Упомянутый президент д'Артэн был родственником Шальтрэ. Вот почему его портрет оказался собственностью моей тетки, которая не придает ему, впрочем, большого значения и повесила его в самом темном углу гостиной. Продолжая разговаривать со мною, г-н де ла Ривельри подошел к интересующей его картине. Это законченное полотно в довольно красивой старой раме. На почерневшем фоне выделяется полное и правильное лицо с энергичным носом, большим ртом, живыми глазами. На голове большой парик. Президент д'Артэн изображен в судебном костюме, с горностаем на плечах и с рукою, положенною на президентскую шапочку.
      – Необычайно странная история, – сказал мне г-н де ла Ривельри, – это убийство, совершенное в центре города Валлена с невероятною дерзостью и – прибавлю – с крайнею неосторожностью, преступление, мотивы которого мало известны. Ревность к женщине, служебное соперничество, темные обиды, темная злоба, природное и непреоборимое предрасположение к преступлению, – почем я знаю? Вот эту-то тьму я и стараюсь прояснить, и советник Сориньи продолжает казаться мне довольно-таки необыкновенным персонажем. Подумайте только: убийца – сам судебный чиновник, один из высших судебных чиновников! И обратите внимание, что изумительная дерзость этого неслыханного преступления не уменьшала опасностей. Сориньи очень хорошо знал, что исчезновение президента парламента не пройдет незамеченным и непременно должно вызвать некоторое волнение. Тут было допущено довольно-таки рискованное озорство. Даже в XVII веке, когда не существовало наших методов антропометрии и наших приемов уголовного розыска, правосудие не было бессильно распутать дело такого рода. К тому же в его распоряжении были средства воздействия, которыми мы больше не располагаем и действие которых не так уж незначительно, – например, так называемые "увещания"; прочитываемые публично во всех церквах, они вменяли каждому верующему в религиозную обязанность донесение о каждом факте, могущем помочь пролить свет на преступление… Словом, если эти старинные истории могут заинтересовать вас, я почту удовольствием сообщить вам о результатах моих изысканий.
      Я поблагодарил г-на де ла Ривельри и из вежливости принял его предложение. Этот превосходный человек уже неоднократно, в память моего отца, пытался вывести меня из состояния провинциальной апатии. Он предложил мне представить меня нескольким приятным и интеллигентным семьям Валлена, где я мог бы найти темы для разговоров, которые мне вряд ли удастся найти в П. Г-н де ла Ривельри хорошо понимал скуку, которая должна была одолевать меня здесь. Сам он, признавался он мне, не мог бы вынести ее. Я отклонил его предложения, и он приписал мою сдержанность и нелюдимость таинственным любовным горестям, за что еще больше уважает меня, будучи сердцем романическим, несмотря на постоянство своей любви, которой он уже так долго остается верен. Он жалеет меня за снедающие меня воспоминания, на которые он охотно променял бы, может быть, спокойную связь, буржуазно прикрепляющую его к прекрасной кондитерше. Несмотря на свою верность столь давней страсти, г-н де ла Ривельри – человек слишком интеллигентный, и его не могут по временам не выводить из себя Валлен, валленсьенцы и валленсьенки. К счастью, средством отвлечения ему служат исторические исследования и служебные обязанности. По этому поводу я спросил его, есть ли у него в этот момент какое-нибудь интересное следственное дело.
