I. КАРМЕЛИТ41

Стоял март 1603 года.

События, о которых пойдет сейчас речь, совершились за год до начала нашей истории.

Возле дороги, которая связывала Рио-де-Жанейро и Эспирито-Санто, был большой поселок, где жили португальцы и обращенные в христианство индейцы.

Начинало темнеть.

Бушевала страшная, всесокрушающая буря, одна из тех, которые нередко разражаются в горных ущельях этого края. Ветер, завывая, хлестал огромные деревья; вековые стволы их гнулись. В небе клубились густые тучи; грохотал гром. Вспышки молнии следовали друг за другом с такой быстротой, что казалось, и леса, и горы, и всю природу залил хлынувший с высоты океан огня.

На широкой веранде постоялого двора три человека не без восхищения взирали на этот неистовый поединок стихий, красота которого поражала даже таких привычных ко всему людей, как они.

Один из них, коренастый и тучный, сидел в гамаке, висевшем в середине веранды, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. При каждом новом порыве бури он одобрительно вскрикивал.

Второй стоял, прислонившись к столбу из жакаранды, подпиравшему крышу навеса. Это был смуглолицый человек, на вид лет сорока; чертами лица он, пожалуй, походил па еврея; глаза его были устремлены на тропинку, которая вилась перед домом, а потом исчезала в лесу.

Напротив него, прислонясь к другому столбу, стоял монах-кармелит. С улыбкой удовлетворения он следил за тем, как ожесточалась буря. В его красивом лице светились ум и энергия, каждая черта говорила о большой силе характера.

Достаточно было видеть, как этот человек улыбался буре, каким взглядом он встречал вспышки молнии, чтобы с уверенностью сказать, что в душе его живет железная решимость и неукротимая воля, что для него нет ничего невозможного, что он готов вступить в борьбу с землею и небом.

Брат Анджело ди Лука прибыл сюда как миссионер, взявшийся обращать в христианскую веру живших в этих местах язычников и заботиться о спасении их душ. За полгода, которые он здесь провел, он сумел поселить около себя несколько индейских семей и надеялся, что в недалеком будущем приобщит их к церкви.

Год назад он получил от генерала ордена кармелитов милостивое разрешение перейти из монастыря Санта-Мария-Транспонтина в Риме в другой, основанный этим орденом в 1590 году в Рио-де-Жанейро, с тем чтобы сделаться миссионером.

Как генерал ордена, так и прелат Лиссабонский, растроганные религиозным рвением молодого монаха, настойчиво рекомендовали его бывшему тогда приором монастыря кармелитов в Рио-де-Жанейро Диего де Розарио, дабы тот употребил великое трудолюбие и благочестивый дух брата Анджело ди Лука на служение господу нашему и во славу ордена пресвятой девы.

Вот почему сын рыбака, выросший среди венецианских лагун, очутился в сертане Рио-де-Жанейро и в эту минуту любовался грозой, которая становилась все сильнее и сильнее.

— Вы все-таки хотите ехать ночью, Фернан Айнес? — спросил сидевший в гамаке человек.

— Да, на рассвете, — ответил тот, даже не обернувшись.

— А если гроза не уляжется?

— Гроза нисколько меня не тревожит, и вы отлично это знаете, местре42 Нунес. Проклятая охота!..

— Вы боитесь, что ваши люди не успеют вовремя вернуться?

— Я боюсь, как бы в такую бурю всех их молнией не убило.

Монах обернулся.

— Брат мой, тем, кто исповедует слово божие, хорошо повсюду — и на этой веранде, и в лесной чаще. Гром небесный страшен только грешникам — этих не спасет никакая кровля.

Фернан Айнес иронически улыбнулся.

— Вы верите в это, брат Анджело?

— Я верую в господа, брат мой.

— Ну, а по мне, так лучше сидеть тут, а не бродить сейчас по лесу.

— Так или иначе, — сказал Нунес, — в словах нашего досточтимого миссионера…

— Пусть брат Анджело говорит, что хочет. Что мне ваша буря! Только тут я над ной посмеиваюсь, а там как бы она надо мной не посмеялась.

— Фернан Айнес! — воскликнул Нунес.

— Черт бы побрал эту треклятую охоту… — пробурчал гордец, не обращая внимания на его слова.

