МИР БОЛЬШОГО ХУДОЖНИКА

«Время и место» — назвал свой последний роман Юрий Трифонов, художник примечательной психологической и нравственной зоркости. Он вынес в заглавие книги те основные измерения, в которых развивается и проявляет себя характер человека, которые в конечном итоге определяют, какие конкретные формы примут те или иные заложенные в человеке изначально качества и свойства натуры. Большая литература давно и пристально исследует диалектику этого процесса — становление личности и ее жизненную планиду, и чем значительнее писатель, тем интересней его открытия в ходе такого исследования. Он не только показывает своих персонажей как продукт определенной исторической ситуации, не только воссоздает прихотливые взаимодействия героя — от пассивного приятия до ожесточенного противоборства — со временем и обстоятельствами, но зачастую дает понять, каковы могли быть характеры и судьбы действующих лиц в иные эпохи и в других местах. Здесь, думается, лежит объяснение неоднозначности, многомерности таких великих характеров мировой литературы, как Гамлет Шекспира, Жюльен Сорель Стендаля, Раскольников и Иван Карамазов из романов Достоевского, капитан Ахав Мелвилла («Моби Дик») или шолоховский Григорий Мелехов.

Писатели, однако, подпадают под действие тех же законов, что и их вымышленные герои, причем если художник волен распоряжаться в своей художественной вселенной, выстраивая ее в том или ином «хронотопе», по терминологии М. М. Бахтина, то обстоятельства жизни самого художника не поддаются ни изменению, ни произвольному перетолкованию, как бы ни возражали против этого отдельные авторы резвых биографических поделок: мастер и его творения жестко вписаны в свое время и принадлежат своему месту, хотя в метафорическом смысле могут принадлежать всем временам и всему человечеству. Гадать, каков бы он был да как бы писал, живи он не в своей стране и в чужую эпоху, — занятие бессмысленное, особенно для литературоведа или биографа, стремящегося объективно разобраться в том, почему писатель стал именно тем, чем он является и каким предстает перед поколениями своих читателей во всей совокупности того, что принято именовать литературным наследием.

Ответ на этот вопрос, судя по всему, начал сегодня интересовать не только профессиональных критиков, иначе трудно понять резкий взлет популярности литературных мемуаров и жизнеописаний за последние несколько десятилетий в странах с развитыми и давними культурными традициями, о чем недвусмысленно говорит, например, широкий читательский успех в Советском Союзе таких издательских серий, как «Литературные мемуары» («Художественная литература»), «Жизнь замечательных людей» («Молодая Гвардия»), «Писатели о писателях» («Книга»).

Времени и месту как костяку литературной биографии посвящена выходящая в Великобритании серия «Писатель и его мир», осуществляемая издательской фирмой «Темз энд Хадсон». С двумя «героями» этой серии советский читатель уже знаком по опубликованным в переводе на русский язык книгам о Льюисе Кэрролле и Шекспире. Теперь наступила очередь Вальтера Скотта.

Об обстоятельствах, в которых сложился и блистательно себя утвердил гений классика шотландской и мировой литературы, «отца» европейского романа нового времени, повествует известный британский литературовед, профессор английской филологии Дэвид Дайчес (род. в 1912 г.). Он автор исследований о социальных аспектах литературного творчества «Литература и общество» (1938), «Роман и современность» (1939), двухтомного труда «История английской литературы в освещении критики» (1960), монографий о классиках — Мильтоне (1957), Роберте Вернее (1950, 1957), Уолте Уитмене (1955), Стивенсоне (1947) и Вирджинии Вулф (1942), один из редакторов многотомного издания «Литература и западная цивилизация» (1972-1975). Для серии «Писатель и его мир» им, помимо очерка о Скотте, написаны также книги о Вернее (1971), Стивенсоне (1973) и Джеймсе Босуэлле (1975), знаменитом эссеисте XVIII века.

Небольшая книга Дайчеса, таким образом, не биография в строгом смысле слова, хотя в ней набросана выверенная канва жизни Скотта, отмечены все существенные ее вехи. Но больше, чем чисто биографических данных, здесь содержится описательного — исторического, литературного и другого — материала, призванного дать по возможности наглядное понимание того, почему человеческая и литературная судьба Скотта сложилась так, а не иначе.

Биографический метод чреват соблазном все сводить к фактам и обстоятельствам личной жизни героя. Последние, конечно, могут объяснить многое, но не все, и тут возникает опасность упустить из виду, что личная жизнь писателя складывается не в вакууме, а в условиях весьма конкретного времени и исторической и социальной обстановки, и утратить верное представление о пропорциях. Скажем, можно договориться до того, что Пушкин стал народным поэтом, потому что с детства полюбил народные песни и сказки, слышанные от няни Арины Родионовны, а что сама история и потребности отечественной культуры дали направление его природному гению — это уже вторичное. Подход, избранный Дайчесом, казалось бы, способен привести к противоположному результату, при котором всем распоряжается социально-культурный «заказ» эпохи, а няня Арина Родионовна вообще выпадает из поля зрения. Впрочем, Дайчес, следует подчеркнуть со всей определенностью, успешно справился с искушениями обоего рода, уделив и объективному, и субъективному факторам ровно столько значения, сколько они имели для Скотта. Вот что он, например, пишет о пребывании юного Скотта у деда на ферме Сэнди-Hoy, где мальчик впервые приобщился к шотландской поэзии и истории:

«Конечно же, Скотт развил бы творческое воображение исторического плана, которое явлено в его поэтических сочинениях и романах, даже если б он и не провел маленьким мальчиком какое-то время в Сэнди-Hoy. Однако заманчиво думать, что именно там это воображение обрело свой столь своеобычный склад».

Нельзя не заметить, что о детских и юношеских годах Скотта, о периоде, когда Скотт-поэт безоговорочно царил на британском Парнасе, у Дайчеса говорится относительно подробно, тогда как повествование о времени великих свершений Скотта-прозаика, создателя исторических романов, несколько скомкано, ужато. Диспропорция, недопустимая в литературоведческом исследовании или литературной биографии, здесь, однако, оправданна: автор, как уже отмечалось, отнюдь не ставил перед собой задачи проанализировать творчество Скотта, ограничившись более скромной целью — понять, почему Скотт стал Скоттом.

С этой точки зрения обилие сведений о Шотландии исторического, географического, этнографического, общекультурного, правового и другого плана, приводимых Дайчесом, выглядит никак не чрезмерным: это в полном смысле слова мир Вальтера Скотта — человека, писателя и патриота. Этот мир имеет свой ландшафт, свои традиции, свой фольклор, свою давнюю и самоновейшую историю, четкие временные координаты. Скотт, по справедливому замечанию Дайчеса, «говорит о себе языком таких понятий, как „история“ и „почва“, „пространство“ и „время“. Именно эти категории наилучшим образом отвечали складу воображения Скотта в течение всей жизни… „ В таком ключе даны и вехи становления Скотта: „Развитие мысли шло от ландшафта к истории, а от истории края — к истории народной и любви к отечеству“. «Историзм“ художественного мышления Скотта, то, что сделало его творчество явлением мирового масштаба, Дайчес убедительно возводит к исторической ситуации в Шотландии того периода с характерным для нее столкновением, противоборством, но одновременно и противоестественным сосуществованием, даже взаимопроникновением старых национальных кланово-феодальных традиций и напористо вторгающихся в жизнь новых веяний буржуазной эпохи.

В основе такого парадокса лежала историческая — политическая и социальная — трагедия Шотландии, в прошлом самостоятельного и свободолюбивого королевства, превратившегося за шестьдесят с лишним лет до рождения Скотта в одну из областей британской короны. Первый удар по независимости нанесла так называемая личная уния 1603 года, когда английский трон занял шотландский король Иаков VI, принявший имя Иакова I. Оба королевства оказались таким образом под одним монархом — английская королева Елизавета I, политик коварный и дальновидный, знала, что делала, завещав свой скипетр сыну казненной ею шотландской королевы Марии Стюарт. Вторым ударом явилась английская буржуазная революция XVII века, низложившая монархию и казнившая Карла I, короля из династии Стюартов, в поддержку которого (как-никак в жилах Стюартов текла шотландская кровь) выступили шотландские войска, разбитые революционной армией Кромвеля. В 1654 году Кромвель обнародовал указ об объединении Англии и Шотландии. Наконец английский парламент уже в начале нового века ликвидировал «Актом об унии» (1707) последний символ самостоятельности — шотландский парламент. Отныне национальное чувство могло утешаться лишь тем, что Шотландии удалось сохранить собственную государственную церковь да юридическую систему. Отчаянные попытки горных кланов вернуть Шотландии политическую независимость, посадив на английский трон потомков казненного Карла I, завершились полным разгромом якобитских восстаний в 1715 и 1745 годах.

Итак, в составе Великобритании Шотландия вступила на путь буржуазных преобразований, но шла она этим путем с ущемленным чувством национальной гордости, с постоянной оглядкой на славное прошлое, запечатленное в исторических балладах, песнях, преданиях, а также в пережитках кланового феодализма в Горной Шотландии, с которыми английские власти вели борьбу, но которых так и не смогли вытравить. Известная двусмысленность социально-исторического процесса, как на это указывает Дайчес, вызвала двоякую реакцию в области культуры, породив явления, на первый взгляд противоположные, но, на деле, воплотившие ответ шотландского самосознания на сложившуюся ситуацию, — так называемое Шотландское Просвещение, утверждавшее шотландскую мысль в рамках прогрессивного для той эпохи общеевропейского идейного движения, и Романтическое возрождение, ориентированное на изучение и культ родной речи и шотландских древностей. О том и другом в книге Дайчеса сказано достаточно подробно, поэтому подчеркнем здесь лишь весьма верное суждение автора, что каждое из этих движений вошло в мир художника, став его неотъемлемой частью: «Скотт в большей степени, чем любой другой писатель, принадлежал им обоим. Можно, пожалуй, сказать, что разумом он принимал одно из них, отдав сердце другому; как мыслитель он поддерживал Просвещение, но его воображение разгоралось, а энтузиазм вспыхивал от старинной героической поэзии, баллад, народных песен и другого наследия „варварского“ прошлого».

Думается, критик прав, полагая, что именно в специфике положения Шотландии той эпохи кроется разгадка противоречий личности великого романиста, очевидное соединение в его характере таких несовместимых качеств, как принципиальный и последовательный консерватизм в воззрениях и привычках — и примечательная широта суждений, терпимость; демократизм — и барство; ясность мысли, проницательность — и житейская близорукость; удивительная доброжелательность к людям, о которой свидетельствуют все без исключения современники, — и слепое ретроградство в отношении законных требований неимущих; вкус к новшествам — и приверженность традициям. В политической и литературной жизни Великобритании начала XIX века, отмеченной кипением партийных страстей и остервенелыми литературными склоками на той же политической почве, Скотт числил в друзьях и такого архиреакционера, как лорд Мелвилл, и лорда Байрона, вольнодумца и тираноборца. Новое и старое, современность и прошлое мирно уживались в Скотте, и это совмещение, как, в согласии с истиной, напоминает Дайчес, позволяло его герою, с одной стороны, здраво судить о характере и мрачных социальных последствиях Промышленной революции, а с другой — лишало способности «хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы (обездоленные Промышленной революцией. — В. С.) , страдавшие от невыносимых условий жизни». Поэтому Скотт, не имевший, как афористически сказал о том Пушкин, «холопского пристрастия к королям и героям 1, был образ-цовым верноподданным и верил «в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины».

Мир Скотта-человека — это и мир Скотта-писателя, что не устает подчеркивать Дайчес. По этой причине формулировка критика: «Он равно принадлежал эпохам Романтического возрождения и Шотландского Просвещения, и их слияние в его творчестве — уникальное явление нашей литературы» — воспринимается как логически выверенный итог предпринятого автором увлекательного обзора времени и окружения Скотта. Весьма ценным в этой небольшой книге представляется как раз внимательное прослеживание взаимодействия между неординарным обликом Шотландии в ее старо-новом качестве, воздействием этого облика на чувства и умонастроения ревностного шотландца и потомственного законника Скотта и воплощением этого воздействия в творчестве писателя Вальтера Скотта. «Непрерывность — прямая линия, связующая прошлое и настоящее, — ощущение общности с ушедшими поколениями — вот что было главенствующим в чувствах Скотта». Отсюда — и Дайчес демонстрирует это со всей очевидностью — естествен и легок переход к «тому волнующему ощущению хода истории, связи тогдашнего цивилизованного образа жизни с давними законами и обычаями, которое так впечатляюще проявилось в его романах». Сотворенный и призванный своим временем, Скотт воздал ему тем, что стал первым великим историческим художником в литературе, — такова основная мысль повествования Дэвида Дайчеса, и с нею трудно не согласиться.

Материальное в широком смысле слова окружение писателя, весь этот вещный мир, в котором жил и который имел перед глазами Скотт, запечатлен на страницах книги Дайчеса в его основных, наиболее характерных и колоритных, важных для художника проявлениях. Скотт, как известно, написал много; о нем самом написано не меньше, а будет, можно с уверенностью сказать, написано еще больше; о его Шотландии, то есть о том, что занимало собою его чувственное восприятие, мысли и творческое воображение, можно писать до бесконечности, ибо жадность Скотта до знаний, преданность шотландской старине и нови, феноменальная память и энциклопедическая начитанность делали сферу его интересов практически безграничной, а то, что попадает в сферу интересов человека, тем самым уже включается в его мир. Дайчес, понятно, не мог охватить все. Автор наиболее обширной и фундаментальной литературной биографии Скотта, насчитывающей 1400 страниц, Эдгар Джонсон и то оставил за рамками исследования ряд материалов, которые могли бы «лечь» в книгу. Дайчес же, писавший совсем в другом жанре, был вынужден отбирать из практически безграничного «мира» Вальтера Скотта самое существенное — вехи родословной; детские увлечения, сохраненные до смерти; поприще правоведа; этапы литературного развития; возведение Абботсфорда; долговременные дружеские и литературные привязанности; обстоятельства банкротства; отношение к политическим конфликтам своего времени.

Кое на чем критик останавливается сравнительно подробно. Скажем, на облике шотландской столицы, каким он сложился к рождению будущего писателя и каким — меняющимся и приближающимся к сегодняшней своей панораме— представал перед Скоттом на протяжении его жизни. Или на личности прадеда писателя, тоже Вальтера, по прозвищу «Борода» — истового якобита и властного человека. Или на пейзажах Пограничного края (южный район Шотландии, граничащий с английскими графствами) и красотах Горной Шотландии: и тем, и другим предстояло украсить поэзию и прозу «шотландского чародея», как именовали его современники. Пограничный край и вовсе был «малой родиной» Скотта — оттуда вели происхождение его предки по отцовской и по материнской линии, принадлежавшие, несомненно, к благородным семействам (о чем их дальний потомок никогда не забывал и не давал забывать другим), однако существовавшие в своем «мире», несколько отличавшемся от Скоттова. Скотт не без юмора писал и об этом: «… до Унии королевств мои предки, подобно другим джентльменам Пограничья, триста лет промышляли убийствами, кражами да разбоем; с воцарения Иакова и до революции подвизались в богохранимом парламентском войске, то есть прикидывались овечками, распевали псалмы и прочее в том же духе; при последних Стюартах преследовали других и сами подвергались гонениям; охотились, пили кларет, учиняли мятежи и дуэли вплоть до времен моего отца и деда» 2

Читатель найдет у Дайчеса блестящий очерк системы шотландских правовых уложений и судопроизводства; изложение кратковременной, но весьма колоритной карьеры Скотта в волонтерском кавалерийском корпусе; трагикомический рассказ о многолетнем «поединке» уже прославленного поэта с Шейхом Моря — секретарем Высшего суда, который упрямо не желал умирать или уйти на покой, чтобы освободить эту должность для Скотта, который безвозмездно исполнял все эти годы секретарские обязанности; строго документированную историю крайне запутанных деловых взаимоотношений Скотта с его друзьями-партнерами братьями Баллантайнами и книгопродавцем Констеблом, завершившуюся финансовым крахом. Найдет читатель и ряд других любопытных сведений и красочных фактов, а также интересные догадки критика о мотивах, подвигнувших Скотта на одну из самых немыслимых и успешных литературных мистификаций столетия — сотворение маски «Великого Инкогнито», пользуясь которой он двенадцать лет водил публику за нос, убеждая ввех и каждого, что знаменитые романы, стяжавшие его родине славу по обе стороны Атлантики, написал не он, а некий неизвестный мастер, выступающий под псевдонимом «Автор „Уэверли“«.