      – Эх, дорогой мой, – ответил он мне с брезгливой гримасой, – очень редко случаются дела, дающие повод судебным чиновникам изощрять свою проницательность и возбуждающие в них до размеров страсти профессиональную обязанность обнаруживать виновного или виновных! Ничего нет более однообразного, чем судебные дела. У убийц обыкновенно поразительно убогое воображение, и приемы их действия жалким образом повторяются. Что касается мотивов преступлений, то в них тоже очень мало разнообразия. Причин, заставляющих людей убивать себе подобных, очень ограниченное количество. Поверьте мне, все это очень скучно, и публика сильно преувеличивает удовольствие, испытываемое следователем во время своей работы, так что даже отдыхаешь, изучая какое-нибудь странное и живописное преступление, вроде преступления советника Сориньи. Занятно определить его, извлечь его из расплывающегося в тумане прошлого, сохранивши рельефность, приданную ему временем. Тут открывается широкое поле для самых занимательных догадок и улик, и я не жалею, что предметом этих изысканий является наш почтенный президент д'Артэн, который смотрит на нас с высоты своей рамы и как будто слушает с таким вниманием, какого он не уделял, может быть, на судебных заседаниях речам защитника, обвинительным актам и постановлениям суда… Но вот г-жа де Шальтрэ…
      Приход тетушки положил конец нашему разговору. Тетушка относится с большим уважением к г-ну де ла Ривельри, и ее благосклонность к нему выразилась теперь в том, что она посвятила его в самые последние и самые интимные подробности своего здоровья. Оно было таково, что тетушка поколебалась было пойти к вечерням, но решила не обращать на него внимания: ведь все мы в руках Божьих. Так что она поборола свое недомогание и отправилась в церковь. Нужно же подавать хороший пример: она вменяла себе это в заслугу. Прошлую ночь она провела беспокойно, и ей пришлось несколько раз будить Мариэту, что стоило ей труда, так как эти девушки спят мертвым сном. "Есть, правда, счастливые люди, в том числе и прислуга, – горько прибавила тетушка Шальтрэ, – которые не знают никаких забот: живи себе спокойненько!" Это было сказано как по адресу Мариэты, так и по моему адресу, но я сделал вид, что не слышу: взял тетушкину книжечку месс и стал перелистывать ее, между тем как г-н де ла Ривельри обращался к тетушке с просьбой позволить ему снять фотографию с портрета президента д'Артэна. Пока они разговаривали, я рассматривал благочестивые изображения, наполнявшие молитвенник. Он содержал самые разнообразные картинки этого рода, изящные и грубые, простенькие и претенциозные, в кружевных бумажных рамочках; написанные на картоне, на шелке, на перламутре или на веществе, напоминающем сердцевину бузины. Эти картинки представляли эмблемы всякого рода, сопровождаемые девизами, изречениями, стишками, размышлениями. В книжечке можно было увидеть кресты, чаши, голубков, цветы в букетах или гирляндах, орудия страстей, терновые венцы, гвозди, сердца – сердца пламенеющие, сердца пронзенные, сердца кровоточащие, на которых наивно были выведены капельки и сгустки крови. Молитвенник тетушки Шальтрэ представлял собрание лучших образцов производства св. Сульни-ция и являлся родом благочестивого "Сада пыток"… Все эти сердца напомнили мне ночной нож, занесенный над моим сердцем, напомнили мне меня в вечер моего отъезда из Парижа, подле озера в Булонском лесу, то время, когда я был еще живым человеком!
      Когда, по уходе г-на де ла Ривельри, тетушка отправилась в свою комнату, я на минутку возвратился в гостиную. День вечерел, и сумерки мало-помалу наполняли пустую и печальную комнату. Из своей рамы потускневшего золота, как из окошка прошлого, президент д'Артэн смотрел на меня, и мне казалось, что я вижу, как из его разверстой груди, в которой трепетало рассеченное сердце, кровь течет на горностай и обагряет темный пурпур судейского одеяния.
