало императора, и он часто жаловался на это. Зная, что неприятеля должны подкрепить новобранцы и ополченские корпуса, которые не могли еще присоединиться к армии, он лелеял надежду, что Кутузов еще раз даст сражение, перед тем как сдать столицу, а сам он будет иметь под ногами тем более твердую почву, что в одной руке он будет держать шпагу, а в другой сделанные неприятелем предложения мира.
      По словам князя Невшательского, император был настолько склонен тогда принять эти предложения или вступить в переговоры о них, что подумал бы еще, идти ли дальше Можайска, если бы не надежда и желание подчеркнуть свою победу именем того места, где будет заключено соглашение. В иные минуты он определенно собирался идти на Москву, пробыть там неделю и затем отойти к Смоленску. Не допуская, однако, чтобы неприятель сдал свою столицу без нового сражения, и не сомневаясь, что он попытается спасти ее путем демонстративных оборонительных боев и путем переговоров, император всего лишь один раз коснулся гипотезы о том, что он силой откроет двери Москвы, до такой степени он был убежден, что его теперешнее продвижение приведет его если не к предварительному мирному договору, то по крайней мере к своего рода перемирию, которое быстро повлечет за собою и мир. Он говорил:
      - Мы скрестили шпаги: честь спасена в глазах всего мира, и русские наделали себе достаточно бед, для того чтобы я стал требовать от них другого удовлетворения. Они не будут гнаться за тем, чтобы я нанес им второй визит, как и я не гонюсь за тем, чтобы снова побывать в Бородине.