Чудовище

— Поначалу мы уверовали в этого почтенного старца, прибывшего, казалось, исключительно с благими намерениями: вырвать Жака из тьмы невежества. Со временем, однако, мы поняли, что замышлял директор Института Санака! Для господина Роделека мой брат был лишь очередным «объектом» среди множества тех, кому он дал образование. В доме наших родителей в Париже он заприметил дочку Мелани, Соланж, тремя годами старше Жака, находившегося на ее попечении. В свои тринадцать лет она была уже далеко не дитя: упрямая, тщеславная, несмотря на свой юный возраст, она хорошо знала, чего хотела. Я была весьма удивлена, узнав, что она и Мелани оставили службу у моей матери и отправились в Санак, где господин Роделек приискал им обеим место в институте! В то время Соланж превратилась в нахальную двадцатилетнюю девицу, которой посчастливилось оказаться довольно смазливой. Движимая растущим честолюбием, она с помощью господина Роделека принялась изучать различные системы общения, посредством которых изъяснялся Жак в институте, и весьма скоро приобрела такое влияние на моего брата, что тот в конце концов женился на ней. Так дочка бывшей служанки стала моей невесткой! Нас даже не пригласили на брачную церемонию, состоявшуюся в часовне Института Санака.

— У защиты больше нет вопросов к свидетелю? — осведомился председатель суда.

— Вопросов нет, — ответил Виктор Дельо, — зато есть одно маленькое замечание для господ присяжных… Находят ли они нормальным, что госпожа Регина Добрэй выступает в лагере обвинения? Старшая сестра, знавшая брата только несчастным, отрезанным от мира ребенком, пришла сюда, чтобы засыпать его упреками с опозданием на семнадцать лет!

Не добавил ничего существенного к показаниям свидетельницы и ее бывший муж, биржевой маклер Жак Добрэй. Следующей свидетельницей оказалась Мелани Дюваль, скромно одетая женщина лет пятидесяти.

— Госпожа Дюваль, — спросил председатель суда, — в течение восьми лет вы были в услужении у семьи Вотье, не так ли?

— Да, господин председатель…

— Что вы думаете о Жаке Вотье?

— Да ничего не думаю. Ведь он убогий, что с него возьмешь?

— Сделал ли он вашу дочь счастливой?

— Мою крошку Соланж? Да что вы! Слава Богу, что его посадили: хоть теперь я за нее спокойна!

— Значит, замужество вашей дочери не обрадовало вас?

— В том-то и беда, что у моей Соланж слишком доброе сердце… Провозилась с Жаком, когда он был еще дитем, а потом дала обвести себя вокруг пальца этому Ивону Роделеку: он нас уговорил поехать работать в Институт Санака. Я там заведовала бельем, а Соланж — ее господин Роделек обучил языку слепоглухонемых — помогала Жаку готовить занятия. Что из всего этого вышло, вы знаете: они поженились. Я тысячу раз твердила Соланж, чтобы она не сходила с ума, но она и слушать меня не хотела… Посудите сами! Такой умной да пригожей, ей ничего не стоило выйти замуж за нормального парня, красивого и при деньгах. Я уверена, она вышла за него из жалости! Какая уж тут любовь, к убогому-то… Потом они уехали в свадебное путешествие. Помню, как через месяц вернулись… Видели бы вы мою бедную малышку! Когда я спросила ее, как дела, она только разрыдалась… Я рассказала об этом господину Роделеку, а он мне в ответ: надо, мол, подождать, они поедут в Америку, и все сладится, в общем, плел всякие басни, как и раньше бывало… И что же в конце-то вышло: стою, жду в Гавре на пристани — уж пять лет, как их не видела, — гляжу, зять-то мой сходит с корабля в наручниках… А доченька, бедняжка, вся слезами заливается!… Уж я — то по-всякому ее утешала в поезде, пока мы в Париж возвращались… но она отказалась жить в доме, где я работаю, а ведь хозяева такие хорошие люди, комнату для нее приказали приготовить… Обняла она меня на прощание на вокзале Сен-Лазар, и больше я ее не видела… Где-то прячется. Только открытку иной раз пришлет: у нее, мол, все хорошо. Ясное дело, ей стыдно на глаза показаться. Еще бы — жена убийцы!