Суждения Дайчеса по этому поводу, как отметит читатель, отличаются свежестью и точностью психологического анализа Критик не склонен трактовать этот действительно труднообъяснимый многолетний розыгрыш как в первую очередь гомерическую проказу взрослого шалуна (такая трактовка уже сделалась канонической в англо-американском скоттоведении), хотя и признает, что элемент затянувшейся пресловутой «практической шутки», конечно, присутствовал в истории с «Великим Инкогнито». Об этой стороне мистификации, кстати, хорошо сказано у выдающегося английского автора художественных биографий Хескета Пирсона: «… объяснение этой скрытности кроется в таких свойствах его натуры, как хитрость и озорство, та самая хитрость и то озорство, что время от времени проскальзывали в его взгляде. Он питал детскую любовь к тайнам, которую взлелеяла и укрепила его одинокая независимая юность, и, как мальчишка, упивался проказами ради самих проказ. Сокрытие истины даровало ему свободу и смех — он хотел того и другого. Теперь он мог слушать, как обсуждают его собственные романы, и лукаво вступить в разговор с миной незаинтересованного лица, он мог читать рецензии как бы со стороны и с большим удовольствием — рецензенты не называли его по имени; наконец, ему нравилось наслаждаться жизнью, скрываясь за кулисами…» 3

Но, повторим, для Дайчеса это объяснение в отличие от Пирсона не было решающим.

Помимо непринужденного стиля изложения, далекого от наукообразия, обширного и всегда уместного обращения к свидетельствам современников и умения четко соотнести судьбу писателя и его творчество с социально-историческими координатами эпохи (качество, свойственное всем критическим и литературоведческим работам Дайчеса начиная с конца 1930-х годов, когда его монографии печатались в рамках деятельности прогрессивного «Клуба левой книги»), «Вальтер Скотт и его мир» привлекает еще и тем, что при малом объеме этот очерк буквально насыщен разнообразнейшей информацией. Разумеется, не все стороны многогранной личности Скотта смогли найти здесь равноценное отображение, не все реалии его духовного и житейского бытия представлены с той полнотой, которая, придав повествованию еще больше живости, пролила бы дополнительный свет на примечательную личность великого писателя и его окружение.

К примеру, о собаках у Дайчеса сказано мало, учитывая роль, какую эти четвероногие друзья человека играли в жизни Скотта, завзятого «собачника», преданного своим любимцам. Мельком упомянуто о его страсти сажать деревья, а ведь он насадил целые рощи вокруг Ашестила, где прожил с семьей несколько летних сезонов, и знаменитого Абботсфорда, так что в наши дни эти особняки смотрятся совсем по-другому, чем во времена Скотта. Можно было привести и иные примеры вынужденного самоограничения Дайчеса (жанр диктует свои требования), но следует отдать критику должное: он «схватил»основное и определяющее в связях писателя и человека с его временем и его землей и сумел донести это до читателя. Если говорить о досадных упущениях, то по-настоящему огорчает лишь то, что за границами очерка осталась такая существенная часть «мира» Скотта, как общение с простыми людьми.

Все биографы писателя единодушно отмечают его уважительное и внимательное отношение к представителям самых разных сословий и профессий, с которыми его сводила жизнь: шерифа Селкиркшира — к своим подопечным, как законопослушным, так и отходившим от «путей праведных»; хозяина большого дома — к слугам; владельца абботсфордских земельных угодий — к арендаторам; путешественника по казенным и личным надобностям — к случайным попутчикам и местным жителям; собирателя древней поэзии — к отнюдь не родовитым обитателям нищающей Горной Шотландии. С каждым из них Скотт говорил на его языке, к каждому умел найти подход, каждого расположить к себе, разговорить и выслушать, не поступаясь при этом собственным достоинством и чтя достоинство собеседника. Особенно прочные дружеские, даже трогательно задушевные узы на протяжении многих лет связывали его с фермерским сыном Уильямом Лейдло, которого он опекал до конца своих дней, и пастухом Томом Парди. Последнего он впервые увидел в селкиркширском суде — молодого человека привлекли по делу о браконьерстве. Скотт взял его в услужение, и со временем Том стал не только самым близким и доверенным слугой писателя, но его верным помощником во всех заботах, исключая литературные, хотя господские сочинения называл не иначе как «наши книги». Он умер раньше своего хозяина, и Скотт горько скорбел об этой смерти. Уилл Лейдло пережил и похоронил Скотта, оставаясь до последнего дня его преданным другом и наперсником.

Не хождение в народ, тем более не снисхождение к народу, а живое и никогда не прерывавшееся с ним общение — такова была естественная позиция Скотта, и для писателя она оказалась чрезвычайно благотворной. «Характер народа нельзя познать по сливкам общества», — как-то заметил Скотт, и во всей обильной Скоттиане до сих пор не подсчитано, сколько ярких и самобытных типов перекочевали в его книги непосредственно из жизни, сколькими меткими словечками и оборотами одарили его простые люди Шотландии. Больше того, без этого врожденного и последовательного демократизма его историческое чутье едва ли смогло отлиться в тот совершенный историзм творческого метода, о котором емко и выразительно сказал Дайчес в связи с романом «Уэверли»: «Обыкновенные люди, подхваченные историческими событиями, к которым они непричастны и которых зачастую до конца и не понимают, действуют соответственно их характеру и обстоятельствам. И часто именно эти обыкновенные люди, изъясняющиеся на простонародном шотландском диалекте с абсолютно достоверной и волнующей непосредственностью, воплощают у Скотта истинное направление исторического развития».

Приведенное суждение говорит о том, что понимание британским исследователем значения творчества Скотта и новаторства его художественных открытий в основе совпадает с концепцией, выработанной по этим проблемам передовой русской и советской критикой. Литературные оценки и наблюдения Дайчеса вообще опираются на исторический контекст и поэтому отмечены той мерой непредвзятости и объективности, какую мы не всегда находим и в признанных, ставших классическими биографиях Скотта, начиная от многотомного жизнеописания, принадлежащего перу его зятя и «молодого друга», как в письмах называл его писатель, Уильяма Гибсона Локхарта, и кончая книгой X. Пирсона и трудом Э. Джонсона.

Последние, особенно Пирсон, подчас склонны модернизировать восприятие наследия Скотта, и в силу этого некоторые его творения выглядят у них не совсем так, как они представлялись современникам, воспринимались в литературном процессе эпохи или смотрятся в историко-литературной перспективе. Порой дело доходит до критических курьезов, как, например, у Пирсона, с очевидным пренебрежением отзывавшегося о «Уэверли» («утомительный и скучный роман») и перечеркнувшего «Айвенго» («читать вообще невозможно»). У Локхарта смещение в противоположную сторону: стремясь канонизировать — в духе времени и из лучших родственных чувств — Скотта как личность, он невольно канонизирует его книги и литературное окружение.

Дайчес счастливо избегает обеих крайностей, подходя к творчеству и личности своего «героя» как к явлению совокупному, принадлежащему своему времени, но отнюдь не утратившему ценности и для нашего. Вероятно, поэтому его внимание в окружении и симпатиях Скотта привлекают фигуры художников, так же значительных и для той эпохи, и для современности: Бёрнса, Вордсворта, Байрона, — и это внимание распределяется сообразно с подлинными масштабами литературных величин. Но объективность вдумчивого литературоведа порой вступает тут в известное противоречие с реальными фактами биографии Скотта, как, скажем, в случае с Джоанной Бейли. Многолетнему другу и корреспондентке писателя он уделяет меньше строк, чем описанию двух случайных встреч юного Скотта с Бёрнсом. Создательница драм в стихах, Джоанна Бейли вошла, понятно, в историю английской литературы, но занимает она в ней куда более скромное место, чем занимала в жизни и привязанностях своего великого современника. Однако «мир» Вальтера Скотта без нее так же неполон, как без Байрона или Тома Парди.

Но та же критическая объективность, от которой «пострадала» в очерке Дайчеса Джоанна Бейли, позволяет автору выдержать высокую беспристрастность по отношению к самому Скотту — точно определить сравнительную ценность его поэтического и романного наследия, дать лапидарные и доказательные критические «портреты» отдельных произведений, раскрыть противоречие между стилем работы и конечным ее результатом: «Он часто писал небрежно и бездумно. В то же время он принадлежал к тому роду авторов, кто, когда материал по-настоящему захватывает их воображение, бывает способен — безотчетно или полуосознанно — удивительно глубоко проникать в суть взаимосвязей между сиюминутным человеческим существованием и ходом истории. Он, можно сказать, был великим романистом вопреки самому себе».

Указав на этот парадокс, Дайчес, однако, на ограниченном пространстве своей книги, которую уместно назвать развернутым эссе, исчерпывающе объясняет, почему Скотт был великим романистом, как он стал таковым и в чем заключается загадка его «небрежного гения». Гениальность Скотта проступает из мозаического повествования о нем тем отчетливей, что критик не обходит оборотной стороны этой гениальности, «издержек» писательской методы Скотта и очевидных отступлений писателя от им же установленных образцов. Насыщенной, исполненной бесподобного колорита, сюжетно динамичной прозы. Наследие Скотта достаточно велико и богато, достаточно значительно в целом, чтобы в нем можно было различить вершины, добротный средний (опять же для Скотта) уровень и просто неудачи. На фоне последних подлинные свершения мастера просматриваются с особой наглядностью, что и доказывает очерк Дайчеса.

Сказанное справедливо и для оценки личности Скотта. Он был натурой настолько выдающейся, сложной, неоднородной и разносторонней, что сводить его человеческий облик к общему хрестоматийному знаменателю значило бы безнадежно исказить и обеднить представление о нем. Когда Локхарт из благих побуждений вкладывал в уста Скотта на смертном одре смиренное поучение, с каким тот якобы обратился к окружающим, или когда Пирсон в угоду собственным консервативным предпочтениям утверждал, что Скотт не сблизился с Бёрнсом лишь потому, что его отпугнули революционные взгляды последнего, это не только вступало в конфликт с документально зафиксированными фактами (что не делало чести биографам), но вело к упрощению, чтобы не сказать — оглуплению «героя» биографий. И это при том, что жизнеописание, предпринятое Локхартом, по сей день остается наиболее полным источником фактических данных о Скотте, а книга Пирсона — самой живой и яркой в ряду биографий писателя.

Дайчес предпочитает основываться на установленных и проверенных фактах, а если, по его мнению, какие-то моменты вызывают сомнения, он это специально оговаривает. Собственный комментарий критика, даже носящий характер гипотезы, также опирается на факт. Поэтому не самые, скажем, симпатичные черты характера Скотта и малопривлекательные эпизоды его биографии не сглажены — напротив, они названы, раскрыты, пояснены. В контексте времени и личных обстоятельств они становятся понятными, хотя не списываются со счета и получают нелицеприятную оценку, как в уже упомянутом случае с воинственной реакцией Скотта на несостоявшиеся выступления «черни». В результате, перефразируя критика, можно сказать, что под его пером Скотт предстает великим человеком вопреки собственным слабостям.

Главное же достоинство книги Дэвида Дайчеса заключается в том, что ее автор легко, раскованно, доказательно, с изяществом и проницательностью, свойственными традиции английского эссе, исполнил обещанное в заглавии — показал большого писателя в единстве и взаимодействии с его миром, позволил прочувствовать «время» и «место», подарившие человечеству творения Вальтера Скотта, эту непреходящую ценность национальной, европейской и мировой культуры.

В. Скороденко

Сэр Вальтер Скотт и его мир

СЕМЬЯ

На тридцать седьмом году жизни в апреле 1808 года Вальтер Скотт, уже известный редактор, антиквар и поэт, находясь в Ашестиле, «славном сельском особняке с видом на Твид», куда он перебрался в 1804 году, принялся за автобиографический очерк. Начал он с родословной, ибо все связанное с «корнями» и предками, тем паче его собственными, неизменно вызывало его интерес.

«Я родился не в блеске, однако и не в ничтожестве. В согласии с условностями моей страны происхождение мое сочли благородным, так как по отцовской, да и по материнской линии тоже я был связан родством, хоть и дальним, со старинными семействами. Дедом отца был Вальтер Скотт, коего хорошо знали в долине Тивиота под прозвищем «Борода». Он был вторым сыном Вальтера Скотта, первого лэрда 4 Рэйберна, а тот в свою очередь — третьим сыном Вильяма Скотта и внуком Вальтера Скотта, именуемого в семейных преданиях «Старым Уоттом», — хозяина Хардена. Стало быть, я прямой потомок сего древнего предводителя, чье имя прозвучало во многих моих виршах, и его прекрасной жены, Цветка Ярроу, — недурная родословная для менестреля Пограничного края».

Природу своего писательского дара Скотт связывает с родословной и с той частью Шотландии — Пограничным краем, чьи нагорья примыкают на юге к английским графствам, — где обосновались его предки и где проживал он сам. Он говорит о себе языком таких понятий, как история и «почва», пространство и время. Именно эти категории наилучшим образом отвечали складу воображения Скотта в течение всей жизни, от детских лет, когда малыш жадно впитывал рассказы про пограничные набеги и восстания якобитов 5, до последнего горького путешествия из Италии на родину, когда он, разбитый телом и духом, едва ли не в последний раз заставил себя приподняться, завидев вершины любимых пограничных холмов:

«Но когда мы начали спуск в долину Галы, он стал озираться, и до нас постепенно дошло, что он узнает знакомые места. Вскоре он пробормотал некоторые названия: „Речка Гала, точно она, — Бакхольм — Торвудли“. Когда у Лэдхоупа дорога обогнула гору и его взору открылись Эльдонские холмы, он пришел в сильное возбуждение, а после того как, повернувшись на подушках, не далее чем за милю увидел наконец башенки своего дома, у него вырвался радостный крик».

Так его зять и биограф Джон Гибсон Локхарт (он находился при нем безотлучно) описывает один из последних проблесков ясного сознания у Скотта. Его завороженность — и это еще слабо сказано — историей и ландшафтом Шотландии, всегда пребывавшими для него в сокровенном единстве, склоняла его воображение к размышлениям о прошлом и настоящем, о неизменном и преходящем, о традиции и развитии. Ведь именно это — характерный мотив лучших романов Скотта. Место действия остается, как бы оно ни менялось, но распадается время. Взглянуть на арену исторических событий в ее теперешнем виде, как это Скотт любил с детства, — значит увидеть разом то, что было, и то, что есть, побуждая тем самым воображение восстанавливать прошлое и одновременно связывать его с настоящим.

В зрелом возрасте Скотт в основном жил в Пограничном крае, но родился он не там, а в Эдинбурге — 15 августа 1771 года. (Кое-какие свидетельства позволяют предполагать, что Скотт ошибался на один год и на самом деле родился 15 августа 1770-го; однако их отнюдь нельзя считать неопровержимыми, и имеющиеся данные склоняют в пользу принятой версии, то есть 1771 года.) Его отец, тоже Вальтер Скотт, родившийся в 1729 году, был старшим сыном Роберта Скотта из Сэнди-Hoy и Барбары Хейлибертон, которая, по словам Скотта, была родом из «старинного и достойного семейства, проживавшего в Берикшире». Роберт Скотт пошел в моряки, но, потерпев кораблекрушение у Данди при первом же плавании, отказался от этого занятия и получил в аренду от Вальтера Скотта из Хардена, своего «главы клана и родича», ферму Сэнди-Hoy вместе с участком, на котором высится Смальгольмская башня. Отказ Роберта Скотта снова отправиться в море после пережитого злоключения привел к разрыву с отцом, достославным «Бородой», по каковой причине Роберт не преминул отринуть якобитские убеждения «Бороды» и «не сходя с места превратился в вига» 6 Это, несомненно, увеличило его благосостояние, поскольку «Борода», обязанный своим прозванием обету не бриться до тех пор, пока Стюарты не возвратятся на трон, примкнул к якобитскому восстанию 1715 года с оружием в руках, в результате же «лишился всего, что имел, и, как я слышал, — продолжает правнук, — угодил бы на виселицу, когда б не заступничество Анны, герцогини Баклю и Монмутской». Отец Скотта первым в своем семействе обзавелся профессией: выучился на адвоката и, став королевским стряпчим, вошел в привилегированное сословие шотландских законников.

Во многих отношениях он явился прототипом мистера Фэрфорда из романа «Редгонтлет». Был он человеком честным, трудолюбивым, без особого воображения и таким совестливым, что последнее, по выражению его сына, не позволило ему сколотить состояние за счет клиентуры. «Клиентам он служил с рвением, доходившим до смехотворности, — вспоминал Скотт в автобиографическом отрывке. — Вместо того чтобы бесстрастно отправлять положенное по долгу службы, он думал за них, страдал за их честь, как за собственную, и был готов скорее вызвать их нерасположение, нежели пренебречь чем бы то ни было, к чему, по его разумению, его обязывали их интересы». Он был вигом и пресвитерианином 7 строгих правил, чопорным в поведении, умеренным в притязаниях; его страстью была история кальвинистской церкви. При всей строгости своих принципов он отличался, однако, как уверяет нас его сын, врожденной добротой и мягким характером. Позднее Скотт с неприязнью вспоминал о «благочинии пресвитерианской субботы», которое называл «беспримерно суровым». Это одна из причин, сообщает нам Локхарт, почему Скотт «с малолетства приобрел отвращение к тому, как отправляется служба по канону господствующей Шотландской церкви 8, и обратился к ея святой Епископальной сестре 9, коей благочиние и систему управления он полагал точным слепком с древних установлений, а литании и молитвы почитал за дошедшие до нас из времен, наследовавших апостольские». Ясно, что не одна лишь суровость кальвинизма, но в еще большей степени ощущение связи времен побудили Скотта отказаться от пресвитерианства родителя ради шотландской епископальной церкви; однако его любовь к постоянству оказалась не достаточно сильной, чтобы вернуть его в лоно католицизма, религии предков, — той разновидности христианства, которую он, как о том со всей очевидностью свидетельствует, в частности, роман «Аббат», считал погрязшей в суевериях и фанатизме. Но мы еще поговорим об отношении Скотта к религии.

