Оноре де БАЛЬЗАК
      Замужество красавицы Империи
      Глава первая. Как госпожа Империа сама запуталась в силки, коими своих любезных голубей уловляла
      Красавица Империа, рассказ о которой столь славно открывает книгу наших рассказов, будучи красой и гордостью своего времени, по окончании Констанцского собора вынуждена была поселиться в городе Риме по той причине, что кардинал Рагузский любил ее до умопомрачения и не пожелал расстаться с нею. Этот распутник был весьма тароват и подарил Империи великолепный дворец в вышеназванном городе Риме. Как раз в то время имела она несчастье понести от кардинала. Каждому ведомо, что Империа разрешилась от бремени дочерью, столь прелестной, что сам папа сказал благосклонно, что надлежит наречь младенца Феодорой, что означает "дар божий". Так и нарекли дитя, миловидностью своею приводившее всех в удивление. Кардинал отказал ей все свое имущество, а Империа поселила дочь в роскошном своем дворце, сама же бежала из города Рима, как из проклятого места, где рождаются на свет дети и где чуть было не повредили изяществу тонкого ее стана и иным ее совершенствам, как-то: стройной талии, безупречным линиям спины, нежным округлостям и изгибам, вознесшим ее над всеми иными христианскими женщинами, как вознесен папа римский над всеми христианами мира.
      Однако ж все любовники Империи знали, что с помощью одиннадцати лекарей из Падуи, семи знахарей из Павии и пяти хирургов, вызванных из разных концов страны ко времени разрешения от бремени, ее краса была спасена от возможного ущерба. Иные даже утверждали, что после родов стала она еще прекраснее, приобретя утонченность и необычайную белизну кожи. Некий прославленный врач Салернской школы даже написал по этому поводу книгу, доказывая, что всякая женщина должна родить однажды, дабы сохранить здоровье, свежесть и красоту. Из сего ученого труда читатели могли уяснить себе, что лучшие прелести Империи видели только избранные ее поклонники, а таковых было немного, ибо она не брала труда разоблачаться ради ничтожных немецких принцев, которых именовала просто: "мои маркграфы, мои бургграфы, герцоги и курфюрсты", как командир говорит: "мои солдаты".
      Каждому известно, что, когда прекрасной Феодоре минуло восемнадцать лет, она решила искупить молитвами грешную жизнь своей матери, удалиться от мира и пожертвовать все свое состояние обители святой Клары. С этой целью отправилась она к некоему кардиналу, и этот последний склонил ее приступить к исповеди. Пастырь, соблазненный красотой своей овечки, попытался силою овладеть ею. Феодора, не желая принять позор от названного монаха, ударом стилета пресекла свою жизнь. Сей случай, занесенный в летописи того времени, поверг в ужас всех жителей города Рима, которые объявили траур, - столь была любима дочь госпожи Империи.
      В великом горе благородная куртизанка вернулась в Рим, дабы оплакивать там свою несчастную дочь; Империа вступила тогда в тридцать девятый год своей жизни, и, по свидетельству очевидцев, в ту пору особенно пышно расцвела ее краса, все естество ее достигло высшего совершенства, подобно тому как наливается сладостным соком созревший плод. Скорбь осенила прекрасное ее чело, и она сурово взирала па того дерзкого, кто говорил ей о любви, желая осушить ее слезы. Сам папа явился к пей во дворец со словами увещания. Однако ж она не снимала траурных одежд и твердила, что отныне посвятит себя богу: познав множество мужчин, не познала она истинной радости, разве только с неким молоденьким монашком, которого она возлюбила, как ангела, да и тот обманул ее; бог же никогда не обманет.
