Страны, такие как Япония, которые никогда не знали западной традиции спора, разработали свою собственную систему. В Японии, например, информация и ценности не выдвигаются в качестве доводов в споре, а предлагаются как вклад в общий мыслительный процесс. Постепенно все эти вклады объединяются в одно решение или результат. Западные бизнесмены часто жаловались мне, что во время встречи японцы поначалу как будто отстраняются от разговора и ничего не предлагают. Западный человек с его привычкой спорить не получает ничего, во что он мог бы впиться зубами, образно говоря. Но японцы вовсе не отстраняются в такой ситуации. У них на такой ранней стадии просто пока не сформировалась позиция или идея — все это приходит гораздо позднее.
Различные точки зрения, различные ценности и различные предложения — все они могут быть уложены в ряд бок о бок на поверхность стола. После этого их можно сравнить друг с другом или даже скомбинировать. Планируя поездку на автомобиле, вы изучаете карту, чтобы определить различные возможные маршруты к точке назначения. Все они видны на карте. Один маршрут хорош летом. Другим лучше воспользоваться не в час пик. Третий пролегает через живописную местность. В конце концов вы выбираете один из маршрутов либо их комбинацию. Такое раскладывание в параллель друг другу и исследование альтернативных вариантов очень отличается от образа действия в споре, где ваша задача состоит в том, чтобы показать, что другая сторона ошибается, тогда как ваша сторона права. Это фундаментальное отношение к спору уходит корнями в религиозные диспуты, дихотомии вины и невиновности в судах и в абсолюты настольной логики, согласно которой два противоположных взгляда не могут быть одновременно правильными (принцип взаимоисключения).
В свете вышесказанного совсем нетрудно понять, каким образом у нас закрепились привычки спора и почему мы ошибочно придаем им столь большое значение. Более того, общество зачастую получает «двойную дозу», когда речь идет о традициях спора. Это потому, что в политику обычно идут люди, являющиеся юристами по образованию, и несут свои привычки спорить в конгресс или парламент, которые также, впрочем, исходно задумывались как институты на основе спора.
Спор и конфликт — это не совсем одно и то же, хотя конфликт является еще одной из наших мыслительных привычек. Есть много культур, в которых наличествуют противоборствующие элементы. В индуизме имеются Вишну (созидательное начало) и Шива (разрушительное). В китайскую культуру свой вклад внесли «инь» и «ян». В христианской философии (влияние на которую оказало манихейство) имеет место конфликт между добром и злом. В марксистской теории имеются лежащая в основе всего борьба между капиталом и трудом и философия диалектического материализма. Стоит упомянуть также гегелевский принцип единства и борьбы противоположностей и дарвиновскую эволюцию. Древнегреческая мысль оперировала категориями тезиса, антитезиса и синтеза. Мы придаем своего рода мистическое значение конфликту в рассматриваемом значении. Возможно, это отражает ранний опыт человечества в племенной розни, а затем и «славных» войнах.
Но в чем назначение конфликта? Когда натиск новых сил позволяет свергнуть старый строй и заменить его новым — это революция или просто война (в зависимости от того, кто в этом участвует). Из хаоса, который следует за конфликтом, может возникнуть новый порядок наподобие феникса. Речь идет скорее о надеждах, чем о реальном положении вещей. Сильная мотивация, направленная на свержение старого, сопровождается чудесными мечтами о чем-то новом, но при этом часто нечем подкрепить такие мечтания — и та группа, что посильнее, пользуется возникшим вакуумом и занимает место у руля. В результате мы имеем революцию, в которой за одних дрались другие. Иногда имеет место синтез двух противостоящих сторон. Это бывает крайне редко, поскольку каждая сторона строго следует стереотипу «мы/ они», и любое временное сотрудничество прекращается, как только одна или другая сторона получает возможность взять в свои руки полный контроль. И все равно мы упорствуем в принятии такого рода конфликта как основы для прогресса.