Анна Резерфорд, мать Вальтера, была старшей дочерью доктора Джона Резерфорда, профессора медицины Эдинбургского университета в 1726 — 1765 годах, который одним из первых ввел в курс обучения практические занятия в клинике. Анна получила образование в частной эдинбургской школе миссис Ефимии (Эффи) Синклер, все ученицы которой, как Скотт позднее поведал книгопродавцу и антикварию Роберту Чемберсу, «по окончании приобретали любовь к чтению, писали изрядно грамотно, имели основательные познания в истории и изящной словесности, не пренебрегая притом домашними обязанностями по части иголки и расходной книги, и отменно держались в свете». Из этой школы Анну Резерфорд со многими другими питомицами миссис Синклер отправили «приобретать лоск» у достопочтенной миссис Оджилви, которая учила «манерам, отдающим по нынешним временам несносной чопорностью». Чемберс добавляет: «Детское воспитание оставило такой след в душе миссис Скотт, что, и близясь к восьмидесяти годам, она со всем тщанием не допускала коснуться спиною спинки кресла, словно все еще находилась под неусыпным оком миссис Оджилви».

ЭДИНБУРГ

Побывавший в Эдинбурге через три года после рождения Вальтера англичанин капитан Эдвард Топхем описал город в письме к другу:

«Местоположение Эдинбурга, вероятно, самое удивительное, каковое можно вообразить для столичного города. Великие холмы, на которых располагается большая его часть, хотя и являют беспримерно прекрасные виды, однако же во многих местах не только не дают проехать экипажу, но и пешеходам чинят препятствия. Главная, или большая, улица пролегает по гребню весьма высокого холма, который начинается от дворца Холируд, забирает вверх довольно круто милю с четвертью и, образуя обширную площадку, венчается Замком».

Эта «главная, или большая, улица» — Хай-Стрит, которая спускалась гребнем от Замка до Холируда и, в глазах Топхема, не имела бы себе равных в Европе по длине и ширине, если б только «озаботились устранить кое-какие помехи, что застят перспективу». Несколько столетий Хай-Стрит определяла собою облик всего города. От нее под прямым углом отходили параллельно друг другу узенькие проезды и тупики, а все вместе наталкивало на сравнение с рыбьим скелетом или, опять же, «с черепахой, у которой Замок был головой, главная улица — продольным желобом панциря, тупики и проезды— боковыми желобками, а Холируд — хвостом». Эти узкие улочки, стиснутые высокими домами, разделенными на квартиры, в каждой из которых обитало по семье, были усечены по северной стороне ХайСтрит, где склон круто шел вниз к Северному озеру, на месте которого сейчас расположен сад ПринсесСтрит-Гарденз. С южной стороны они были длиннее — там склон опускался более плавно, но Старый город Эдинбурга все равно в целом оставлял впечатление скопища узких улиц, которые под прямым углом вливались в Хай-Стрит, словно отдаваясь ей под защиту, и которым рельеф местности не позволял далеко разбегаться. То был старый средневековый город, до удивления мало переменившийся к середине XVIII века. Для полноты картины мы должны упомянуть улицу Каугейт, проходившую южнее Хай-Стрит и ей параллельно, от которой под тем же прямым углом ответвлялись проезды на юг и на север. В одном из них, носившем название Школьного, — узком переулке, поднимавшемся от Каугейт на юг по направлению к старому Колледжу, — и родился Вальтер Скотт.

В Четвертой песни «Мармиона» Скотт описал родной город, каким он представлялся человеку начала XVI века, но каким его видел и сам автор:

Воистину романтический город, но Эдинбургу пришлось заплатить за свой романтический облик. «К началу царствования Георга III (1760-е годы. — Д. Д.) Эдинбург представлял собой живописный, затхлый, неудобный старомодный город с населением около семнадцати тысяч человек. В нем не было ни королевского двора, ни фабрик, ни торговли, но имелся выводок адвокатов, подвизавшихся в Сессионном суде10 а внушительное число малоземельных шотландских дворян — тогда они сходили за богачей всего лишь с тысячью фунтов годового дохода — зимой оказывало ему честь своим пребыванием. Таким образом город просуществовал несколько столетий, на протяжении которых политические смуты и распри держали страну в бедности». Так писал Роберт Чемберс через год после смерти Скотта, вспоминая Эдинбург, каким тот был, когда писатель появился на свет. Можно с уверенностью сказать, что Эдинбург времен младенчества Скотта был перенаселен, грязен и проживание в нем, по крайней мере в границах Старого города, вредило здоровью. Живописный и уютный, вместе с тем он мог быть губителен. Молодой эдинбургский поэт Роберт Фергюсон 11, которому вскоре предстояло умереть двадцати четырех лет от роду в казенном городском бедламе, писал об Эдинбурге, когда Скотту не исполнилось и пяти месяцев:

«Старик Курилка», Старик Коптилка, ибо файфские 12 кумушки на другом берегу Ферт-оф-Форта могли точно сказать, когда в Эдинбурге садятся обедать, по облаку дыма, которое поднималось над лесом труб Хай-Стрит, проездов и тупиков. К тому же в городе злоупотребляли по части выпивки: лица свободных профессий отдавали щедрую дань кларету, а те, кому он был не по карману, пили эль; да и виски, по мере того как XVIII век набирал темпы, поступало из горных районов во все больших количествах.

К счастью Скотта (и литературы), в то время, когда он родился, Эдинбург начал понемногу выбираться из оков Старого города. Уже в 1752 году выдвигались далеко идущие предложения раздвинуть его границы. По мнению их автора, Эдинбург мало чем мог похвалиться — разве только тем, что «являлся столицей Шотландии, когда та была самостоятельным королевством, и все еще оставался главным городом Северной Британии». Он продолжал:

«Здоровое местоположение и соседство с заливом должно, безусловно, рассматривать как обстоятельства благоприятные. Но сколь перевешивают недостатки, коим нет числа! Расположенный по гребню холма, он дает место всего для одной приличной улицы, что тянется с востока на запад, да и на ту можно выбраться без особого труда только из одной части города. Узкие проулки, что ведут на юг и на север, так круты, стеснены и захламлены, что иначе как досадными бесчисленными помехами их и не назовешь. Сдавленные обступившими их стенами и стиснутые жесткими рамками королевских установлений, каковые едва ли выходят за пределы этих стен 13, дома здесь скучены так, как ни в каком другом городе Европы, и достигают невероятной высоты. Отсюда с неизбежностью проистекает великая нужда в свежем воздухе, освещении, чистоте и всех прочих необходимых удобствах. Отсюда же — положение многочисленных семей, порой до десяти душ и более, которым приходится ютиться над головой друг у друга в одном и том же строении, где ко всем остальным неудобствам присовокупляется еще и общая лестница, а это есть не что иное, как вертикальная улица, погруженная в постоянную темень и грязь».

Наконец люди не захотели больше мириться с подобным положением, и город начал разрастаться за пределы рыбьего костяка и черепашьего панциря — сначала к югу, затем, после постройки улиц-виадуков, — с большей помпой и пышностью к северу, где на другой стороне ныне осушенного Северного озера в конце XVII — начале XIX века возник прекрасно спланированный Новый город. Наиболее существенные из этих изменений произошли при жизни Скотта. За десять лет до его рождения к югу от Каугейта, за границами королевских владений (владения, правда, потом разрослись), были разбиты Кирпичная площадь и площадь Георга; последнюю избрали местом жительства некоторые из самых великосветских и важных обитателей Эдинбурга, в том числе герцогиня Гордонская, графиня Сазерлендская, лорд Мелвилл, виконт Дункан и лорд Брэксфилд, прототип стивенсоновского Уира Гермистона 14. На площадь Георга переехал с семьей и отец Скотта, когда юный Вальтер еще пребывал в колыбели. Результаты не замедлили сказаться: все шесть детей, рожденных Анной Резерфорд-Скотт, когда семья жила в Старом городе, умерли во младенчестве, тогда как Вальтер, дышавший чистым воздухом площади Георга, «был отменно здоровым младенцем» и «выказывал все признаки здоровья и силы» — пока в полтора года не был поражен недугом (теперь-то мы знаем, что это был детский паралич), наградившим его пожизненной хромотой на правую ногу.

СЭНДИ-НОУ

Дед Вальтера с материнской стороны доктор Резерфорд предположил, что больной ноге лучше всего, возможно, помогут деревенский воздух и моцион, и мальчика вместе с няней отправили к деду по отцовской линии на ферму в Сэнди-Hoy. «Здесь, в Сэнди-Hoy, — вспоминает Скотт, — я впервые осознанно воспринял бытие». Сэнди-Hoy, или, как принято теперь писать, Сэндиноу, расположена в долине Твида на полпути между Келсо и Мелрозом, в районе Пограничных болот. В сравнительно ясную погоду за шестнадцать миль можно различить на южном горизонте холмы Чивиота 15. По другую сторону Твида, к западу, находятся Эльдонские холмы, а за ними речка Этрик с Этрикским лесом. Милях примерно в десяти, тоже к западу, лежит участок, где Скотту предстояло возвести Абботсфорд, памятник своей гордости и безрассудству. Неподалеку на северозападе расположена долина Лаудердейл, а в пяти милях западнее течет речка Гала, за которой поднимаются Мурфутские холмы. Во время последнего возвращения домой при виде Галы к Скотту вернулось сознание. Это исконный край Скотта — земля его предков, сызмальства захватившая его воображение и владевшая им до самой смерти.

На малыше испробовали разные необычные способы лечения, но успеха не добились: Скотт вырос бодрым живым подростком, однако навсегда остался хромым; это увечье не очень бросалось в глаза, хотя стало заметнее в последние годы жизни, омраченные заботами и болезнью. «Среди примечательных средств, коими меня пользовали от хромоты, кто-то присоветовал, чтобы всякий раз, как в доме будут резать овцу, меня гольем пеленали в только что снятую, еще теплую шкуру. Хорошо помню, как в этом басурманском облачении лежу я на полу маленькой гостиной фермерского дома, а дедушка, седой и почтенный старик, пускается на всевозможные хитрости, дабы заставить меня ползать». Роберт Скотт, «седой и почтенный старик», умер, когда Вальтеру не исполнилось и четырех лет, однако внук хорошо его помнил. На протяжении всей жизни Скотт выказывал поистине невероятную память, чему есть множество свидетельств, и, несомненно, ясно помнил то, что случалось с ним на четвертом году и даже раньше. Его писательский гений, конечно же, опирался на память: о недавнем прошлом он узнавал, жадно внимая уцелевшим участникам миновавших бурных событий, а в историю лучше всего проникал по цепочке воспоминаний.

В Сэнди-Hoy малыш усердно поглощал всевозможные знания й рассказы. Песни и истории про якобитов пробудили в нем «весьма сильное расположение к дому Стюартов», расположение, которое, по его словам, «глубоко укоренилось благодаря рассказам, что велись при мне о зверствах, учиненных на казнях в Карлайле 16, а также в Горной Шотландии после битвы у Куллодена. Один или двое наших дальних родичей оказались тогда среди жертв, и, помнится, имя Камберленда (герцога Камберлендского, «Мясника» Камберленда, который командовал войсками короля Георга. — Д. Д.) вызывало у меня отнюдь не детскую ненависть. Мистер Керл, фермер из Йетбайра и муж одной из моих тетушек, видел казнь; вероятно, именно от него услыхал я эти горестные истории, оказавшие на меня столь сильное впечатление». Слышал он рассказы и о пограничных набегах и грабежах, в которых принимал участие и кое-кто из его собственных предков, а тетушка Дженни читала ему «Балладу о Хардикануте» 17 из «Застольного альманаха» Аллана Рамзея 18 Эту умело сделанную стилизацию из сорока четырех строф по восемь строк в каждой, написанную в начале века леди Уордлоу, мальчик выучил наизусть и самозабвенно декламировал во весь голос, к вящему раздражению местного священника, так что тот как-то раз даже воскликнул: «Разговаривать при этом дитяти все равно что пытаться перекрыть канонаду». На экземпляре «Застольного альманаха», который впоследствии перешел в его собственность, Скотт сделал запись: «Сия книга принадлежала моему деду Роберту Скотту, и из нее я наизусть запомнил „Хардиканута“ еще до того, как смог прочитать балладу сам. Первой я ее выучил — последней забуду». Конечно же, Скотт развил бы творческое воображение исторического плана, которое явлено в его поэтических сочинениях и романах, даже если б он и не провел маленьким мальчиком какое-то время в Сэнди-Hoy. Однако заманчиво думать, что именно там это воображение обрело свой столь своеобычный склад. В его памяти Сэнди-Hoy занимала, несомненно, свое особое место. Во «Вступлении» к Третьей песни «Мармиона», написанном в 1808 году и адресованном близкому другу Уильяму Эрскину, автор вспоминает свою тамошнюю родню и отдает дань любви и уважения деду:

Самое существенное в этом автобиографическом «Вступлении», однако, — обобщенная картина того, какое воздействие оказали на автора пейзаж и история Пограничного края:

Развитие мысли шло от ландшафта к истории, а от истории края — к истории народной и любви к отечеству. Но Скотт — при том, что самые великие его романы посвящены недавней истории родной Шотландии, — не был всего лишь шотландским писателем-патриотом. Половина его души была всецело под обаянием героического и буйного прошлого, но другая половина, принадлежавшая скорее просвещенному Эдинбургу периода расцвета, нежели дикому Пограничному краю, верила в разум, умеренность, развитие торговли, всевозможные блага и — чего таить греха — в материальную заинтересованность. Когда же эти стороны его натуры вступают в серьезное противоречие, тогда-то Скотт и поднимается в своих романах до вершин художественной прозорливости. Такого противоречия лишены его воспоминания о детстве, да и в раннем творчестве Скотта оно дает о себе знать лишь мельком. История становления Скотта-писателя — это история маленького мальчика, околдованного местами и преданиями, связанными с жестокими и героическими деяниями, мальчика, который вырос, чтобы постигнуть истинный смысл — с точки зрения человеческих подвигов и страданий — этих жестоких и героических деяний, и нашел способ соединить в своих романах колдовство и действительность. В конце концов не кто-нибудь, а Ревекка из «Айвенго» убедительнее всех судит о законах рыцарства:

«— Слава? — повторила Ревекка. — Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, — неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников? «19

А приговором соблазнам якобитства служат надгробные слова Алика Полуорта казненным якобитам в «Уэверли»: «… головы там, над Шотландскими воротами, как их здесь зовут. Как жалко, что Эдвин Дху, такой славный, приветливый парень, был горец. Да, собственно, и лэрд из Гленнакуойха тоже был ничего себе человек, когда на него не находило» 20, — и прощание с несчастным Редгонтлетом из одноименного романа как с обманутым фанатиком, которому не место в современном мире.

Вот почему тем, кто стремится понять Скотта, неплохо со всем вниманием отнестись к его детским впечатлениям, которые питали воображение «невзгодами минувших лет и битвами былыми», но не ограничиваться только этим. Как мы увидим, Скотт был также и человеком эпохи Просвещения, которого во младенчестве перевезли из колоритного, но нездорового Школьного проезда на изысканную и чистенькую площадь Георга и который в зрелые годы жил то в неописуемо дорогом, с газовым освещением загородном особняке Абботсфорде, приличествующем баронету, то в своем эдинбургском доме на территории Нового города.

Но пройдет еще много времени, прежде чем эта двойственность Скотта даст о себе знать. Что до детских переживаний, то они питали только и исключительно романтическую сторону его натуры. Когда ему шел четвертый год, врач посоветовал полечить ногу на батских водах, и тетушка Дженни отправилась с мальчиком в Бат через Лондон, куда они доплыли на корабле. Во время короткой остановки в столице малыша сводили поглядеть Вестминстерское аббатство и Тауэр, и, когда четверть века спустя Скотт снова осмотрел эти памятники, он подивился, насколько точно тогда все запомнил. В Бате они провели около года; мальчик ходил в школу для малышей и начал учиться читать (по свидетельству одного из домочадцев Сэнди-Hoy, тетушка Дженни не отпускала его от книги, и «мало-помалу он стал бойко читать»). В Бате же он впервые увидел на сцене Шекспира — «Как вам это понравится», и пьеса произвела на него глубочайшее впечатление. Любовь к Шекспиру и театру он сохранил на всю жизнь.

