II. ЖЕРТВА

Пери понял, что означает жест индианки, однако он даже не подумал следовать за ней. Он только посмотрел на нее сверкающими глазами и улыбнулся.

Девушка уловила смысл этой улыбки; она видела, какая твердая, непоколебимая решимость запечатлелась на его лице.

Какое-то время она еще пыталась настаивать, но напрасно.

Пери отбросил в сторону лук и стрелы и снова прислонился к дереву, все такой же спокойный и невозмутимый.

Но вдруг он вздрогнул.

Наверху, на площадке появилась Сесилия и помахала своей тонкой белой рукой; знак этот приказывал ему ждать. И, как ни далеко от него было в эту минуту ее прекрасное лицо, ему показалось, что оно озарено счастьем.

Когда, не отрывая глаз от своей сеньоры, он пытался объяснить себе причину ее внезапной радости, индианка вдруг пронзительно вскрикнула.

Она проследила за взглядом Пери и увидела Сесилию. Заметив жест девушки, она догадалась, почему Пери отказался и от свободы, и от ее любви. Она хотела схватить лежавший на траве лук, но Пери уже успел наступить па него ногою.

Глаза дикарки горели, губы что-то шептали. Она вся дрожала от ревности, от жажды мести. Она уже занесла было. над грудью индейца тот самый каменный нож, которым только что разрезала связывавшие его веревки, но нож этот выпал у него из рук, и она, шатаясь, припала к груди, которую хотела поразить. Пери взял ее на руки, положил на траву и снова сел под дерево. Он успокоился: Сесилия вернулась в дом и была теперь вне опасности.

Настал час, когда тени гор рассеиваются, когда крокодилы выползают на песок, чтобы погреться на солнце. Воздух огласился хриплыми звуками инубии и мараки. В ту же минуту к зловещей гармонии этих душераздирающих звуков присоединилось пение: воины айморе затянули свою дикую боевую песнь.

Лежавшая около дерева индианка встрепенулась. Мгновенно вскочив на ноги, она стала показывать пленнику на лес, призывая его бежать. Пери, как и в первый раз, улыбнулся; взяв девушку за руку, он посадил ее возле себя и снял с шеи крест, который надела на него Сесилия.

Между ним и дикаркой завязался разговор на языке жестов, передать который вряд ли возможно.

Пери старался объяснить девушке, что хочет сделать ей подарок, что, когда он умрет, она должна снять этот крест с его груди. Девушка поняла или, во всяком случае, думала, что поняла его мысль, и, в знак благодарности, поцеловала ему руку. Пери заставил ее снова связать его веревками, которые она в порыве великодушия разрезала, чтобы освободить его.

В это мгновение четверо воинов айморе направились к дереву, под которым сидел Пери, и, ухватившись за концы веревки, повели его в середину становища, где все уже было готово для жертвоприношения.

Индеец встал. Высоко подняв голову, твердым шагом шел он впереди четверых врагов, не заметивших быстрого взгляда, который он бросил на подол своей туники, где было завязано два узелка.

На обрамленной деревьями поляне сто с лишним воинов стали в круг; все были в полном вооружении и в уборах из перьев.

В глубине поляны страшного вида старухи, лица которых были раскрашены желтыми и черными полосами, разводили большой костер, обмывали камень, который должен был служить плахой, и точили костяные и каменные ножи.

Впереди столпились девушки — в руках у них были большие сосуды с вином и другими хмельными напитками; они угощали ими воинов, когда те проходили мимо, оглашая воздух боевыми песнями.

Молодая индианка, которая ухаживала за пленником и теперь сопровождала его к месту казни, шла на некотором расстоянии от него и печально глядела на все эти приготовления; в первый раз в жизни она почувствовала, сколь жестоки обычаи ее отцов, а ведь прежде не раз участие в этом ритуале доставляло ей удовольствие.

Теперь ей предстояло сделаться героиней этой кровавой драмы; как невеста смерти она должна была сопутствовать Пери, облегчая ему боль и горе; сердце ее сжималось от тоски, ибо она действительно полюбила пленника так, как только ей было дано любить.

Придя на место, сопровождавшие Пери туземцы привязали концы веревки к стволам двух деревьев. Теперь он но мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Воины стали медленно ходить вокруг, распевая песни отмщения. Снова зазвучали инубии. Крики смешались со звуками марак, и все вместе слилось в неописуемую какофонию.