Во время моих визитов в Россию мне казалось, что гласность и перестройка — реальные и мощные процессы. Меня беспокоило, однако, что традиция диалектического материализма потребовала бы удаления старого для построения нового как единственный путь к прогрессу. Понятное дело, что существует немало вещей, которые действительно следовало бы убрать с дороги, чтобы прогресс мог нормально осуществляться. Но это лишь половина задачи. Вторая половина должна решаться на основе конструктивного и креативного дизайна. Просто устранение неполадок в старой машине не позволяет разработать дизайн новой машины. Привычка диалектического подхода может означать, что перестройка обернется оргией разрушительной самокритики, при этом самые активные критики будут считать, что это единственная требуемая задача.
В перцепционном смысле конфликт может быть методом для обретения фокуса, направления и мотивации.
Вместе с тем в нем отсутствуют креативные и конструктивные элементы. Понятие творческого диспута является философской абстракцией, не имеющей реального основания в паттерн-системе (являясь производной механических систем).
Теперь мы можем видеть, что очень многие вещи в совокупности дают нам наши привычки спора и конфликта. Традиционная логика, истина и противоречие. Диалоговый метод древних греков, с готовностью взятый средневековыми теологами для служения их целям. И наконец, внедрение концепции спора в право, политику и науку.
Говоря о конфликте, следует отметить существование культурологической традиции конфликта, основанной на примере как эволюционной борьбы в природе, так и жизненного опыта конфликта как политического акта.
И главное, мы продолжаем придерживаться этих далеко не самых эффективных привычек и традиций, потому что большинство, удовлетворенное таким способом развития, не желает прилагать усилия для разработки (или признания готовых) более эффективных методов.
Убеждение/вера
Женщина катит коляску, в которой находятся двое ее ребятишек. Подходит знакомая и с восторгом восклицает:
— Что за симпатичные у вас детки!
— Это что, — отвечает мать, — вы бы видели их фотографии — вот где они действительно просто загляденье.
Я иногда рассказываю этот анекдот своей аудитории. Люди всегда смеются над тем, что кто-то додумался утверждать, будто фотографии важнее, чем реальные объекты. Тогда я начинаю развивать свою мысль. Быть может, фотографии действительно важнее? Когда вы смотрите на нее, то видите красоту, и фотография останется такой, как есть теперь, навсегда (достаточно большое количество лет). Дети же подрастут и изменятся. Глядя на детей, вы можете видеть улыбающегося, плаксивого или капризного ребенка, фотография же всегда будет показывать красоту. Возможно, назначение детей только в том и состоит, чтобы мы получили красивые фотографии.
Это выглядит извращенной и вопиющей точкой зрения, но это не так. Быть может, назначение жизни состоит в создании красивых и непреходящих мифов, в которые мы с радостью верим. Повседневная реальность только подпитывает эти мифы. Это правда, что мифы и убеждения легко возникают, часто ложны, что нелегко разуверить человека, находящегося под их властью. Вместе с тем они могут являться настоящей реальностью для перцепционной системы. Мифы несут в себе красоту, смысл жизни, ценности, душевный комфорт, ощущение безопасности и пищу для эмоций. Также верно, что убеждения могут стоять на пути прогресса и в прошлом являлись причиной неисчислимых бедствий — и пассивного принятия людьми того порядка вещей, который мог быть изменен.
Я уделил вере и убеждениям внимание в стольких местах в этой книге, что не хочу повторяться, поэтому подведу итог следующим простым образом.
Вера — это перцепционная структура, заставляющая нас видеть мир определенным образом, способствующим упрочению данной структуры. Такая цикличность является естественной функцией самоорганизующейся паттерн-системы, поэтому убеждения очень легко формируются. В каком-то смысле вера — это истина в рамках перцепционной системы. Когда вы обожгли палец, сунув его в огонь, единственный раз в жизни, вы инициировали формирование веры. Ваша боязнь огня возникла не путем индукции на основе предыдущего опыта. Боль, испытанная вами, создала веру, которая впоследствии не дает вам противоречить ей самой, и таким образом установилась цикличность.
Наука
— Он это сделал.
— Нет, она.
— Я видел, что он.
— Я знаю, кто это сделал, но не скажу.