      Намерение Империи ввергло многих в великую грусть, ибо она была отрадой всех знатных римлян. Встретившись случайно на улице, выспрашивали они друг у друга: "А что слышно о госпоже Империи? Ужели мир лишится любви?" Иные послы донесли своим государям об этом прискорбном случае. Сам император римский, весьма огорчился по той причине, что в течение одиннадцати недель был в любовном обхождении с ней и покинул ее только ради дальнего похода, но и поныне продолжал любить ее, как самую драгоценную часть своего тела, а сие, как уверял он, вопреки мнению придворных, было око, ибо лишь око могло обнять разом всю милую его сердцу Империю. Видя ее отчаяние, папа римский повелел выписать из Испании лекаря и привести его к красавице; врач этот, уснащая свою речь латинскими и греческими словами, весьма ловко и глубокомысленно доказал, что слезы и огорчения вредят красоте и что чрез врата страдания приходят к нам морщины. Его мнение, подтвержденное особами, искушенными в ученых словопрениях на соборе кардиналов, имело следствием то, что после вечерни того же дня дворец Империи открыл свои двери.
      Молодые кардиналы, посланники иноземных государств, владельцы крупных поместий и вельможи римские заполнили залы дворца, где ждал их роскошный пир; на улице простолюдины жгли веселые огни, каждый, как мог, желал ознаменовать возврат королевы наслаждений к исполнению своих дел, ибо в те времена она почиталась признанной владычицей любви. Империа была любима также мастерами и подмастерьями, искусными во всех ремеслах, ибо щедрой рукой тратила деньги на сооружение храма на том месте, где покоились останки Феодоры; но эта усыпальница была разграблена по смерти предателя, коннетабля Бурбонского, так как проклятые вояки, бесчинствовавшие в Риме, польстились на серебряный позолоченный гроб, в коем похоронили святую девицу. Воздвигаемая базилика, по слухам, стоила дороже пирамиды, сооруженной в древние времена попечениями Родепы - египетской прелестницы, жившей за 1800 лет до рождения божественного нашего спасителя, что свидетельствует о древности оного любезного занятия, а также о том, что мудрые египтяне, не скупясь, оплачивали наслаждения и что все в мире идет на убыль, если ныне в Париже на улице Пти-Эле каждый за гроши может найти себе красотку по своему вкусу. Не мерзость ли это?
      Никогда не была столь прекрасна госпожа Империа, как в первый вечер празднества после долгого своего траура. Принцы, кардиналы и прочие твердили, что она достойна поклонения всего мира, который и был представлен на ее празднике посланниками от многих стран, чем было подтверждено, что власть красоты признана повсеместно. Посол французского короля, младший отпрыск дома де Лиль-Адан, явился с опозданием и, никогда ранее не видев Империю, пришел, любопытствуя посмотреть на нее. Де Лиль-Адан, красивый рыцарь, пользовался особым расположением короля Франции, при дворе которого он и нашел себе милую - девицу Монморанси, дочь дворянина, чьи земли граничили с поместьем де Лиль-Адан. Будучи младшим сыном, жених не имел никаких средств, и король по милости своей послал его в герцогство Миланское с поручением, которое молодой рыцарь столь разумно исполнил, что вслед за сим последовало и другое: он послан был в Рим для ускорения неких переговоров, которые историки подробно описали в своих трудах. Итак, не имея гроша за душой, молодой де Лиль-Адан возлагал надежды на будущее, видя столь удачное начало своих дел. Был он среднего роста, статен и прям, подобно колонне, темноволос, с искрометным взглядом черных глаз и с бородой, как у старого папского легата, которого на кривой не объедешь. И хоть был он весьма хитер, но с виду казался простодушным и милым, как смешливая юная девица.