По мере того как возбуждение нарастало, они двигались все быстрее и быстрее, и вскоре триумфальный марш воинов превратился в пляску смерти, в головокружительный танец, в какой-то фантастический вальс; вокруг мелькали страшные фигуры туземцев в уборах из ярких перьев, сверкавших на солнце; все это было похоже на хоровод дьяволов, кружащихся среди пламени ада.

С каждым кругом этого шабаша один из воинов отделялся от прочих и, подскочив к пленнику, вызывал его на бой, требуя, чтобы он доказал свою силу и храбрость.

Пери, высокомерный и спокойный, с презрением выслушивал все угрозы и оскорбления. Он испытывал известную гордость при мысли о том, что среди всех этих воинов, сильных и вооруженных до зубов, он, пленник, враг, которого они готовятся казнить, и есть единственный истинный победитель.

Это может показаться странным, но Пери действительно так думал; причиной его гордого спокойствия была тайна, которую он ревниво хранил в глубине души.

Танец продолжался среди песен, воплей и несчетных возлияний — и вдруг все смолкло; глубокая тишина воцарилась над лагерем айморе.

Все взгляды устремились па завесу листвы на самом краю поляны; там, прямо напротив места, где находился пленник, был построен шалаш.

Воины расступились. Листва раздвинулась, среди зелени возникла огромная фигура старого касика. Две шкуры тапира, связанные на плечах, прикрывали его тело наподобие туники. В своем пышном уборе из алых перьев он казался еще выше ростом.

Лицо его было окрашено зеленоватой маслянистою краской, на шее висело ожерелье из ярких перьев тукана. Он был страшен. Глаза его горели на темном лице, как огнедышащие вулканы во мраке ночи. В левой руке он держал украшенную такими же яркими перьями танганему, к правой была привязана труба, сделанная из огромной берцовой кости врага, убитого в сражении.

Войдя в толпу, старик поднес этот страшный инструмент к губам и извлек из пего резкий, хриплый звук. Все айморе приветствовали победителя ликующими криками.

Касику принадлежала честь стать палачом своей жертвы, самолично убить пленника. Он должен был собственной рукой совершить великое дело мести, удовлетворить то чувство, которым гордятся эти фанатичные племена.

Едва только смолкли приветственные клики, один из сопровождавших старого вождя воинов вышел вперед и вбил в землю кол, на который должны были насадить голову казненного.

В ту же минуту молодая индианка, нареченная невестой пленника, вытащила такапе, которую отец ее нес за плечами. Подойдя к Пери, она развязала его и предложила ему взять из се рук оружие, не сводя с него печальных глаз, в которых светился горький упрек.

Глаза эти говорили: «Если бы ты принял мою любовь, а вместе с нею жизнь и свободу, мне не пришлось бы, по обычаю моего народа, так надругаться над тобой в твой последний час».

В самом деле, в этом обычае — вручать пленнику оружие, чтобы он защитил им себя перед смертью, скрывалась какая-то жестокая ирония. Осужденный был привязан к деревьям, и веревка крепко его держала, сковывая движения. Сколько бы он ни потрясал своей такапе в воздухе, он все равно не мог дотянуться ею до врагов.

Приняв оружие из рук девушки, Пери бросил его на землю и отшвырнул ногой; потом он скрестил руки на груди и стал ждать касика, который медленно к нему приближался, грозный, зловещий.

По мере приближения к пленнику на лице старика все явственней проступала свирепая усмешка — так раздуваются ноздри у ягуара, когда он предвкушает запах крови, готовясь к прыжку.

— Я убью тебя! — сказал старик па языке гуарани.

Пери не удивился, услыхав слова своего прекрасного языка, искаженные хриплым гортанным голосом касика.

— Пери тебя не боится.

— Ты из племени гойтакасов?

— Я твой враг.

— Защищайся!

Пери улыбнулся.

— Ты этого не стоишь.

Глаза старика засверкали злобой. Рука его судорожно сжала тангапему. Однако он подавил этот порыв гнева.

Невеста пленника подошла к отцу и поднесла ему большой сосуд из глазурованной глины, наполненный пенящимся ананасным вином.

Старый вождь выпил вино залпом и, выпрямившись во весь рост, смерил пленника презрительным взглядом.

— Воин-гойтакас, ты смел и не знаешь страха, твой парод отважен в бою. Но народ айморе — сильный из сильных, храбрый из храбрых. Ты умрешь.

Туземцы воинственными выкриками ответили на эти торжественные слова, которые обычно предшествуют жертвоприношению.