В детском саду кто-то столкнул с полки цветочный горшок, и он разбился. Дети стараются запутать воспитателя в отношении того, как было дело. Воспитателю хочется выяснить, кто это сделал (а может быть, и нет).
В этом была и есть суть науки. Следуя принципу причинно-следственной связи, мы понимаем, что где-то должна быть причина случившегося. Мы начинаем ее искать. В случае в детском саду воспитатель может уже иметь подозрения относительно того, кто на самом деле уронил горшок, — в науке такие подозрения назывались бы гипотезой. Наука ищет пути обнаружения и выделения причины. Выделение причины имеет целый ряд полезных следствий. Оно помогает понять процессы, происходящие в природе, которые затем могут быть исследованы сами по себе. Можно также устранить причину.
В этой книге я уже говорил о том, как легко формируются убеждения в самоорганизующейся паттерн-системе. Такое положение вещей с убеждениями позволяет нам находить объяснение миру вокруг нас даже в том случае, когда у нас недостаточно данных — как происходит у растущего ребенка. Нигде так хорошо не проявляется этот эффект, как в поверьях по поводу причин болезней.
Термин «малярия» происходит из окрестностей Рима. Он попросту означает «плохой воздух» («mal» и «aria»), поскольку в свое время считалось, что вредный воздух в болотистой местности способствует возникновению этого заболевания. Научное исследование постепенно сужало поле поиска: плохой воздух, комары, обитающие в болотистой местности, и, наконец, возбудитель, переносчиками которого являются комары определенного рода.
Внутри самой медицины бытовали мощные доминирующие поверья, которые мы в настоящее время находим ложными. Существовала, к примеру, мода на кровопускание, когда при любой болезни пациенту выпускали некоторое количество крови. Часто этим настолько увлекались («чем больше, тем лучше»), что больной, бывало, чуть не умирал в результате такого лечения. Может случиться, что в будущем мы возобновим практику кровопускания, если обнаружим, что в результате в костном мозге стимулируется производство не только эритроцитов, но также и лейкоцитов, которые стоят на страже организма. Может также случиться, что кровопускание вдобавок стимулирует производство кортизона адреналиновой системой или иных гормонов, улучшающих работу других важных органов.
Аспирин (из ивовой коры) и целебный дигиталис (наперстянка) для лечения сердечной недостаточности являлись народными снадобьями, которые перешли из разряда поверий в медицинскую практику, однако механизмы их действия пока до конца не выяснены. То, что Эдуард Дженнер (основоположник оспопрививания) использовал коровью оспу как защиту против оспы человеческой, стало возможным благодаря его наблюдательности и со временем привело к тому, что оспа как болезнь была стерта с лица земли.
Наука столь ярко доказала свою силу и значение, что, казалось бы, должна быть вне критики. Однако несколько замечаний сделать можно.
Наше представление о науке как о противоположности мифам и народным поверьям заставило нас сторониться всех тех вещей, в которых рациональный порядок действий просто немыслим. Например, китайская практика акупунктуры кажется полным бредом, однако вместе с тем химическое вещество
налоксон,выступающее бло-катором эндоморфинов, также блокирует действие акупунктуры, давая повод предположить, что у последней существует рациональная подоплека, а именно возможное производство эндоморфинов в мозге. Медицина последнего времени приступила к исследованию некоторых из народных средств. То, что большинство из них является нонсенсом, не доказывает, что все они не содержат под собой рациональной основы.
Базовая концепция причины и следствия, из которой вытекает обнаружение причин всего происходящего, имела свои весомые плоды. Но данная концепция не работает столь же хорошо в сложных интерактивных системах, где должна приниматься во внимание целая сеть факторов. Разъединение вещей на составляющие части может привести к упущению из вида факторов, существующих на более высоком уровне интеграции.
Есть ученые, которые считают, что простой анализ данных приведет к рождению новых идей. Это вовсе не так — по причинам, которые я уже оговаривал. Мы можем смотреть на данные только через призму концепций, уже существующих в нашем мозге (например, простая линейная зависимость). В процессе подготовки научных кадров очень мало внимания уделяется генерации гипотез. Наука прогрессировала бы, вероятно, гораздо быстрее, если бы мы учили научных работников активнее использовать свое воображение, быть более креативными и продуктивными в деле рождения гипотез. Гипотеза — это не просто логические рамки, сквозь которые мы смотрим на данные, но также и леса, на которых мы стоим, когда строим из данных единое здание. Наука — это не просто анализ, но и креативность — в создании гипотез и дизайне экспериментов.