После Бата юный Скотт возвратился домой на площадь Георга, а вскоре его снова отправили на время в Сэнди-Hoy. На следующее лето в 1777 году тетушка Дженни повезла его в Престонпанс на побережье залива Ферт-оф-Форт — попробовать, не помогут ли ему морские купания. Здесь он свел знакомство «со старым воякой по имени Дальгетти, каковой обосновался в этой деревеньке и, завершив свои многочисленные кампании, проживал на половинный пенсион прапорщика, хотя из учтивости именовался капитаном. Поскольку сей престарелый джентльмен, участник всех германских походов, находил мало охотников до своих историй про ратные подвиги, он заключил со мною нечто вроде унии, и я неизменно составлял ему компанию ради удовольствия послушать оные россказни».

Эта фигура позднее претворилась в капитана Дугалда Дальгетти из романа «Легенда о Монтрозе». Там же, в Престонпансе, мальчик познакомился и с прототипом Антиквария из одноименного романа — Джорджем Констеблом, удалившимся от дел адвокатом, человеком состоятельным, любителем литературы и древностей: «От него я впервые услыхал о Фальстафе, Хотспере и других персонажах Шекспира».

ШКОЛА

Из Престонпанса Скотт вернулся под родительский кров на площади Георга, где прожил до самой женитьбы, состоявшейся в 1797 году. Превращение из обожаемого внучка и племянника в одного из отпрысков большого семейства — у него были четверо братьев и сестра — проходило не гладко, и Скотт позднее говорил о «тайных муках», которых ему стоило приспособить характер к новым обстоятельствам. Но с матерью у него было полное взаимопонимание — она потакала его увлечению поэзией. Сущим наказанием были для него субботы: по этим дням в их пресвитерианской семье дозволялось читать только «Путь паломника», перевод «Смерти Авеля» швейцарского поэта Заломона Гесснера и «Письма наставительные и занимательные» Элизабет Роу 21, из которых Роберт Бернс позаимствовал свой эпистолярный стиль. Однако даже эти сочинения «смягчали уныние» дней субботних. По другим дням круг его чтения был много разнообразней. Он читал матери вслух Гомера в переводе Попа 22 и та поощряла его читать с выражением. Он читал песни из «Неувядающего» Аллана Рамзея, этого первого собрания старинной шотландской поэзии, запоминая то, что ему особенно нравилось. В 1779 году его отдали в Эдинбургскую среднюю школу.

Не по годам развитой ребенок уже имел случай произвести впечатление. Миссис Кокберн, написавшая «Цветы лесные» — современную элегию памяти погибших у Флоддена 23, побывала у Скоттов в 1777 году, о чем рассказала в письме к знакомым. Она застала Вальтера читающим матери «Кораблекрушение», поэму в трех песнях Уильяма Фолконера 24, и поразилась тому, как он возбужден. Пыл его крепчал вместе с бурей. Он воздевал горе глаза и руки. «Сломало мачту, — кричал он, — рушится она! Их всех ждет гибель! « Затем гостья поговорила с чудо-ребенком о Мильтоне 25. Мальчик сказал, что не понимает, как это Адам, только-только сотворенный господом, уже знает про все на свете. «Но когда ему объяснили, что творец создал его совершенным, мальчик сразу же согласился». Потом он заявил тетушке Дженни, что миссис Кокберн — виртуоз вроде него. ««Вальтер, дружок, — спросила тетушка, — а что такое виртуоз? « — «А, ты не знаешь? Ну как же, это кто хочет и будет знать все на свете». «Удивительно гениальный мальчуган, я другого такого не встречала», — аттестовала его миссис Кокберн.

Средняя школа, куда в 1779 году отдали Скотта, занимала не нынешнее здание в классическом стиле у подножия Колтонского холма, куда она переехала в 1828 году, а здание к югу от восточного конца Каугейт, которое построили двумя годами раньше на месте самой первой, основанной в 1578 году древней и почтенной Schola Regia Edinensis26. После недолгих подготовительных занятий в маленькой частной школе и с репетитором сочли, что восьмилетний Вальтер достаточно разумеет латыни, чтобы поступить во второй класс средней школы, в котором преподавал Люк Фрейзер, хороший латинист. Проучившись у Фрейзера три года, Скотт перешел в директорский класс. Доктор Александр Адам, самый знаменитый в чреде директоров Эдинбургской средней, был значительной фигурой в интеллектуальной жизни Эдинбурга конца XVIII — начала XIX века. Он был видный ученый, автор получившего широкое признание труда «Римские древности» и, что по тем временам было редкостью, гуманный и преданный своему делу наставник. Вот каким рисует его лорд Кокберн, младший современник и впоследствии друг Скотта, поступивший в школу восемь лет спустя: «Он был рожден учить латыни, немножко греческому — и всем добродетелям. Занимаясь этим, он, как правило, выказывал терпение, хотя, будучи выведенным из себя, впадал, бывало, в приступы тихого гнева. Он поощрял своих питомцев, особенно робких и отстающих в учении; с восторгом приветствовал любое проявление одаренности или великодушия; тепло ободрял похвалой, шуткою и добрым словом; и ни на минуту не забывал о собственном долге». В том же Духе свидетельствовал и Скотт, заявляя, что очень многим обязан доктору Адаму, и, описывая его поведение в шумном классе, говорил: «Он расцветал сердцем в своей „галдящей обители“, которая любого другого могла довести до тихого помешательства; а если и уставал посреди шума и гама от необходимости в одно и то же время проверять письменные работы, выслушивать устные ответы и наводить какой ни на есть порядок, то находил облегчение, сравнивая себя с Цезарем, который мог диктовать трем секретарям разом».

Великого латиниста из Скотта не вышло, а греческого он так и не выучил. Но интерес к истории и историям заставил его усердно заняться латынью, так что он научился разбирать тексты из Вергилия, Горация, Тацита 27 и прочих поэтов и историков Древнего Рима легко и быстро, хотя не всегда совершенно точно. Скотт обладал великим даром читать на чужом языке: с грехом пополам овладев грамматикой, он уделял все внимание содержанию, в чем ему помогало почти сверхъестественное умение проникнуть в смысл повествования. В конце концов он достаточно овладел французским, немецким, испанским и итальянским, чтобы читать поэзию (в первую очередь повествовательную) и прозу на этих языках, и приобрел в них, главным образом собственными стараниями, изрядный словарный запас.

При поощрении со стороны доктора Адама Скотт, по его собственным словам, «отличился на поприще переложения стихами отрывков из Горация и Вергилия», в том числе описания извержения Этны («Энеида», Книга III, стихи 571 — 577); этот первый известный нам поэтический опыт Скотта относится к 1782 году. Еще большие успехи он проявлял в мальчишеской возне на «Площадке» (школьный двор), подгоняемый желанием доказать себе и другим, что может, вопреки хромоте, драться, лазить, выказывать проворство и ловкость не хуже любого сверстника. Он также прославился как рассказчик. «Зимой в свободные часы, — вспоминает он в автобиографическом отрывке, — когда нельзя было повозиться на улице, мои истории собирали благодарных слушателей у камина „Везунчика“ Брауна, и счастлив был тот, кто успевал захватить местечко рядом с неистощимым рассказчиком».

Знания, что юный Вальтер получил в школе, дома развивал его репетитор — молодой пресвитерианин по имени Джеймс Митчелл, ставший священнослужителем. Впоследствии Митчелл, по выражению Скотта, «ударился в фанатизм» и дошел до стенаний по тому поводу, что Скотт в свои зрелые годы убивает столько времени на, как он это называл: «dolce 28, нежели на utile 29сочинительства». Впрочем, при полном несходстве характеров ученик и наставник, видимо, неплохо ладили.

«Я повторял ему задания по французскому и готовил с ним темы для письменных работ по классике, хотя и не с классической строгостью. Я также приобрел из споров с ним, ибо он охотно позволял с собой спорить, кое-какие познания по части схоластики и церковной истории, особо же основательно познакомился со старыми книгами, трактующими о ранней истории Шотландской церкви, о войнах и страданиях ковенантеров 30 и других подобных материях. Помешанный на рыцарстве, я был роялистом; друг мой был круглоголовый 31, я был тори, а он был вигом. Я терпеть не мог пресвитериан и восхищался Монтрозом 32 с его непобедимыми горцами; он жаловал пресвитерианского Одиссея — скрытного и расчетливого Аргайла 33… С моей стороны во всех этих постулатах не было истинной убежденности, проистекающей из знакомства с воззрениями или принципами каждой из двух сторон, да и противнику моему недоставало умения перевести спор на эти предметы. В те времена я подходил к политике, как Карл II — к религии 34: исходя из убеждения, что в выборе между верой католической и протестантской джентльмену приличнее держаться королевского исповедания».

В школе Скотт много читал сверх программы — поэзию, исторические сочинения, книги о путешествиях. Хотя «в глазах репетитора взять в руки мирскую пьесу или балладу было чуть ли не смертный грех», мальчик нашел в матушкином будуаре несколько томиков Шекспира: «… никогда не забыть, с каким упоением я, скорчившись в одной ночной рубашке перед матушкиным камином, читал их, пока шум отодвигаемых стульев не возвещал, что родные отужинали и мне пора возвращаться в постель, где, полагали домашние, я обретался в целости и сохранности еще с девяти часов». Он подружился со слепым поэтом и критиком доктором Блэклоком, который порекомендовал ему Оссиана 35 и Спенсера 36; сперва он пришел от них в восторг, но вскоре «помпезные повторы Оссианова слога» ему надоели. «Королева фей» Спенсера его совершенно пленила, и он без труда запомнил из нее большие отрывки. Ему, похоже, не приходилось понуждать свою память: он просто запоминал то, что нравилось. «Моей памяти… редко когда не удавалось сохранить — и сохранить крепко — любимый поэтический отрывок или песенку из спектакля, не говоря уже о пограничной балладе; имена же, даты и прочие исторические формальности не давались мне в весьма прискорбной степени». Тогда он учил историю как цепочку ярких эпизодов: «Постепенно я собрал многое из того, что было в исторических повествованиях необычного и яркого; когда же в зрелые годы я стал больше предаваться умозаключениям об общих закономерностях, для пояснения таковых у меня оказался внушительный сонм примеров».

Все в те же школьные годы он прочитал «Освобожденный Иерусалим» Тассо 37(«в плоском переложении на английский мистера Хоула») и, «что всего существенней, я тогда впервые ознакомился с „Наследием древней английской поэзии“ епископа Перси 38 «Наследие», вышедшее первым изданием в 1765 году, было самой значительной среди тех антологий баллад, старинных песен и поэтических памятников, чье появление свидетельствовало о росте интереса к фольклору и древней литературе во второй половине XVIII века. Она включала не только баллады — оригинальные, «отредактированные» и подражательные, — но также песни (в том числе шотландские народные) и подборку лирики елизаветинской эпохи и XVII века. Собрание Перси еще больше укрепило любовь Скотта к балладе — любовь, которую с раннего детства питали в нем изустные пересказы, слышанные в Сэнди-Hoy. С юных лет подбирал он и собственные собраньица переписанных от руки баллад и стихотворений. Также в раннем возрасте он начал подбирать коллекцию так называемых народных книжек — общедоступных, неряшливо отпечатанных томиков разнообразного содержания, от старых рыцарских романов до религиозных трактатов, которые продавали по фермам разносчики. «Страсть моя к книгам была столь же велика и всеядна, сколь ненасытна, и слишком часто с тех пор мне приходилось раскаиваться, — записал он в 1808 году, — что так много было прочитано со столь ничтожною пользой». Но, конечно, именно этот широкий круг чтения вкупе с изумительной памятью обеспечил ему объем знаний, который в будущем потребовался автору исторических романов. Наиболее полное представление о том, что читал Скотт вне школы и университета, можно почерпнуть из третьей главы «Уэверли»: описание «моря книг» в дядюшкиной библиотеке, по которому юного Эдварда Уэверли «носило, как судно без руля и без ветрил», продиктовано непосредственным опытом автора.

Среди прочитанных в детстве книг, упомянутых в автобиографическом отрывке, фигурирует «История рыцарского ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимскаго, впоследствии именовавших себя рыцарями Родосского ордена, ныне же ордена Мальтийского» Рене-Обера де Верто Д'Обе, опубликованная в 1726 году. «Я одолел… „Мальтийских рыцарей“ Верто, книгу, являвшую собой нечто среднее между историческим сочинением и рыцарским романом и по сей причине мне особенно любезную». В декабре 1831 года, когда разум его сдал от нескольких перенесенных им ударов, он начал работу над последним романом в уверенности, что это будет один из лучших; самые связные фрагменты рукописи на поверку оказались почти дословными повторениями отрывков из книги Верто, прочитанной Скоттом много-много лет тому назад. Хотя он вновь перелистал ее в июле 1830 года, ясно, что она непроизвольно сохранилась у него в памяти благодаря давнему детскому впечатлению.

«Я ушел из Средней школы (в 1783 году. — Д. Д.) … с великим багажом общих знаний, беспорядочных и поистине бессистемных, однако крепко запечатлевшихся у меня в голове, легко находимых с помощью свойственной мне логики предметных связей и памяти, позлащенных, да позволено мне будет так выразиться, пылким и действенным воображением». Перед поступлением в Эдинбургский университет Скотт провел несколько месяцев в Келсо, красивом поселке Пограничного края, куда переселилась тетушка Дженни, и ходил в местную грамматическую школу 39, где занимался у мистера Ланселота Уэйла, «великолепного знатока античности, шутника и достойного человека». (У него, однако, была вполне понятная нелюбовь к каламбурам, и любые намеки на Иону приводили его в ярость 40.) Под наставничеством Уэйла Скотт кончил зубрить латинскую грамматику, чтобы развить навыки чтения по латыни, и решил, что с пользой употребил время. Тогда же он прочитал романы Сэмюела Ричардсона, Генри Филдинга и Тобайяса Смоллетта, равно как и Генри Маккензи 41 «шотландского человека чувства», чей роман «Человек чувства», увидевший свет в год рождения Скотта, положил начало моде на сентиментальные сочинения, которая затронула и Скотта, но только поверхностно. Скотт восхищался не сентиментализмом Маккензи, а его стилем, его очерками и нравоописательными романами; он посвятил ему свой первый роман.

С пребыванием в Келсо Скотт связывает «вполне определенно пробуждение того восхитительного переживания красот природы, каковое с той поры не покидало меня. Окрестности Келсо, самого красивого, если не самого романтического поселка Шотландии, в высшей степени располагают к таковому переживанию. Они являют достопримечательности, не только сами по себе впечатляющие, но освященные тем, что с ними связано». И здесь — все то же сочетание истории и ландшафта, времени и места, которое так волновало его воображение. Тут стоит еще раз обратиться к тому, что писал сам Скотт:

«Слияние двух красавиц-рек, воспетых в песнях Твида и Чивиота — руины древнего аббатства — вдали развалины замка Роксбург — современный особняк Флёре, расположенный таким образом, чтобы соединять представление о древнем феодальном величии с понятием о нынешних вкусах, — все они и сами по себе первостатейные достопримечательности; однако же сочетаются, связуются и сливаются с тысячью других менее видных красот, так что вписываются в общую картину, пленяя скорее совокупной гармонией, нежели согласием отдельных частей».

Именно такого соединения «представления о древнем феодальном величии с понятием о нынешних вкусах» и добивался Скотт в Абботсфорде. Но Келсо предстояло сыграть в жизни Скотта более важную, хуже — более зловещую роль, чем являть образцы прекрасных ландшафтов и питать размышления о прошлом и настоящем. Ибо соседом Скотта по парте в местной грамматической школе оказался Джеймс Баллантайн, старший из трех братьев — детей Джона Баллантайна, торговца мануфактурой и владельца мелочной лавки. Жизнь и судьба двоих из этой троицы, Джеймса и Джона, неразрывно и в известном смысле трагически переплелась с судьбой и жизнью Скотта. Но в те радостные летние деньки 1783 года юный Вальтер понимал только, что его новообретенный школьный товарищ Джеймс Баллантайн вполне годится в приятели, и они крепко сдружились.

УНИВЕРСИТЕТ

В ноябре 1783 года Скотт поступил в Эдинбургский университет, который тогда попросту называли «Колледж», поскольку он все еще сохранял звание «Колледжа короля Иакова» («Collegium Jacobi Sexti») с тех самых пор, как шотландский король Иаков VI, ставший Иаковом I после того, как занял и английский престол, пожаловал ему этот титул в 1617 году, через тридцать пять лет после дарования университету его первого Устава. Колледж, где учился Скотт, находился не в том здании, известном под названием «Старый квадрат», что было спроектировано Робертом Адамом, усовершенствовано в проекте Уильямом Плейфэром 42 и заложено не ранее 1789 года, а в повидавшем виды и довольно обветшавшем старом доме, который стоял на том же месте.