Воцарилось молчание.

Вдруг тучи разверзлись, молния, извиваясь как змея, метнулась по небу, и огненный вихрь ударил в могучий кедр, высившийся перед навесом.

На глазах у всех дерево расщепилось; одна половина его осталась на месте, другая рухнула наземь. Она ударила Фернана Айнеса в грудь и отшвырнула в глубь веранды.

Товарищ его долгое время стоял в оцепенении. Потом он весь затрясся, как в лихорадке. Он хотел было перекреститься, но его рука, с оттопыренным большим пальцем, так и застыла в воздухе; зубы его стучали, лицо перекосилось, он был одновременно и страшен и смешон.

Монах побледнел; казалось, молния настигла не другого, а его самого. Ужас на мгновение исказил его лицо. Но тут же сардоническая усмешка снова появилась на губах, в которых после внезапного потрясения все еще не было ни кровинки.

Потом, когда первый испуг прошел, оба кинулись к пострадавшему, чтобы оказать ему помощь. Тот сделал над собою усилие, упираясь одной рукой о землю, слегка приподнялся, и изо рта его вместе с хлынувшей кровью вырвались слова:

— Гнев божий!

Понимая, что тела уже не спасти, умирающий обратился мыслями к душе; слабеющим голосом он попросил брата Анджело его исповедать.

Нунес отнес своего товарища в выходившую на веранду комнату и положил на кровать.

Уже совсем стемнело, комната была погружена во мрак; только по временам молния озаряла своим голубоватым светом исповедника, который склонился над умирающим, чтобы лучше расслышать голос, становившийся все слабее и слабее.

— Выслушайте меня и не прерывайте, отец мой, я чувствую, жить мне осталось считанные минуты. Пусть мне и нет прощенья, может быть, я все же смогу искупить мою вину.

— Говорите, брат мой, я слушаю вас.

— В ноябре прошлого года я приехал в Рио-де-Жанейро. Меня приютил один мой родственник. И он, и его жена приняли меня очень радушно.

Родственник мой немало скитался по сертану и долгие годы вел жизнь авентурейро. Однажды он предложил мне отправиться вместе с ним, сказав, что поездка эта может принести нам обоим богатство.

Несколько раз мы возвращались к этому разговору, и в конце концов он открыл мне свою тайну.

Отец некоего Роберио Диаса, поселенца из Баии, выведал у одного индейца, что в сертанах этой местности имеются залежи серебра, причем настолько богатые, что добытым металлом можно было бы вымостить все улицы Лиссабона.

Когда Диас пробирался по непроходимым и диким лесам, он записал свой путь, так чтобы по записям этим в любое время можно было отыскать место, где находятся залежи.

Свиток с этими записями у него украли, да так, что владелец даже не заметил пропажи, и, в результате многих событий, рассказать которые у меня нет сил, план очутился в руках моего родственника.

Сколько преступлений уже было совершено из-за этого клочка пергамента и сколько бы еще совершилось в будущем, но вот господь покарал сейчас меня, последнего, кому досталось это кровавое наследство!..

Силы, казалось, совсем оставили умирающего. Помолчав, он совсем слабым голосом продолжал:

— С приездом губернатора, дона Франсиско де Соузы, пошел слух, что Роберио, будучи в Мадриде, предлагал Филиппу Второму купить обнаруженные им залежи, но, ввиду того что король оказался недостаточно щедр, передумал и предпочел молчать.

Истинная же причина его молчания, которое все приписывали досаде, была известна только моему родственнику, в чьи руки попал свиток: приехав в Испанию и обнаружив, что его обокрали, Роберио был уже не прочь получить хотя бы ту сумму, которую ему обещал король.

Ключ к этим залежам, к несметным богатствам, превосходящим все сокровища багдадского калифа, находился в руках моего родственника. Нуждаясь в верном человеке, который мог бы ему помочь в его предприятии, он решил, что лучше всего подхожу для этого я и что он смело может разделить со мною все трудности этого дела и все надежды.

И я согласился стать соучастником этого преступления, этой кражи, отец мой… Это был мой первый грех!

Голос несчастного сделался еще глуше. Склонившийся над ним монах слушал его с открытым ртом, жадно ловя каждое слово, которое вырывалось у умирающего.

— Бодритесь, сын мой!