      Как только кавалер перешагнул порог, Империа почувствовала, что сердце ее уязвлено сладостной мечтою, которая коснулась всех струн ее естества, и они заиграли; давно не слышала она их музыки и, опьяненная любовью при виде юной красы, так бы и расцеловала рыцаря в округлые его щеки, румяные, словно яблочки, если б ее не удерживало царственное величие. Итак, запомните: жены добродетельные и знатнейшие дамы не ведают, что такое мужчины, ибо придерживаются одного, подобно королеве Франции, которая полагала, что у всех мужчин дурно пахнет из носа, ибо этим свойством отличался король. Но столь искушенная куртизанка, как Империа, не ошибалась в мужчинах, ибо перевидала их на своем веку изрядное число. В укромном ее приюте любой забывал, что есть на свете стыд, как не знает стыда одержимый похотью неразумный пес, не различающий даже кровного родства; любой являл себя таким, каким он был от природы, мысля, что все равно суждено им вскоре расстаться.
      Нередко сетовала она на свое ярмо и говорила, что от услад страдала больше, чем иные от бедствий. Такова была изнанка ее жизни. Притом случалось, что любовник, домогаясь ее, выкладывал в уплату за одну ночь столько золотых дукатов, что лишь вьючному мулу было поднять под силу такой груз, а иной гуляка, которого отвергала Империа, готов был перерезать себе глотку. Итак, праздником для Империи было почувствовать вновь молодое желание, склонившее ее некогда к ничтожному монашку, о чем говорилось в начале наших повестей. Но так как с той счастливой поры прошло много лет, то любовь в возрасте более зрелом сильнее охватила ее и была подобна огню, ибо тут же дала себя знать. Империа ощутила жесточайшую боль, точно кошка, с которой живьем сдирают шкуру; и ей захотелось тут же броситься к юноше, схватить его, подобно коршуну, и устремиться со своей добычей к себе в опочивальню, но она поборола с немалым трудом это желание. Когда же юноша подошел к Империи, чтоб приветствовать ее, она выказала царственное высокомерие, как то бывает с женщинами, чье сердце переполняет любовная склонность.
      Ее надменный вид был всеми замечен, и многие решили, что она занята молодым посланником, вкладывая в это слово двойной смысл по обычаю того времени. Однако Лиль-Адан, уверенный в любви своей нареченной, даже не заметил, скучна ли Империа или приветлива, и сам веселился от всей души. Прелестница же, досадуя на него, настроила свои флейты на другой лад, из неприступной стала доступной и даже чуть беспутной; она подошла к юноше, голос ее зазвенел, взгляд засиял, она кивнула ему головой, задела его своим рукавом, назвала его "монсеньор", забросала его любезными словами, поиграла пальчиками в его ладони и под конец улыбнулась ему весьма лукаво. А тому и в голову не пришло, что он, такой юнец, да еще без гроша в кармане, может приглянуться Империи; не зная, что красота его стала ей дороже всех земных сокровищ, он не попался в расставленные тенета и стоял посреди зала, спесиво подбоченясь. Видя, как тщетны все ее ухищрения, Империа почувствовала гнев, и сердце ее загорелось жарким пламенем.
      Ежели вы сомневаетесь в том, значит, вы не знаете, каково было ремесло Империи, ведь после многих лет жизни куртизанки можно было ее сравнить с печью, в которой отгорело столько веселых огней и столько накопилось смолы, что одной спички было достаточно, чтоб запылала она ярким огнем, тогда как раньше сотни вязанок чуть тлели в ней да чадили. Итак, горела она в ужасном огне, остудить который мог лишь поток любви. А младший отпрыск де Лиль-Аданов покинул зал, ничего не заметив. В отчаянии от такого пренебрежения Империа потеряла рассудок, в голове у нее помутилось, и она послала искать его по всем галереям. Ни разу в жизни до этого не проявила она подобной слабости ни ради короля, ни ради самого папы, ни ради императора, и высокая цена за ее тело проистекала от того рабства, в котором она держала мужчину; и чем ниже сгибала его, тем выше поднималась сама.