Председатель суда вызвал очередного свидетеля, декана Тулузского филологического факультета.

— Господин декан, суду хотелось бы услышать ваше мнение о способностях подсудимого.

— В стенах нашего факультета Жак Вотье сдал свою первую сессию на степень бакалавра двадцать восьмого июня 1941 года с оценкой «очень хорошо», которой у нас удостаиваются весьма редко. Его сочинение оказалось воистину образцовым. На следующий год он с той же легкостью сдал и вторую сессию. На обеих сессиях он писал такие же письменные работы, что и обычные кандидаты, но под наблюдением преподавателя, специально прибывшего из Института Валантена Айюи, чтобы выступить в роли переводчика. Жак Вотье писал сочинения символами Брайля, а преподаватель слово в слово перелагал их на обычный алфавит и отдавал проверяющим. Для проведения устных экзаменов, которые представляли для меня большой интерес, посредником между экзаменуемым и экзаменаторами выступал другой преподаватель, приглашенный из национального института глухонемых. Могу со всей ответственностью заявить, что воспитанник Института Санака Жак Вотье оказался одним из самых блестящих бакалавров, которых знавал Тулузский факультет.

Следующий свидетель был слеп, и его подвел к решетке судебный пристав.

— Ваше имя?

— Жан Дони.

— Дата и место рождения?

— Двадцать третье ноября 1920 года, Пуатье.

— Род занятий?

— Органист в соборе Альби.

— Господин Дони, на протяжении одиннадцати лет вы были соучеником и товарищем Жака Вотье в Институте Санака. Вы сами вызвались выступить в суде в качестве свидетеля, когда узнали из газет о преступлении, в котором обвиняется ваш бывший товарищ. Суд слушает вас…

— Господин председатель суда, не будет преувеличением сказать, что на протяжении шести первых лет пребывания Жака Вотье в Санаке я был его лучшим другом… Втройне неполноценный, он показался мне бесконечно несчастнее меня самого, лишенного только зрения. Новичок был на три года моложе.

Прошел год индивидуальных занятий с вновь прибывшим, и вот наш директор, господин Роделек, вызывает меня однажды и говорит: «Я заметил, ты интересуешься успехами своего младшего соученика и всегда к нему очень внимателен. Теперь, когда он освоил дактилоазбуку и письмо Брайля, ты будешь его товарищем — на прогулке, в играх и даже во время занятий: он уже умеет выражать свои мысли и понимать чужие, так что сейчас для него начнется настоящая учеба». Начиная с этого дня я стал в некотором роде помощником господина Роделека, и так продолжалось шесть лет — до тех пор, пока Жаку не исполнилось семнадцать. В ту пору мое место подле Жака заняла та, кому суждено было стать его женой. Должен сказать, появление в Санаке Соланж Дюваль и ее матери было с неудовольствием воспринято в институте, где до тех пор не было ни одной женщины. Тем не менее я уверен, что директор, господин Роделек, пригласил Соланж Дюваль в Санак из самых лучших побуждений.

— Какое впечатление произвела на вас в то время Соланж Дюваль?

— Лично на меня — никакого, господин председатель. Ведь я не мог ее видеть… Но от своих товарищей-глухонемых я узнал, что девушка очень красива. Мы же, слепые, могли наслаждаться лишь музыкой ее голоса. Однако по некоторым интонациям чувствовалось — слух нас никогда не подводит! — что под этой кажущейся кротостью, способной обмануть лишь зрячих, завороженных ее внешним обликом, скрывается недюжинная воля, способная довести дело до конца…

— До конца чего? — спросил Виктор Дельо.

— До замужества с Жаком Вотье.

— Что свидетель хочет этим сказать? — вновь задал вопрос адвокат защиты.

— Ничего… вернее, свое мнение по столь деликатному вопросу я предпочитаю оставить при себе.