 
      Когда, перед тем как лечь спать, я облокотился на окно, откуда виден был сквозь деревья общественного сада угол Ярмарочной площади, вдруг снова раздался пронзительный, режущий, рассекающий воздух крик сирены, и в то же время из тьмы брызнули два ослепительных луча, бросаемые автомобильными фонарями. Мне показалось, что я на миг увидел быстро мчащуюся, массивную, стремительную машину; затем снова наступила тишина, столь глубокая, что я услышал, как затрещало насекомое в пламени свечки. И я почувствовал, как мое сердце бьется, бьется…
 
      В первое время я попробовал интересоваться провинциальною жизнью и ближе сойтись с обществом, собиравшимся в гостиной тетушки Шальтрэ. Я попробовал завязать или возобновить знакомство с людьми, постоянно посещавшими тетушку. В самом деле, говорил я себе, разве среди них не найдется нескольких приятных мужчин и нескольких приятных женщин, общество которых развлекало бы меня в моей праздности? Из маленькой комнаты, которую я занимал тогда подле гостиной, мне было слышно, как приходили гости, и иногда я присоединялся к ним. Тетушка, казалось, была польщена тем, что "парижанин", как она называла меня, не гнушается скромными общественными развлечениями маленького городка, и она хвалила меня за то, что ей хотелось бы называть моим вниманием к ней. Так что спустя недолгое время перед глазами моими прошли самые почтенные представители п-ского общества, как мужчины, так и женщины. В этом благородном собрании я охотно держал роль лица без речей. Когда мне случалось нарушать молчание, я замечал, что слова мои вызывают некоторое изумление. Как бы бесцветным я ни старался быть, мои самые безобидные речи производили на этих почтенных людей впечатление чего-то непозволительного. Ясно было, что ни об одном предмете я не думал так, как думают в П., и я казался тем более парадоксальным, что на все вещи там были твердо установленные мнения, всякое противоречие которым считалось настоящим оскорблением, как бы мягко и как бы вежливо оно ни было высказано. Эта нетерпимость происходит от очень высокого мнения о себе обитателей П., являющегося результатом не столько личных тщеславий, сколько своего рода местной гордости, которую все считают своим долгом разделять. Как бы то ни было, я внушал род недоверия, смешанного с любопытством и изумлением; и я довольно скоро заметил, что становлюсь объектом этого недоверия. Я почувствовал, что я всегда останусь в П. каким-то втирушей, что, впрочем, только радовало меня. Самое лучшее было, следовательно, примириться со своим положением, не стараться побороть то отчуждение, которое проявлялось, правда, осторожно, по отношению ко мне, и оставаться тихонько в стороне. Выгодой такого положения было то, что оно давало мне полную свободу наблюдать все, что говорилось или делалось в моем присутствии. Это благоразумное поведение тотчас поставило меня в курс излюбленных занятий, вкусов, идей хорошего общества П. и разговоров, которые обыкновенно велись в нем.
      Главною темою этих разговоров были, понятно, хозяйственные дела. Хозяйство, подробности его ведения, цены на провизию, кулинарные рецепты являлись самым привычным их фоном. Эти экономические вопросы приводили к разбору и оценке состояний. Интересовались имуществом каждого до последнего су. Обследование достигало невероятной мелочности, которая посрамила бы всех податных инспекторов. Покончив с вычислением, взвешиванием, спорами о том, что каждый держал в своей шкатулке, тратил или откладывал, переходили "к главе отношений", т.е. симпатий и антипатий, делаемых и отдаваемых визитов, интимных связей и встреч, самые случайные из которых служили предметом бесконечных праздных пересудов. Малейшие повседневные события, просеянные сквозь решето, давали отвратительную едкую пыль пошлостей, пустяков, сплетен. Этот мелочной и взаимный шпионаж раскидывал свои сети по всему городу. Ничто не ускользало от бдительных глаз, любопытных ушей, язвительных языков.