      Итак, первая служанка госпожи Империи, она же первая проказница из всей ее челяди, шепнула юному гордецу, что его, наверное, ждет много приятного, ибо госпожа Империа угостит его самыми нежными ухищрениями любви. Де Лиль-Адан вернулся в зал весьма довольный этим приключением. Лишь только возвратился посол французского двора, все видевшие, как побледнела хозяйка после его ухода, возрадовались его появлению и громко выражали свое удовольствие, что наконец-то Империа вновь приемлет прелесть любви, которой жила и будет жить. Некий английский кардинал, который, отведав всех вин, стоявших на столе, с вожделением взирал на Империю, подошел к Лиль-Адану и шепнул ему на ухо:
      - Взнуздайте ее как следует, чтобы она от нас не убежала.
      Происшествие этой ночи было доложено папе при его пробуждении. Выслушав то, святой отец изрек: "Loetamini, gentes, quoniam surrexit Dominus".("Возрадуйтесь, люди, воскресенью господню")
      От таких слов старые кардиналы пришли в негодование, увидев в них поругание святых молитв. Папа же весьма прогневался на них и не преминул упрекнуть, что хотя они и добрые христиане, да плохие политики. Он же рассчитывает-де на помощь куртизанки, чтоб приручить императора Священной Римской империи, и потому осыпает ее неумеренной лестью.
      И когда померкли огни в залах, где на полу валялись золотые кубки и где охмелевшие гости заснули на коврах, Империа удалилась в свою опочивальню, ведя за руку своего милого избранника; ликуя, признавалась она, что, когда охватило ее влечение, готова она была броситься наземь перед ним, как покорное животное, чтобы растоптал он ее, если б того пожелал. А он тем временем снял свои одежды и возлег на ложе, точно у себя дома; увидя то, Империа, путаясь в наспех сброшенных покровах, горя нетерпением, взбежала по ступенькам к ложу и предалась наслаждению с таким неистовством, что служанки ее весьма удивились, ибо знали, как благородно, не в пример прочим, их госпожа ведет себя в постели. А вслед за ними удивлялась вся округа, узнав, что любовники не покидали своего ложа в течение девяти дней, вкушая превыше всякой меры и наипревосходнейшим образом пищу, питье и все утехи любви.
      Империа поведала своим служанкам, что обрела сущего феникса любви, ибо возрождался он с каждым разом. Не только по Риму, но и по всей Италии разнесся слух о победе, одержанной над госпожой Империей; она же похвалялась, что никому не уступит своего милого; наплевать ей на всех мужчин, даже на герцогов, а что касается бургграфов и маркграфов, так они пригодны лишь на то, чтобы нести шлейф ее платья; и прибавляла еще, что если она не будет держать их в повиновении, то они ее растопчут. Госпожа Империа еще признавалась служанкам своим, что в отличие от прочих мужчин, которых она лишь терпела, теперь, сколько бы она ни лелеяла посланное ей дитя любви, она все больше желала его нежить и не может обойтись без него, без ясных его очей, ослепляющих ее своими лучами, без коралловой его ветви, которой она жаждала и алкала всечасно. Она говорила еще, что, если бы он только пожелал, она всю кровь позволила бы ему выпить, перси свои несравненные съесть, волосы свои отрезала бы ради него. Меж тем только один волосок свой дала она доброму императору римскому, каковой вшил его себе в воротник и берег как драгоценную реликвию; и поведала она также, что истинная ее жизнь началась лишь с той достопамятной ночи, ибо в объятиях Вилье де Лиль-Адана она трепещет от наслаждения, так что кровь ее приливает трижды к сердцу за краткое время, нужное мухе, чтобы слюбиться с другой.
      Услышав обо всем этом, немало мужей весьма огорчилось. При первом же своем выходе из дому госпожа Империа сказала римским дамам, что лишит себя жизни, если молодой рыцарь покинет ее, и что тогда, подобно царице Клеопатре, не замедлит она дать скорпиону или ехидне ужалить себя. И под конец объявила весьма решительно, что отныне и навсегда она распрощалась со своими безумствами и докажет, что есть на свете добродетель, отрекшись от всей полноты своей власти ради вышеназванного Вилье де Лиль-Адана, которому она предпочтет стать служанкой, чем властвовать над всем христианским миром. Английский кардинал тщился убедить папу, что, ежели единая любовь к одному лишь мужчине завладела сердцем женщины, созданной на утеху всем и каждому, это низкое преступление и разврат и что папе-де следует запретить этот брак, ибо он оскорбляет благородное общество.
