-- Это-то верно, -- пробормотал Пьеротен, -- Эй! Эй! Рыжий!
      -- Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? -- снова заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.
      -- Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это мне казалось пустяками. А вместе с тем я должен был бы, кажется, навсегда излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в Далмации, я получил жестокий урок.
      -- Можно полюбопытствовать, какой? -- спросил Жорж. -- Я знаю Далмацию.
      -- Ну, если вы там бывали, вам, должно быть, известно, что в глухих уголках Адриатического побережья полным-полно старых пиратов, морских разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и...
      -- Ускоков , -- докончил Жорж.
      Услышав это название, граф, некогда ездивший по приказу Наполеона в Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.
      -- Я был... ну, в том городе, как его... он еще славится мараскином, --сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.
      -- В Заре! -- подсказал Жорж.--Я там тоже бывал. Это на побережье.
      -- Совершенно верно, -- продолжал художник. -- Я отправился туда, чтобы изучить местность, я обожаю ландшафты. Мне уже раз двадцать хотелось приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри, который со временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном, Пуссеном и другими.
      -- Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! -- воскликнул граф.
      -- Не прерывайте ежеминутно, сударь, -- сказал Оскар, -- иначе мы не доберемся до сути.
      -- Вдобавок молодой человек обращается не к вам, -- заметил графу Жорж.
      -- Когда кто-нибудь говорит, прерывать невежливо,-- наставительно произнес Мистигри, -- но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В "кукушке" все французы равны, -- сказал внук Кара-Георгия. А посему --продолжайте, любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и в лучшем обществе; вам, вероятно, известна пословица: с волками жить --по-волчьи шить!
      -- Про Далмацию мне насказали всяких чудес, -- продолжал Шиннер, -- вот я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице.
      -- В locanda! [В гостинице! (итал.)] -- поправил Мистигри. -- Подпустим местного колорита!
      -- Говорят, Зара --ужасная дыра...
      -- Да, -- согласился Жорж, -- но это крепость.
      -- Еще бы, черт возьми, -- подхватил Шиннер. -- Это обстоятельство играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот я поселяюсь у одного из них. За границей главное занятие жителей -- сдача внаем меблированных комнат, а все другие профессии -- только так, дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку,-- этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза--как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы--как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи--восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки... О!
      -- И не кажется, будто они из сливочного масла, как на картинах школы Давида,-- подтвердил Мистигри.
      -- Вечно вы суетесь со своей живописью! -- воскликнул Жорж.
      -- Ну как же, -- отпарировал Мистигри, -- гони природу в дверь, она вернется в щель.
      -- А одета! Чисто греческий стиль, -- продолжал Шиннер. -- Сами понимаете -- я воспылал. Справляюсь у своего Диафуарюса и узнаю, что мою соседку зовут Зена. Надеваю свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный старикашка, чтобы только жениться на Зене, заплатил ее родителям триста тысяч франков, -- настолько славилась красотой эта девушка, действительно первая красавица во всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там жен покупают, и притом заочно...
      -- Ну, я туда не ездок, -- заявил дядюшка Леже.
      -- Иногда мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, -- продолжал Шиннер. --А ее юному супругу стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив он был даже не как тигр -- ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, -- старикашка же был хуже далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок -сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.
      -- Словом, один из тех молодцов, которые не верят волку в капусте и козлу в овчарне, -- сказал Мистигри.
      -- Ловко, -- заметил Жорж смеясь.