      Интерес ко всем только что перечисленным вещам не мешал постоянному переходу от них к беседам о здоровье. Были известны самые грязные подробности. Всякое обращение к врачу оживленно комментировалось, и ни одна посылка в аптеку за лекарством не оставалась незамеченного. Человеческие внутренности выдавали все свои тайны, и уборные становились в некотором роде публичными. Нечего и говорить, что неприличные анекдоты и двусмысленные шутки были в большом почете в П. Что касается болезни, то она составляла событие, нельзя, конечно, сказать желательное и ожидаемое, но, во всяком случае, такое, из которого не колеблясь извлекали выгоды. Она давала необычайно благодарную тему для разговора: о ней можно было говорить до бесконечности, чем, конечно, и занимались. Следили за ее развитием, осложнениями, предсказывали ее исход. Чуть-чуть не держали медицинских пари. Все это происходило под покровом внимания, проявляемого к больному. Это внимание было сосредоточено на нем как во время его выздоровления, так и во время его агонии. Словом, здоровье, его подробности, его изменения, являлось одним из самых обильных источников, питавших разговор; но как ни велика была притягательная сила этой темы, ничто не могло сравниться с действием, оказываемым на п-ский мирок вечно таинственным и возбуждающим любопытство вопросом о половых отношениях.
      Этого вопроса касались лишь иносказательно, но едва заходила речь о нем, как внимание и любопытство присутствующих удваивалось, хотя они и прикрывали его притворным безразличием и лицемерным равнодушием. Однако я мог бы многое сказать по этому поводу. Между тем поздно, и моя лампа начинает коптить, а кроме того, вопрос наводит меня на мысли о моей одинокой жизни, о моей холостяцкой постели, наводит на мысли о гибких и свежих телах, лицах, распущенных волосах, объятиях, ласках, поцелуях…
      Я слышу, как над моей головой в своей каморке возится новая горничная, недавно нанятая тетушкою Шальтрэ. Это деревенская девушка, она некрасива, но она молода; к несчастью, у меня нет вкуса к служанкам, и я не представляю себя поднимающимся в рубашке, с голыми ногами и со свечкою в руке к этой бедной девушке! К тому же она подняла бы крик, приняла бы меня за вора, за убийцу. Вышел бы большой скандал. Кстати, об убийцах: мне нужно будет отправиться в Валлен, попросить добрейшего г-на де ла Ривельри посвятить меня в свою работу об убийстве президента д'Артэна советником Сориньи. Я использую эту поездку в Валлен в качестве одной из маленьких "эскапад для здоровья", которые так обычны для здешних "господ".
 
      Итак, "ближний" занимает большое место в п-ских разговорах, но не всегда христианская любовь к ближнему руководит здесь словами, которые высказываются о другом. В П. широко применяется самая беспощадная критика личностей, причем она гораздо отчетливее видит недостатки, чем достоинства. Если принять во внимание умолчания из учтивости, сдержанность из благоразумия, если учесть подразумеваемое и все хитрости, применяемые искушенным недоброжелательством для сокрытия себя под маскою беспристрастия, если, словом, принять в соображение всякого рода смягчения, то получится представление, будто население очаровательного городка П. в большей своей части состоит из скупцов, развратников, завистников, льстецов, лицемеров, обжор и других столь же мало достойных уважения разновидностей человеческого рода. Так, по крайней мере, выходит из суждений и оценок, высказываемых друг о друге обывателями П. Они проявляют более чем скромное почтение друг к другу и рассматривают друг друга в далеко не благосклонном свете; но чувства эти старательно задрапировываются ими и благоразумно покрываются лаком притворной симпатии. Нужно немало времени, чтобы открыть их истинную мысль под покровом участливости, который они на нее набрасывают. С виду между членами п-ского "общества" царит самое сердечное согласие, и банальность разговоров еще более способствует укреплению этого впечатления, – настолько искусно бывает запрятана в них взаимная ненависть и презрение, доступные взорам одних только посвященных. Но стоит кому-нибудь из этих господ или этих дам скрыться из виду, как тотчас условность, которою живут в П., перестает соблюдаться по отношению к нему. Я уже говорил, какое мастерство обнаруживает тетушка Шальтрэ в области "вскрытий". Все же когда в столь замкнутом кругу смутно чувствуют опасность "личностей", то бывают очень осторожны, и разговоры ограничиваются размышлениями о стоящей погоде и догадками о том, какой следует ожидать.
