Он очень им дорожил — во всяком случае, больше, чем я. Ему была приятна мысль, что я ношу этот шарф, он часто касался его и с нежностью ощупывал… К несчастью, на теплоходе, вскоре после отплытия из Нью-Йорка, шарф исчез. Жак мог придать этой пустяковой пропаже чересчур большое значение и увидеть в ней дурное предзнаменование, поэтому я тайком от него наведалась в судовую лавку в надежде найти похожий шарф взамен пропавшего… Мне повезло: я нашла почти такой же шарф — он и сейчас на мне. На ощупь шелк совершенно неотличим от прежнего, только цвет, как видите, другой. Но ведь Жак все равно никогда его не увидит! Я купила шарф, принесла его в каюту и обрызгала духами. Он так и не заметил подмены».

Я сказал, что на ее месте сделал бы то же самое, и разговор перешел на другую тему. Как далек я был тогда от мысли, что гвоздь всего — именно эта история с шарфом! Но потом начал размышлять, сопоставлять факты… Уж слишком много отпечатков пальцев оставил Вотье в каюте. Может быть, он сделал это специально, выгораживая настоящего убийцу? Но в чьем спасении мог быть заинтересован Вотье? Ответ напрашивался сам собой: ради жены, его несравненной Соланж… Таким образом, Джона Белла убила Соланж, и Вотье, видимо, получил этому подтверждение… Какое же? Шарф, черт побери, шарф, пропитанный духами Соланж, его фетиш, который она, вероятно, обронила в каюте американца и на который потом натолкнулись пальцы Вотье…

Но тогда встал новый вопрос: зачем Соланж убивать Джона Белла? Чтобы избавиться от него?… Значит, между Соланж и американцем существовала тайная связь… Сама ли она убила или призвала на помощь сообщника? Разве такое эфирное создание, как Соланж, могло справиться со здоровенным парнем?… Вот если бы убийцей был кто-то третий, желавший погибели Соланж не меньше, чем Джону Беллу! Тогда лучшим способом погубить их обоих было бы для преступника убить американца, а затем устроить так, чтобы все подозрения пали на Соланж. Для этого достаточно подбросить улику… Оставалось лишь выкрасть шарф, что он и сделал.

Необходимо было получить доказательство того, что Вотье действительно обнаружил рядом с трупом Джона Белла шарф своей жены. Вот почему накануне процесса я попросил Соланж явиться в суд с шарфом на шее. Мой план был прост: я постараюсь в нужный момент подвести Соланж так близко к подсудимому, чтобы он смог уловить запах пропитанного духами шелка… Останется проследить его реакцию. Как он отреагировал, вы видели не хуже моего… Он пришел в ужас, не понимая, каким образом злосчастный шарф, который, как он полагал, надежно захоронен в пучине Атлантики, вновь очутился на шее Соланж!

— Простите, мэтр, но как вы догадались, что Вотье от него избавился?

— Да я просто представил себя в шкуре нашего героя: что бы я сделал с такой уликой на месте Вотье? Просто-напросто выкинул бы ее в иллюминатор, и дело с концом!… Ну, а теперь спокойной ночи, внучка.

Даниелла слушала его, но с каким-то отсутствующим видом. Она направилась к двери механически, как заводная кукла, и уже собралась было выходить, как вдруг Виктор Дельо, по-прежнему сидевший в кресле, позвал:

— Внучка, вернитесь… Мне не нравится ваш несчастный вид. Что случилось?

— Право же, ничего, мэтр! — поспешно возразила Даниелла.

— А почему у вас глаза на мокром месте?

— Уверяю вас…

Закончить ей недостало сил: она вдруг по-детски упала на колени и, уткнувшись лицом в подлокотник кресла, разревелась.