      -- После того как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом, загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, -- продолжал Шиннер.-- Приятно, нечего сказать. Впрочем, старый негодяй слыл богачом, прямо миллионщиком, а уж уродлив, -- как тот пират, которому какой-то паша отрубил оба уха и который посеял глаз бог весть где... впрочем, ускок превосходно умел пользоваться оставшимся, и, можете мне поверить, он этим глазом глядел в оба. "Ни на шаг жену от себя не отпускает", -- заявил мой аптекарь. "Если у нее окажется нужда в вашей помощи, я, перерядившись, заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", -- ответил я. Было бы слишком долго описывать вам те три дня, самые восхитительные в моей жизни, которые я провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье. Это переглядывание тем сильнее щекотало нервы, что малейшее движение было многозначительно и грозило опасностью. Наконец Зена, видимо, решила, что только чужестранец, француз, художник отважится строить ей глазки среди окружающих ее пропастей; и так как она от всей души ненавидела своего ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков возносят человека прямо в рай. И вот я прихожу в экстаз как Дон-Кихот. Я распаляюсь, раскаляюсь... и, наконец, восклицаю: "Ну что ж! Пусть старик меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких пейзажей! Я буду изучать их при наскоке на ускока". Ночью, надев надушенное белье, перебегаю улицу и вхожу...
      -- В дом? -- удивился Оскар.
      -- В дом? -- подхватил Жорж.
      -- В дом, -- ответил Шиннер.
      -- Ну и хват же вы! -- воскликнул дядюшка Леже. -- Что до меня, я бы ни за что не сунулся!
      -- Тем более что вы и в дверь-то не пролезли бы, -- сказал Шиннер. --Итак, вхожу и чувствую, как чьи-то руки обнимают меня. Я молчу, ибо эти руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать. И чей-то голос шепчет мне на ухо по-венециански: "Он спит!" Затем, убедившись, что никто не может нам повстречаться, мы с Зеной идем гулять вдоль укреплений, но, увы, под охраной карги служанки, уродливой, как старый дворник; эта дурацкая дуэнья следовала за нами, точно тень, причем мне так и не удалось уговорить госпожу корсаршу отделаться от нее. На следующий вечер все начинается сызнова: я требую, чтобы красавица отослала старуху, Зена противится. Моя возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венециански, -поэтому мы так и не могли столковаться и расстались, поссорившись. Но, меняя белье, я утешаю себя мыслью, что наверняка в следующий раз никакой старухи уж не будет и мы помиримся, объяснившись по-своему... И что же! Именно старухе я и обязан спасеньем. Сейчас вы узнаете--как. Стояла такая чудная погода, что я, для отвода глаз, отправился гулять, разумеется, после того как мы помирились. Пройдясь вдоль укреплений, я спокойно возвращаюсь, засунув руки в карманы, и вдруг вижу, что улица запружена народом. Целая толпа! Точно на казнь собрались! Толпа на меня набрасывается. Меня арестуют, связывают и уводят под охраной полицейских. Нет! Вы не знаете, и желаю вам никогда не узнать, каково это, когда неистовая чернь принимает вас за убийцу, швыряет в вас камнями и, пока вы проходите из конца в конец главную улицу городка, воет вам вслед и требует вашей смерти! О! У каждого в глазах сверкает пламя, каждый бранится, кидает в вас факелы пылающей ненависти и вопит: "Смерть ему! Казнить убийцу!"
      -- Значит, они кричали по-французски?--обратился граф к Шиннеру. -- Вы так живо описываете эту сцену, как будто она происходила вчера.
      Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи.
      -- У всех мятежников один язык, -- заметил Мистигри тоном опытного политика.
      -- И только когда я, наконец, очутился перед судом, -- продолжал Шиннер, оправившись от смущенья, -- я узнал, что проклятый корсар умер: Зена его отравила. Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю честное слово, я и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка имела обыкновение подливать своему пирату опиум в грог (как вы справедливо заметили, в этой стране растет много мака), чтобы урвать для себя хоть минутку свободы и прогуляться. И вот накануне несчастная по ошибке налила слишком много. Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все объяснила, а старуха дала показания в мою пользу, благодаря чему меня тут же освободили, и я получил предписание от мэра и от комиссара австрийской полиции выехать в Рим. Зена, уступившая значительную часть состояния ускока наследникам и судебным властям, отделалась двумя годами монастыря, где она, говорят, находится и по сей день. Я отправлюсь туда писать ее портрет, так как со временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие глупости совершаешь в восемнадцать лет.