      Эти предсказания, впрочем, не лишены основательности. Маленькое п-ское общество насчитывает в своем составе известное количество сельских собственников. Здесь охотно вкладывают свое состояние в землю. Так что благоволение или недоброжелательство неба всегда служит интересною темою для разговоров. В каждом доме барометр является персонажем, показания которого тщательно наблюдаются и усердно комментируются, но шалостей климата не предугадаешь, и самое простое отдаться на милость божью. К этому высказывают большое расположение в П., по крайней мере, на словах. Обыватели П. народ религиозный, что, однако, не предполагает их полного равнодушия к земным благам и совершенного отказа от материальных выгод; но в П. есть порядочное количество людей если не набожных, то, по крайней мере, богомольных. В П. охотно рассуждают об интересах церкви, но не столько с богословской точки зрения, сколько с политической.
      Политики П. любят подниматься до общих рассуждений, но местные интересы, нужно признаться, являются единственными подлинными интересами. П. настроен в общем реакционно, в нем жалеют "бедную Францию", отданную в руки "безбожников" и в кулак "красных". Послушать этих почтенных людей, так можно подумать, что наша "несчастная страна" докатилась до последней ступеньки падения и маразма. Каждый день в П. ожидают революцию. Царство разбойников и преступников не за горами! Разводя такие иеромиады, эти господа забывают, что купоны оплачиваются, что земли возделываются, что заводы работают, что торговля совершается нормально, что общественная жизнь идет своим чередом, да и их собственная спокойно плетется вперед. Франция все же имеет армию, флот, промышленность, торговлю, литературу, искусства, суд и полицию. Несмотря на эти, скорее, успокоительные факты, в П. только и мечтают о перевороте и реставрации, при условии, понятно, что он пройдет чинно и обыватели П. от него не пострадают. Среди хулителей "ужасного режима",, который управляет нами, моя тетушка Шальтрэ и г-н де Блиньель являются самыми яростными. Оба они состоят подписчиками грязного листка оскорблений и клеветы, издаваемого обществом "Чрево Сен-Гри". В нем обливаются помоями все, кто не посвятил себя "правому делу". Самые мягкие ругательства, какие знает этот листок, суть "продажный" и "кретин". Тетушка Шальтрэ наслаждается этим сквернословием, которое через свои золотые очки подбирает г-н де Блиньель глазами старой курицы, копающейся в навозной куче. Тетушка не ограничивается этой "ядовитою уткою". Она получает несколько других газет, аккуратно прочитываемых ею. Очень быстро усвоивши их содержание, она с добавлениями авторитетно повторяет его затем своим гостям и приводит их в совершенный восторг. Так что г-н де Блиньель не упускает случая галантно объявить, что если бы парламенты были открыты для женщин, то тетушка была бы наиболее достойна выступать в них.