Понятие единственной самой правдоподобной гипотезы, которую мы затем начинаем пытаться опровергнуть (взгляд Карла Поппера
на науку), с точки зрения восприятия несостоятельно. Как только мы имеем самую правдоподобную гипотезу, мы можем воспринимать данные только через ее призму. Как минимум нам нужна еще одна гипотеза (какой бы неправдоподобной и необоснованной она ни была), чтобы иметь возможность оценить данные под иным углом зрения. Традиция единственной гипотезы прослеживается в случае, когда мы возвращаемся к рассмотрению старых данных и видим, что некое новое соображение могло прийти к нам давным-давно, но не пришло именно по причине наличия одной-един-ственной гипотезы.
Вопрос, почему с таким трудом осуществляется изменение парадигм, был очень квалифицированно рассмотрен Томасом Куном
в 1962 году. Ученые застревают на одном видении вещей и отметают любые попытки изменить это видение, пока наконец, спустя большое количество времени, не накапливается достаточно новых данных. Образно говоря, ученые так и не научились танцевать, они предпочитают шаркать по полу мелкими шагами, при этом только вперед. Вместе с тем перцепционная организация требует шагов назад, так же как и вперед (как в танце).
Бывает, особенно в социологии, когда принимаемое за доказательство на самом деле является просто недостатком воображения — в деле предоставления альтернативного объяснения. Этим, как кажется, открывается дверь для всякого рода причудливых идей, однако, закрывая эту дверь, следует постараться не оставить за ней те возможные объяснения, которые мы пока не в состоянии постигнуть.
Наука обычно имеет дело с упрощениями, приближениями и более или менее линейными системами. С нелинейными и сложными интерактивными системами наука чувствует себя гораздо более неуютно. Однако компьютеры становятся способными все лучше обрабатывать отношения внутри таких систем.
В науке мы измеряем все, что только может быть измерено, и игнорируем то, что мы не в состоянии измерить. Мы можем разработать и сертифицировать тест IQ, но мы не в состоянии измерить, насколько хорошо учащийся играет на фортепиано. У нас нет тестов для сложных видов деятельности. Поэтому мы игнорируем таковые и основываем оценку интеллектуальных способностей учеников с помощью стандартных вопросников.
Большинство этих ошибок и недостатков вытекает из поверья, что наука более научна и логична, чем есть на самом деле. Действительно, в науке имеется большой простор для креативности, воображения и поэзии. Это потому, что восприятие в науке играет не менее важную роль, чем анализ. Только сейчас — и по большей части в отдельных отраслях, таких как математика и физика, — это начинают осознавать.
Там, где мы можем применять наши существующие научные инструменты (обнаружение причины), наши успехи оказываются достаточно большими. Теперь мы подошли к этапу, когда необходимо разрабатывать дальнейшие подходы — и это, возможно, уже происходит.
Творчество (креативность)
В истории нашей культуры мы сделали поразительно мало в вопросе креативности, признавая при этом, что прогресс во многом опирается на нее. Имеется целый ряд причин тому, почему мы добились так мало.
Глубокая вера в настольную логику, науку в целом и математику в частности привела нас к убеждению, что прогресс осуществляется ровными рациональными шагами, а всякий последующий шаг логическим образом основан на предыдущем. Вместе с тем история науки показывает, что это совершенно не так. Почему же мы продолжаем верить в этот миф?
