2

Свидетели обвинения

— Господина Белла, — продолжал стюард, — убили только что. На этот счет невозможно было ошибиться: кровь, вытекшая из горла на пижаму и дальше на ковер, только начала сворачиваться.

— Господин председатель суда, — произнес Виктор Дельо, поднимаясь, — разрешите задать свидетелю вопрос… Скажите нам, господин Тераль, где находился Жак Вотье, когда вы вошли в каюту?

— Господин Вотье сидел на койке… Он выглядел оцепеневшим и безразличным ко всему. Больше всего поразили меня его руки, которые он вытянул перед собой, растопырив пальцы, и, казалось, с отвращением разглядывал, хотя и не мог их видеть. Руки были в крови.

— И из этого вы заключили, — продолжил Виктор Дельо, — что убийца он?

— Я из этого ничего не заключил, — спокойно возразил стюард. — Передо мной находились двое: один — мертвый, другой — живой… Оба были залиты кровью. И вообще, кровь была везде: на ковре, на перине и даже на подушке… Неописуемый беспорядок в каюте говорил о том, что тут происходила жестокая схватка. Жертва защищалась, но убийца оказался сильнее. Присутствующие здесь могут убедиться: господин Вотье сложен, как атлет.

— Что вы сделали дальше? — спросил председатель суда.

— Выбежал из каюты и позвал на помощь одного из товарищей. Оставив его дежурить у дверей каюты, я побежал за комиссаром Бертеном. Я быстро разыскал его, и мы втроем вошли в каюту. Вотье не двинулся с места: он по-прежнему в оцепенении сидел на койке… Нам с товарищем оставалось лишь выполнять распоряжения господина Бертена…

— Какие именно распоряжения?

— Осторожно подойдя к Вотье, мы убедились, что оружия при нем нет. Возле трупа оружия тоже не оказалось. Господин комиссар сразу обратил на это внимание. Я хорошо помню его слова: «Любопытно! Судя по ране, тут явно воспользовались кинжалом. Где же он может быть? У Вотье, который, очевидно, один это знает, не спросишь, — ведь он нас не слышит и не может ответить! Ну, ладно, с этим разберемся потом… Сейчас главное — заняться этим парнем: уж очень похоже, что убил он. На всякий случай его надо сейчас же упрятать в судовой карцер… Вот только даст ли он себя туда отвести?» Вопреки нашим опасениям Вотье не оказал ни малейшего сопротивления. Он словно смирился со своей судьбой, совершив убийство, и даже нарочно остался сидеть на койке своей жертвы, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его виновности! Он, как дитя, покорно дал нам отвести себя в карцер. Мой товарищ остался сторожить каюту. Сам я встал на часы у обитой железом двери карцера и стоял там с полчаса, пока меня не сменил один из членов команды, назначенный капитаном.

— После этого вы вернулись к каюте, где произошло убийство?

— Да, но у двери я увидел, что капитан теплохода, господин Шардо, уже опечатал каюту своей печатью.

— Суд благодарит вас, господин Тераль. Вы можете идти… Пригласите очередного свидетеля…

Показания судового комиссара Бертена соответствовали рассказанному стюардом.

— Господин председатель, — начал третий свидетель обвинения, капитан «Де Грасса» Шардо, — о преступлении я узнал от старшего комиссара Бертена, который перед этим из соображений предосторожности запер подозреваемого в судовой карцер. Он спросил у меня дальнейших указаний. Хотя никто из пассажиров и команды не может быть арестован без моего личного распоряжения, я одобрил решение комиссара Бертена, действовавшего так исключительно во избежание огласки этого прискорбного происшествия. Вместе с комиссаром и судовым врачом, доктором Ланглуа, мы спустились в каюту-люкс, которую занимал господин Джон Белл. Вход в нее охранял стюард. В помощь ему я выделил матроса. Убедившись в том, что в каюте ничего не изменилось, я опечатал дверь. Передо мной стояла теперь только одна проблема: до Гавра оставалось еще семь суток ходу, так что труп нельзя было оставить в каюте из-за неминуемого разложения. После того как доктор Ланглуа самым тщательным образом, насколько это было возможно, произвел медицинскую экспертизу, я принял решение с наступлением ночи, когда все пассажиры заснут, перенести тело в ледник, имеющийся на судне: там оно хорошо сохранится до прибытия в Гавр. Затем мы с комиссаром Бертеном прошли в его канцелярию, где госпожа Вотье с тревогой ожидала известий об исчезнувшем супруге.