 
      Таинственный автомобиль появился снова. Я услышал несколько пронзительных сигналов, которые каждый раз заставляют меня странно вздрагивать. Автомобиль снова появился, и, хотя я не видел его, старуха Мариэта подробно мне описала его; она рассмотрела его вблизи, ибо едва не была раздавлена им, когда переходила Рыночную площадь, отправляясь в сад за овощами. Безмолвный и стремительный автомобиль задел ее: шофер не дал предупреждающего сигнала… Автомобиль был пуст. Он массивен, выкрашен в темно-красный цвет, мощен. Да, мощен, – это слово погрузило меня в мечтательность. Почувствовать себя унесенным силою немою и стремительною! Нестись версты и версты! Пересекать реки, подниматься на горы! Ветер скорости будет дуть вам в лицо; пейзажи будут бежать мимо, постоянно сменяясь! Вы будете проезжать через деревни, через города. Вы будете исступленно, бешено мчаться таким образом к жизни, к любви, к смерти, и по временам какой-нибудь стремительный поворот будет наклонять к вам почти до расстояния поцелуя чьи-то сладостные и немного задыхающиеся губы…
 
      В П. много занимаются, правда, с лицемерною сдержанностью, половыми отношениями, как супружескими, так и внесупружескими. Хроника супружеских отношений составляется преимущественно женщинами. Если они не слишком сдержанны по части своих собственных альковных тайн, то сколь же велико их любопытство касательно того, что происходит в других семьях. Так что эти дамы охотно обмениваются интимными признаниями, пускаясь при этом ь большие подробности, хотя они отлично знают, что такие признания не останутся без огласки. Готовые использовать и распространять сведения, которые были им доверены, они мирятся с тем, чтобы их собственные признания подверглись такой же участи. Я часто замечал, что у женщин нет стыда; во всяком случае, в П. они говорят о своих половых наслаждениях совершенно свободно. Впрочем, в П. супружества, в общем, "добропорядочны" и, с рассматриваемой нами точки зрения, нормальны. Мужья относятся к своим женам внимательно и аккуратно выполняют свои обязанности. Иные вносят даже в это дело некоторое рвение, объясняющееся, скорее, их бурным темпераментом, чем супружескою страстью. Иные даже в преклонном, казалось бы, возрасте продолжают оказывать супругам свидетельство своих нежных чувств.
      Это положение вещей не мешает большинству мужей обманывать своих жен. Такой обман стал своего рода местным обычаем, и "эти господа" сочли бы дурным тоном не подчиняться ему. Все же мужья, у которых есть связь, редки. Насчитывают всего три таких человека, другие же довольствуются менее постоянными наслаждениями, некоторые же ограничиваются только "привычками". Понятно, они их удовлетворяют не в П. В П., правда, есть одна проститутка Нандо. Она живет около моста через канал, в квартире рабочего, где занимает две комнаты, окна которых украшены занавесками в красную и белую клетку и геранями в зеленых горшках. Нандо иногда появляется то в одном, то в другом из этих окон. Нандо – особа изобильная, зрелого возраста, но еще миловидная. Она носит белую или розовую перкалевые кофты, а на шее – тоненькую бархатную ленточку. Волосы у нее черные и блестящие. У нее честное крестьянское лицо. Клиентура ее слагается главным образом из мелких буржуа и лавочников. Ей случается также лишать невинности какого-нибудь гимназиста на каникулах. Отличительною особенностью Нандо является деревянная нога.
      Не к Нандо обращаются "эти господа" и несколько молодых людей, живущих в городе. У последних первые объятия бывают обыкновенно с маленькими работницами фабрики Гобержа "Фаянс, плиты, черепица". Что же касается "этих господ", то центром их удовольствий является Валлен. Само собою разумеется, этим удовольствиям они большею частью предаются украдкою. В Валлене есть несколько почтенных тайных домов, благоразумно закрытых и любовно гостеприимных. У "этих господ" есть свои привычки и свои пристрастия. Там знают их вкусы; в посещении домов они аккуратны и постоянны, ибо нет недостатка в предлогах, чтобы хоть раз в месяц побывать в Валлене. Ведь в Валлене находятся агентства Лионского кредита и Генерального общества, а денежные дела играют важную роль в П., обыватели которого люди состоятельные; у них часто бывают средства для помещения вкладов и для производства различных финансовых операций. Почти ни одна семья п-ского общества не истрачивает в год общей суммы своих доходов, и на фоне общей состоятельности есть люди действительно богатые. К числу их принадлежит прежде всего г-н де Блиньель, затем г-н де Салеран, г-н Рабурдэ, Форминьоны, г-н Гальбрэн де ла Рэйер. Несмотря на значительные доходы, приносимые им процентными бумагами, "эти господа" посвящают на свои удовольствия очень скромную сумму. Расходы на каждое путешествие в Валлен точно рассчитаны – в них включены также конфеты, которые эти превосходные мужья привозят своим женам. Эти дамы, впрочем, достаточно снисходительны к таким не оставляющим последствий эскападам и безобидным проказам. Они осведомлены о них и благоразумно мирятся с ними.