Всякая стоящая креативная идея должна быть логичной в ретроспективе (иначе мы никогда не оценили бы ее значения). Поэтому, когда креативная идея появляется, мы выражаем уверенность, что натолкнуться на нее можно было изначально, если бы мы строго придерживались пошаговой логики. Все ценные идеи, возникшие благодаря озарению, случаю или ошибке, должны быть представлены в научной литературе так, будто они стали результатом хитроумно примененной пошаговой логики, в противном случае труд никогда не опубликуют. Изобретение триодной лампы (основы электроники) Ли де Форестом стало результатом развития совершенно ошибочной идеи (он считал, что электрический разряд заставляет газовое пламя рассыпаться брызгами). Однако в ретроспективе изобретение было представлено как результат пошаговой логики. Иными словами, мы отвергаем креативность и настаиваем на том, что посредством должного применения логики мы постепенно все равно достигли бы этой идеи.
Мы заметили, что гении пробивают себе дорогу независимо от того, помогают им в этом или нет. Мы также знаем, что сотворить гения неким намеренным прямым действием вряд ли удастся. Поэтому мы не предпринимаем никаких шагов в направлении креативности, а просто пассивно наблюдаем за происходящим — как, например, в отношении случайной мутации.
Настоящая причина столь незначительного продвижения вперед в области креативности очень проста. Мы совершенно не поняли ее природы. Мы не поняли, как работает процесс формирования идей. И мы не поняли креативности потому, что невозможно это сделать, оперируя средствами пассивной информационной системы, средствами настольной логики. Это ложный универсум. Только после того, как мы перейдем — чего мы еще не сделали — в универсум самоорганизующихся паттерн-систем (с такими свойствами, как асимметрия), креативность станет ясной и понятной для нас. Как ни пытаться, но в ложном универсуме креативности нам не суждено понять.
Как мы видели, в самоорганизующейся паттерн-системе провокация совершенно логична. Игра с предметом исследования является формой провокации, но при этом мы никогда не присваивали ей статуса, которого она заслуживает. Те креативные идеи, которые приходили исследователям благодаря случаю, стечению обстоятельств или ошибке (антибиотики, кортизон, пастеровская иммунизация посредством введения ослабевшего возбудителя, нейлон, рентгеновские лучи, фотографическая пленка и так далее), на самом деле стали результатом действия провокации. Случай предоставил то, что мы можем научиться делать намеренно, достаточно только понять, как работает система. Провокация — это нечто не вытекающее логически из наших текущих рамок мышления. По определению провокация не может получить логическое объяснение, пока не докажет свою эффективность.
Использование обширного термина «творчество» помешало нашему пониманию креативности, поскольку мы искали чего-то схожего в мыслительном поведении между слишком разными областями деятельности (Бетховен сочиняет симфонию, Пикассо пишет картину, Максвелл теоретизирует об электромагнетизме). Ретроспективное описание не приносит особых плодов в деле обнаружения процессов. Именно поэтому возникла необходимость изобретения концепции латерального мышления, дабы описывать конкретное поведение в рамках самоорганизующейся паттерн-системы.
Затем сыграло свою роль убеждение, что люди по природе своей являются креативными, но им мешают проявить талант логика нашей культуры, страх глупо выглядеть и привычка немедленно высказывать суждение и что удаление всех этих помех могло бы сделать нас более креативными. Таким образом мы высвободим наше естественное творческое «я». Такова была подоплека метода мозгового штурма, разработанного Алексом Осборном для использования в рекламном бизнесе. В определенной мере данный метод позволил привлечь внимание к креативности. С другой стороны, он причинил немало вреда, выдвинув соображение, что креативность является лишь вопросом высвобождения собственного «я» и устранения подавляющих факторов. В рекламном мире все это имеет свои преимущества, но не во многих других сферах деятельности.
Устранение факторов, мешающих креативности, вызовет некоторое повышение уровня последней, но не намного. Креативность (в смысле латерального мышления в деле изменения восприятий и концепций) не является естественным процессом. Естественный процесс в мозге состоит в формировании паттернов и использовании их, а не в поиске путей перехода от одного паттерна к другому через третьи. Поэтому нам необходимо сделать гораздо больше, чем просто избавиться от «закомплексованности».
Имеется также подход к креативности, именуемый «черный ящик». Здесь мы поднимаем вверх руки в жесте капитуляции и говорим, что это все область интуиции, подсознательного, эмоций и гения, что можно выразить фразой: «Это случается, но поделать с этим мы ничего не можем».