Мы осторожно обрисовали ей разыгравшуюся трагедию, в которой ее муж был, повидимому, самым серьезным образом замешан.

— Какова же была реакция госпожи Вотье? — спросил Виктор Дельо.

— Госпожа Вотье упала в обморок. Только час спустя нам удалось уговорить ее пойти вместе с нами в карцер, куда был заключен ее муж.

— Как повели себя супруги в первый момент встречи? — вновь задал вопрос защитник Жака Вотье.

— Сцена была душераздирающей. Госпожа Вотье бросилась к мужу, и тот сжал ее в объятиях. В отчаянии она громко повторяла: «Ведь ты не делал этого, Жак? Это невозможно, любимый мой! Почему?»

— Считаю своим долгом напомнить господам присяжным, — сказал Виктор Дельо, — что Жак Вотье не мог ни слышать, ни понимать горестных восклицаний своей супруги. Позволю себе задать свидетелю последний вопрос: держала ли при этом госпожа Вотье своего мужа за руки?

— За руки? — удивленно переспросил капитан «Де Грасса».

— Точно не помню… Кажется, да…

— Припомните хорошенько, это очень важно! — настаивал Дельо.

— Суд да разрешит мне высказать свое удивление, — язвительно вмешался мэтр Вуарен, — той настойчивостью, с которой защита пытается набросить тень на показания свидетеля, чья добросовестность не может быть поставлена под сомнение…

— Не о добросовестности сейчас идет речь, дорогой коллега, — воскликнул Виктор Дельо, — а о человеке, рискующем головой! Здесь все имеет значение, малейшая деталь! И если я настаиваю на этой подробности, то лишь по той простой причине, что супруги, держа друг друга за руки, имели возможность поговорить между собой на пальцах — причем так, что для капитана Шардо и комиссара Бертена это осталось бы незамеченным.

— Ну и что из того, — заметил прокурор Бертье. — Даже если предположить, что супруги Вотье поговорили таким способом между собой без ведома остальных, что это может изменить в существе дела?

— Это может все изменить, господин прокурор! И в ходе дальнейшего разбирательства я берусь это доказать, сейчас же хочу только обратить внимание господ присяжных на эту деталь.

С этими словами Виктор Дельо сел на место.

— Что произошло в карцере потом, — спросил следователь суда, — когда излияния супругов закончились?

— Я тотчас приступил к допросу Жака Вотье, который по настоянию комиссара Бертена велся письменно. Госпожа Вотье переводила мои вопросы супругу, а Жак Вотье отвечал, используя пуансон, трафарет и плотную бумагу — эти принадлежности для письма по методу Брайля его жена всегда носила при себе, в сумочке. Ответы, собственноручно написанные Жаком Вотье, затем тщательно собрал комиссар Бертен.

— Все эти документы находятся в распоряжении суда, — объявил прокурор Бертье.

— Какие вопросы вы задали Жаку Вотье, господин капитан? — спросил председатель суда.