Старик продолжал:

— Воин-гойтакас, ты пленник. Твоя голова принадлежит воину-айморе; твое тело — сынам его племени; мясо твое мы съедим на празднике мести. Ты умрешь.

Воздух снова огласился криками дикарей. Пение их продолжалось еще долго: они вспоминали славное прошлое парода айморе и великие подвиги их вождя.

Пери слушал старика все так же невозмутимо. Ни один мускул не дрогнул на его лице; его спокойный ясный взгляд то обращался на касика, то следил за приготовлениями к казни.

Только очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, что пальцы потихоньку раскручивают узел на подоле туники.

Окончив свою речь, старик посмотрел па пленника и, сделав два шага назад, занес над ним тяжелую тангапему, которую держал в левой руке. Айморе ждали в волнении. Старухи, вооруженные каменными ножами, дрожали от нетерпения. Молодые индианки улыбались, а невеста пленника отвернула лицо, чтобы не видеть страшного зрелища.

В это мгновение Пери вдруг наклонил голову и закрыл руками лицо. Так он простоял какое-то время, неподвижный, умиротворенный.

Старик усмехнулся.

— Боишься?

Услышав эти слова, Пери величественно поднял голову. Лицо его светилось спокойствием и радостью. Он был похож на мученика-христианина, который в свой смертный час прозревает вечное блаженство.

Возвышенная душа индейца, готовясь покинуть этот мир, казалось, начинала уже освобождаться от своей земной оболочки, чтобы вспорхнуть и найти себе приют у творца вселенной.

Подняв голову, индеец взглянул на небо, словно неотвратимая смерть была неким волшебным видением, которое сходило к нему с облаков. В этих последних грезах жизни ему явился образ Сесилии, счастливой, веселой, довольной: он видел свою спасенную сеньору.

— Рази! — сказал Пери старому касику.

Туземная музыка загремела снова. Крики и песни смешались с ее грохотом и разнеслись по лесу, точно раскат грома среди туч.

Украшенная перьями тангапема взвилась и завертелась в воздухе, сверкая в лучах солнца своими яркими красками.

Вдруг среди этого хаоса звуков послышался какой-то грохот, предсмертный хрип и шум падения, но в первую минуту трудно было разобрать, что случилось.

III. ВЫЛАЗКА

То был выстрел, грянувший из-за листвы.

Касик зашатался. Рука его, с поистине геркулесовой мощью потрясавшая тангапемой, бессильно повисла. Он упал, как падает дерево, пораженное молнией.

Смерть наступила почти мгновенно. Сдавленный стон едва успел вырваться из его огромной груди.

Пока айморе, пораженные случившимся, стояли в оцепенении, Алваро со шпагой в руке и дымящимся клавином выскочил на поляну. Двумя ударами он перерубил веревки, которыми был связан Пери, и, ловко действуя шпагой, сумел остановить натиск дикарей, которые, рыча от ярости, ринулись на пего.

Послышались выстрелы из аркебуз. Десять отважных португальцев во главе с Айресом Гомесом выбежали из леса с обнаженными шпагами, разя неприятеля.

Казалось, что это не люди, а десять дьяволов, десять стальных механизмов, сеющих вокруг себя смерть. Держа в правой руке шпагу, они наносили ею удары всесокрушающей силы и одновременно левой рукой необычайно ловко и уверенно направляли на врага кинжал.

Эскудейро и его люди стали полукругом, защищая Алваро и Пери. Это был барьер из железа и огня, преграждавший путь дикарям, которые откатывались назад и тут же снова исступленно кидались на эту неодолимую преграду.

В течение нескольких мгновений, которые отделяли смерть касика от нападения авентурейро, Пери, скрестив руки, безучастно наблюдал за происходившим. Теперь он понял смысл знака, который незадолго до того сделала ему Сесилия, понял, отчего он увидел у нее на лице проблеск надежды и радости.

Действительно, в первую минуту охваченная волнением, Сесилия бросилась к окну — позвать Пери, остановить, умолить, чтобы он понапрасну не рисковал жизнью.

Видя, что он уже исчез, девушка пришла в страшное отчаяние. Она вернулась к отцу; по щекам ее струились слезы; рыдания душили ее. Дрожащим голосом она стала умолять фидалго, чтобы тот не допустил гибели Пери.

Дон Антонио де Марис и сам уже подумывал, что надо созвать своих верных друзей и вместе с ними попытаться спасти индейца от неминуемой смерти.