— Господин Дони, раз вы сами так настаивали на даче свидетельских показаний, суд вправе ожидать от вас конкретности, а не туманных намеков, — заявил председатель суда. — Благоволите довести вашу мысль до конца.

— Что ж, ладно! — произнес слепой после некоторого колебания. — Соланж Дюваль, которая в свои двадцать лет была уже вполне созревшей молодой девушкой, не могла любить Жака — в то время всего лишь подростка, безусого семнадцатилетнего юнца. Я уверен.

— Можете ли вы чем-либо доказать это суду?

— Она сама неоднократно так говорила.

— Господин Дони, обращаю ваше внимание на важность подобного утверждения.

— Понимаю, господин председатель… Мы с Соланж одногодки. Она знала, что я лучший друг Жака в институте. Поэтому и поверяла мне некоторые вещи, которые не решилась бы сказать ни господину Роделеку, ни матери… Бесспорно, Соланж питала к Жаку привязанность, но чтобы она переросла в любовь — это абсурд!

— А он? Как, по-вашему, любил он эту девушку?

— Относительно него трудно что-либо утверждать, господин председатель… Жак очень скрытен; никогда нельзя сказать с уверенностью, что он думает на самом деле. А человек, в столь юном возрасте умеющий быть до такой степени скрытным, впоследствии может оказаться способным на многое… Одна история побудила меня потребовать разрешения выступить на судебном разбирательстве… Когда суд узнает ее, он поймет, почему я не удивился, услышав по радио, что мой бывший протеже обвиняется в убийстве… Я долго колебался: должен ли я оставлять всех в заблуждении, что Жак Вотье не способен на преступление, или же, наоборот, показать, что он не впервые покусился на человеческую жизнь? Мой долг, как он ни тягостен — ведь речь идет о товарище юности, к которому я испытывал, да и до сих пор испытываю, привязанность, — повелел мне открыть глаза правосудию.

Это случилось — я помню совершенно точно — двадцать четвертого мая 1940 года в десять вечера. Тот весенний вечер выдался на редкость погожим. Я в одиночестве прогуливался в глубине парка, каждый уголок которого знал до мельчайших подробностей, и сочинял в уме фрагмент органного произведения. С головой, полной звучащих аккордов, я направился к дощатому сарайчику, где имел обыкновение уединяться, чтобы с помощью пуансона и карманного трафарета запечатлевать на бумаге первые наброски рождающейся композиции. Этот сарайчик служил Валантену, институтскому садовнику, кладовой для его незатейливого инвентаря. Дверь запиралась, но Валантен всегда оставлял ключ на вбитом рядом гвозде. Внутри, если не считать инструментов и ящиков с рассадой, стояли грубо сколоченный деревянный стол да колченогая табуретка. Окон в сарае не было, и Валантен зажигал старую керосиновую лампу, обычно стоявшую на столе рядом с большой коробкой серных спичек. Мне-то она, естественно, была ни к чему…

В тот вечер, взявшись рукой за гвоздь, я с удивлением обнаружил, что ключа на нем нет, он почему-то торчал в замке. Едва я отворил дверь, как изнутри донесся приглушенный вскрик. Я двинулся вперед, но тотчас получил сокрушительный удар по голове, от которого зашатался и потерял сознание. Очнувшись, я ощутил едкий, удушливый запах и услышал потрескивание горящего дерева. Меня изо всех сил трясла обеими руками за плечи Соланж Дюваль, испуганно крича: «Скорее, Жан! Мы горим! Жак опрокинул лампу и устроил пожар! А сам убежал и запер нас на ключ!» В тот же миг я вскочил на ноги. Ощущение грозной опасности придало мне силы: я бросился на дверь, пытаясь ее выломать. Насмерть перепуганная Соланж могла только рыдать. Жар становился нестерпимым: к нам уже подбирались невидимые языки пламени… Наконец дверь поддалась, и мы выскочили наружу. Навстречу нам уже бежали брат Доминик, привратник, и брат Гаррик, старший надзиратель. Вскоре от сарая садовника осталось лишь пепелище. «Как это случилось?» — спросил брат Гаррик. «По моей неловкости, — быстро ответила Соланж. — Я из любопытства заглянула в сарай, но там было очень темно, и я зажгла керосиновую лампу, но нечаянно столкнула ее на пол, и тут же вспыхнул огонь. Я страшно перепугалась и стала кричать. Жан Дони — он, видно, гулял тут неподалеку — бросился на помощь и вытолкал меня наружу».