Может показаться, что поступать в университет двенадцати лет слишком уж рано, но для Шотландии той поры это было в порядке вещей. Дэвид Юм 43стал студентом в 1722 году, накануне своего двенадцатилетия, а имя Генри Маккензи впервые появляется в университетской матрикуле в марте 1758 года, когда ему не исполнилось еще и тринадцати. В некоторых отношениях тогдашний университет больше напоминал школу, чем нынешний. Профессора опрашивали студентов и оценивали их успехи частью по ответам, а частично и по общему наблюдению. По тем или иным дисциплинам задавались писать сочинения, однако обязательных письменных экзаменов не было. Для того чтобы получить степень 44 на факультете искусств, требовалось посещать занятия на протяжении четырех семестров; учебная программа включала латынь, древнегреческий, риторику и изящную словесность, логику и метафизику. Курсы можно было слушать в любой последовательности. Подавляющее большинство студентов, однако, фактически не вытягивали на степень — они просто-напросто ходили на курсы, которые их интересовали или от которых ожидалась наиболее вероятная польза. Скотт посещал семинар Джона Хилла, профессора классической филологии (как именовалась и все еще именуется латынь в Эдинбургском университете). В автобиографическом отрывке Скотт сообщает, что Хилл «не послаблял узду дисциплины, и, хотя студенты любили его, ибо он был добрый человек, равно как и добрый филолог, он не обладал искусством привлекать к своему предмету столько симпатии, сколько снискал своей личности. Такой натуре небезопасно было вверять юношей вроде меня, кого труд прельщал весьма мало, и в буйной атмосфере его класса я быстро утратил многое из того, что приобрел у Адама и Уэйла». Занятия древнегреческим у профессора Эндрю Далзелла оказались для Скотта впустую потраченным временем. В отличие от многих своих сокурсников он в школе не учил древнегреческого и, обнаружив, что безнадежно отстал, упрямо оправдывался, заявляя о своем отвращении к языку и решимости его не учить — решимости, в которой он преуспел, о чем позднее немало жалел. Свои рассуждения он подкреплял сравнением Гомера и Ариосто 45, к вящему возвеличению последнего, подводя под это, как признавался сам, «изобилие дурной декламации и шатких доводов». Кроткий фанатик своего предмета, Далзелл раз даже вышел из себя и заявил, что Скотт — тупица и останется таковым. При этом он, правда, подивился широте внепрограммных познаний, которые выказывал Скотт. Позднее они стали друзьями.

На втором курсе Скотт обучался логике и метафизике в семинаре профессора Джона Брюса и так преуспел, что ему выпала честь выступить с чтением своего сочинения перед самим ректором Уильямом Робертсоном 46, выдающимся историком и видным деятелем Шотландского Просвещения. Однако в конце 1785 или начале 1786 года ему пришлось прервать занятия из-за открывшегося внутреннего кровотечения, вызванного, по словам Локхарта, «разрывом кровеносного сосуда в области кишечника» 47. Болезнь тянулась долго, дала несколько рецидивов, так что о точной дате ее возникновения тут говорить не приходится. На первых порах прибегли к радикальным средствам: «У меня был здоровый аппетит растущего парня, но мне запретили всякую пищу сверх той, что была потребна для поддержания моего существа, да и то давали одни овощи. А хуже всего — при моей-то склонности поболтать — стоило мне раскрыть рот, как неусыпно дежурившие у моего одра престарелые дамы коршуном на меня налетали, „чуть слышным звуком предписав молчанье“. Единственным моим утешением были книги и шахматы». Скотт сообщает нам, что читал рыцарские романы, поэзию и сочинения по военной истории, а битвы, о которых в них трактовалось, разыгрывал сам для себя, «по-ребячьи раскладывая раковины, зерна и камешки, чтобы обозначить противостоящие армии». Он даже соорудил модель крепости. Среди разыгранных им по этому образцу сочинений были и упомянутые «Мальтийские рыцари» Верто, которых он так долго хранил в памяти.

На поправку Скотт был отправлен в Келсо, где его дядя, отставной капитан Роберт Скотт, купил себе домик. В лице дядюшки, весьма одобрявшего литературные увлечения племянника, Скотт обрел то, чего был лишен дома, — старшего друга, на чью поддержку всегда мог рассчитывать в своих любимых занятиях и у кого мог искать совета в юношеских пробах пера. Перед тем как отбыть в Келсо, Скотт, едва пойдя на поправку, начал по всей форме готовиться к профессии юриста, на пять лет поступив в ученики к родному отцу: судя по всему, другого пути судьба ему не оставила. Позже он уверял, что подался бы в военные, когда б не хромота. «У меня, — писал он леди Эйберкорн в апреле 1811 года, — всегда было сердце солдата, хотя из-за хромоты я не гожусь для дела, каковое и в старости избрал бы охотнее любого другого». Но он отказался от «снов наяву», как он их называл, и вступил, хотя и не сразу, потому что все еще неважно себя чувствовал, в «бесплодную и выжженную пустыню формуляров и юридических бумаг».

«Рутину конторы… я не терпел, застенки конторы я ненавидел, но отца я любил и испытывал умом гордость и радость, оттого что мог ему послужить. К тому же я был честолюбив, а среди моих товарищей по работе удовлетворить честолюбие можно было единственным способом — работать хорошо и прилежно. Меня в известной мере примиряли с этой тюрьмой и иные обстоятельства. Плата за переписку документов обеспечивала скромный капитал, потребный на menus plaisirs 48 — театр и абонемент в библиотеке; и это немало подвигало меня к усердию. Очутившись в упряжке, я тянул так, как никто; помнится, я как-то переписал 120 листов подряд, не останавливаясь, чтобы поесть или отдохнуть. Присутственные часы мне опять же скрашивала возможность самому выбирать книги для чтения и читать их на свой манер, начиная нередко с середины или с конца… Конторка моя, как правило, была погребена под грудой самых разномастных томов, особливо же творений изящной словесности всякого рода, от которой я получал величайшее наслаждение, за исключением, может быть, романов, кроме наилучших и первоклассных, ибо я хотя и читал их во множестве, однако с большим разбором, нежели можно было предполагать».

Он не любил романов о семейной жизни, но делал исключение для Фанни Бёрни 49 и Генри Маккензи. «Те же, что повествовали о приключениях и вещах романтических, проглатывал без разбора… и пытался подражать тому, чем столь усиленно восхищался».

В Эдинбурге к услугам Скотта была обширная библиотека, выдававшая книги на дом (ее в 1720-х годах основал Аллан Рамзей, и она считается первой в стране библиотекой-абонементом) и располагавшая богатым фондом того рода книг, к которым он питал особое пристрастие. Ведал ею в то время Джеймс Сиболд, человек, по словам Скотта, «в обращении грубоватый, однако не лишенный вкуса и здравого смысла, поощрявший музыку и поэзию… в его заведении я лицезрел кое-каких литературных знаменитостей, не говоря уж о привилегии рыться в грудах старых французских и италианских изданий — у большей части его подписчиков 50 они не пользовались особенным спросом». В «Общем предуведомлении» к романам Уэверлеевского цикла, которое Скотт предпослал новому комментированному «авторскому изданию» романов в 1829 году, он довольно пространно описывает этот период своей биографии и приводит сведения о библиотеке-абонементе, «каковая помимо весьма внушительной коллекции книг по всевозможным предметам располагала, как и следовало ожидать, исключительно богатым выбором повестей и романов. Там были образчики всякого рода, от рыцарских романов и увесистых фолиантов „Кассандры“ 51 и «Кира» 52 до самых признанных сочинений нового времени. Меня швырнуло в этот великий океан чтения без компаса и без кормчего». Именно в этой лавке-библиотеке-абонементе он впервые увидел Роберта Бёрнса, с которым тогда носилась эдинбургская знать: первая книжка его стихотворений недавно вышла в свет. По-настоящему эти два величайших писателя Шотландии встретились всего один раз зимой 1786/87 года в доме видного философа Адама Фергюсона 53. Бёрнсу было двадцать восемь лет, Скотту — пятнадцать, и мальчик тихо сидел в тени, пока старшие вели беседу со знаменитым поэтом. Бёрнса растрогала надпись в стихах под картиной с изображением павшего воина и оплакивающих его жены и ребенка. Позднее Скотт восстановил для Локхарта этот эпизод. Берне «спросил, чьи это строки, и случаю было угодно, чтобы из всех присутствовавших я один помнил, что они взяты из полузабытого стихотворения Лэнгхорна 54 с невыразительным названием «Мировой судья». Я шепотом поведал об этом одному знакомому, а тот сообщил Бёрнсу, который поблагодарил меня словом и взглядом, и, хотя благодарность его была всего лишь изъявлением вежливости, мне она тогда доставила отменную радость».

Взяв его в ученики, отец Скотта тем самым сохранил для сына возможность вступить в адвокатское сословие, а не оставаться простым поверенным. Какую бы отрасль права он ни захотел избрать для себя в дальнейшем, предварительное обучение у поверенного считалось равно желательным и полезным. К тому же не следует думать, будто юридическое поприще рассматривалось как сколько-нибудь неподобающее для потенциального литератора. В XVIII — начале XIX века право находилось в Эдинбурге на особом положении, и правоведы встречались среди ведущих шотландских литераторов. Согласно условиям Акта об унии 1707 года 55 Шотландия слилась с Англией в «соединенный союз», чтобы образовать Великобританию с единым Британским парламентом, заседающим в Вестминстере. Шотландский парламент прекратил свое существование, и все больше людей начинало воспринимать Шотландию как «Северную Британию», а не как самостоятельную страну с самобытной культурой и традициями. Но Акт об унии предусматривал сохранение в Шотландии существующей и поныне шотландской государственной церкви, а также собственной системы судопроизводства. Таким образом, после 1707 года закон и церковь в известном смысле стали хранителями национального шотландского самосознания, и к этой своей роли закон относился с особым пониманием. В Эдинбурге, месте пребывания Сессионного суда, право влияло на всю общественную и интеллектуальную жизнь. Еще раз обратимся к Эдварду Топхему, писавшему об Эдинбурге в 1775 году:

«Людям благородного звания, величающим себя адвокатами, в этой стране, можно сказать, несть числа, ибо всякий, кому нечем заняться и некем боле назваться, именует себя адвокатом. Те же, однако, кто на этом поприще практикует и ведет дела, весьма малочисленны, но среди сих немногих есть мужи, чьи дарования не только приумножают славу страны, — мужи, что являют в суде образцы красноречия, а не тарабарщины варварских и еле внятных речей, как то, с горечью признаться, происходит у нас, и сохраняют в прениях вежливость и чувства, подобающие Джентльмену».

Многие так называемые literati 56 — историки, философы, литературные критики и эссеисты, способствовавшие превращению второй половины XVIII столетия в Золотой век Эдинбурга, — получили юридическое образование, а некоторые из них даже заседали в Сессионном суде. Например, сэр Дэвид Далримпл 57, ставший в 1766 году высшим судьей, был также видным историком, антикваром, издателем, эссеистом и вообще литератором в широком смысле слова; Генри Хоум 58, произведенный в судьи как лорд Кеймс в 1752 году, был философом и литературным критиком, а его труд «Основания критики» — веха в истории эстетической мысли; Джеймс Бернетт 59, произведенный в судьи как лорд Монбоддо в 1767 году, выдвинул в своих шеститомных сочинениях «Происхождение и развитие языка» и «Древняя метафизика, или Учение об универсалиях» самобытные, хотя подчас и причудливые идеи, к которым нынешние историки-теоретики относятся со все возрастающим почтением. Правоведы и в самом деле задавали тон интеллектуальной жизни Эдинбурга, а изучение права рассматривалось как гуманитарное образование. Скотт это знал и понимал. Он мог назвать себя в письме к Анне Сьюард от 1808 года «безмозглым полузаконником-полуполководцем, в голове у которого с пяти лет гарцует конный полк», однако самоуничижение тут никак не распространялось на «законника». Больше того, Скотту-романисту приходилось все основательней и с куда большим успехом полагаться на юридические, нежели военные знания, да и удачным воплощением в художественной прозе подводных течений шотландской истории периода ближайших к нему поколений он был во многом обязан чуткому пониманию того, что в современной ему Шотландии законники приняли на себя роль, которую раньше играли военные. (Это одна из важнейших тем, исполненная глубокого трагикомического подтекста, в романе «Редгонтлет», из лучших у Скотта, где много говорится о законен законниках.) Он понимал также, что история шотландского права в большой степени воплощает историю шотландского общества, и использовал свое знание первой для истолкования перемен в обычаях, национальном укладе и образе жизни шотландцев.

Юридическая подготовка Скотта не ограничивалась отцовской конторой. У отца имелись клиенты в пограничных графствах и в горном Пертшире, так что Вальтера время от времени посылали туда по их делам. Во «Введении» к «Роб Рою» он упоминает о такой поездке в край этого легендарного героя. Скотт побывал там в связи с взиманием долгов Стюарта из Аппина и делами клана Мак-Ларенов. Надлежало вручить судебную повестку, а «предписаниям Короны в Балквиддере подчинялись не больно охотно» даже в конце 1780-х годов. «Из Полка Горцев, что квартировался в Стерлинге, нам выделили в сопровождение сержанта с шестью солдатами; автору, пребывавшему тогда в учениках стряпчего, каковое положение было столь же почетно, как должность судебного письмоводителя, был доверен надзор над походом и даны указания проследить, чтобы нарочный исполнил все порученное, а доблестный сержант не превысил полномочий, учинив насилие или грабеж. Таким-то примечательным манером автор впервые узрел романтический ландшафт озера Катрин, преувеличенной славе коего, должен признаться, он, пожалуй, и сам поспоспешествовал, выступая во всем величии опасного предприятия, с авангардом и арьергардом и при заряженном оружии». Скотт не только посещал места, связанные с якобитским восстанием 1745 года и другими яркими событиями и колоритными личностями шотландской истории, он жадно внимал рассказам тех, кто еще помнил эту старую и более дикую Шотландию. Удивительно, как часто в своих примечаниях и предуведомлениях к романам Уэверлеевского цикла, посвященным шотландской истории предшествующего столетия (а к их числу относятся самые великие из его творений), Скотт потчует читателя подлинными рассказами, слышанными зачастую в детстве или юности от тех, кто лично или через родню имел отношение к событиям того времени. Скотт постоянно собирал и держал в памяти сведения такого характера.

ШОТЛАНДСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

Друг Скотта и его бывший одноклассник Адам Фергюсон, сын профессора Адама Фергюсона, ставший в свое время хлопотами Скотта сэром Адамом Фергюсоном и Хранителем регалий Шотландской Короны, ввел Скотта в общество, как впоследствии писал о них Скотт, «самых видных из оставшихся в живых literati старого времени и тех молодых людей, коих они сочли достойными войти в их круг и быть допущенными к беседам». По этой причине Скотт и оказался у профессора Фергюсона, когда тот принимал Бёрнса. Эти literati были ведущими представителями интеллектуального возрождения Шотландии (особенно Эдинбурга) в XVIII веке, которое снискало ее философам, историкам, литературным критикам, ученым, врачам, портретистам и архитекторам всеевропейскую славу. Среди величайших из них некоторые, как, например, умерший в 1776 году философ и историк Дэвид Юм, принадлежали к поколению, которое Скотт, можно сказать, уже не застал; но его близким другом стал племянник философа, тоже Дэвид Хьюм 60, впоследствии профессор шотландского права в Эдинбургском университете. С 1811 года он вместе со Скоттом служил секретарем Сессионного суда, а в 1822-м был произведен в судьи. С другими, например с Уильямом Робертсоном, Скотт был знаком и восхищался ими как почтительный ученик и читатель. Очень немногие, вроде Джона Хоума, автора драмы «Дуглас», были друзьями семьи: Хоум жил в Бате, когда маленький Вальтер был там на водах, и регулярно заходил проведать тетушку Дженни.