      -- А меня вы бросили в locanda без гроша, -- сказал Мистигри. -- Тогда я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука, которых мне к тому же не платили; а все-таки это было для меня самой счастливой порой! Что деньги! Раззолоченное брюхо ко всему глухо!
      -- Вы представляете себе, какие меня одолевали мысли, -- опять заговорил художник, -- когда я, привлеченный австрийскими властями к ответственности, сидел в далматинской тюрьме, беззащитный, рискуя головой лишь потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной, которая ни за что не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок!
      -- И все это действительно с вами случилось? -- наивно спросил Оскар.
      -- А почему бы и нет? Ведь точно такой же случай имел место во время французской оккупации Иллирии с одним из наших самых блестящих артиллерийских офицеров, -- лукаво заметил граф.
      -- И вы этому артиллеристу поверили? -- с таким же лукавством спросил графа Мистигри.
      -- И это все? -- спросил Оскар.
      -- А что же вам еще? -- огрызнулся Мистигри. -- Не может же он сказать, что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов.
      -- Скажите, сударь, а есть там фермы? -- спросил дядюшка Леже.-- И что там выращивают?
      -- Там выращивают мараскин,-- сказал Мистигри.-- Это такое высокое растение, оно доходит человеку до рта, на нем произрастает ликер того же названия.
      -- Ах, вот как! -- отозвался дядюшка Леже.
      -- Я пробыл только три дня в городе и две недели в тюрьме. Мне ничего не довелось повидать, даже мараскиновых полей, -- ответил Шиннер.
      -- Они потешаются над вами, -- пояснил Жорж дядюшке Леже, -- мараскин присылают в ящиках.
      В это время карета Пьеротена спускалась по крутой дороге в долину Сен-Бриса, направляясь к трактиру, который находится в центре этого многолюдного городка, и где Пьеротен обычно останавливался на часок, чтобы дать лошадям передохнуть, накормить их овсом и напоить. Было около половины второго.
      -- Э-э! Кого я вижу! Дядюшка Леже! -- воскликнул хозяин трактира, когда почтовая карета остановилась у крыльца. -- Вы завтракаете?
      -- Каждый день по разу, -- ответил толстяк. -- Надо заморить червячка.
      -- И мы тоже позавтракаем, -- сказал Жорж, взяв свою трость на караул, как ружье, чем вызвал восхищение Оскара.
      Но когда беззаботный авантюрист извлек из бокового кармана плетеный соломенный портсигар, вынул оттуда золотистую сигару и, в ожидании завтрака, закурил ее, стоя на пороге, Оскар пришел в бешенство.
      -- Употребляете? -- спросил Жорж Оскара.
      -- Иногда, -- ответил недавний школьник, выпятив цыплячью грудь и по мере сил придав себе лихой вид.
      Жорж протянул портсигар Оскару и Шиннеру.
      -- Черт возьми! -- заметил великий художник. -- Сигары по десять су!
      -- Это остатки тех, что я привез из Испании, -- пояснил авантюрист.--А вы будете завтракать?
      -- Нет, -- ответил художник, -- меня ждут в замке. Кроме того, я закусил перед отъездом.
      -- А вы? -- обратился Жорж к Оскару.
      -- Я уже позавтракал,--ответил тот.
      Оскар отдал бы десять лет жизни за сапоги и панталоны со штрипками, как у Жоржа. Он чихал, кашлял, сплевывал и, давясь дымом, с трудом скрывал гримасу.
      -- Вы не умеете курить, -- сказал Шиннер, -- смотрите!
      Шиннер с невозмутимым видом затянулся и, не дрогнув ни одним мускулом, выпустил дым через нос. Потом затянулся еще раз, задержал дым в горле и, вынув сигару изо рта, не без щегольства выдохнул его.