 
      Я сказал, что в П. только у троих из "этих господ" есть связи. Г-н ле Робинье – любовник жены нотариуса, г-жи Ландрье; г-н Бонгран содержит г-жу де Карюэль, и г-н де ла Гулэ отмечен вниманием, по словам одних, г-жи де Белансон, а по мнению других – г-жи Ливкур. Некоторые же высказывали примирительное предположение: г-н де ла Гулэ делит себя между этими двумя дамами, которые к тому же неразлучны и состоят в отношениях между собою, внушающих большое подозрение насчет своей интимности. Г-н де ла Гулэ как будто не озабочен этим обстоятельством, и кажется даже, что он мирится с ним. Во всяком случае, он не обращает внимания на сплетни. У него широкие взгляды. Жан де ла Гулэ – холостяк; каждый год он проводит четыре месяца в Париже, а летом три недели на водах. Он не безобразен, но немного ощипан. Разговоры его неинтересны, хотя исполнены учтивости. Я не очень избегаю его, когда встречаюсь с ним. Не скажу того же о Станиславе Бонгране, пошлом и претенциозном толстяке, вполне достойном доставить счастье г-же де Карюэль. Г-н же де Карю-эль – потому что существует и г-н де Карюэль – свое счастье находит в пребывании в клубе, куда он забирается с восьми часов утра и где остается до часа закрытия, отлучаясь только на короткое время для принятия пищи. Существование г-на де Карюэля протекает, следовательно, преимущественно в клубе. Он выпивает там несчетное число кружек пива, выкуривает несчетное число трубок, раскладывает несчетное число пасьянсов. Он готов, по-видимому, предпочесть все что угодно обществу своей жены, особы самой мелочной, самой колкой, самой язвительной, какую только можно представить. У нее довольно красивая наружность, но голова слишком велика для ее маленького тела. Эта несоразмерность не мешает ей считать себя очаровательною, неотразимою и несравненною, но сознание собственных достоинств делает поведение ее принужденным: она как будто постоянно озабочена их повелительным утверждением. Все ее речи пропитаны этою заботою, этим стремлением властного утверждения своей личности. Г-жа де Карюэль говорит голосом резким, нетерпимым, безусловным, высказывает мнения непреложные, произносит суждения безапелляционные. Она единственное лицо в П., не признающее верховенства моей тетушки Шальтрэ, так что обе эти дамы недолюбливают друг друга и поддерживают лишь довольно прохладные отношения. Тетушка считает г-жу де Карюэль несносною жеманницею. Зато она не пропускает случая рассыпаться в похвалах г-ну де Карюэлю, этому великолепному мужу, который, благодаря беспутному поведению своей жены, вынужден покидать свой домашний очаг и искать пристанище в общественном учреждении. Между тем г-жа де Карюэль должна бы проявлять признательность г-ну де Карюэлю за то, что он женился на ней, простой барышне Бурнильон, о которой уже в то время говорили как о любовнице г-на Бонграна. Правда, бедный Карюэль был без гроша, кругом в долгах, не блистал умом и, по-видимому, страдал импотентностью. Но все это не извиняет поведения жены по отношению к нему и лишь выдает плебейское происхождение "этой" Карюэль. Бурнильон, дочерью которого она была, занимался мелкой торговлей лесом и благодаря этому находился в сношениях с г-ном Бонграном, собственником леса Сенэ. Чтобы оказать папаше Бурнильону существенную денежную поддержку, г-н Бонгран помог ему выдать дочь замуж за г-на де Карюэля. После свадьбы г-н Бонгран стал своим человеком в новой семье и поселил ее в принадлежащем ему доме у общественного сада, недалеко от дома, в котором жила г-жа Ландрье, жена нотариуса.