Все они представляли Шотландское Просвещение — выдающееся явление, на языке которого Шотландия, униженная в национальном достоинстве и политически оскопленная с ликвидацией собственного парламента и независимой государственности в 1707 году, в новой форме заявила права на признание и уважение Европы. Шотландское Просвещение было созвучно европейскому идейному течению, которое соединило веру в разум с изначально оптимистическими воззрениями на человеческую природу, а его выразители, хотя говорили они, скорее всего, на простом шотландском, писали на тщательно выверенном английском языке, чья изысканная отточенность была для них предметом гордости. Но в Шотландии XVIII века существовало и другое течение, возникшее как прямой отклик на утрату шотландской государственности в 1707 году. Оно не выражало себя на изысканном английском, равно как и не было связано с современной «просвещенной» мыслью. Оно возрождало национальный патриотизм, привлекая внимание общественности к древней шотландской культуре — великой поэзии средневековья, балладам и народным песням, шотландскому языку, некогда языку великой литературы, теперь же, когда литературным языком стал нормативный английский, выродившемуся в группу местных диалектов. Собиратели древней шотландской поэзии вместе с обозревателями, подражателями и ревностными ценителями третируемых прежде, распространенных народных баллад и песен создали в определенных кругах атмосферу гордости шотландским национальным наследием, и гордость эта решительно отличалась от гордости literati, похвалявшихся, что на английском они пишут лучше самих англичан и что ныне их сочинения успешней, чем сочинения английских коллег по перу, представляют британскую философию и историографию по ту сторону Ла-Манша. Это течение проявило себя равно в творческой области и в области собирания древностей. В начале века оба течения слились в деятельности Аллана Рамзея. Роберт Фергюсон, эдинбургский поэт с трагической судьбой, обновил язык шотландской поэзии, создав живые и красочные картины эдинбургской жизни; высшим достижением этого течения стало поэтическое творчество Роберта Бёрнса (1759 — 1796), в котором старые шотландские сатирические и эпистолярные формы чудесно заиграли по-новому, а народная песня была воссоздана во всей подлинности родного языка. Берне, разумеется, испытал также существенное воздействие Шотландского Просвещения и мог свободно писать на нормативном неоклассическом языке английской поэзии, как тогда было модно. Его эдинбургские знакомые и будущие покровители (из знати) советовали ему заняться именно этим, однако, к счастью, он понимал природу своего таланта и большей частью был верен той поэзии, которая ему отвечала.

Если мы хотим понять истоки, формировавшие гений Скотта, нам важно увидеть, как оба эти течения — общеевропейское и национальное, благородное и простонародное, даже, в определенном смысле, изысканное и грубое — сосуществовали в Шотландии XVIII столетия. Ибо Скотт в большей степени, чем любой другой писатель, принадлежал им обоим. Можно, пожалуй, сказать, что разумом он принимал одно из них, отдав сердце другому: как мыслитель он поддерживал Просвещение, но его воображение разгоралось, а энтузиазм вспыхивал от старинной героической поэзии, баллад, народных песен и другого наследия «варварского» прошлого. Точно так же глубокий шотландский патриотизм, решительно восстающий против любых попыток упразднить сугубо шотландские обычаи и традиции, сочетался у Скотта с горячим одобрением Унии 1707 года и тех возможностей мирного развития торговли, какие она открывала. В основе основ всех самых сильных романов Скотта лежит тот же вопрос, который изначально подвинул его на стезю романиста, — как сочетать традицию и прогресс, есть ли что-нибудь ценное в старом рыцарском укладе или в разгромленном движении якобитов с точки зрения современной цивилизации? «Мне само собой пришло в голову, — писал он в „Общем предуведомлении“ к романам Уэверлеевского цикла, — что древние традиции и благородный дух народа, который живет в условиях цивилизованного века и государства, однако сохраняет столь многое от обычаев и нравов, присущих обществу на заре его существования, должны послужить благодатной темой для романа, если только не выйдет по поговорке: рассказ-то хорош, да рассказчик плох». А подзаголовок «Уэверли» — «Шестьдесят лет назад» — отсылает нас из 1805 года прямиком в 1745-й, год якобитского восстания, достаточно отдаленного во времени, чтобы стать историей, и, однако же, достаточно близкого к Скотту, чтобы тот успел поговорить с его участниками.

Теперь Скотт заводил знакомства среди многообещающей молодежи Эдинбурга. До тех пор у него был один закадычный друг — Джон Ирвинг, с которым он совершал романтические прогулки и который постоянно навещал его во время болезни; теперь же круг приятелей у него заметно расширился. Самым близким из новых друзей стал Уильям Клерк, чей отец сэр Джон Клерк занимал особняк Пиникаикхаус, где Скотт часто бывал, получая удовольствие от «прекрасных картин, дивного дома и подкупающего гостеприимства хозяев». Уильям Клерк и Скотт основали веселое братство, получившее известность под названием «Клуб». На встречах «Клуба», как и на других веселых сборищах, Скотт по части выпивки не уступал никому из собутыльников; до нас дошло, что по крайней мере на одном из таких сборищ, которые Локхарт именовал «чредой приятнейших пирушек той поры», Скотт перебрал и поставил себя в глупое положение.

Среди приятелей Скотта этих лет — будущие судьи, профессора, высокопоставленные государственные чиновники, благородные землевладельцы. Он и в дальнейшем непринужденно общался с лицами из числа наиболее могущественных и влиятельных в Шотландии. Позднее он вступил в теплые отношения с герцогами Баклю (на его веку сменились три обладателя этого титула), с которыми поддерживал почтительную дружбу, считая герцога Баклю «вождем» и главой клана Скоттов. Скотт не был снобом, однако придавал большое значение происхождению и полагал, что у класса землевладельцев серьезные обязательства перед обществом. Но мы еще поговорим о двойственности социальных и политических взглядов Скотта.

«Всяк знает, — писал Скотт в автобиографическом отрывке, — что в Эдинбурге молодые студенты обретают могучий стимул к соревнованию в объединениях, называемых „литературными обществами“ и учреждаемых не только для прений, но также и для сочинительства». Не будучи прекрасным оратором, он мог, однако, с воодушевлением и даже блеском распространяться на темы, завладевшие его воображением, а обширный запас разнообразных знаний, почерпнутых из множества случайно прочитанных книг, позволял ему временами предстать перед друзьями многообещающим молодым литератором.

Скотт возвратился в университет к началу 1789/90 учебного года и записался на курс этики у знаменитого профессора Дугалда Стюарта, о котором лорд Кокберн, слушавший тот же курс несколько лет спустя, вспоминал: «Для меня лекции Стюарта были как откровение небесное. Я почувствовал, что у меня есть душа. Благородные идеи, что он развивал в блистательных сентенциях, возносили меня в горние выси… Идеи Стюарта перевернули все мое естество. Короче, Дугалд Стюарт был одним из величайших ораторов-моралистов». Скотт тоже предпочитал расплывчатые высокопарные рассуждения Стюарта о нравственности более строгому и формальному рассмотрению предмета. Много лет спустя он с большим усердием помогал Джону Уилсону («Кристоферу Норту») 61 попасть на ту же самую кафедру; мыслил Уилсон поверхностно и совершенно банально, и материал для каждой лекции получал почтой из Лондона от одного из знакомых; зато свои выступления он разыгрывал с такой напыщенностью и мелодраматическим пылом, что они пользовались грандиозным успехом и на его лекциях было всегда полно народа. Скотт также слушал лекции профессора Александра Титлера по всемирной истории, а в 1790/91 и 1791/92 учебные годы — куда более строгие специальные курсы по шотландскому и гражданскому праву. Последний он нашел скучным, но первый — его читал Дэвид Хьюм, племянник великого философа, — произвел на него сильное впечатление и заложил основу солидных знаний в этой области, которые сказываются во многих романах Уэверлеевского цикла. Для его пробудившегося воображения это была живая история. «Я дважды собственноручно переписал его лекции по конспектам, — сообщает Скотт, — и всякий раз, как мне доводилось к ним обращаться, не мог надивиться проницательности и четкости замысла, потребным для упорядочения свода законов, каковой, первоначально составленный под жесточайшим давлением феодальных норм, обновлялся, переделывался и перекраивался со сменою времен, обычаев и нравов, покуда не уподобился некоему древнему замку, что местами нетронут, местами стоит в руинах, местами обветшал, чинен-перечинен и успел переменить вид за долгие века бессчетных переделок и пристроек, однако все еще являет, наряду с приметами древности, следы мастерства и мудрости своих первостроителей, так что архитектор, способный различить многообразные стили разных веков, когда замок подвергался перестройке, сумеет разобраться и составить тщательный план всего здания». Хьюм, по словам Скотта, был как раз таким «архитектором» и в своем изложении сопрягал «прошлое наших правовых статутов с нынешним их состоянием» и прослеживал «четко и обоснованно изменения, что они претерпели, и причины, их повлекшие». Изменения и их причины — в этих словах — понимание истории Скоттом.

К этому времени Скотт из всех возможных юридических поприщ решил выбрать адвокатуру. Вместе со своим другом Уильямом Клерком он прошел испытания по юриспруденции в 1791 и 1792 годах, по гражданскому праву — 30 июня 1791 года и по шотландскому праву — 6 июля 1792-го. 11 июля 1792 года он и Клерк «оба получили мантии со всеми положенными при них отличиями и обязанностями». Теперь Скотт стал адвокатом с правом представлять клиентов в шотландских судах. Но он был также и начинающим поэтом, не раз испробовавшим силы в стихосложении; ревностным антикваром-любителем; неутомимым читателем поэзии, художественной прозы и всевозможных документов, имеющих касательство к прошлому — особенно недавнему прошлому — родной страны; увлеченным исследователем сельских районов Шотландии, главным образом мест, достопримечательных в историческом плане; и просто молодым человеком, для которого само собой разумелось, что судьба будет благосклонна к нему и он добьется желаемого в том, что для него всего важнее. Что именно для него важнее всего — этого он еще не знал.

Скотт состоял в Литературном обществе и, с 4 января 1791 года, в более известном Философическом обществе, которое просуществовало до наших дней; и то и другое давало возможность являться в свете и оттачивать ум. 26 ноября 1789 года он выступил у «Философов» с сообщением «О происхождении феодальной системы», черновой вариант которого послал до этого на отзыв дядюшке, капитану Роберту Скотту, в Келсо. То же сообщение в исправленном виде и озаглавленное «О нравах и обычаях северных народов» он зачитал как обязательное сочинение на семинаре у профессора Дугалда Стюарта в 1790/91 учебном году. 14 февраля 1792 года он выступил с сообщением «О подлинности Оссиановых песен», а 11 декабря того же года зачитал третье сообщение — «О корнях скандинавской мифологии». Среди тем, обсуждавшихся в Обществе при участии Скотта, фигурировали: «Надлежит ли оказывать постоянную помощь неимущим? «, «Надлежит ли существовать господствующей религии? «, «Было ли умерщвление Карла I в согласии с законом? 62», «Способна ли личная неприкосновенность главного судьи стать при монархическом правлении угрозой для народных свобод? « (По двум последним Скотт открывал прения.) Скотта произвели в адвокаты за день до закрытия судебной сессии, так что лето у него оказалось свободным, и он отдал много времени странствиям по Пограничному краю. Он погостил у дядюшки Роберта в Келсо, в его домике Роузбенк, откуда совершил походы к римским развалинам в Нортумберленде и историческим местам в верховьях Тайна. Поездка в Озерный край 63 была прервана из-за плохой погоды. Друг Скотта Чарлз Керр из Абботрула познакомил его со своим родственником Робертом Шортридом, у которого были многочисленные знакомства в Лиддесдейле, и осенью он с Шортридом в качестве проводника предпринял первую из семи ежегодных, как он их называл, «вылазок» в «дикое и недоступное» Пограничье. По словам Локхарта, Скотт ставил целью «осмотреть развалины знаменитого замка Хермитедж и собрать кое-что из старинных разбойничьих песен, которые, по слухам, все еще бытовали среди потомков тех славных молодцов, что выступали под знаменами Дугласов, когда те владели сей мрачной и неприступной твердыней». Эти ежегодные «вылазки» в Лиддесдейл, где Скотт «обследовал каждую речушку от истока до устья, а каждый разрушенный пиль 64 — от фундамента до зубцов», существенно пополнили его запас пограничных баллад, которыми он давно уже интересовался, и помогли собрать многое из того, что он позже включил в первую из прославивших его книг — «Песни шотландской границы».

В ноябре 1792 года Скотт и его друг Уильям Клерк стали регулярно появляться в Доме парламента, где некогда заседал этот высший орган Шотландии, а теперь толклись адвокаты, с клиентами или без, обсуждая или подыскивая дела. Отец Скотта, практикующий адвокат, имел возможность время от времени подбрасывать сыну какое-нибудь дело и уговорить кое-кого из коллег последовать своему примеру. Дела, как правило, оказывались заурядные и не требовали от Скотта больших умственных усилий. Мастерство рассказчика снискало ему в кругу профессиональных знакомых более громкое имя.

ГЕРМАНСКИЕ УВЛЕЧЕНИЯ

Что еще важнее — он пал жертвой германского поветрия, занесенного в Шотландию главным образом стараниями Генри Маккензи. Оглядываясь с высоты прожитых лет на германскую «лихорадку» конца XVIII века, Маккензи писал: «Вероятно, именно немецкая поэтическая школа, с которой к этому времени познакомилась британская публика и которая чрезвычайно пленила молодежь одушевлявшими ее теплыми чувствами и своими романтическими сюжетами, сообщила сей (восторженно-яркий. — Д. Д.) стиль английской поэзии… Указанное романтическое течение в поэзии разделялось на два потока: один устремлялся в сверхъестественные области художественного вымысла, другой в равной мере истекал из обыденной жизни и питался горестями и радостями простонародья». Таким образом, и Маккензи, и Скотта пленил сентиментально-романтический дух немецкой литературы конца XVIII столетия. В апреле 1788 года Маккензи выступил перед Эдинбургским Королевским обществом, которое было основано в 1783 году при его участии, с «Докладом о немецком театре», уделив особое внимание «чувствительным и трогательным сочинениям». Этот «Доклад», опубликованный затем в «Трудах» Общества, Скотт прочел взахлеб. «В Эдинбурге, — вспоминал Скотт в 1830 году, — где примечательное сходство немецкого языка с нижнешотландским побуждало молодежь обращаться к сему новооткрытому литературному источнику, образовалась группа из шести-семи близких друзей, которые надумали поучиться немецкой речи». Скотт, разумеется, вошел в эту группу, а в декабре 1792 года она влилась в класс немецкого языка, которым руководил немец-лекарь по имени Виллих, практиковавший в Эдинбурге.

Вспоминая впоследствии о полосе своих германских увлечений, Скотт подчеркивал, что немецкие драматурги «отвергли формализм единств 65» и «стремились, впадая порой в неправдоподобие и крайности, вывести на подмостки жизнь в ее самых невероятных противуречиях и беспредельном разнообразии типов». Он также выделял «их вымышленные сюжеты, их балладную поэзию и прочие ветви их литературного древа, особо приспособленные к воплощению сумасбродного и сверхъестественного». Первым плодом немецких штудий Скотта явился выполненный в апреле 1796 года перевод чрезвычайно популярной баллады Бюргера 66 «Ленора», в которой призрак мертвого жениха похищает героиню и сочетается с ней под сенью могилы. Восторги друзей склонили Скотта напечатать перевод анонимно вместе с его другим более вольным переложением «Дикого охотника» того же Бюргера. Таким образом, небольшой томик, изданный без указания имени автора, — «Погоня и Уильям и Елена» — был первой публикацией Скотта. А первой книжкой, которую он выпустил под собственным именем, тоже стал перевод с немецкого (1799) — «Гёц фон Берлихинген» Гёте.

Все это были ученические поделки, и в известном смысле можно утверждать, что германская «лихорадка» увела гений Скотта с верного пути или по крайней мере способствовала его однобокому развитию, заставив сосредоточиться на нелепых сентиментальных сюжетах, дававших скудную пищу тому волнующему ощущению хода истории, связи тогдашнего цивилизованного образа жизни с давними законами и обычаями, которое позднее так впечатляюще проявилось в его романах. Больше того, Скотт хоть и с увлеченностью занимался немецким, однако грамматику так до конца и не освоил, да и в словарном запасе у него были зияющие пробелы. Человеку, способному перевести «Mein Kloster ist Erfurt in Sachsen» 67 как «Мой монастырь занимается торговлей», предстоит, несомненно, еще учиться и учиться немецкому. И все же именно переводы немецких образцов и подражания им положили начало литературной деятельности Скотта. Как образно писал сэр Герберт Грайерсон 68, «немецкая литература дала толчок, превративший молодого антиквара и всеядного книгочея в писателя-творца, зажгла огонь, в котором любовь к истории и древностям сплавилась с любовью к поэзии и романтике». Тем не менее величие Скотта-писателя зиждется на фундаменте куда более основательном, чем этот сплав.