      Но любовь бедняжки Империи, которая искренне сожалела о своих горестных заблуждениях, была столь трогательна, что смягчила сердца даже самых беспутных кутил, оттого и замолкло злословие и каждый простил Империи ее счастье. Как-то во время поста Империа приказала своим слугам поститься, пойти к исповеди и обратиться помыслами к богу, сама же отправилась к папе, припала к его стопам, с таким усердием каясь в своей любви, что получила отпущение всем своим грехам, и тогда она укрепилась в вере, что отпущение, данное папой, вернет ее душе ту чистоту, которую, как она понимала, ей уже невозможно было принести в дар своему другу. Надо думать, что святая купель возымела немалую силу, ибо бедный отпрыск рода де Лиль-Аданов так запутался в расставленных тенетах, столь искусно был обойден, что вообразил себя в раю и забыл о переговорах, о своем короле, забыл любовь девицы Монморанси, забыл все на свете и решил жениться на госпоже Империи, чтобы прожить с нею всю жизнь и умереть вместе с нею. Таково было воздействие искусства великой обольстительницы, когда оно обратилось на благо истинной любви. Госпожа Империа дала на прощанье королевское пиршество для своих голубков и голубчиков в высокоторжественный день бракосочетания, на которое съехались все итальянские принцы.
      В народе говорили, что у невесты миллион золотом. И хотя велико было ее богатство, никто не осуждал де Лиль-Адана, а, наоборот, каждый поздравлял его, видя, что ни Империа, ни юный ее супруг нимало не пеклись о своих несметных сокровищах, ибо их занимало лишь сокровище любви и помышляли они только о нем. Сам папа благословил их союз, сказал, сколь благостно видеть блудницу, обратившуюся к богу стезею брака.
      Итак, в последнюю ночь, когда все увидели, что царица красоты станет отныне просто хозяйкой замка во Франции, многие вздохнули о веселых днях, полуночных пирах, маскарадах, о забавах и о тех упоительных минутах, когда каждый открывал ей свое сердце; словом, они сожалели о всех радостях, которыми одаряла их восхитительнейшая из женщин, и она казалась им еще более прелестной, чем в весеннюю пору своей жизни, ибо сердце ее переполнял чрезмерный пыл и она сияла, как солнце. Многие сокрушались, что она возымела плачевную прихоть сделаться на закате дней своих честной женщиной; этим последним госпожа де Лиль-Адан шутливо отвечала, что после двадцати четырех лет, проведенных в стараниях всех услаждать, она честно заслужила отдых; на что ей возражали, говоря: как ни далеко солнце, каждый может погреться в его лучах, между тем как она не покажется им более. Воздыхателям своим Империа ответила, что у нее остались еще улыбки для тех, кто приедет посмотреть, как она играет роль добродетельной жены. И тут посланник английский сказал, что она способна на все, даже возвести добродетель на высочайшую ступень.
      Каждому из своих друзей Империа оставила подарки и раздала значительную сумму денег бедным и сирым города Рима; затем она внесла немалую лепту в монастырь, куда мечтала удалиться ее дочь, и в храм, воздвигнутый на деньги, полученные ею в наследство от покойницы дочери, которые отказал Феодоре кардинал Рагузский.