— Мой первый вопрос был таков: «Признаете ли вы себя виновным в убийстве Джона Белла?» Ответ: «Этого человека убил я. Я признаю это категорически и ни в чем не раскаиваюсь». Второй вопрос: «Чем вы его убили?». Ответ: «Ножом для разрезания бумаги». Третий вопрос: «Каким именно ножом?» Ответ: «Тем, который был на ночном столике и который компания предоставляет в распоряжение пассажиров в каждой каюте. У меня в каюте есть точно такой же». Четвертый вопрос: «Что вы сделали дальше с этим ножом — ведь в каюте его не оказалось?» Ответ: «Я избавился от него, выкинув в море через открытый иллюминатор». Пятый вопрос: «Зачем же вы выбросили его в море, раз уж все равно не собирались отрицать свою виновность в преступлении? Этот поступок был совершенно бесполезен!» Ответ: «Нож внушал мне ужас». Шестой вопрос: «Знали ли вы до этого свою жертву?» Ответ: «Нет». Седьмой вопрос: «Тогда почему же вы его убили?» Жак Вотье не ответил. «С целью ограбления?» Ответ: «Нет». Восьмой вопрос: «Не потому ли, что Джон Белл причинил вам вред или нанес серьезный ущерб?» Жак Вотье не ответил и на этот раз. С этой минуты он вообще перестал отвечать на мои вопросы. Нам с комиссаром Бертеном оставалось лишь покинуть карцер, что мы и сделали, попросив госпожу Вотье выйти вместе с нами. Обняв напоследок мужа, она безропотно выполнила нашу просьбу.

— Разрешали ли вы госпоже Вотье видеться с мужем на протяжении оставшегося пути? — спросил председатель суда.

— Она виделась с ним ежедневно в моем и комиссара Бертена присутствии. Мы нуждались в ней как в переводчице, поскольку на борту теплохода она была единственной, кто знал азбуку глухонемых и письмо слепых по Брайлю… При этом я счел благоразумным последовать совету доктора Ланглуа и не оставлять госпожу Вотье наедине с мужем. Хотя, по мнению доктора, Жак Вотье и не обнаруживал никаких симптомов умственного расстройства, возможность того, что убийство он совершил в припадке внезапного безумия, не исключалась. Никто не рискнул бы поручиться, что подобный приступ не повторится и жертвой не станет на этот раз его собственная жена.

— Как проходили эти встречи?

— Госпожу Вотье охватывало все большее отчаяние. Я пытался задавать ее мужу вопросы, но он на них не отвечал. Напрасно жена умоляла его чуть ли не на коленях, пытаясь объяснить, что не в его интересах молчать, что мы с комиссаром не судим его, а желаем ему добра… Все было впустую. Последняя их встреча состоялась за три часа до прибытия в Гавр. Я как сейчас слышу молящий голос госпожи Вотье: «Ты слышишь, Жак, ведь тебя приговорят! Ты же не убивал, я знаю!» Вот в тот день, как я сейчас вспоминаю, пальцы госпожи Вотье действительно лихорадочно постукивали по пальцам мужа. Однако тот продолжал хранить упорное молчание. Более того, он решительно высвободил руки и сунул их в карманы, всем своим видом показывая, что он сказал уже все, а последствия его мало трогают. Три часа спустя я самолично передал арестованного в руки инспектора Марвеля и жандармов, которые взошли на борт одновременно с лоцманом…

— Суд благодарит вас, капитан. Вы можете идти…

После того как суд заслушал четвертого свидетеля, доктора Ланглуа, старшего судового врача «Де Грасса», который рассказал о результатах медицинского обследования трупа Джона Белла, в зал был приглашен следующий: старший инспектор Мервель.

— Изложите нам, инспектор, ваши наблюдения и выводы, сделанные на борту «Де Грасса» в гаврском порту, — предложил председатель суда.

— После участия в осмотре тела, находившегося в леднике «Де Грасса», я прошел в каюту, где произошло убийство. Отпечатки пальцев я обнаружил там почти повсюду, особенно много их было на перине, простыне и подушке, запятнанных кровью.

Сняв отпечатки, я провел следственный эксперимент, для чего распорядился привести Жака Вотье из судового карцера в каюту. Оказавшись перед дверью каюты, он издал рычание и попытался убежать. Жандармы силой удержали его и вынудили войти в каюту, где на койке уже лежал один из моих подчиненных, одетый в такую же пижаму, что была на убитом. Я стал понемногу подталкивать Вотье ближе к койке и к ночному столику, на который до этого положил нож. Когда руки Вотье ощутили распростертое тело моего помощника, он вновь испустил хриплый рев и отступил назад. Тогда я взял его правую руку и заставил его дотронуться до ножа. Вотье вздрогнул, но затем овладел собой: он спокойно взял нож в правую руку и занес его над головой. Сам склонился над лежавшим инспектором, который играл роль спящего Джона Белла, а левой рукой уперся ему в грудь, прижимая к койке и тем самым не давая возможности двигаться. Я вовремя перехватил его руку, иначе Вотье повторил бы свое преступление!