      -- Вот как это делается, молодой человек, -- сказал великий художник.
      -- Да, молодой человек; но можно и иначе, -- вмешался Жорж и, подражая Шиннеру, затянулся, но проглотил весь дым.
      "А мои родители еще воображают, что дали мне хорошее воспитание", --подумал бедный Оскар, пытаясь курить с той же непринужденностью, что и Шиннер.
      Вдруг он почувствовал столь сильный приступ тошноты, что обрадовался, когда Мистигри выхватил у него сигару и спросил, докуривая ее с явным наслаждением:
      -- Вы ничем заразным не больны?
      Оскар горько пожалел, что недостаточно силен: ему очень хотелось дать Мистигри по уху.
      -- Вот как! -- сказал Оскар.-- Полковник Жорж уже заплатил восемь франков за аликантское и пирожки, сорок су -- за сигары, да теперь еще и завтрак обойдется ему...
      -- По меньшей мере в десять франков, -- ответил Мистигри. -- Но ничего не поделаешь: большим голавлям большое плаванье.
      -- А знаете что, дядюшка Леже, хорошо бы распить бутылочку бордоского, -- предложил в эту минуту Жорж.
      -- Завтрак обойдется ему в двадцать франков! -- воскликнул Оскар. --Итого -- тридцать с хвостиком.
      Убитый сознанием своего ничтожества, Оскар неловко уселся на тумбу и предался размышлениям, совершенно не замечая, что при этом его панталоны задрались и открыли чулки как раз в том месте, где к новой пятке был пришит старый верх -- шедевр рукодельного мастерства г-жи Клапар.
      -- А мы, оказывается, собратья по чулкам,--заявил Мистигри, слегка приподнимая штанину и показывая нечто в том же роде. -- Но ведь известно, что художник всегда без сапог.
      Эта шутка вызвала улыбку у г-на де Серизи, который, скрестив руки, стоял в воротах позади путешественников. Как ни безрассудны были эти молодые люди, суровый государственный муж завидовал их недостаткам, ему нравилась их задорная хвастливость, он восхищался живостью их шуток.
      -- Ну что? Покупаете вы ферму Мулино? Ведь вы же ездили в Париж за деньгами, -- спросил трактирщик дядюшку Леже, показывая ему в конюшне лошадку, которую хотел продать. -- Если вам удастся оставить в дураках графа де Серизи, пэра Франции и министра, -- это будет весьма занятно.
      Лицо престарелого министра было по-прежнему непроницаемо, он повернулся и внимательно посмотрел на фермера.
      -- Дело в шляпе, -- ответил вполголоса Леже трактирщику.
      -- Тем лучше. Люблю, когда дворянам натягивают нос... А если вам понадобится для этой цели тысчонок двадцать, я вам ссужу. Но Франсуа, кучер шестичасового тушаровского дилижанса, только что сообщил мне, будто граф пригласил господина Маргерона отобедать в Прэле нынче же вечером.
      -- Таков план его сиятельства, однако и мы не дураки, -- отозвался дядюшка Леже.
      -- Граф устроит какое-нибудь местечко сыну господина Маргерона, вы же никакими местами не распоряжаетесь! -- сказал фермеру трактирщик.
      -- Нет; но если за графа стоят министры, то за меня постоит сам король Людовик Восемнадцатый, -- прошептал Леже на ухо трактирщику. -- Сорок тысяч его портретов, которые я вручил господину Моро, помогут мне, под носом у графа, перехватить Мулино за двести шестьдесят тысяч франков наличными, а господин де Серизи потом рад будет перекупить ферму у меня за триста шестьдесят тысяч, лишь бы землю не распродали по частям с торгов.
      -- Недурно, куманек! -- воскликнул трактирщик.
      -- Ловко подстроено? -- спросил фермер.
      -- В конце концов для графа ферма стоит этих денег.