В тот момент я был настолько поражен услышанным, что не смог проронить ни слова. Когда мы шли к главному зданию института, мне удалось шепотом спросить у Соланж Дюваль: «Зачем вы сочинили эту историю?» Она ответила: «Умоляю вас, Жан, повторите мой выдумку! К чему навлекать лишние неприятности на бедного Жака? Ведь он просто был не в себе!» Я не нашелся что ответить и подумал: в конечном счете Соланж права, потеря сарайчика с граблями — не такое уж несчастье, а из людей никто не пострадал. Я направился прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил, что он уже в постели и притворяется спящим. Вернувшись к себе, я отдался размышлению о происшествии, которое могло бы закончиться трагически. Видимо, Жак с гнусными намерениями затащил девушку в сарай, стоявший в безлюдном уголке парка. Мое неожиданное появление спутало его карты. В ярости он чуть не убил меня и сбросил лампу на землю, чтобы поджечь сарай. Учуяв запах дыма, он выскочил и запер нас с Соланж на ключ, чтобы мы сгорели заживо. Таким образом, ровно за десять лет до убийства, совершенного на борту «Де Грасса», Жак Вотье уже делал попытку уничтожить сразу двоих…

При этих словах раздался хриплый, нечеловеческий вопль, от которого у присутствующих кровь застыла в жилах. Подсудимый, выпрямившись во весь свой огромный рост, выбросил вверх руки и потряс пудовыми кулачищами, затем рухнул на свое место меж двумя стражами.

— Имеет ли подсудимый что-либо сказать? — обратился председатель суда к переводчику. Спустя несколько секунд тот ответил:

— Нет, господин председатель. Он ничего не говорит.

Председатель суда объявил перерыв в заседании.

Когда члены суда удалились, в зале вновь поднялся возбужденный гул. Мэтр Вуарен не скрывал своего удовлетворения. Виктор Дельо поспешно нацарапал несколько слов на клочке бумаги, затем, впервые за все время процесса, обратился к своей соседке:

— Милая Даниелла, сбегайте на почту и отправьте эту телеграмму в Нью-Йорк… Разберете мой корявый почерк? Тогда вперед! Как раз успеете вернуться к концу перерыва.

Выходя из зала, девушка оглянулась: старый адвокат забился в уголок на скамье защиты, которую она только что покинула, и, слегка запрокинув голову, полузакрыл глаза за стеклами очков: это была его излюбленная поза для раздумий…

Разлепив веки, Виктор Дельо заговорил с переводчиком:

— Дорогой директор, как бы вы ответили, если бы я заявил, что Жак Вотье не убивал Джона Белла?

— Боюсь, дорогой мэтр, вам трудненько будет заставить суд в это поверить… Только если вы предъявите ему настоящего убийцу…

— Попробую это сделать, — безмятежно ответил адвокат. — Все будет зависеть от ответа на коротенькую телеграмму, которую я попросил отправить в Нью-Йорк…

Телеграмму приняли без задержек, и девушка заняла свое место рядом с наставником в тот самый момент, когда к решетке подходил первый свидетель, представленный защитой: женщина лет пятидесяти с еще не утратившей стройности фигурой, одетая в строгий, но изысканный черный костюм.

— Мадам, суд просит вас призвать на помощь все ваше мужество и рассказать о своем сыне Жаке… — сказал председатель. — Вы не можете не понимать, что свидетельство матери имеет особо важное значение, тем более в данном случае, когда ваша дочь и ваш зять выступили с показаниями на стороне обвинения…

— Я знаю, господин председатель, — ответила Симона Вотье хриплым от волнения голосом.