— Да, я должен сказать все!.. Зачарованный описанием этих баснословных сокровищ, я стал все чаще думать о них. Нечестивая мысль превратилась в желание… потом в замысел… в план… и в конце концов толкнула меня на преступление! Я убил моего родственника, а его жену…

— Дальше… — сдавленным голосом прошептал монах.

— И выкрал свиток!

Улыбка радости пробежала по лицу брата Анджело.

— Теперь мне остается только уповать на милость господню и искупить зло, которое я содеял. Роберио мертв, но его несчастная жена живет в Баие…. Я хочу, чтобы свиток отдали ей… Вы мне обещаете, брат Анджело?..

— Обещаю. А где свиток?

— Он… спрятан…

— Где?

— В этом… тут вот…

Началась агония.

Брат Анджело, наклонившись ниже и прильнув ухом к губам умирающего, на которых клокотала кровавая пена, приложил руку к его груди — проверить, бьется ли сердце; казалось, он хотел отдалить последний вздох, чтобы вытянуть из несчастного еще одно слово.

— Где, где? — не своим голосом повторял монах.

Предсмертные конвульсии все еще длились; последний трепет жизни — лампады, которая мерцает, перед тем как потухнуть, — затихал в холодеющем теле.

Наконец монах увидел, как одеревеневшая рука приподнялась и указала на стену; он услыхал, как застывающие, но все еще дрожащие губы исторгли наконец долгожданное слово:

— Крест!

Брат Анджело вскочил и окинул комнату взглядом безумца; в изголовье кровати стоял большой грубо отесанный крест с вделанным в него железным распятием.

Яростным движением монах схватил крест и переломил его о колено. Распятие упало на пол; из обломков дерева вывалился смятый свиток пергамента.

Брат Анджело зубами сорвал печать и, подбежав к окну, при свете молний прочел написанные на пергаменте красными буквами слова:

«Истинные и точные записи о путешествии, совершенном Роберио Диасом-отцом в год благодати 1587 в краю, прилегающем к Жакобине, где господь сподобил его открыть самые богатые залежи серебра, какие только существуют на свете, с обозначением всех примет и линий экватора, на которых упомянутые залежи расположены. Начат 20 января в день святого великомученика Себастьяна и окончен в светлое воскресенье, когда мы, по милости божией, благополучно прибыли в означенный город Сан-Сальвадор».

В то время когда монах вчитывался в эти строки, умирающий, корчась в предсмертных муках, все еще ждал, что получит отпущение грехов и последнее помазание.

Но взгляд брата Анджело впился в клочок пергамента, который был у него в руках; он сел на скамью и, низко опустив голову, погрузился в глубокое раздумье.

О чем он думал?..

Он не думал, он бредил. Его разгоряченному воображению предстали горы серебра, беспредельный океан расплавленного металла, сверкающий белизной. Волны этого океана то собирались в складки, то ровно катились, одетые хлопьями пены, которые искрились в лучах солнца созвездиями бриллиантов, изумрудов, рубинов.

По временам на гладкой, точно полированной поверхности, как в зеркале, возникали сказочные дворцы, образы женщин, соблазнительных, как гурии мусульманского рая, или просветленных, как ангелы пресвятой девы, покровительницы ордена кармелитов.

Так прошло полчаса. Безмолвие нарушалось только хрипами умирающего и раскатами грома. Потом все смолкло, и воцарилась зловещая тишина. Грешник испустил дух, так и не получив отпущения.

Брат Анджело поднялся. Не задумываясь, он сорвал с себя рясу и швырнул на пол. На спинке кровати висело мирское платье — он тут же надел его. Потом снял с мертвого оружие, схватил фетровую шляпу и, прижав к груди пергаментный свиток, кинулся к двери.

На веранде раздавались шаги Нунеса, который прогуливался под навесом.

Монах заколебался; присутствие этого человека натолкнуло его на новую мысль: он схватил рясу, накинул ее поверх только что надетого платья и, спрятав в рукав шляпу авентурейро, прикрыл голову большим капюшоном, после чего открыл дверь и направился к Нунесу.

— Consummatum est43, брат мой! — сказал он сокрушенно.

— Упокой, господи, его душу!

— Да, я уповаю на это, если только мне хватит сил выполнить последнюю волю покойного во искупление его греха.