      -- Теперь Мулино приносит шесть тысяч чистыми, я возобновлю договор по семи с половиной тысяч франков еще на восемнадцать лет. Таким образом капитал будет помещен больше чем из двух с половиной процентов. Граф окажется не в накладе. А чтобы не было обидно господину Моро, он сам предложит меня графу в качестве арендатора и сделает вид, будто только защищает интересы своего господина, поместив его деньги почти из трех процентов и найдя человека, который хорошо заплатит за аренду.
      -- А сколько Моро получит всего?
      -- Ну, если де Серизи ему даст десять тысяч франков,-- так он заработает на этом пятьдесят тысяч. Но он их заслужил.
      -- А в конце концов наплевать графу на Прэль! Он и без того богат! --сказал трактирщик. -- Я лично его никогда в глаза не видал.
      -- И я тоже, -- отозвался дядюшка Леже, -- но должен же он когда-нибудь поселиться здесь, иначе он не выбросил бы двухсот тысяч франков на внутреннюю отделку. В доме -- прямо как у короля.
      -- Что же, Моро давно пора подумать и о своей выгоде, -- заметил трактирщик.
      -- Разумеется; ведь когда тут поселятся господа, они во все начнут нос совать.
      Граф не пропустил ни словечка из этого разговора, хоть он и велся вполголоса.
      "Итак, я уже получил здесь все доказательства, за которыми еду туда,--подумал он, глядя на толстяка фермера, возвращавшегося в кухню. Может быть, это пока только одни проекты? Может быть, Моро еще не дал согласия?" --утешал себя граф, настолько претила ему мысль об участии его управляющего в этих махинациях.
      Пьеротен пошел поить лошадей. Де Серизи решил, что возница намеревается позавтракать с фермером и трактирщиком. После того, что граф услышал, он боялся, как бы владелец "кукушки" не выдал его.
      "Все эти люди в заговоре против нас, -- подумал он, -- и расстроить их планы -- святое дело".
      -- Пьеротен, -- сказал он вполголоса, обращаясь к вознице, -- я обещал тебе десять золотых за то, что ты сохранишь мой секрет; но если ты и впредь согласен скрывать кто я (а я сейчас же узнаю, как только ты проговоришься или сделаешь малейший намек кому бы то ни было и где бы то ни было в течение этого дня -- даже в Лиль-Адане), ты получишь от меня завтра утром, когда будешь ехать обратно, тысячу франков, чтобы расплатиться за новую карету. Поэтому, для большей верности, -- продолжал граф, хлопнув по плечу побледневшего от радости Пьеротена, -- не ходи-ка ты завтракать, а оставайся при лошадях.
      -- Понял, ваше сиятельство, не сомневайтесь! Это вы насчет дядюшки Леже?
      -- Насчет всех, -- отозвался граф.
      -- Будьте покойны... Поторапливайтесь,--сказал Пьеротен, распахивая дверь кухни, -- мы опаздываем. Слушайте, дядюшка Леже, вы же знаете, что нам придется подниматься в гору; мне есть не хочется, я потихоньку поеду вперед, а вы меня догоните, вам полезно поразмять ноги.
      -- Вот неугомонный! -- заметил трактирщик. -- И ты не хочешь позавтракать с нами? Полковник ставит бутылку вина в пятьдесят су и бутылку шампанского.
      -- Не могу. Я везу рыбу для званого обеда, ее нужно доставить в Стор к трем часам. С таким клиентом и с такой рыбой шутить не приходится.
      -- Ну что же, -- сказал дядюшка Леже трактирщику, -- запряги в кабриолет своего рысака, которого ты мне предлагаешь... Мы догоним Пьеротена, а покуда спокойно позавтракаем; кстати я увижу, какова лошадь. Втроем мы вполне поместимся в твоей трясучке.