Но фидалго был человеком исключительной честности и прямодушия. Он сознавал, что подобная попытка сопряжена с большим риском, и не хотел жертвовать своими людьми, хотя в то же время сам, во имя дружбы с Пери, готов был ради него подвергнуть себя любой опасности.

Действительно, у авентурейро, которые с таким рвением защищали дона Антонио и его семью, не было оснований рисковать жизнью ради какого-то язычника: у них не было с ним ровно ничего общего.

Дон Антонио де Марис был в затруднении. Он колебался между дружбой к индейцу и своей безмерной щепетильностью по отношению к подчиненным и не знал, что ответить дочери. Он старался утешить ее, а сам страдал от того, что не может сию же минуту исполнить ее желание.

Стоя в стороне, Алваро видел мучительную борьбу, происходившую в душе фидалго. Вокруг него были верные и преданные ему люди, готовые повиноваться каждому его слову. И он принял решение.

Хоть он уже любил Изабел, сердце его разрывалось от боли при виде страданий той, чей образ реял в его первых мечтах, той, к кому его влекло такое возвышенное, чистое, благоговейное чувство.

В этой девушке было что-то удивительное: все страсти, которые она возбуждала, подпадали под обаяние ее чистоты и мало-помалу сами становились чище, возвышеннее, превращались в бескорыстное поклонение.

Даже безудержная чувственная любовь Лоредано, когда он увидел ее спящую, на миг отступила, и он заколебался, не решаясь осквернить ее святую невинность.

Перекинувшись несколькими словами с авентурейро, Алваро направился к дону Антонио и Сесилии.

— Утешьтесь, дона Сесилия, и ждите! — сказал он.

Девушка посмотрела на него полными благодарности голубыми глазами: слова его вселяли в нее надежду.

— Что вы собираетесь предпринять? — спросил дон Антонио.

— Вырвать Пери из рук врагов!

— Как, вы! — воскликнула Сесилия.

— Да, дона Сесилия, — ответил кавальейро. — Этих преданных людей растрогало ваше горе, и они хотят избавить вас от печали.

Алваро приписал этот порыв великодушия своим товарищам, тогда как в действительности те всего-навсего согласились исполнить его просьбу.

Что же касается дона Антонио, то, услыхав слова кавальейро, он в глубине души был доволен. Коль скоро люди его сами взялись за исполнение столь опасного предприятия, он мог уже больше не терзаться тем, что заставляет их рисковать жизнью.

— Позвольте мне взять с собою часть наших солдат. Мне хватит четверых или пятерых, — попросил Алваро. — Все остальные пусть остаются с вами и защищаются от индейцев.

— Нет, — ответил дон Антонио, — берите всех, раз они сами вызвались совершить этот благородный поступок, просить о котором у меня не хватало духа. Хоть я и стар, но сумею сам отстоять мой дом.

— Простите меня, сеньор Антонио, — ответил Алваро, — но это неблагоразумно, и я не могу с этим согласиться. Вспомните, что под боком у вас бунтовщики, для которых нет ничего святого; они только и ждут удобной минуты, чтобы погубить вас.

— Вы знаете, как я дорожу сокровищем, которое вручил мне господь. Неужели вы думаете, что я могу во имя чего бы то ни было подвергать мою дочь новой опасности? Верьте мне, дон Антонио де Марис один сумеет защитить свою семью, пока вы будете спасать нашего верного, дорогого друга.

— Вы слишком полагаетесь на свои возможности!

— Я полагаюсь на бога и па силу, которой он наделил мою руку. Это великая сила, и, когда настанет время, она как гром небесный поразит всех наших врагов.

Фидалго произнес эти последние слова с особой торжественностью. На лице его засветились решимость и героическое самоотречение, его гордый облик сделался еще величественнее.

Алваро смотрел на фидалго почтительно и восхищенно, в то время как Сесилия, бледная, в тревоге, ожидала решения.

Кавальейро пришлось согласиться и подчиниться воле дона Антонио де Мариса.

— Я повинуюсь вам, — сказал он, — мы пойдем все и постараемся вернуться как можно скорее.

Фидалго пожал ему руку.

— Спасите его!

— Да, — воскликнула Сесилия, — спасите его, сеньор Алваро.

— Клянусь вам, дона Сесилия, только воля небес может помешать мне исполнить ваше приказание.

Девушка не знала, как благодарить его за столь великодушное обещание. Она только улыбнулась, и в этой улыбке излилась вся ее душа.