Больше всего в этой картине меня поразила исключительная точность движений слепого. Непонятно было одно: откуда Джон Белл, которому еще во сне перерезали сонную артерию, нашел в себе силы дотащиться до двери каюты? Приглашенный судебный врач сказал мне, что подобный рывок умирающего вполне возможен. Но, с другой стороны, опрокинутая мебель и кровавый след, ведущий от койки к двери, указывали на происшедшую схватку. Как бы то ни было, этот пункт остается неясным.

Отпустив инспектора, суд заслушал шестого свидетеля обвинения, профессора Дельмо, который доложил о результатах всестороннего медицинского обследования Жака Вотье медицинской комиссией.

Даниелла, которая с напряженным вниманием слушала все свидетельские показания, после ухода профессора украдкой бросила взгляд на своего убеленного сединами друга… Дельо сидел с полуопущенными веками и, казалось, был погружен в глубокие размышления. Девушка не смогла удержаться и шепотом задала ему вопрос:

— Мэтр, что вы обо всем этом думаете?

— Я ничего не думаю, внучка. Я жду… — сквозь зубы проворчал Виктор Дельо.

Не мог же он признаться в одолевавших его сомнениях: «Во всей этой истории, с первого же знакомства с делом, что подсунул мне старшина сословия, мне не дает покоя одно: проклятые отпечатки пальцев, которые мой клиент будто специально постарался оставить на месте преступления… С такими уликами кого угодно можно отправить на гильотину!»

Даниелла окинула взглядом публику, сидящую в зале. Лица всех были серьезны: первых же свидетельских показаний оказалось достаточно, чтобы понять, что Жак Вотье, сознательно упорствующий в своем молчании (явно не лучшая тактика!), ведет весьма опасную игру, в которой рискует головой. Смогут ли быть приняты во внимание смягчающие обстоятельства? Никто из присутствующих на процессе, в том числе и Даниелла, не был в этом уверен. Единственная надежда, что тройная ущербность подсудимого, без сомнения, сыграет в его пользу. Во всяком случае, задача защиты представлялась весьма трудной. Поневоле взгляды всех обращались на старого адвоката, о котором до сих пор никто ничего не слышал: он, казалось, лишь терпеливо дожидался завершения этого кошмара.

В противоположность этому скамья гражданского истца была очень оживленной: элегантный мэтр Вуарен, окруженный помощниками, был, несомненно, в ударе. Он знал, что в первый день слушания не преминет подчеркнуть все решающие пункты обвинения. Кроме того, он чувствовал мощную поддержку со стороны «грозы преступников» — прокурора Бертье, чье кажущееся спокойствие не предвещало для подсудимого ничего хорошего.

Даниелла улавливала все это, как никто из сидящих в зале. Взгляд ее то и дело устремлялся на зверскую физиономию Вотье. Чем пристальнее она рассматривала подсудимого, тем больше убеждалась в том, что он воплощает в себе образец убийцы, достойный украсить собой галерею знаменитых преступников в Музее криминалистики. Каким образом женщина, какая бы она ни была, смогла выйти замуж за подобного субъекта? Это никак не укладывалось у нее в голове.

Из тягостных раздумий девушку вывел невыразительный голос председателя суда, вызывавшего седьмого свидетеля.

— Томас Белл, — объявил вновь прибывший. — Родился девятого апреля 1897 года в Кливленде, США.

— Ваша должность?

— Сенатор от штата Огайо, член конгресса Соединенных Штатов.

— Господин сенатор, разрешите мне прежде всего публично засвидетельствовать вам, одному из самых больших друзей нашей страны в Соединенных Штатах Америки, свое глубокое почтение… А теперь прошу вас, расскажите нам о сыне.

— Джон был у меня единственным ребенком, — начал сенатор.