— Ну будет, будет же! — пробурчал Виктор Дельо и сделал то, на что она до сих пор считала его неспособным: погладил ее по голове. Потом заговорил вновь, но его ворчливый голос звучал уже совсем по-другому: — Так вы думаете, я ничего не понял? Старый пень вроде меня не способен догадаться о нежных и чистых чувствах, овладевших сердцем маленькой Даниеллы? Посмотрите на меня, — он за подбородок приподнял ей голову, — и послушайте: Жак Вотье, дитя мое, не принадлежит тому миру, где живем мы с вами. Вначале вы несправедливо питали к нему отвращение, но потом расчувствовались. Все это не так серьезно: просто в вас говорит пылкая южанка… А для того, чтобы посвятить всю свою жизнь слепоглухонемому от рождения, нужно обладать бесконечной готовностью к самопожертвованию. Вот этого Соланж не занимать. И то, что она уступила мимолетной слабости, по-человечески можно простить, тем более что подобного, я уверен, никогда больше не повторится: кризис миновал… Что касается вас, милая внучка, если хотите преуспеть в нашей профессии, никогда не позволяйте сердцу зажечься состраданием или иными человеческими чувствами к своему клиенту — короче говоря, не уподобляйтесь мне! Видите, к чему это приводит: перед вами жалкий старый неудачник!… Ну, а сейчас топайте к себе, внучка, и обязательно с улыбкой на лице, чего бы вам это ни стоило после такой душевной травмы!

Погода стояла чудесная: апрель щедрой рукой разбросал набухшие почки по веткам чахлых парижских деревьев, во дворах и на подоконниках зачирикали воробьи, а Виктор Дельо водрузил на голову выгоревшее соломенное канотье. Свято соблюдая раз и навсегда заведенный порядок, старый адвокат одолел парадную лестницу Дворца Правосудия, пересек просторный вестибюль и направился к гардеробной адвокатов. Там он сменил канотье на шапочку и облачился в доисторическую мантию. Потерявший форму кожаный портфельчик, в котором покоилась неизменная «Газетт дю Палэ», окончательно довершил его облик. Жизнь Виктора Дельо вошла в проторенную колею.

При входе в Торговую галерею он столкнулся со старшиной сословия Мюнье, и тот воскликнул:

— Ба, Дельо, ты никак воскрес? Ну что, старина, как наши дела? Почти полгода носа не казал во Дворец! Еще бы: после такого триумфа в деле Вотье…

— Не будем преувеличивать… — скромно отозвался адвокат.

— Ничего себе! Весь Дворец и газеты только и твердили, что о тебе! В один день ты стал знаменитостью, и вдруг — как в воду канул! Что стряслось?

— Да ничего… Я сидел дома, терпеливо дожидаясь, чтобы ко мне начали сбегаться с заманчивыми предложениями…

— И много их теперь у тебя?

— Ни одного! В глубине души я другого и не ждал… А как ты думал? Я принадлежу к старой гвардии, а ее давно оттеснили локтями молодые карьеристы…

— Послушай, тебя надо встряхнуть! У меня есть для тебя еще одно сенсационное дело… Один калека ухлопал свою жену…

— Ты непременно хочешь сделать из меня адвоката Суда чудес! Нет уж, благодарю покорно! Видишь ли, я предпочитаю вернуться в добрый старый Исправительный суд…

— Ты что, спятил?

— Может быть… если только, наоборот, не образумился!

— Воля твоя, конечно… Однако это, надеюсь, не помешает тебе время от времени наведываться ко мне? У меня всегда есть в запасе недурные сигары…

— Ну, раз уж ты проведал мою слабость…

Виктор Дельо улыбнулся, и они раскланялись. Затем старый адвокат возобновил прогулку по Дворцу, заходя из одной канцелярии в другую, из палаты в палату, изучая объявления о делах. Спустя три часа он снял мантию, сменил шапочку на канотье, вышел из Дворца и смешался с толпой. Весенняя теплынь располагала к раздумьям. Виктор Дельо неспешно зашагал к дому по набережной Гранд-Опостен, вдоль лотков букинистов. Почти у каждого он останавливался и листал пожелтевшие страницы, время от времени поправляя очки, чтобы полюбоваться старинной гравюрой… Однако мыслями он был далеко отсюда, в Институте святого Иосифа, тоску по которому испытывал с тех самых пор, как побывал там. Вот где парит истинный покой, вот где забывается вся людская суета.

Добравшись до своего подъезда, он немало удивился при виде поджидавшего его человека: то был Ивон Роделек собственной персоной, в черной сутане и голубых брыжах, смущенно комкающий в нескладных крестьянских руках треуголку.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул адвокат, приглашая гостя в свою скромную квартиру. — Вот уж не ожидал! А ведь по пути из Дворца я как раз думал о вас, о ваших коллегах и учениках… Как дела у Жака?