— Суд слушает вас…

3

Свидетели защиты

— Господин председатель, мне пришлось собрать все свои силы, чтобы прийти на суд над моим маленьким Жаком… Прежде всего я должна признать, что мой сын, до крайности нервный и впечатлительный, по-видимому, вовсе не чувствовал себя счастливым первые десять лет своей жизни, которые провел под родительским кровом. Мое истерзанное материнское сердце чуяло, как он угнетен. А ведь мы с мужем делали все, чтобы хоть как-то скрасить существование нашего несчастного ребенка! Только после того, как все наши попытки воспитать его окончились неудачей, мы решили вверить его Институту Санака. Отъезд Жака привел нас в отчаяние, но меня утешала надежда, что господину Роделеку удастся вырвать мое последнее дитя из власти беспросветной ночи.

— Таким образом, вы полностью доверяли господину Роделеку?

— Поначалу — да… После года разлуки я приехала в Санак навестить сына. Свидание состоялось в приемной института. Господин Роделек с восхищением рассказывал о способностях моего сына. Как я была счастлива! И вот показался Жак… Он сильно преобразился: мало того, что вырос, раздался в плечах, но и держался прямо, с гордо поднятой головой… Я удивилась той легкости, с какой он направился в мою сторону, ни секунды не колеблясь и не пользуясь тросточкой, словно видел меня или слышал мой голос. Поступь его была почти как у нормального ребенка — спокойной и уверенной. Неужели этот подросток был тем самым беспомощным малышом, который еще год назад не мог сделать и шагу, не наткнувшись на какое-нибудь препятствие?

Обливаясь слезами, я прижала его к груди, но он вдруг начал вырываться из моих объятий. Он отвернулся от своей матери! Я чуть не лишилась рассудка. Господин Роделек поспешил мне на помощь: он взял руки Жака в свои и стал чертить на них знаки, повторяя для меня их смысл: «Послушай, Жак! Ведь тебя хочет обнять твоя мама, которую ты так долго ждал и о которой я тебе часто рассказывал…» Лицо моего сына оставалось непроницаемым. Потом он повернулся и выбежал из приемной. Я стояла, не в силах вымолвить ни слова, и господин Роделек сказал: «Не сердитесь на Жака, мадам! Он еще не совсем хорошо осознает свои действия… Он совершенно не знал вас, мадам, когда жил дома! Дайте мне возможность его переубедить… Когда вы в следующий раз окажете нам честь своим визитом, то увидите, что сын любит вас. Это очень чувствительная душа; для него первый непосредственный контакт со своей матерью, о которой я ему столько говорил и которую он ждал с волнением, смешанным с чуточкой боязни, явился настоящим потрясением… Дома он даже не подозревал о существовании такого понятия — „мама“… Теперь знает. Сейчас, наверное, плачет где-нибудь в уголке. После вашего отъезда я попытаюсь его утешить. Обещаю вам, что сегодня вечером он не заснет, пока не помолится за вас…»

Я поверила его словам и уехала, несколько приободрившись. Шли годы… Каждый год я регулярно навещала Жака, радуясь его успехам. Однако он встречал меня все так же холодно. После того, как Жак сдал второй экзамен на бакалавра — ему в то время было девятнадцать лет, — я спросила, хочет ли он вернуться жить в наш дом. Он наотрез отказался. Господин Роделек дал мне понять, что для Жака предпочтительнее остаться еще на некоторое время в Санаке, где он сможет полностью сосредоточиться на обдумывании романа, публикация которого может открыть перед ним блестящее будущее. Имела ли я право мешать карьере сына? Я уступила и на этот раз, с тревогой ожидая выхода книги в свет: три года спустя она была наконец напечатана.

— Что вы думаете об этом произведении, мадам? — спросил председатель суда.

— «Один в целом свете» — прекрасный роман. Я испытала большую гордость за сына при виде его имени на витринах книжных магазинов.