ИССЛЕДОВАНИЕ ШОТЛАНДИИ

Тем временем Скотт пополнял запас знаний о родной стране. Летом 1793 года он побывал в горном Пертшире со своим другом Адамом Фергюсоном и основательно познакомился с шотландской «глубинкой». Он гостил у родни своих близких эдинбургских знакомых. Дед его друга Джорджа Эйберкомби сэр Ралф Эйберкомби, в чьем сельском особняке Таллибоди он останавливался, поделился со Скоттом личными воспоминаниями о Роб Рое. В другом сельском особняке Скотт «выслушал живые воспоминания еще одного престарелого джентльмена о том, что там случилось, когда Джон Хоум, автор „Дугласа“, и другие плененные сторонники Ганноверского дома бежали из расположения горских войск в 1745 году». Скотт хорошо узнал озеро Катрин и его окрестности и позднее с толком использовал это знакомство в «Деве озера». Он также навестил ревностного собирателя военных раритетов Патрика Меррея из Симприма в его поместье Мейгл в Форфаршире; оттуда он ездил осматривать развалины замка Даннотар и там на замковом погосте, как сообщает Локхарт, «в первый и последний раз узрел Питера Патерсона, Кладбищенского Старика — персонаж „Пуритан“ — во плоти. Скотт с приходским священником мистером Уокером, — повествует Локхарт, — застали беднягу за обновлением эпитафий на надгробиях камеронцев 69, павших жертвами кратковременного безумия Иакова II». Побывал Скотт и в Глемисе, резиденции герцогов Стратморских и «самом неоспоримо благородном образце настоящего феодального замка, каковой ему до той поры удалось осмотреть». (Скотт позже горько сожалел о последовавшей перестройке замка на современный лад.) Впрочем, нет смысла перечислять все поездки Скотта за эти годы. Важно, что все это время он открывал для себя родной край, впитывал местные традиции, видел ландшафты, которым предстояло возникнуть в его поэмах и романах, связывал те или иные места с историческими событиями, некогда там происходившими, и, что важнее всего, искал встреч или волею случая сталкивался со стариками, которые могли припомнить обычаи и приверженности минувших дней и лично участвовали в восстании якобитов либо каком-нибудь ином мятеже, где проявился героический дух Шотландии — той Шотландии, чье движение во времени от жестокой, хотя и колоритной необузданности к мирному просветительству и торгово-промышленному развитию Скотт не мог не приветствовать, испытывая, однако, непреодолимое влечение ко всему отошедшему в прошлое. Много лет спустя Роберт Шортрид говорил Локхарту о значении для Скотта наездов в Лиддесдейл, и сказанное справедливо в отношении всех путешествий, предпринятых им в те годы: «Он тогда превращался в себя настоящего, только, видно, смекнул, что к чему, уже через несколько лет. А поначалу, смею сказать, все это было ему один интерес да забава».

ЖЕНИТЬБА

В эти годы Скотт питал страстное романтическое чувство к мисс Вильямине Белшес, дочери сэра Джона Стюарта Белшеса, человека, которого едва ли могла привести в восторг мысль о том, чтобы выдать свое дитя за взбалмошного молодого человека с неопределенными видами на будущее. Мисс Белшес, похоже, давала Скотту основания рассчитывать на ответное чувство, но все кончилось тем, что в октябре 1796 года она вышла за состоятельного молодого банкира, и друзья Скотта какое-то время опасались, как бы он с горя не помешался. Гордость его была уязвлена, как и сердце, и он написал стихотворение, завершавшееся строками:

Он, конечно, справился с этим, более того — снова влюбился и женился всего через год с небольшим. Но забыть первую любовь он так и не смог, память о ней преследовала его всю жизнь. О ней он думал, создавая образ Зеленой Мантильи в романе «Редгонтлет», к ней возвращался в прочувствованных строках своего «Дневника», который начал вести в последние годы. Шарлоттой Карпентер, или Шарпантье, он увлекся, познакомившись с ней во время поездки в Озерный край поздним летом 1797 года. Разочаровавшись в первой любви, он повел пылкую осаду, и 24 декабря они обвенчались в Карлейле.

Шарлотта, родившаяся в декабре 1770 года, была француженкой — дочерью Жана Франсуа Шарпантье, Ecuyer du Roi de l'Academie de Lyon 70 Ее мать, вышедшая за человека много старше себя, прибыла в Лондон в 1784 или 85 году, так что Шарлотта и ее младший брат выросли в лоне англиканской церкви. Мадам Шарпантье вернулась во Францию в 1786 году и умерла там два года спустя; дети остались в Англии на попечении лорда Дауншира. Относительно происхождения Шарлотты и характера отношений между ее матушкой и лордом Даунширом не все ясно; теперь мы знаем, что история Локхарта о мадам Шарпантье — француженке-роялистке, бежавшей вместе с детьми от Революции, — была выдумкой.

Прежде чем получить согласие на брак с протеже лорда Дауншира, Скотту пришлось его улещать, что он и сделал в письменном виде с отменным тактом и обходительностью. Не будучи красавицей, Шарлотта отличалась веселым жизнерадостным нравом, и жизнерадостность Скотта находила у нее отклик. К тому же она была практична и честолюбива на свой радостно-наивный манер и твердо верила в будущее Скотта. Адвокатура приносила ему в то время ежегодно не более 150 фунтов, но в придачу к ним помогал деньгами отец, который тогда был уже стар, часто болел и, скончавшись в 1799 году, щедро обеспечил вдову и выделил круглую сумму для раздела между детьми, так что доля Скотта заметно увеличила его благосостояние. Братец Шарлотты Шарль, получивший благодаря лорду Даунширу хорошее место в индийском отделении Восточно-Индийской компании (тогда-то он и сменил фамилию Шарпантье на Карпентер), тоже помог чем мог, выделив сестре ежегодное содержание в 500 фунтов.

После двенадцати лет супружества Скотт писал 21 января 1810 года леди Эйберкорн, одной из нескольких титулованных дам, с которыми он долгое время состоял в дружеской, даже задушевной переписке, отвечая на ее вопрос, был ли он когда-нибудь по-настоящему влюблен. (Вопрос можно было бы счесть бестактным, но то, что Скотт дал на него спокойный и точный ответ, проливает свет на характер этой эпистолярной дружбы.) Похвалившись, что продал свою новую поэму «Дева озера» за 2000 гиней 71, благо давно усвоил заповедь барышников-лошадников «покупай за фунт, продавай за гинею», он переходит на другие темы, включая заданный ему щекотливый вопрос, на который и отвечает: «Мы с миссис Скотт вступили в брак по обоюдному согласию, движимые самой искренней взаимной симпатией, и за двенадцать лет совместной жизни она не только не ослабела, но скорее окрепла. Конечно, ей недоставало того самозабвенного любовного пыла, каковой, думается, человеку суждено испытать в жизни лишь один-единственный раз. Тот, кто, купаясь, едва не пошел ко дну, редко отважится снова соваться на глубокое место».

Все свидетельства говорят о том, что здесь он ни на шаг не отступает от истины. Скотт постепенно приучился видеть в жене любящую помощницу, она же в дни их быстрорастущего преуспеяния была гордой и всем довольной женой знаменитого и, судя по всему, богатого человека. Когда в начале 1826 года он лишился чуть ли не всех своих денег, Шарлотта оказалась не в состоянии уразуметь это или поверить в катастрофу, но тогда она уже сильно болела и через несколько месяцев умерла. Зная о том, что она умирает, Скотт отправился из Абботсфорда в Эдинбург исполнять свои секретарские обязанности в Сессионном суде (от чего его охотно могли бы освободить, учитывая обстоятельства). Он записал в «Дневнике», что «прощание могло бы пойти ей во вред; а все, что я мог ей поведать, не стоило такого риска… Воспоминание об этом надрывает мне сердце, как и мысль, что более мне не придется надеяться на совет и поддержку существа, которому можно было доверить все что угодно». Через одиннадцать дней после ее кончины он заносит в «Дневник»: «Увы! Нет у меня теперь подруги, чье общество облегчило бы одиночество этих ночных бдений». Позднее он упомянет все в том же «Дневнике», как не хватает ему ее утешения и заботы, и жалуется, что никогда уже не войдет она к нему в кабинет, когда он занят работой, чтобы разжечь камин и спросить, не нужно ли ему чего. Да, «искренняя симпатия», которая по прошествии лет «не только не ослабела, но скорее окрепла», заверена надежным свидетелем. При всем несходстве характеров супругов их брак был удачным.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

Тем временем отблеск Великой Французской революции лег на Шотландию, как и на всю остальную Европу. На первых порах она побудила либерально мыслящих представителей Шотландского Просвещения приветствовать зарю нового прекрасного века. Но по мере того как брожение умов набирало силу, множились сходки сторонников реформ, а основание в 1792 году «Общества друзей народа» сопровождалось распространением среди бедняков надежд на неизбежность радикальных реформ, отношение властей делалось все более непримиримым, и революционные и даже просто реформистские настроения в дворянской среде скоро повыветрились. Фактическим правителем Шотландии в эти годы был Генри Дандес, будущий виконт Мелвилл, которого современники прозвали «Королем Генрихом IX» 72. С 1782 до 1805 года он, занимая различные должности, управлял Шотландией от имени правительства Питта-Младшего 73 — и не думал играть в демократию, а сам или через посредников держал все в собственных руках. Вот как описывал положение в Шотландии тех лет лорд Кокберн, который был вигом и, стало быть, высказывался о правительстве тори с предубеждением :

«На сельского джентльмена, исповедующего иной общественный принцип помимо преданности Генри Дандесу, взирали как на курьез, если не как на чудовище. Таков был символ веры почти всех наших купцов, всех избираемых должностных лиц, всех общественных корпораций… Поскольку народ был угнетен, а виги бессильны, Правительство держало в своих руках едва ли не каждого шотландца, особливо в Эдинбурге, этом главном своем оплоте. Церковная кафедра, суд, коллегия адвокатов, колледжи, парламентские выборщики, пресса, чиновничество, местные учреждения — все пребывали в столь полном услужении у правящей партии, что мысль о независимости казалась чудовищной и дикой, более того, ее гнал прочь страх проявить заведомую неблагодарность. Эдинбуржец Генри Дандес, благодаря талантам и образу действий весьма способный к тому, чтобы заставить толпу возлюбить деспотизм, был полновластным диктатором Шотландии и располагал такими возможностями награждать повиновение и подавлять противодействие, каких в нынешние времена не было ни у кого ни в одном уголке Империи».

Племянник Дандеса Роберт Дандес из Арнистона был назначен генеральным прокурором по делам Шотландии, и дядя на пару с племянником безжалостно и основательно искореняли все, в чем усматривали подрыв устоев. Развитие Французской революции и война между Францией и Британией, вспыхнувшая в 1793 году, сыграли им на руку: отныне всех заподозренных в симпатиях к Французской революции можно было назвать предателями и судить за подстрекательство к мятежу (шотландский кодекс впервые обогатился такой статьей именно в это время), а казни и террор во Франции рассматривать как страшное предупреждение о зловещих последствиях, которыми чреваты уступки распространившимся требованиям реформ. Политические процессы 1793 и 1794 годов, завершившиеся приговором о ссылке в колонии реформаторов-идеалистов, явились бессовестным извращением правосудия. «Далеко идущий замысел тори, — писал Кокберн, — состоял в том, чтобы всех, кроме самих тори, предать поношению, особливо же приписать жажду кровопролития и анархии не только своим признанным противникам, но всей нации поголовно». Роберт Маквин, лорд Брэксфилд, получил среди громил-судей той поры самую печальную известность; Кокберн назвал его «шотландским Джеффрисом» 74. Брэксфилд был соседом Скоттов по площади Георга, и Вальтер посвятил ему диссертацию на латыни (скорее всего, написанную за него поденщиком, как тогда было принято), которую надлежало представить в рамках экзамена на адвоката. С Робертом Дандесом Скотт также состоял в прекрасных отношениях и называл его в одном из писем 1819 года «мой старый, добрый и верный друг, кто взялся меня опекать, когда я был заурядным, не подававшим надежд юнцом».

Таким образом, в это неспокойное время Скотт целиком и полностью был на стороне властей предержащих. Подобно другим джентльменам той поры и еще больше, чем многие из них, он всю жизнь был склонен к приступам панического ужаса перед призраком народного восстания и разбушевавшихся толп. «Вы совершенно правы, опасаясь жакерии; мы сидим на бочке с порохом», — писал он Саути 75 в 1812 году, а в 1819 писал сыну Вальтеру, только что произведенному в офицеры: «Как ни жаль, но в Англии, по всей видимости, сильное брожение умов по вине злонамеренных смутьянов, которые подстрекают народ. Однако же они поспешили обнародовать свои адские замыслы, что насторожит всех, у кого есть собственность. Не удивлюсь, если твоим боевым крещением станет исполнение долга в сих крайне неприятных обстоятельствах». Он оправдывал бойню Питерлоо, учиненную в том же году 76, когда, срываясь в истерику, писал об «ирландском (по своему характеру. — Д. Д.) восстании со всеми его ужасами», которое могло бы вспыхнуть, не призови городские власти войска. При этом он отвергал, что солидарен с партией тори: «… речь, по всей видимости, идет о вопросе вопросов — получим ли мы на своем веку мир или же кровавую безжалостную схватку между собственностью и чернью». В декабре 1819 года он с мелодраматическим пафосом писал о перспективе гражданской войны — «люди отправляются по своим обычным делам с мушкетами в руках» — и взвинтил себя до того, что ужас перед «чернью» и ненависть к ней не позволили ему хотя бы в малой степени увидеть очевидное: то были его соотечественники-шотландцы, страдавшие от невыносимых условий жизни. «До пятидесяти тысяч мерзавцев готовы взбунтоваться между Тайном и Виром», — сообщал он брату Тому 23 декабря 1819 года. Это было абсурдом. Кокберн придерживался более трезвого взгляда на вещи: «На весь остров обрушились сельские и промышленные бедствия, чем, как всегда, воспользовались демагоги, что повело к значительным политическим волнениям. В Шотландии их было ничтожно мало, но их сперва раздули, а затем выдали за доказательство революционного духа… И потому безрассудства и ожесточение ткачей из наших западных графств было решено счесть за проявление гражданской войны и принять против них соответствующие меры». В конечном итоге не было никакой гражданской войны, однако Скотт в рьяном воинственном запале писал о подготовке к набору добровольцев, чтобы патрулировать с ними по всему краю.

Все сказанное рисует Скотта тупым реакционером самого крайнего толка. В действительности же его политические и общественные воззрения, которые почти не менялись на протяжении его зрелой жизни, были хорошо продуманными и в известном смысле проницательными. То, как обходится Промышленная революция с рабочим людом, вызывало у него ужас и отвращение, и с его рассуждениями по этому вопросу мог бы согласиться сам Маркс. Промышленная революция уничтожила органическую общность людей, в которую Скотт глубоко верил. Он был патерналистом; он верил в права и обязанности, налагаемые собственностью; он верил в достоинство личности. Два отрывка из писем Скотта 1820 года однозначно выявляют его точку зрения. Он выступает за то, чтобы вооружить бедняков, если на них можно положиться, ибо самое главное — не допустить войны классов, «этого самого чудовищного из зол, войны холопской, в духе Джека Кейда 77». Вот его доводы:

«Некоторые утверждают, будто низшим классам нельзя доверять. На такие слова я отвечаю: „Карта бита“. Нам остается лишь подсчитать, сколько времени богачи сумеют продержаться против бедняков и сколько времени потребуется беднякам, чтобы разгадать великую тайну, что 100 сильней одного, и т. д. , тут и конец нашим землевладельцам. Но это неправда. Беднякам НАДЛЕЖИТ доверять почти во всех случаях, если они не отъединены от своих естественных сеньоров».

«Естественные сеньоры» могут заставить нас покривиться, а Скотт, хотя и выводил на страницах своих романов смешных и глупых владельцев земельной собственности, противопоставляя им разумных, исполненных достоинства крестьян, и вправду верил, если говорить о его политических убеждениях, в естественный порядок вещей, ставящий землевладельца (в идеале щедрого, образованного и понимающего всю меру своей ответственности) во главе местной общины. Однако в своих рассуждениях о том, почему дела приняли нежелательный оборот, Скотт менее архаичен:

«Раньше промышленники, вынужденные подыскивать речки с быстрым течением, способным привести в действие их машины, обосновывались в уединенных местах, а своих работников расселяли в соседних деревеньках. Отсюда проистекала обоюдная зависимость между работодателем и работником, ибо в худые времена Хозяину приходилось обеспечивать своих людей средствами к существованию, а то бы они не могли хорошо работать, и маленькая община естественно взирала на него как на своего главу. Но всему этому пришел конец, когда предприниматели перебрались в большие города, где хозяин нанимает 100 работников, через неделю дает им расчет, а что с ними будет дальше, занимает его много меньше, чем как быть с сотней сносившихся челноков».

Столь глубокое понимание истины ставит Скотта в один ряд с «пророками» викторианской эпохи Карлейлем, Рёскином и Уильямом Моррисом 78. Не следует забывать, что Промышленная революция начиналась в Шотландии (на берегах Клайда) в дни юности Скотта. Осуждая ее социальные и нравственные последствия и в то же время приветствуя всевозможные технические нововведения, направленные на то, что Френсис Бэкон 79 называл «облегчением удела человеческого», Скотт впадал в то же самое противоречие, которое предстояло испытать на себе большинству великих английских писателей XIX столетия. Прежде чем закончить разговор о Скотте-политике, следует добавить, что Скотт-человек был по натуре гуманным и щедрым, добрым и заботливым в отношении своих абботсфордских арендаторов и обладал великим даром вызывать преданность и любовь тех, кто от него зависел.