      Нотариус Ландрье – человек бесцветный и услужливый, скрытный и хитрый, с лицом причетника; он носит пенсне на медной цепочке и долгополый сюртук. Говорят, что г-н ле Робинье вытащил его когда-то из одного грязного дела, которое могло бы иметь для неосторожного нотариуса самые прискорбные последствия. Однако ле Робинье поступил таким образом не ради прекрасных глаз г-на Ландрье: для этого понадобилось, чтобы в то злополучное утро г-жа Ландрье пришла в слезах умолять г-на ле Робинье спасти ее мужа от стыда и бесчестья. Г-н ле Робинье легко растрогался: он был добрым человеком, а г-жа Ландрье была красивою женщиною. Слезы еще увеличивали ее красоту. С этой поры между четою Ландрье и г-ном ле Робинье установилась интимная близость, выгодная для одной стороны и несколько обременительная для другой. Но г-н ле Робинье богат и, кроме того, свободен в том смысле, что жена его, женщина слабого здоровья, проводит зиму на юге, а лето в горах. Общество больной жены, особы с трудным характером, нагоняет тоску на г-на ле Робинье; чтобы освободить себя от обязанности сопровождать жену в ее поездках и не отлучаться из П., он ссылается на необходимость самому присматривать за своими владениями. Г-н ле Робинье действительно является собственником большого числа ферм и хуторов, которые он отдает в аренду и очень хорошо ими управляет. Каждое утро его можно видеть верхом на лошади, в высоких сапогах со шпорами, с хлыстом в руке направляющимся то в одно, то в другое свое владение. Эти кавалерийские привычки сообщают известный престиж г-ну ле Робинье, и во всей своей осанке он сохраняет нечто военное. Он охотно напускает на себя вид старого кавалерийского офицера, и эти утренние прогулки служат ему предлогом оставаться целый день в верховом костюме. Г-н ле Робинье звенит своими шпорами по мостовой Большой улицы. Там постоянно можно увидеть его, с хлыстом под мышкою, читающим какой-нибудь спортивный листок. Он охотно говорит о конских заводах, бегах, и жители П. не очень удивились бы, если бы ему однажды пришла фантазия обзавестись конюшней. Г-жа Ландрье как будто не очень дорожит тем, что г-н де Робинье старается иметь вид наездника. Она дает понять, что г-н ле Робинье нравится ей сам по себе, а не вследствие значительного положения, занимаемого им в П., и любопытнее всего то, что она при этом нисколько не притворяется, вполне искренна. Она отдалась г-ну ле Робинье из расчета, чтобы спасти от бесчестья носимое ею имя, но понемногу прониклась к своему спасителю настоящею любовью. Она взаправду любит мускулистого и здорового весельчака с почти элегантною выправкою, приятною наружностью и несколько багровым цветом лица. У г-на ле Робинье голубые глаза, рыжие усы, и когда он похлопывает своим хлыстиком по лакированному сапогу, то это движение не лишено шика. Без памяти влюбленный в г-жу Ландрье, он не хотел бы ничего лучшего, как развестись со своею женою и жениться на ней, но она отказывается от брака, в котором могут заподозрить расчет. Г-жа Ландрье нравится ее "ложное положение" и весьма скромная жизнь, которую она ведет. Она одевается всегда чрезвычайно просто и никогда не носит драгоценностей. Прибавлю, что у нее очаровательное меланхолическое и страстное лицо и под намеренно старомодными платьями чувствуется тело гибкое и стройное. Она хорошая пианистка, но играет только для себя. У нее лишь две подруга: г-жа де Белансон и г-жа Ливкур.
      Г-жа де Белансон некрасива, но у нее, – как это признается в клубе, когда "эти господа" начинают разбирать достоинства этих дам, – у нее есть "грубый шик", который, впрочем, оказался недостаточным для удержания мужа.