— Виделись ли вы, мадам, с вашим сыном после публикации его романа?

— Нет. К моей материнской гордости примешивалась обида на сына за то, что он даже не выслал мне экземпляр… Тем не менее я отправила ему письмо с поздравлениями: он не ответил. Тогда я решила еще раз съездить в Санак. В поездке меня сопровождал знакомый журналист, который хотел взять у Жака интервью. В тот раз я испытала самое большое унижение, какое только может выпасть на долю матери: Жак отказался увидеться со мной, но согласился принять журналиста! Я была вне себя… Господин Роделек вышел в приемную и объявил о решении сына в выражениях, которые не оставляли мне никакой надежды. Не утруждая себя выбором слов, он заявил, что было бы весьма желательно, чтобы мы с Жаком, во избежание тягостных и бесполезных сцен, более не вступали в непосредственный контакт. Добавил, что мой сын уже достиг совершеннолетия, завоевал известность и скоро встанет на ноги. Ему, Ивону Роделеку, удалось найти Жаку верную спутницу жизни в лице Соланж Дюваль, которая будет служить моему сыну гораздо более надежной опорой, нежели его семья. Напоследок он сказал, что его роль наставника окончена и он рассчитывает исчезнуть из жизни Жака, как только тот женится.

— Что вы ответили господину Роделеку по поводу женитьбы вашего сына?

— Чтобы на мое согласие он не рассчитывал. К несчастью, мое мнение не играло особой роли: Жак уже достиг совершеннолетия. Я вернулась в Париж и лишь полгода спустя получила от господина Роделека уведомление о том, что брачная церемония назначена на следующую неделю! Мой сын даже не удосужился сам написать о своем решении…

За все пять лет, что прошли после свадьбы, я так ни разу и не получила весточки ни от сына, ни от невестки, ни даже от господина Роделека! Лишь по чистой случайности я узнала об отъезде молодых в Соединенные Штаты. Мое материнское сердце жестоко страдало от того, что они уехали, не попрощавшись, но я подумала, что господин Роделек, возможно, прав и мой бедный мальчик нашел счастье. Я уже начала свыкаться с этой мыслью, как вдруг будто обухом по голове: читаю в газете, что мой сын обвиняется в убийстве! Узнав, когда прибывает «Де Грасс», я нашла в себе силы поехать в Гавр, но там мне не разрешили поговорить с сыном… Он прошел в нескольких метрах от меня, сквозь толпу застывших в ужасе пассажиров, не подозревая, что мать его — здесь, на пристани, готовая изо всех своих слабых сил помочь ему во вновь обрушившемся на него отчаянии…

Голос Симоны Вотье прервался: перед судом была теперь лишь несчастная мать — вся в слезах, она судорожно ухватилась за барьер, чтобы не упасть. Виктор Дельо подошел ее поддержать.

— Если хотите, мэтр, — сочувственно произнес председатель суда, — мы можем на некоторое время прервать заслушивание свидетеля.

Но тут Симона Вотье выпрямилась и выкрикнула, глотая слезы:

— Нет! Я не уйду! Я скажу все! Я пришла сюда затем, чтобы защитить моего сына от всех, кто его обвиняет… от всех тех, кто причинил ему зло и кто является истинным виновником… Он не убивал! Это невозможно! Он невиновен! Мать не может ошибиться… Даже если в детстве он и был немножко грубым, это еще не причина, чтобы стать убийцей! Я знаю, здесь все ополчились против него, потому что судят по внешним признакам, но это ничего не доказывает! Умоляю вас, господа судьи, оставьте его! Освободите его! Отдайте мне! Я увезу его… буду охранять, клянусь вам! Наконец-то он будет только мой… Никто никогда не услышит о нем…

— Поверьте, мадам, суд понимает ваши чувства, — сказал председатель Легри, — но попытайтесь найти в себе силы ответить на последний вопрос: удалось ли вам увидеть сына, пока он находился в заключении? И поведал ли он вам что-нибудь важное?