Простое понимание природы концепций и восприятий покажет нам, что прогресс не может происходить равномерными логическими шагами. Также станет видно, что мы можем увеличить приток новых идей, с умом используя такие процессы, как провокация и случайное слово. Никакой загадки насчет этого нет, это просто уход от настольной логики, царящей в пассивных информационных системах.
История
Недостатка в истории у нас никогда не будет. Мы создаем ее с каждым днем все больше и больше, равно как можем всматриваться все глубже и глубже в историю, которой уже располагаем (путем изучения первоисточников, археологии, углеродного датирования и так далее). Мы можем бесконечно комментировать комментаторов, которые комментируют на исторические темы. В рамках нашей культуры мы настолько поглощены историей, что временами подмывает назвать ее «культура мертвецов». История — благодарный предмет исследования, поскольку вот она в наших архивах и мы можем оттачивать на ней зубы нашей логики. Неопределенность эксперимента, или математический расчет, который не удается довести до конца, или необъяснимые порой поступки живущих людей — все это к истории не относится. Если вы задались целью провести историческое исследование, вам гарантирован какой-то результат (нужно лишь выбрать нишу получше). История не требует технического образования, поэтому люди, которым по душе исследования, но которым не нравится математика или естественнонаучные дисциплины (в которых сейчас очень много математики), находят в ней простор для деятельности.
Существуют, однако, гораздо более глубинные причины, согласно которым имеет место позиция, иногда кажущаяся крайней, а именно: цивилизация — это культура, а культура — это история. По большому счету, нам дали то, что мы имеем, наши предки (как в случае с теми звучными длинными испанскими именами, которые мгновенно выдают генеалогию человека).
Было время, когда мы могли продвигаться вперед (в естественных науках, математике, философии, литературе и в любой иной мыслимой сфере), только оглядываясь назад. Это было время Ренессанса. Мы могли обеспечить себе прогресс, лишь глядя назад сквозь века на цивилизованное мышление в Древней Греции и государственное управление в Риме, а также на литературу обеих стран. Арабы также внесли свой вклад в естествознание и математику (обозначения и нуль).
Итак, имел место такой необычайный период, когда мы могли по-настоящему продвигаться вперед, осуществляя прогресс, лишь обратив свой взор целиком назад, в прошлое. В то время завоевывали свои позиции гуманитарные науки и научное исследование, а рациональный подход, принципы познания и университеты осуществляли свое становление. До этого была эра мракобесия и диктатуры церкви. В итоге привычка опираться на историю, столь важная в то время, оказалась прочно закреплена в сознании как центральный элемент нашей мыслительной традиции. Коль скоро она закрепилась, ее всеми способами оберегали от нападок по различным причинам, которые я постараюсь рассмотреть далее.
Как говорится, если мы не будем знать истории, мы обречены на то, чтобы повторять ее ошибки. В этом есть своя истина, но также и опасность. Мир претерпевал чрезвычайно быстрые изменения. Требовались недели, чтобы доставить письмо из Англии в Индию во времена Британской империи — сегодня на это уходят секунды. Войны велись между армиями в чужих странах — сегодня войну можно вести ракетами, не выходя из дома. В условиях современной демократии и развития средств массовой информации людей не так-то легко поднять призывом к новому крестовому походу. Порой уроки истории являются неподходящими или даже сбивают нас с толку.
Ответ на вышеуказанное возражение состоит в том, что история трактует не события, а поведение людей — природа же человека в своем основании не претерпевает изменений. История представляет собой единственную лабораторию, в которой мы можем наблюдать за «людьми в действии». Стало быть, уроки, которые мы извлекаем (в случае Чемберлена и Мюнхенских соглашений: что «политика умиротворения» не помогает), будут иметь значение до тех пор, пока природа человека остается неизменной. Природа человека может оставаться той же, но способ, посредством которого ее используют, может меняться. Вьетнамская война не имела успеха потому, что телевидение несло реальности войны в каждый американский дом, а также потому, что давление на конгресс не позволило развязать «полномасштабную войну», которую требовала военная стратегия на тот момент.