      К большому удовольствию графа, Пьеротен сам пошел закладывать. Шиннер и Мистигри отправились вперед. Едва Пьеротен, догнав художников на дороге из Сен-Бриса в Понсель, доехал до бугра, с которого виден Экуэн, менильская колокольня и леса, обрамляющие очаровательный пейзаж, как топот лошади, скакавшей галопом, и дребезжанье экипажа возвестили о приближении дядюшки Леже и адъютанта Мины, пересевших затем в дилижанс. Когда Пьеротен свернул, чтобы начать спуск к Муаселю, Жорж, без умолку болтавший с дядюшкой Леже о прелестях сенбрисской трактирщицы, воскликнул:
      -- Смотрите-ка, великий маэстро, а ведь пейзажик-то недурен!
      -- Ну, вас он не должен поражать, вы же видели Восток и Испанию.
      -- От них осталось еще две сигары! Если это никого не стеснит, давайте прикончим их, Шиннер. С этого молокососа хватило и нескольких затяжек, накурился!
      Дядюшка Леже и граф промолчали. Это было принято за согласие, и болтуны умолкли.
      Оскар, задетый тем, что его назвали молокососом, заявил, в то время как молодые люди раскуривали сигары:
      -- Если я и не был адъютантом Мины, сударь, и если я не бывал на Востоке, то я, может быть, еще поеду туда. Надеюсь, что когда я достигну вашего возраста, карьера, к которой я предназначаюсь родителями, освободит меня от необходимости путешествовать в "кукушках". Став важной особой и заняв высокое положение, я его уже не лишусь.
      -- Et caetera punctum [И точка (лат.).], -- докончил Мистигри, передразнивая Оскара, голос которого напоминал хриплое пение молодого петушка и придавал его речам еще больший комизм, ибо бедный мальчик находился в том возрасте, когда пробиваются усы и ломается голос. -- Что же, -- добавил Мистигри, -- никогда не знаешь, где займешь, где потеряешь.
      -- Ну, -- заявил Шиннер, -- лошади скоро уж будут не в силах тащить такой груз.
      -- А ваша семья к какой же карьере вас предназначает, молодой человек? -- спросил Жорж с серьезным видом.
      -- К дипломатической, -- ответил Оскар.
      В ответ раздался дружный взрыв хохота, точно взвились три ракеты, --рассмеялись Мистигри, великий художник и дядюшка Леже. Граф тоже не мог сдержать улыбки. Жорж был невозмутим.
      -- Клянусь Аллахом, тут не над чем смеяться, -- сказал полковник. --Одно только: мне кажется, молодой человек, -- продолжал он, -что в настоящее время общественное положение вашей уважаемой матушки мало похоже на положение посольши... Провожая вас, она держала в руках самую мещанскую корзинку, а башмаки у нее подбиты гвоздями.
      -- У моей матери, сударь? -- возразил Оскар, с негодованием пожав плечами. -- Но это же экономка, она служит у нас!
      -- "Служит у нас"... конечно, звучит чрезвычайно аристократично, --воскликнул граф, прерывая Оскара.
      -- Король всегда говорит о себе мы, -- горделиво ответил Оскар.
      Все опять чуть не расхохотались и остановил их только взгляд Жоржа; он дал понять художнику и Мистигри, что с Оскаром нужно обходиться бережно, чтобы разрабатывать и дальше богатейшие залежи смешного, которые в нем таятся.
      -- Вы правы, сударь, -- обратился к графу великий художник, указывая на Оскара, -- люди из общества всегда говорят "мы", "у нас", и только мелкий люд говорит "я", "у меня". Эти людишки всегда стараются показать, что они располагают тем, чего на самом деле у них нет. Для человека с такой декорацией из орденов...
      -- Так вы, сударь, все-таки декоратор? -- спросил графа Мистигри.
      -- Вы понятия не имеете о языке придворных. Прошу у вас покровительства, ваше сиятельство, -- добавил Шиннер, обернувшись к Оскару.