— Нет, я не виделась с ним: Жак не пожелал этого… Бедный мальчик! Он так и не понял, что я желаю ему только добра…

Последние ее слова потонули в горестном вздохе. Симона Вотье повернулась к скамье подсудимых, где переводчик продолжал дословно воспроизводить на неподвижных руках подсудимого, лежащих на ограждении, все сказанное его матерью.

— Умоляю вас, господин переводчик, — сказала она, — скажите ему… Мать умоляет его защищаться, ради нее, ради чести нашей фамилии, ради памяти отца… Мать прощает ему безразличие, что он выказывал по отношению к ней с самого раннего детства… Умоляю тебя, Жак, сын мой, подай знак, все равно какой! Просто протяни ко мне руки…

— Отвечает ли подсудимый? — спросил председатель суда у переводчика.

— Нет, господин председатель.

— Суд благодарит вас, мадам…

Судебные исполнители буквально унесли Симону Вотье, провожаемую взглядами публики.

Даниелла разглядывала подсудимого, не в силах оторвать от него глаз, будто завороженная этим чудищем с ничего не выражающим взглядом. Она спрашивала себя, мог ли Вотье, хоть в краткий миг своего существования, проявить человечность и показаться кому-либо симпатичным. И в самом деле, девушке было нелегко разобраться в переплетении противоречивых чувств, которые внушал ей подсудимый.

Внешность нового свидетеля была весьма необычной. Высокого роста, сутуловатый, он был закутан в сутану, полы которой, расходясь книзу, открывали взору концы штанин и огромные черные башмаки с окованными железом квадратными носами. Единственным светлым пятном на этом черном одеянии были голубые брыжи. Венчик седых волос обрамлял румяное, в красных прожилках лицо, на котором выделялась пара глаз стального цвета. Весь его облик дышал доброжелательностью и застенчивостью, и с первого взгляда можно было понять: этот старец принадлежит к разряду тех прекраснодушных существ, что склонны с самого детства видеть вокруг себя только хорошие стороны людей и явлений и закрывать глаза на их изнанку. Неловкий, с принужденным видом стоял он подле решетки и, не зная, куда девать свои большие крестьянские руки, вертел в них черную фетровую треуголку:

— Ивон Роделек, родился третьего октября 1875 года в Кимпере, директор Института святого Иосифа в Санаке.

— Господин Роделек, расскажите суду о своем воспитаннике Жаке Вотье.

— Семнадцать лет тому назад я приехал за ним в Париж, чтобы увезти в Санак. Жака я нашел в его комнате, окна которой выходили во внутренний дворик. Когда я вошел туда, он сидел за столом: единственным проявлением жизни были лихорадочные движения рук — они беспрестанно поворачивали лежавшую на столе тряпичную куклу. Пальцы пробегали по очертаниям игрушки с жадностью, которую, казалось, никогда не удастся насытить… Прямо перед ним сидела девочка чуть старше его, малышка Соланж, и ее выразительный взгляд был прикован к замкнутому лицу Жака, будто стремясь вырвать у него тайну. С первой же встречи мне показалось, что все нежные словечки, которыми Жака когда-либо награждали, сходили только с дрожащих губ Соланж. Его же губы оставались безжизненными. Это придавало ему облик звереныша. Комната была небольшой, но очень чистенькой: я понял, что Соланж заботливо поддерживает в ней порядок. Несчастный мальчуган также имел опрятный вид: на его школьном костюмчике не было ни пятнышка. Лицо и руки его были чисто вымыты.