— С самого его рождения — он родился шестнадцатого февраля 1925 года в Кливленде — я перенес на него всю свою любовь, поскольку мать его умерла после родов. Джон, росший славным и смышленым мальчуганом, поступил в Гарвардский университет. По моему настоянию он изучал французский язык, на котором вскоре стал уже бегло говорить, и я, в целях совершенствования его в вашем прекрасном языке, давал ему читать книги ваших лучших писателей. Я старался привить ему любовь к Франции и обещал отправить после окончания университета в Париж. К несчастью, разразилась вторая мировая война. Джону едва исполнилось восемнадцать, когда мы узнали о трагедии Перл-Харбора. На следующий же день с моего полного одобрения он поступил на службу в Военно-морские силы США. Назначенный в одну из частей морской пехоты, он спустя год отправился на Тихоокеанский театр военных действий, где провоевал всю войну, удостоившись четырех наград за боевые заслуги.

Демобилизовавшись после капитуляции Японии, он вернулся в Кливленд. Война способствовала его возмужанию, как физическому, так и нравственному, и он решил отдать свои силы делу восстановления Европы. По роду обязанностей он постоянно разъезжал по стране. Я был поглощен деятельностью в конгрессе и в последние годы виделся с Джоном лишь от случая к случаю. Каждая встреча выливалась для нас обоих в настоящий праздник: мы с Джоном чувствовали себя товарищами. Я очень гордился сыном, и он, смею надеяться, платил мне тем же, доверяя во всем. Главным удовольствием, которое доставляла ему работа, было постоянное общение с французскими кругами Нью-Йорка. Однако я убедил его, что французский дух и культуру можно узнать по-настоящему, только побывав в вашей замечательной стране.

Несмотря на искреннее желание поехать во Францию, Джон решился на это не сразу, и вот почему: он влюбился в танцовщицу с Бродвея, что, признаться, совсем мне не нравилось. Лучшим способом нарушить эту идиллию было ускорить отъезд Джонни во Францию. Я посадил его на теплоход: мальчик выглядел таким счастливым… Перед отплытием я спросил, не жалеет ли он о том, что оставляет свою подружку с Бродвея. Он со смехом ответил: «О, нет, папа. Думаешь, я не понял, почему ты так торопил меня с отъездом? Ты был прав, эта девушка не создана для меня…» Тогда я, обняв его на прощание, доверительно сказал: «Может, ты приведешь в наш дом француженку? Чего не бывает… а я был бы несказанно рад!» Больше я Джонни не видел…

— Суд благодарит вас, господин сенатор.

— О чем господин сенатор Белл не обмолвился ни словом, господа присяжные, — подчеркнул мэтр Буарен, — так это о своем душевном состоянии. Не следует видеть в нем отца, взывающего к отмщению, это прежде всего друг Франции, требующий от французского суда присяжных свершить правосудие, дабы подобная трагедия в будущем не могла повториться. Сам американский народ устами одного из своих полномочных представителей спрашивает у французского народа, могут ли отныне его доблестные сыны приезжать в нашу страну, не опасаясь, что им перережут горло. Это налагает на всех нас большую ответственность, господа присяжные… Не забывайте: когда вы будете выносить приговор, на вас будет смотреть вся Америка!

Закончив свою тираду театральным жестом, адвокат гражданского истца уселся на место. Тогда неторопливо поднялся Виктор Дельо:

— Глубоко сочувствуя отцовскому горю сенатора, защита все же полагает, что выступление господина адвоката гражданского истца имеет претензию придать нашему разбирательству чересчур всеобщий характер. Преступность, увы, к несчастью, не является исключительной привилегией какого-то одного народа…

Даниелла не осмеливалась даже посмотреть в сторону своего друга и наставника. Только теперь перед ней открылось все величие и все тяготы их профессии — то, что так часто живописал Виктор Дельо, — и она всем сердцем ощущала несправедливость того, что в эту минуту он один вынужден сносить всеобщее осуждение, которого нисколько не заслужил. Ну зачем, зачем он согласился на эту защиту?

Тем временем перед судом предстал восьмой свидетель.

— Ваше имя?