Алваро поклонился ей. Потом он направился к своим людям и приказал им готовиться. Когда он снова вошел в опустевшую залу, чтобы взять оружие, Изабел, которая уже знала о его плане, подбежала к нему, бледная и испуганная.

— Вы идете сражаться! — сказала она, и голос ее дрожал.

— А что тут особенного? Разве мы каждый день здесь не сражаемся с врагом?

— Да, издали. С этой неприступной скалы. Но там все будет иначе!

— Не бойтесь, Изабел! Через час я вернусь.

Алваро перекинул через плечо клавин и собрался идти.

Изабел порывисто схватила его за руки; глаза ее заблестели, щеки зарделись.

Кавальейро осторожно освободил руки, которые она страстно сжимала.

— Изабел, — сказал он с мягкой укоризной, — вы хотите, чтобы я изменил своему слову, чтобы я отступил перед опасностью?

— Нет. Я никогда бы не стала просить вас об этом. Для этого надо не знать вас… и не любить!

— Позвольте же мне уйти.

— Я хочу просить вас об одном одолжении.

— Об одолжении?! Сию минуту?

— Да, сию минуту! Ведь я знаю, что вы идете на смерть, на верную смерть.

Голос ее срывался.

— Кто знает… увидимся ли мы еще на этом свете?

— Изабел! — вскричал Алваро, стремясь бежать от нее, от охватившего его самого волнения.

— Вы обещали исполнить мою просьбу?

— Скажите что?

— Прежде чем вы уйдете, прежде чем проститесь со мной навсегда…

Девушка глядела на Кавальейро взглядом, который притягивал, чаровал.

— Говорите, говорите!

— Умоляю вас, прежде чем мы расстанемся, оставьте мне что-нибудь на память! Что-нибудь такое, что осталось бы у меня в душе навсегда.

Она упала на колени к ногам Алваро, закрыв руками лицо, пылавшее от волнения и стыда.

Алваро поднял ее с колен, смущенную и устыдившуюся своего порыва, и, наклонившись над ее ухом, что-то прошептал.

Лицо Изабел озарилось радостью; она глубоко вздохнула, словно вбирая в себя пьянящее счастье.

— Я люблю тебя!

Эти слова Алваро проникли в сердце девушки благодатным дождем; она упивалась ими; ей казалось, что она слышит божественную гармонию и в ответ начинают звучать все струны ее души.

Когда она опомнилась, кавальейро уже не было — он вышел и присоединился к своим людям, которые его ждали.

Как раз в эту минуту Сесилия, забыв о всякой осторожности, подбежала к ограде и сделала Пери знак: «Жди помощи».

Маленький отряд под командованием Алваро и Айреса Гомеса, в течение трех дней стоявшего на посту в кабинете фидалго, спустился в долину.

Когда отважные авентурейро скрылись в лесу, дон Антонио де Марис собрал всю свою семью в зале и, усевшись в кресло, стал спокойно ждать. Он не выказывал ни малейшего страха перед бунтовщиками, которые находились всего в нескольких шагах от него и должны были непременно воспользоваться удобным случаем, чтобы на него напасть.

Дон Антонио был, однако, совершенно спокоен на этот счет. Заперев двери и проверив пистолеты, он попросил всех своих домашних соблюдать полную тишину, чтобы ни один шорох не мог ускользнуть от его слуха.

Внимательно приглядываясь и прислушиваясь ко всему, что творилось вокруг, он вместе с тем раздумывал над только что виденной сценой, которая глубоко его взволновала.

Он знал Пери и не мог понять, как это индеец, всегда такой разумный и прозорливый, пошел на столь безумный шаг — кинуться одному на целое племя.

Безмерная преданность Пери своей сеньоре, опасность их положения могли бы еще, пожалуй, объяснить подобное безрассудство, если бы фидалго не знал, каким спокойствием, хладнокровием и выдержкой отличался Пери, как он умел владеть собой в минуты опасности. Дон Антонио пришел к выводу, что в поступке Пери есть нечто загадочное и пройдет, может быть, немало времени пока все объяснится.

В то время как фидалго предавался своим мыслям, Алваро успел обойти лагерь индейцев и, воспользовавшись тем, что айморе были заняты своим празднеством, незаметно приблизился к ним.

Он был всего в нескольких шагах от Пери, когда касик занес над головою пленника тангапему.

Алваро поднял клавин и выстрелил; послышался свист, и пуля размозжила голову старика вождя.