Я сел за стол между двумя детьми, чтобы поближе рассмотреть малыша… Вначале я попытался раздвинуть его сомкнутые веки, однако при прикосновении моих рук он вздрогнул и резко отстранился, издав ворчание. Но я не отставал, и его недовольство перешло в необузданный гнев: он вцепился руками в крышку стола, затопал ногами, его сотрясала нервная дрожь… Девочка пришла мне на помощь, приложив свои маленькие пухлые ручки к лицу Жака и принявшись его гладить. Это прикосновение возымело самое благотворное действие на ее товарища: он моментально успокоился… По всему было видно, что она очень любит Жака. Я спросил у девочки: «Он тебя любит?» «Не знаю, — с грустью ответила она; — Он же не может сказать мне об этом». Тогда я объяснил Соланж, что настанет день, когда ее друг сумеет выразить свои мысли и чувства, и добавил: «Тебе приятно будет услышать, как Жак говорит, что ты его лучшая подруга?» «Зачем вы говорите о том, чего не может быть? — с грустью ответила девочка. — Что верно, то верно: он относится ко мне лучше, чем ко всем другим. Он не любит, чтобы кто-нибудь другой гладил его по лицу». «Даже его мама?» «Даже она», — понурясь, ответила Соланж. Испугавшись, что проговорилась, она недоверчиво спросила:

— А вы кто, месье?

— Я? Просто отец большой семьи. У меня триста детей!

— И вы их всех любите?

— Ну да!

Маленькая Соланж, видимо решив, что мне можно довериться, принялась объяснять, как она сумела научить Жака уйме всяких вещей и как им удается очень хорошо понимать друг друга.

— Они все считают Жака чокнутым. Это неправда! Я-то знаю, что он очень сообразительный!

— Как тебе удалось это узнать?

— Мне помогла Фланелька…

— Кто такая Фланелька? — удивленно спросил я.

— Моя кукла. У него не было никаких игрушек, вообще ничего, чем он мог бы заняться…

— Значит, ты больше не играешь со своей куклой?

— Мне больше нравится играть с Жаком. Это важнее: ведь больше никто не хочет с ним играть… Я даю ему куклу, а потом время от времени забираю ее назад… Он очень привязан к Фланельке: когда хочет с ней поиграть, просит у меня. Для этого я придумала такой знак: он нажимает указательным пальцем мне на ладонь правой руки. Это означает: «Дай куклу», — и я даю. Когда я хочу, чтобы он вернул куклу, подаю ему точно такой же знак.

— Как тебе пришла в голову мысль общаться знаками?

— Однажды утром я в первый раз дала ему Фланельку, а перед обедом забрала. Он разозлился, бросился на пол и стал рычать. Пришлось куклу вернуть. Некоторое время он подержал ее в руках, и я снова забрала, но при этом подала такой знак. Он снова рассвирепел, но я вернула Фланельку только после того, как он догадался подать мне такой же знак.

— Чему ты еще его научила?

— Просить любимые кушанья… Моя мама готовит их тайком от его родителей: они не любят, когда его балуют.

— А кто твоя мама?

— Служанка у госпожи Вотье.

— Знаешь, малышка, ты была бы для меня очень ценной помощницей в Санаке!

— Так вы живете не в Париже?

— Нет. И я приехал за Жаком, чтобы увезти его туда.

— Вы что, забираете Жака? — спросила она, приходя в отчаяние.

— Ты увидишь его через некоторое время. Пойми, Жак не может всю жизнь оставаться в таком состоянии! Хорошо, конечно, что ты научила его многим полезным вещам, и все же этого недостаточно: ему надо получить образование, чтобы стать настоящим человеком, как все.

— О, за Жака я не беспокоюсь; он такой умный!

Глаза Соланж наполнились слезами.

— Но вы увезете Жака ненадолго, правда?

— Все зависит от того, как пойдет обучение… Но ты сможешь иногда навещать его в Санаке. Обещаю: он обязательно будет тебя вспоминать.

В то время я и вообразить не мог, что познакомился с той, которая впоследствии будет носить имя моего нового ученика!

Ивон Роделек умолк.

— Как прошла первая поездка с новым учеником? — спросил председатель суда.

— Не так плохо, как я предполагал. Мать разрешила Соланж проводить нас до вокзала, и девочке пришла в голову хорошая идея принести Фланельку. Жак нянчил и ласкал куклу на протяжении всей поездки. В тот же вечер мы приехали в Санак, где я распорядился приготовить для малыша комнату, смежную с моей: о том, чтобы сразу поместить его в дортуар глухонемых или слепых, не могло быть и речи.