В течение войны за Фолкленды и вторжения на Гренаду власть держала в узде средства массовой информации, памятуя об опыте Вьетнама. Выходит, это был полезный урок, извлеченный из недавней истории, однако уроки, извлекаемые из более отдаленной истории, могут оказаться несостоятельными. Например, в прошлом население страны могло легко прийти в негодование на грани военных действий по поводу того, что какую-нибудь малую дружественную нацию обижает большая или нанесено оскорбление их согражданам в какой-нибудь другой стране. В наше время подобное негодование никогда не доходит до призывов к войне. Природа человека, быть может, не поменялась, но тот ее аспект, который осознает ужасы войны, перевешивает аспект, отвечающий за моральное негодование или патриотизм.
Итак, уроки истории могут быть полезными, а могут являться ловушкой.
Имеется еще один, гораздо реже принимаемый во внимание аспект истории, который может иметь значение. Если одна сторона в споре сигнализирует, что она на деле знаток истории, это может также сообщать о том, каким образом воспринимается ситуация и какие шаги могут быть предприняты. Речь идет о тонком намеке на угрозу. Если обе стороны оказываются студентами истории, тогда «шахматная» партия разыгрывается путем обмена историческими фактами и ссылками.
Если мы будем покупать лишь античную мебель, кто будет заниматься дизайном завтрашних античных вещей? Если мы по большей части обращены в прошлое, кто тогда будет смотреть в будущее? Не существует сомнений в явном преимуществе величины затрат интеллектуальных сил на изучение прошлого по сравнению с планированием будущего. Какой бы стоящей ни была предложенная идея, любая научная публикация вызовет доверие, если она занимает позицию смотрящего назад и усматривающего эту новую идею в том аспекте истории, который мы называем «научные данные». Слово «ученый» подразумевает скорее знатока прошлого, нежели дизайнера возможного будущего. История играет свою роль как соль в пище: если ее слишком много, может сдерживаться прогресс (еще один пример кривой Лаффера).
Логика
Имеется задача узника, которому известно, что один охранник всегда говорит правду, а второй всегда лжет. Узник не знает, кто из них кто, а также какой из двух путей ведет к выходу. В силу каких-то причин узник вправе задать всего один вопрос. Как он поступит? Это простая задача в логике. Ответ заключается в том, что узник должен спросить любого из охранников, какой из двух путей порекомендовал бы другой охранник. Искомым является путь, который не будет рекомендован. Это отличное упражнение для логического мышления с изящным решением.
Мы крайне редко пользуемся формальной логикой, как в приведенном выше примере, в повседневной жизни. Большая часть мышления на бытовом, государственном и даже экспертном уровнях основана на восприятии, языке и информации. В лучшем случае возможен всего один логический шаг: если имеет место это, значит, будет то-то. Помимо технических вещей вроде сравнения разных опций получения ипотечного кредита, большая часть мышления осуществляется на перцепционной стадии. Как много из предлагаемой нам информации мы понимаем? Как мы смотрим на вещи? Ответы на эти вопросы зависят от наших привычек восприятия: как мы слушаем, что мы читаем и как выражаем свои мысли.
Несомненно, язык имеет большое значение, заворачивая восприятия в упаковку и позволяя нам видеть только то, что мы готовы увидеть.
Нам не приходится использовать явным образом логику в повседневной жизни, поскольку мы уже встроили логику в наш язык. Привести к гибели кого-либо — вещь плохая, если только речь не идет о войне или самообороне. Слово «убийство» же сразу намекает на отсутствие смягчающих обстоятельств и немедленно ведет к осуждению поступка. Принимая решения по поводу инвестирования своих средств, мы действуем согласно рекомендациям экспертов, ориентируемся на поступки наших друзей и знакомых, а затем уже обосновываем принятое решение с помощью тех доводов, которые имеем. Поскольку все так поступают, все больше людей следуют тому же паттерну, то цены на акции некоторое время растут. Когда на рынке происходит серьезная коррекция, мы также подвергаем это логическому осмыслению. Оно основано на информации, но не на всей имеющейся, а лишь на избранной ее порции, которая отвечает тому, как мы собираемся поступить.