      -- Я счастлив, -- сказал граф, -- что мне довелось путешествовать с тремя особами, которые уже знамениты или будут знамениты: с прославленным художником, с будущим генералом и с молодым дипломатом, который, я уверен, со временем возвратит Бельгию Франции.
      Постыдно отрекшись от родной матери и чувствуя, до какой степени его спутники насмехаются над ним, взбешенный Оскар решил во что бы то ни стало преодолеть их недоверие.
      -- Не все то золото, что блестит, -- изрек он, причем глаза его метали молнии.
      -- Не так! -- воскликнул Мистигри. -- Не все то золото, что смешит. Вы недалеко уйдете в дипломатии, раз так плохо знаете наши пословицы.
      -- Если я и не знаю пословиц, то я знаю свою дорогу.
      -- И вы далеко уедете, -- сказал Жорж, -- ведь ваша экономка сунула вам столько провизии, словно вы отправляетесь за тридевять земель: печенье, шоколад...
      -- Особый хлебец и шоколад, да, сударь, -- продолжал Оскар, -- у меня слишком нежный желудок, чтобы переваривать трактирную жратву.
      -- Это выражение так же деликатно, как ваш желудок, -- заметил Жорж.
      -- Ах, люблю жратву! -- воскликнул великий художник.
      -- Это слово принято в лучшем обществе, -- пояснил Мистигри. -- Я всегда его употребляю в кабачке под вывеской "Черная наседка".
      -- Вашим наставником был, вероятно, какой-нибудь знаменитый ученый вроде академика Андрие или господина Руайе-Коллара ? -- осведомился Шиннер.
      -- Моего наставника зовут аббат Лоро, он теперь викарием в Сен-Сюльписе, -- продолжал Оскар, вспомнив имя своего школьного законоучителя.
      -- Это хорошо, что вы получили домашнее образование, -- сказал Мистигри, -- ибо сказано: школа мать всякой скуки. Но вы, конечно, вознаградите как следует вашего аббата?
      -- Разумеется; он будет со временем епископом, -- сказал Оскар.
      -- Благодаря покровительству вашей семьи, -- поддакнул Жорж не сморгнув.
      -- Может быть, мы посодействуем этому--у нас бывает запросто аббат Фрессинус .
      -- Как? Вы знакомы с аббатом Фрессинусом? -- спросил граф.
      -- Он многим обязан моему отцу, -- отозвался Оскар.
      -- И вы, вероятно, направляетесь в свое поместье? -- осведомился Жорж.
      -- Нет, сударь; но я-то могу открыть вам, куда я еду. Я еду в Прэльский замок к графу де Серизи.
      -- Ах, черт! Вы едете в Прэль? -- воскликнул Шиннер и покраснел, словно рак.
      -- Вы знакомы с его сиятельством графом де Серизи? -- удивился Жорж.
      Папаша Леже обернулся, взглянул на Оскара и в изумлении спросил:
      -- Разве господин де Серизи в Прэле?
      -- Очевидно, раз я к нему еду, -- ответил Оскар,
      -- И вы видели графа вблизи? -- спросил Оскара господин де Серизи.
      -- Как вижу вас, -- заявил Оскар.-- Его сын мой товарищ и почти мне ровесник, ему девятнадцать лет; мы чуть не каждый день катаемся вместе верхом.
      -- Бывает, что и туз свинье товарищ, -- изрек Мистигри.
      Тут Пьеротен подмигнул фермеру, и тот вполне успокоился
      -- Что ж, -- обратился граф к Оскару, -- я счастлив быть в обществе молодого человека, который может рассказать мне о его сиятельстве; я очень хотел бы воспользоваться покровительством графа в одном довольно важном для меня деле, и притом ему бы ничего не стоило оказать мне эту услугу: речь идет об иске к американскому правительству. Я бы желал узнать что-нибудь относительно характера господина де Серизи.
      -- О! Если хотите добиться успеха, -- с лукавой улыбкой ответил Оскар, -- обращайтесь не к нему, а к его супруге; он влюблен в нее до безумия, никто лучше меня этого не знает; а жена терпеть его не может.