      Когда супруги отправились, наконец, в дорогу, их сопровождали до половины пути рыцари, одевшие по такому случаю траур, и простолюдины, пожелавшие госпоже Империи премного счастья, ибо она бывала сурова только с вельможами, а к бедным была неизменно добра. Красавица Империа, всеми признанная королева любви, была встречена празднествами во всех городах Италии, куда дошла весть о ее обращении: каждый жаждал увидеть столь любящих друг друга супругов, что является случаем редким. Иные владетельные принцы принимали при своем дворе счастливую чету, считая долгом оказать почет женщине, отрекшейся от своей власти над всеми сердцами ради того, чтоб стать добродетельной женой. Однако ж среди принцев нашелся один злоречивый - то был монсеньор герцог Феррарский, который сказал де Лиль-Адану, что его великое богатство недорого ему стоило.
      После этой обиды Империа показала, сколь благородно ее сердце: все деньги, полученные от милых ее голубков, она пожертвовала на украшение храма святой Марии, что в городе Флоренции; а герцог д'Эсте, хвалившийся, что он отстроит храм вопреки скудости своих доходов, стал предметом насмешек; брат же его, кардинал, тоже строго его осудил. Империа сохранила только личное свое состояние и то, что от великих своих щедрот пожаловал ей император ради их дружбы, когда расстался с ней; впрочем, все это составляло немалое богатство. Молодой Лиль-Адан вызвал названного герцога Феррарского на поединок и ранил его. Так что честь госпожи де Лиль-Адан и супруга ее ни в чем не потерпела ущерба. Рыцарский сей поступок послужил тому, что на всем пути следования новобрачных им устраивали торжественные встречи, особенно же в Пьемонте, где богатые пиршества следовали одно за другим. Стихи, сонеты, эпиталамы и оды, сочиняемые в их честь поэтами, к сожалению, никем не были собраны, но и наипрекраснейшая поэзия была бы слишком слаба, чтобы достойно воспеть красавицу Империю, которая, по словам мессира Боккаччо, сама была поэзией.
      Но в сем состязании празднеств и любезности одержал верх император, который, проведав о глупой выходке герцога Феррарского, отправил к своей милой Империи гонца с посланиями, собственноручно написанными им по-латыни, в которых он повторял, что любит ее ради ее самой и радуется за нее, хоть и грустит, что не он сам стал причиной и творцом ее счастья; писал он также, что отныне утратил право одаривать ее, но, ежели король Франции примет ее не слишком радушно, он почтет за честь принять отпрыск рода де Лиль-Аданов в Священную Римскую империю и даст ему любое княжество, которое рыцарь выберет из всех его владений. На что красавица Империа приказала ответить, что она хорошо знает, как щедр и великодушен император, однако ж, если даже пришлось бы ей снести во Франции тысячу оскорблений, она твердо решила окончить там свои дни.
      Глава вторая. Чем закончилось замужество Империи
      Не зная, что за жизнь ее ждет, госпожа де Лиль-Адан не пожелала показываться при дворе и поселилась в окрестностях Парижа, где супруг поместил ее в превосходном доме, купив графское поместье Бомон, что дало повод к толкам и пересудам по той причине, что фамилия эта упоминается в наипрекраснейшей книге досточтимого господина Рабле. Де Лиль-Адан-младший приобрел также владение дворян Нуа-Антель, лесные угодья Гарпель, Сен-Мартен и другие земли, смежные с поместьем Лиль-Адан, где жил его старший брат Вилье. Приобретя названные поместья, он стал самым могущественным феодалом во всем графстве Парижском. В своем поместье Бомон отстроил он роскошный замок, наполовину разрушенный англичанами, и украсил его разной мебелью и утварью, занавесями, заморскими коврами, приобретенными его супругой, каковая во всех искусствах была претонкой ценительницей, и посему замок Бомон своим великолепием и роскошью превзошел самые прославленные в те времена замки.