— Хорошо. Даже очень хорошо… Сегодня я уже могу сказать вам, что он возвращается к счастью.

— Что ж, прекрасно! Я тоже считаю, что эти два существа просто созданы друг для друга.

— Я рад сообщить вам, что мне удалось уговорить Жака и Соланж вернуться на несколько месяцев в Санак, где сама атмосфера должна благотворно повлиять на их чувства друг к другу… Завтра мы все трое отправляемся туда на лиможском экспрессе.

— Замечательно… А вы, господин Роделек? Расскажите немного о себе. Как вы себя чувствуете?

— Старею, как и все… Даже в очках уже плохо вижу: глаза сильно сдают… да и на ухо совсем туг… Согласитесь, это забавно: после того, как мне — хорошо ли, плохо ли — удалось дать несчастным детям возможность видеть без зрения и слышать без слуха, я сам становлюсь слепым и глухим! И все же, если это меня постигнет, я возблагодарю Господа за то, что он дал мне по-настоящему ощутить себя в том же состоянии, в каком находятся мои бедные воспитанники…

— Вы никогда не изменитесь, господин Роделек…

— Вы тоже, дорогой мэтр!

— Это ли не привилегия всех стариков — немного походить друг на друга?

— Несмотря на огромное удовольствие от беседы с вами, я вынужден вас покинуть, — сказал Ивон Роделек, вставая. — Мне предстоит еще один визит…

— Держу пари, речь идет об очередном несчастном ребенке, которого вы намереваетесь увезти в Санак!

— Дорогой мой мэтр, вы выдающийся знаток психологии!… Да, вы правы, меня ждет бедное дитя, так же от рождения лишенное трех чувств. Не знаю, удастся ли мне забрать этого ребенка в Санак, но у меня есть огромное желание покинуть мир не раньше, чем воспитаю своего двадцатого ученика…

Оставшись в одиночестве, Виктор Дельо переобулся в шлепанцы, укутался в свой халат, удобно устроился в любимом кресле и принялся перебирать в памяти дело Вотье: многочисленных свидетелей, из которых одни вызывали лишь презрение, а другие невольно вредили подсудимому от избытка благих намерений; кровожадного прокурора; спокойного, рассудительного председателя суда; наконец, своего несговорчивого подзащитного, замкнувшегося в упорном молчании… Потом он представил себе необычную группу путешественников, которые завтра займут места в лиможском экспрессе: Жак, Соланж, Ивон Роделек и его будущий новый воспитанник. Адвокат неплохо изучил старого учителя и был уверен, что тот не устоит перед потребностью взрастить еще один ум в тайной надежде разбудить душу несчастного… Спустя несколько часов эти четверо окажутся на крохотном вокзале Салака, где их встретит брат Доминик, как всегда улыбчивый и словоохотливый. Рассказывая свежие санакские новости, он подведет их к древней повозке, крытой черным брезентом, которая с незапамятных времен верой и правдой служит институту средством для поездок в город и доставки всего необходимого. Серая в яблоках лошадь, запряженная в эту повозку, дряхлостью может поспорить разве что с преданным Валантеном, совмещающим в институте должности садовника и кучера. Побывав там, Виктор Дельо уже знал, что на каждого из обитателей этого большого дома возложено по нескольку обязанностей, так что скучать без дела не приходится никому.

Продолжая свое мысленное путешествие в Санак, Виктор Дельо видел, как повозка подпрыгивает на ухабах, увозя своих седоков по тряской дороге навстречу счастью, а сидящий рядом с Валантеном на козлах брат Доминик раскланивается со всеми встречными, для кого этот ветхий шарабан давно стал привычной частью пейзажа.

Вот повозка останавливается перед большим порталом, над которым белыми буквами начертано: «Региональный институт глухонемых и слепых». Ворота отворяются, и повозка в последнем усилии преодолевает порог. Пока закрываются тяжелые створки, еще можно услышать цокот копыт и хруст гравия под колесами, затем воцаряется тишина: из-за высоченных стен не долетает ни звука…

Маленькое чудовище замрет в оцепенении, ожидая, пока неведомый добрый гений не откроет перед ним дорогу к свету… Ласковые руки Соланж придут на помощь старым морщинистым рукам Ивона Роделека и сотворят новое чудо, протянут первую ниточку, которая свяжет маленького слепоглухонемого с окружающей жизнью…

Notes