— Это тяжкий грех?

— Это преступление, брат мой. Посвети мне. Я напишу письмо нашему приору Диего де Розарио, ибо, может статься, я уже больше не вернусь и вы ничего обо мне не услышите.

При свете свечи, вставленной в деревянный подсвечник, монах написал несколько строк настоятелю монастыря кармелитов в Рио-де-Жанейро и, простившись с Нунесом, ушел.

Не успел он завернуть за угол дома, как тучи снова разверзлись и все вокруг залило светом молнии, вспыхнувшей с необычайной силой. Два огромных огненных снопа метнулось в лес, и оттуда донесся удушливый запах серы.

У кармелита закружилась голова; ему вспомнился весь этот вечер, страшная смерть, которую он накликал на несчастного своими лицемерными словами и которая не замедлила явиться. Но минуту спустя он пришел в себя. Бледный, еще дрожа от пережитого ужаса, нечестивец поднял руку, словно бросая вызов божьему гневу, и из уст его вырвались кощунственные слова:

— Можешь убить меня, но, если я останусь в живых, у меня будут и богатство и власть назло всему миру!

В словах этих была бессильная ярость сатаны, низвергнутого в бездну непреложной волей творца.

Продолжая путь в темноте, монах обогнул ограду и вышел к расположенной поодаль большой хижине, где в свое время поселил несколько индейских семей. Он вошел туда и, разбудив одного из спавших индейцев, приказал ему приготовиться, чтобы идти с ним, как только начнет светать.

Ливень становился все сильнее; ветер сотрясал соломенные стены и, свистя, забирался в щели.

Монах не смыкал глаз всю ночь, он обдумывал во всех подробностях свой адский план, от осуществления которого его теперь ничто не могло удержать. Время от времени он вставал с места, чтобы взглянуть, не занимается ли рассвет.

Наконец забрезжило утро. За ночь гроза улеглась, было тихо.

Взяв с собою индейца, кармелит отправился в путь. Он долго бродил по сертану, видимо чего-то ища. Часа через два он заметил ту самую чащу кактусов, в которой происходила описанная нами ранее сцена; оглядев это место со всех сторон, он улыбнулся довольной улыбкой. Взобравшись на дерево и спустившись потом по лиане, монах и индеец очутились в убежище, которое нам уже знакомо; было раннее утро.

На следующий день часа в два пополудни из зарослей вышел только один человек. То не был ни монах, ни индеец. То был бесстрашный, дерзкий авентурейро, чертами своими напоминавший брата Анджело ди Лука.

Авентурейро этого звали Лоредано. Там, среди кактусов он похоронил свою тайну: свиток пергамента, монашескую рясу и труп.

По прошествии пяти месяцев викарий сообщил генералу ордена кармелитов в Риме, что брат Анджело ди Лука умер смертью святого, став великим мучеником за дело апостольской веры.

II. ЯРА!

Через два дня после описанных выше событий, чудесным летним вечером семья дона Антонио де Мариса сидела на берегу Пакекера.

Они расположились в небольшой долине между двумя каменистыми холмами, каких немало в этих краях. Трава, устилавшая землю, деревья, выросшие из расщелин в камнях и зеленым сводом нависшие над поляной, придавали этому уголку удивительно живописный вид.

Трудно было найти место для отдыха в часы летнего зноя лучше, чем этот тенистый навес, где все дышало свежестью и где пение птиц сливалось с журчанием воды.

Вот почему, хоть это и было довольно далеко от их дома, дон Антонио в ясные дни приходил иногда сюда со всей семьей, чтобы провести несколько часов среди этой живительной прохлады.

Сидя рядом с женою, фидалго смотрел сквозь просветы листвы на синее бархатное небо нашей страны, которое всегда приводит в такое восхищение европейцев. Изабелл, прислонившись к молодой пальме, следила глазами за течением реки и вполголоса напевала песенку Бернардина Рибейро44.

Сесилия бегала по долине, гоняясь за колибри, которая порхала, переливаясь в воздухе всеми цветами радуги, сверкая, как преломившийся в призме солнечный луч. Девушка раскраснелась от бега и, кидаясь то в одну, то в другую сторону, чтобы настичь кружившуюся и словно дразнившую ее птичку, заливалась смехом.