      Супруги жили на радость всем столь счастливо, что в Париже и при дворе только и было разговоров, что об их браке и о счастье мессира де Бомон, а более всего о совершенствах и скромной жизни его супруги, которую по-прежнему друзья именовали госпожой Империей; была она отнюдь не горда и не жестока, как сталь, наоборот, имела все качества и достоинства добродетельной жены и могла в том послужить примером самой королеве. Тоже и святая церковь возлюбила ее за усердие в вере, ибо никогда Империа не забывала господа; по ее словам, она смолоду не обходила церковнослужителей, и не раз бывали у нее шашни с аббатами, епископами, кардиналами, кои окропляли ее святой своей водой и за пологом кровати давали отпущение грехов, радея о спасении ее души.
      Добрая слава об Империи привела в Бовуази, что по соседству с Бомон, самого короля; пожелав увидеть это несказанное чудо в облике прекрасной жены, он оказал честь мессиру де Бомон, остановившись у него в замке; в течение трех дней шла королевская охота, в которой участвовала и королева со всем двором. И сам король не менее, чем королева и все придворные, был восхищен госпожой Империей, и за приветливое обхождение ее провозгласили совершенством любезности и красоты. И первым король, а вслед за ним королева и каждый присутствующий поспешили осыпать поздравлениями де Лиль-Адана, избравшего себе столь прекрасную жену. Своею скромностью Империа достигла больше, нежели добилась бы она надменностью; ее пригласили ко двору и просили бывать всюду, куда бы она ни пожелала прибыть, - столь велико было обаяние ее большого сердца и ее великой любви к супругу. И то сказать, под покровом добродетели прелесть этой женщины приобрела еще больше очарования. Король пожаловал Лиль-Адану должность наместника Иль-де-Франс и прево города Парижа, титул виконта де Бомон и вскорости назначил губернатором всей провинции, - так он вошел в число самых видных вельмож при дворе. Однако ж сердцу госпожи де Бомон в то знаменательное посещение короля нанесена была рана: некий злопыхатель, завидуя этому безоблачному счастью, спросил Империю, как бы шутя, поведал ли ей супруг о первой своей любви к девице Монморанси, которой исполнилось ныне двадцать два года, принимая во внимание, что ей было шестнадцать, когда виконт де Бомон сочетался в Риме браком, и девица эта столь сильно его любила, что никого не пожелала взять в мужья; ныне она угасает, томясь в безбрачии, не в силах забыть своего милого, и собирается удалиться в Шелльскую обитель.
      В течение шести лет замужества Империа ни разу не слышала от мужа это имя и заключила отсюда, что истинной возлюбленной была она сама. И впрямь, годы эти пролетели как единый день, и мнилось влюбленным, что их брак совершился лишь вчера, и каждая ночь для них была брачной ночью, и если графу случалось отбыть ненадолго по какому-либо делу, он грустил, расставаясь с женой, и тосковал, не видя ее, так же, как и она страдала, не видя его.
      Король, крепко любивший графа, однажды сказал ему слово, будто шипом вонзившееся в его сердце: "Имеешь ли ты детей?" На что Бомон ответил так, словно ему в кровавую язву вложили перст: "Государь, у брата моего есть потомство, следовательно, род наш имеет продолжателей". Но случилось, что оба сына его брата погибли злой смертью: один упал с коня на турнире, другого унес недуг. Старший де Лиль-Адан столь скорбел об этой утрате, что вскоре и сам умер с горя, так сильно любил он своих сыновей. Следствием сего оказалось, что графство Бомон, земли Гарнель, Сен-Мартен, Нуантель и ближайшие поместья, с принадлежащими им лесами, приобщены были к феоду Лиль-Аданов, и младший Лиль-Адан стал старшим в роде. К тому времени супруге его минуло сорок пять лет, и она была еще способна произвести потомство, ибо сохранила свою свежесть и гибкость мышц, однако она не зачинала. И видя, что роду их грозит угаснуть, она решила во что бы то ни стало подарить своему супругу младенца, каковой носил бы славное имя Лиль-Аданов.