      -- Почему? -- спросил Жорж.
      -- У графа отвратительная накожная болезнь, и доктор Алибер , как ни старается, не может его вылечить. Поэтому господин де Серизи охотно отдал бы половину своего громадного состояния, чтобы только иметь мою грудь, -- и Оскар распахнул рубашку" обнажая по-детски розовое тело.-- Он живет в своем особняке настоящим отшельником. Видеть его можно только по большой протекции. Встает он до света и от трех до восьми занимается, а с восьми начинается лечение -- он принимает серные или паровые ванны Его парят в особых железных котлах, и он все еще не теряет надежды выздороветь.
      -- Если он так близок с королем, почему он не попросит, чтобы король к нему прикоснулся? -- спросил Жорж.
      -- Значит, у этой женщины -- муж пeреный, -- заключил Мистигри.
      -- Граф обещал за свое исцеление одному знаменитому шотландскому врачу, который его теперь пользует, тридцать тысяч франков,--продолжал свой рассказ Оскар.
      -- Но тогда и жену его нельзя винить за то, что она ищет... -- начал было Шиннер.
      -- Еще бы, -- прервал его Оскар. -- Бедняга граф такой дряхлый, такой сморщенный, что ему лет восемьдесят дать можно. Он высох, как пергамент, и, к сожалению, чует, чем для него это пахнет...
      -- Да, от него, должно быть, пахнет неважно, -- сострил дядюшка Леже.
      -- Не забывайте, сударь, что он обожает свою жену и не смеет упрекать ее, -- продолжал Оскар, -- он разыгрывает с нею такие сцены, что можно со смеху помереть, точь-в-точь как Арнольф в комедии Мольера...
      Граф изумленно смотрел на Пьеротена, а тот, видя его спокойствие, решил, что, значит, сынок мадам Клапар просто заврался.
      -- Поэтому, сударь, -- продолжал Оскар, обращаясь к графу, -- если вы хотите добиться успеха в своем деле, обратитесь к маркизу д'Эглемону. Склоните на свою сторону этого давнишнего обожателя госпожи де Серизи, и вы сразу завоюете и жену и мужа...
      -- То есть сразу двух зайцев убьете, -- вставил Мистигри.
      -- Но, послушайте, вы, стало быть, видели графа раздетым?--удивился художник. -- Вы его камердинер?
      -- Камердинер?! -- возопил Оскар.
      -- Но ведь про друга не рассказывают же таких вещей в дилижансе, --продолжал Мистигри. -- Осторожность, молодой человек, мать глухоты. Я лично вас не слушаю, молодой человек.
      -- К этому случаю подходит изречение: скажи, кому яму роешь, а я скажу, чего ты стоишь,-- вставил Шиннер.
      -- Заметьте, великий маэстро, -- наставительно изрек Жорж, -- нельзя отзываться дурно о людях, которых не знаешь, а этот мальчик сейчас доказал нам, что он знает Серизи, как свои пять пальцев. Если бы он нам рассказывал только о его супруге, можно было бы предположить, что он с ней...
      -- Ни слова больше о графине де Серизи, молодые люди! -- воскликнул граф. -- Я друг ее брата, маркиза де Ронкероля, и тот, кто осмелится набросить тень на честь графини, ответит мне за свои слова.
      -- Вы, сударь, совершенно правы, -- живо отозвался художник, -- не следует играть честью женщины!
      -- Бог мой! Честь и дамы! Я уже видел такие мелодрамы! -- воскликнул Мистигри.
      -- Я незнаком с Миной, зато знаком с министром юстиции и хоть и не ношу своих орденов, но не позволю награждать ими тех, кто этого не заслуживает, -- сказал граф, глядя на художника. -- И, наконец, у меня такой обширный круг знакомых, что я знаю и господина Грендо, прэльского архитектора. Остановитесь, Пьеротен, я немного пройдусь.