— Регина Добрэй, — ответила элегантно одетая молодая женщина, положив руки на решетку.

— Кем вы приходитесь подсудимому?

— Я его сестра.

— Что вы можете сказать нам о своем брате, мадам?

Виктор Дельо принялся разглядывать нового свидетеля с пробудившимся интересом.

— Не знаю, виновен Жак или нет, — заговорила молодая женщина, — но, когда я узнала из газет о преступлении на «Де Грассе», я не особенно удивилась… Мы прожили с братом под одной крышей десять лет — первые десять лет его жизни, когда он был еще в отчем доме на улице Кардине. Могу сказать, что все это время Жак был для нас источником постоянной тревоги. Мы делали все возможное и невозможное, пытаясь обучить его чему-нибудь и хоть как-то скрасить его существование. Наша любовь подкреплялась жалостью, которую внушал нам этот несчастный ребенок, — ведь он не мог ни видеть, ни слышать, ни говорить с нами. Мой бедный отец был вынужден прибегнуть к услугам дочери нашей горничной, Мелани, чтобы подле Жака постоянно был кто-нибудь и заботился о нем. Отец решился на это, лишь убедившись, что Жак нас всех ненавидит. Семи лет от роду Жак был уже настоящим маленьким чудовищем: стоило нам только заглянуть в его комнату, как он встречал нас нечленораздельными воплями и припадками ярости. Знайте же, что присутствие в нашей семье Жака не только явилось для нас тяжким испытанием, но и послужило причиной моего собственного несчастья…

— Не угодно ли вам объясниться, мадам?

— Я вышла замуж, когда Жаку было всего семь лет. Мой жених, Жорж Добрэй, всегда был заботлив и внимателен к Жаку. Приходя в наш дом, он никогда не забывал принести для него какое-нибудь лакомство. Однако Жак не испытывал к нему ни малейшей признательности и швырял на пол все его подарки. Из опасения, как бы родители Жоржа не воспротивились нашему браку, мы решили скрыть от них существование моего неполноценного брата: они могли бы подумать, что в нашей семье плохая наследственность.

С тех пор, как Жака забрали в Институт Санака, я его не видела. Мой муж, которого я буду любить до конца дней своих, понемногу отдалялся от меня. И не потому, что разлюбил: он боялся, как бы ребенок, который мог у нас родиться, не оказался похожим на своего дядю! Это превратилось у него в навязчивую идею. Терзаемый мыслью, что может стать отцом неполноценного ребенка, он в конце концов открыл своим родителям существование Жака. Это было ужасно. Свекор со свекровью так и не простили мне и моим родителям, что мы утаили от них правду. С того дня они начали оказывать на Жоржа давление, чтобы он потребовал развода, пока я не забеременела. Кончилось тем, что муж уступил им. Мои религиозные убеждения запрещают развод. Поэтому мы просто разъехались и живем так уже четырнадцать лет. Не сочтите, что я затаила зло на Жака, но сами можете убедиться, что мой несчастный брат, пусть невольно, разбил мне жизнь.

В один прекрасный день я была буквально поражена известием о том, что Жак написал и опубликовал роман под названием «Один в целом свете», — это сообщил по телефону мой муж. Я тотчас купила книгу, проглотила ее за ночь и пришла в ужас от злобы, с какой мой брат описал семью своего главного героя. В отвратительном образе его сестры без труда можно узнать меня…

— Раз свидетель признает, что его можно узнать, — елейным голосом проговорил Виктор Дельо, — значит, описание точное. Регина Добрэй обернулась к прервавшему ее адвокату:

— Она, несомненно, имеет со мной некоторое сходство, но какая же это чудовищная пародия! Эту книгу, где на протяжении трехсот страниц жалкое существо, всем обязанное своим близким, распинается в своей к ним ненависти, следовало бы запретить! Кстати, большую ответственность за публикацию романа несет этот самый Ивон Роделек…

— А я — то понял из ваших слов, — вновь перебил свидетельницу Виктор Дельо, — будто приезд господина Роделека на улицу Кардине явился для всей семьи освобождением!…