      Ни разу в течение семи лет замужества у Империи не возникло подозрения в беременности, и потому она прибегла к совету одного лекаря, тайно выписанного ею из Парижа; этот ученый муж сказал, что ее бесплодие проистекает оттого, что оба они, и она и супруг, более любовники, нежели супруги, ибо постоянно в избытке дарят друг другу наслаждения, а это препятствует зачатию. Тогда Империа как добрая жена порешила в течение некоторого времени принимать супруга своего с превеликим спокойствием, уподобляясь в том курице при ее соединении с петухом, ибо названный ученый объяснил ей, что в природе не бывает прохолоста, потому что самки не прибегают ни к каким ухищрениям, заигрываниям и причудам, которые служат для приманки; недаром же этих божьих тварей называют просто "животные". Поэтому Империа дала обещание предать забвению все измышленные ею сладостные забавы и не играть более своими прелестями. Она стала вести себя скромно, наподобие некой немецкой баронессы, которая до того неподвижна и холодна была, что ее супруг, не распознав, что она преставилась, возлег с нею на ложе, после чего несчастному барону пришлось отправиться в Рим молить у папы отпущение греха, а святой отец издал знаменитый указ, в коем он обращался к женщинам Франции и наставлял их двигаться слегка, будучи на супружеском ложе, чтоб такой грех больше не повторялся. Несмотря на примерное свое поведение, госпожа Империа не зачала и впала оттого в великую печаль.
      Вскоре стала она замечать, как грустит подчас ее муж, и подглядела, как он украдкой плачет, горюя, что любовь их не приносит плода. Отныне супруги смешали свои слезы, ибо в их совершенном браке все было общее, и ничего они не таили друг от друга, так что мысль одного становилась мыслью другого. Когда Империи случалось увидеть ребенка какого-нибудь бедняка, она приходила в отчаяние и целый день не могла найти покоя. Видя скорбь любимой супруги, Лиль-Адан приказал, чтоб дети не попадались па глаза госпоже Империи, и, обращая к ней слова утешения, говорил, что дети часто идут путями зла, на что она отвечала, что дитя, рожденное ими, столь любящими друг друга, было бы самым прекрасным на свете. Он говорил, что их ребенок мог бы погибнуть, подобно сыновьям его несчастного брата, на что она возражала, что своих детей не отпускала бы от себя ни на шаг, взяв пример с курицы, которая зорко следит за цыплятами круглым своим глазом.
      Итак, на все у нее был готов ответ. Империа тогда призвала к себе одну женщину, подозреваемую в колдовстве, - как говорили люди сведущие, природа открыла ей все свои тайны. Женщина эта сказала, что ей доводилось часто видеть, что жены не рожали, несмотря на все их усердие, и оказались в тягости, лишь переняв повадку скотов, которой нет проще. Империа решила этому совету последовать, но и тогда ничего не произошло, живот ее не вздувался и оставался тверд и бел, как мрамор. Вновь она обратилась к парижским лекарям и послала за прославленным арабским врачом, приехавшим во Францию, желая открыть ученым новую науку. Названный врач, прошедший школу Авероеса, произнес над Империей жестокий приговор: по той причине, что она принимала на своем ложе множество мужчин, покоряясь всем их прихотям, как она имела обыкновение поступать, творя свое ремесло куртизанки, она раз и навсегда погубила в себе некие грозди, к коим матерь наша природа прикрепляет яйцо, которое после оплодотворения созревает в утробе матери, и при разрешении от бремени вылупливается из пего детеныш; то бывает у всех млекопитающих, доказывается сие тем, что нередко новорожденный тащит за собой и свою скорлупу.
      Подобное объяснение всем показалось нелепым, скотским, бессмысленным, противоречащим святому писанию, каковое утверждает величие человека, созданного по образцу и подобию божию, а также противоречащим установленным учениям, а следовательно, здравому разуму и истине. Парижские ученые подняли такие речи на смех, и арабскому лекарю пришлось оставить Медицинскую школу, где с тех пор имя Авероеса, коего он чтил, не упоминалось.