ВОЕННАЯ ЖИЗНЬ

Началась война с Францией — и пошли боевые тревоги и патрулирование, а боязнь французского вторжения ускорила формирование добровольческих отрядов. Скотт лично и с большим энтузиазмом участвовал в формировании эдинбургского корпуса Королевских легких драгун в 1797 году. Сам он стал там «казначеем, квартирмейстером и секретарем» и, по его собственным словам, «заделался в результате настоящим воякой». Несмотря на хромоту, он хорошо ездил верхом и ревностно предавался утомительной ежедневной муштре. «Никакая усталость не могла свалить его с ног, — вспоминал впоследствии офицер-соратник, — а своим усердием и воодушевлением он поднимал дух всему корпусу… При каждом перерыве в занятиях команда „Вольно! „ служила для квартирмейстера сигналом повеселить эскадрон; все взгляды сами собой устремлялись на «эрла Вальтера“, как его запросто называли тогда товарищи по оружию, заранее готовые рассмеяться чуть ли не каждой его шутке — а они у него были всегда наготове“.

В начале 1802 года Амьенский договор положил конец войне с Францией, но она снова вспыхнула в мае 1803-го, и вскоре, по словам Кокберна, «Эдинбург, подобно всем остальным городам, превратился в военный лагерь и оставался таковым до мира 1814 года». Вновь разразилось то, что Локхарт именовал «шотландским помешательством на добровольчестве», и Скотт опять вступил в отряд добровольцев. Кокберн оставил хрестоматийный портрет Скотта-кавалериста:

«Рвение Вальтера Скотта в сем деле было весьма примечательно. Он был душой эдинбургского отряда Мидлотианской конницы. То был для него не просто долг, не обязанность, не времяпрепровождение, но всепожирающая страсть, предаваясь коей он ублажал свою феодальную тягу к бранному делу и склонность к веселому дружеству. Он гарцевал, пил и сочинял песни с такой искренней и самозабвенной добросовестностью, что она вдохновляла окружающих или же заставляла их устыдиться… В его отряде было заведено, чтобы кавалеристы отрабатывали удар шашкой на репе, каковая, будучи насаженной на кол, изображала перед строем француза. Каждый второй драгун, как наступал его черед, думал не так о том, чтобы управиться с репой, как о том, чтобы удержаться в седле. Но Вальтер смело атаковал мишени, приговаривая „Рази негодяев, рази! «, и наносил удары, которые по причине его недуга часто не достигали цели, не переставая в сердцах проклинать ненавистного супостата“.

Однако картина, нарисованная Кокберном, в каком-то смысле не соответствует действительности. Армия и война и в самом деле привлекали Скотта. «Что до меня, — писал он в 1803 году Анне Сьюард, — то признаюсь: тем, у кого, подобно мне, la tete un peu exaltee 80, «пламя битв и торжество побед» 81 могут на какое-то время доставить весьма приятные и захватывающие ощущения. Особо внушительный вид кавалерии, а также натиск атаки, на мой взгляд, отмечены несомненным величием. Может быть, я тем более предан военной потехе такого рода, что для здоровья мне потребно много двигаться, а из-за приобретенной во младенчестве хромоты двигаться мне удобно не иначе как в седле». В том же духе он часто писал и другим лицам; для сына Вальтера он купил патент офицера Восемнадцатого гусарского полка, но в то же время отнюдь не обольщался в отношении солдатского житья. «Должен заметить, — не без иронии писал он невестке миссис Томас Скотт в 1825 году, — что она (военная служба. — Д. Д.) многообещающий промысел, где мужчина покупает себе ежегодную ренту на условиях много хуже тех, что предоставляет Лондонская биржа, связывает себя обязательством рабски исполнять чужие приказы и от случая к случаю рисковать столь выгодно приобретенной рентой, ставя себя под смертельный удар, чтобы в конце концов услыхать от других, какой он счастливчик и как успешно продвинулся в чине». Еще более важным свидетельством служат его романы. Литература не знает другого столь яркого воплощения жестокой бессмыслицы войны. Причем чем «романтичнее» сюжет, тем глупей и бесцельней становится схватка. Достаточно ознакомиться с описаниями ратных жестокостей у Скотта — битвы при Престонпансе в «Уэверли», грубой пышности человекоубийства в «Айвенго», бестолковой пограничной резни в «Монастыре», рокового чванства противников и решающего сражения в «Аббате», наконец, последней чудовищной битвы в «Пертской красавице», — чтобы убедиться в его истинном отношении к блеску бранных дел. Впрочем, все это есть уже в «Уэверли». Лишь после того, как из-за глупой стычки в Камберленде герой отстает от армии якобитов и находит приют под мирным фермерским кровом, сообщает читателю Скотт, «романтическим грезам его жизни пришел конец, и началась ее подлинная история».

И последнее о политических взглядах Скотта. Всю жизнь он оставался правоверным тори и, бывало, злобно обрушивался на противную сторону. Но он неизменно отдавал себе отчет в том, насколько личные обстоятельства определили его взгляды. В январе 1807 года один из знакомых поделился с ним в письме своим горем в связи со смертью государственного деятеля Чарлза Джеймса Фокса, вига-радикала 82, и Скотт ответил:

«Не только мнения и суждения тех, кого я почитал и почитать был обязан, сызмальства склоняли меня к тому, что именуется торийскими принципами, — сами милости и дружеская близость, кои я видал от семейства лорда Мелвилла, особенно от племянника и сына, равно опирались как на одобрение мною их действий в 1792/93 годы, так и на благодарность за милости, мне оказанные, когда я более всего в них нуждался. Итак, сказав об этом, я не только глубоко скорблю об утрате выдающихся дарований мистера Фокса в то время, когда они как никогда потребны нашей стране, но достаточно беспристрастен, дабы уважать принципы и лелеять дружбу многих лиц, чьи политические воззрения отличаются от моих, ибо знаю: оные лица восприняли таковые по глубокой убежденности в их истинности».

В письме к сочинительнице пьес Джоанне Бейли 83 в марте 1810 года он идет еще дальше:

«Хотел бы я быть во всем Вам подобен, однако в нашей свободной стране политика — начальная ступень образования и входит нам в плоть и кровь. Между беспристрастными и осведомленными представителями обеих партий всей разницы что в словах да личных склонностях. Другого отличия в принципе нет и быть не может… «

А вот из письма в Саути в сентябре 1809 года:

«Убежден, что сказанное Свифтом о вигах и тори справедливо в отношении большей части общественных раздоров и что людям по-настоящему честным достаточно обменяться мнениями, чтобы прийти к согласию, тогда как дураки и мошенники напридумывают себе и лозунгов, и паролей, и боевых кличей, лишь бы избежать справедливой договоренности».

Это объясняет, почему у Скотта всю жизнь были близкие друзья и почитатели среди вигов (включая лорда Кокберна); это также подытоживает тему многих его романов, больше того, почти полностью выражает его философию истории — именно лозунги да боевые кличи, порожденные историей и одновременно ее порождающие, разделяют людей доброй воли. Этот голос принадлежит скорее Скотту — представителю Шотландского Просвещения, нежели Скотту — первопоклоннику героической чувствительности немецкого романтизма. Еще был Скотт — шотландский националист, и это, как мы далее убедимся, усложняет его портрет.

Скотт привез молодую жену в Эдинбург, где они, дважды поменяв жилье, обосновались в доме № 39 по Северной Замковой улице, который Скотт купил и сделал своей эдинбургской резиденцией; дом пришлось продать после краха 1826 года. Он также купил домик в местечке Лассуэйд 84 примерно в шести милях от Эдинбурга на берегу речки Эск. Здесь он переводил Бюргера и здесь провел несколько самых приятных первых месяцев семейной жизни, так что на склоне лет вспоминал, сколько радости доставляло ему собственными руками возводить садовую ограду и беседки. 16 декабря 1799 года по ходатайству герцога Баклю перед лордом Мелвиллом Скотт получил место шерифа 85 Селкиркшира с жалованьем 300 фунтов стерлингов в год. Обязанности, налагаемые этой должностью в маленьком сельском суде (а ему еще помогал заместитель), были, по словам Локхарта, «далеко не обременительны; большая часть округа — пастушеского, мирного и маленького — входила во владения герцога Баклю, и Скотт с удвоенным рвением обратился к своему замыслу издать баллады, многие и лучшие из которых родились как раз в этом округе его любимого Пограничного края».

ПРИВЕРЖЕНЕЦ ТРАДИЦИЙ

К 1800 году деятельность Скотта по подготовке баллад к изданию была в самом разгаре. С помощью высокоученого Ричарда Хибера и замечательного филолога-самоучки Джона Лейдена он собирал, читал, взвешивал, вел переписку и непрерывно копил сведения, необходимые для составления исторических и справочных комментариев и отсылок, которым предстояло украсить собрание. Первые два тома увидели свет в начале 1802 года, а третий — год спустя. «Предисловие», написанное Скоттом, завершается таким знаменательным абзацем:

«В Примечаниях и сопроводительных Рассуждениях я ставил перед собой задачу собрать воедино, не прилагая, возможно, должных усилий к тому, чтобы привести их в систему, разнообразные наблюдения касательно распространенных суеверий и исторических преданий, каковые, если их ныне оставить несобранными, скоро будут непременно и окончательно «позабыты. Этими стараниями, пусть они и ничтожны, я могу как-то послужить истории моей родной страны, чьи своеобычные нравы и облик день ото дня сливаются с нравами и обликом ее сестры и союзницы (Англии. — Перев.) и в них растворяются. И сколь бы незначительным ни представлялось сие подношение манам некогда гордого независимого королевства, я возлагаю его на их алтарь со смешанным чувством, которое не берусь описать».

Это смешанное чувство можно понять. Скотт поддерживал Унию 1707 года и наверняка подписался бы под доводами в ее защиту, которые приводит Никол Джарви в «Роб Рое»: в числе прочих коммерческих выгод Уния открыла перед купцами из Глазго английские колониальные рынки. Скотт, однако, сожалел об утраченной шотландской независимости и с благоговением относился ко всем сохранившимся установлениям, говорящим о том, что утрачена она не до конца. В то же время он горячо поддерживал Генри Дандеса, который фактически правил Шотландией от имени заседавшего в Вестминстере правительства и которого нынешние шотландские националисты числят в квислингах*. 86 И тем не менее в письме к мисс Клифейн от 13 июля 1813 года он открытым текстом заявлял о «верности» изгнанным и к тому времени давно сошедшим с политической арены Стюартам, хотя при этом и объяснял, что доводы рассудка вступают у него в противоречие с голосом сердца: «Я рад, что не жил в 1745 году. Как адвокат я бы не мог защищать законность притязаний Карла на трон; как священник я бы не мог за него молиться; но как солдат я бы непременно и вопреки всем доводам здравого смысла пошел за ним хоть на виселицу». Скотт немало содействовал извлечению на свет долго пролежавших под спудом регалий Шотландской короны, этих бессильных свидетельств о днях независимого Шотландского королевства; в то же время его стараниями было организовано посещение Шотландии Георгом IV в 1822 году — посещение, которое он пышно обставил и в ходе которого умудрился представить короля из Ганноверской династии, обряженного в шотландскую юбочку, как законного монарха горных кланов.

В 1806 году, как писал Кокберн, «виги с удивлением обнаружили, что оказались у власти», и Скотт, по словам Локхарта, опасался, что «новые правители государства склонны упразднить многие полезные установления». В Шотландии многие установления давно уже требовали реформ, но Скотт со своим шотландским патриотизмом с подозрением относился к реформам. Локхарт оставил запись об одном многозначительном случае:

«Когда в Юридической коллегии обсуждались некоторые из этих предложений (о введении новшеств в шотландское судопроизводство. — Д. Д.), он произнес самую длинную речь из всех, с какими выступал перед этим собранием; и несколько лиц, коим довелось ее слышать, уверяли меня, что ее напор и явленное в ней ораторское искусство застали врасплох даже тех, кто лучше всех знал Скотта. Когда собрание разошлось, он отправился на Замковую улицу по виадуку в обществе мистера Джеффри и другого знакомого из сторонников реформы, которые весьма лестно отозвались о выказанных им ораторских дарованиях и хотели поговорить о предмете обсуждения в шутливых тонах. Но они не подозревали, сколь глубоко затронуты его чувства. Он воскликнул: «Нет, нет — тут не до смеха; малопомалу вы и в самых благих намерениях будете все подрывать и портить, пока не исчезнет то, что делает Шотландию Шотландией». Сказав так, он отвернулся, чтобы скрыть волнение — но мистер Джеффри успел заметить, как по его щекам устремились слезы, — и постоял, уткнувшись лбом в стойку виадука, покамест не пришел в себя».

Непрерывность — прямая линия, связующая прошлое и настоящее, ощущение общности с ушедшими поколениями — вот что было главенствующим в чувствах Скотта. Но он все же понимал, что во многом и важном перемены не только необходимы, а и в высшей степени желательны. Дарси Лэтимер из романа «Редгонтлет», который постоянно высказывает мысли Скотта, да и вообще списан с автора, объясняет сестре, что через десять с лишним лет после разгрома восстания 1745 года бессмысленно ожидать, будто арендаторы лэрда-якобита «надумают снова подставить шеи под ленное ярмо, которое решительно сломил Закон 1748 года, упразднивший вассальную зависимость и родовую юрисдикцию». Закон о родовой юрисдикции, к которому Скотт относился с одобрением, урезал фактически неограниченную власть лендлордов Горной Шотландии над теми, кто проживал на их землях, и уничтожил тот самый патернализм, по смягченной разновидности которого вздыхал Скотт, пытавшийся на практике осуществить ее в Абботсфорде. Что до «верности» Скотта дому Стюартов, то в «Редгонтлете» верность делу Стюартов показана как изжившая себя и неуместная в реальном мире второй половины XVIII века сентиментальщина; «Редгонтлет» делает великим романом отчасти и то, что в нем Скотт сумел осудить якобитство, не преуменьшив при этом героической притягательности последнего. После любезного приема, оказанного ему Георгом IV, Скотт на страницах «Дневника» (20 октября 1826 года) полностью расписывается в лояльности к королю, отвечающему требованиям современности:

«Он (Георг IV. — Д. Д.) во многих отношениях являет собою образец британского монарха: мало расположен к правительственным нововведениям, разве что меняет министров, искренне, я полагаю, стремится к благу подданных, милостив к горемыкам, а в речах и осанке — „краса-король“ 87. Уверен, подобная личность подходит нам много скорее, нежели человек, жаждущий вести за собой армии или же постоянно впутываться в la grande politique 88».

Поэтому вполне естественно, что, возводя поэтический памятник более древнему, бурному и жестокому образу жизни, чем тот, который воцарился в современной ему Шотландии, Скотт говорил о своем «смешанном чувстве».

«ПЕСНИ ШОТЛАНДСКОЙ ГРАНИЦЫ»

«Песни шотландской границы» объединяют многие великие шотландские баллады, включая «Сэр Патрик Спенс», «Джонни Крепкая Рука», «Битва при Оттенбурне», «Ворон к ворону летит», «Лорд Рональд», «Бдение у гроба», «Женщина из АшерсВелл». Издание было красиво оформлено, снабжено ценными примечаниями и включало тексты, которые Скотт, несомненно, местами «улучшил» (например, «Ворон к ворону летит»). Он положил много сил,

чтобы собрать баллады, нередко записывал их с голоса, но его поколение не проявляло щепетильности в вопросе о сохранении текстов в том виде, как они бытовали, — щепетильности, свойственной современным филологам, и Скотт полагал, что имеет полное право украдкой пригладить строфу или даже заменить изначальные стихи на более звучные и героические. В одном из писем 1806 года он утверждал, что «не делал вставок в эти старинные Баллады», и упомянул источники некоторых «оригинальных записей»; но несомненно, что к ряду опубликованных им текстов он приложил руку, правда, большей частью объединяя разные тексты, а не подменяя оригиналы.

«„Песни шотландской границы“, — сообщал Скотт своему шурину Чарльзу Карпентеру в марте 1803 года, — были так хорошо приняты взыскательной публикой, что, выручив 100 фунтов прибыли от первого издания, каковое — тщеславие не дает умолчать и не похвалиться — было распродано за шесть месяцев, я продал авторские права еще за 500 фунтов». Впоследствии книга неоднократно переиздавалась, особенно после того, как Скотта прославила его собственная поэзия, а именно в этом направлении отныне и развивался его талант. Скотт, правда, не отказался от редакторской работы или писания эссе о древностях и на исторические темы — этим он занимался всю жизнь. В 1803 и 1804 годах он отдал много времени подготовке к изданию средневекового рыцарского романа «Сэр Тристрам», который вышел в 1804-м. Одновременно он работал над собственной поэмой «о рыцарстве Пограничного края», которую первоначально предполагал включить в третий том «Песен», куда должны были войти «подражания старинным балладам». Сюжет ему подсказала «очаровательная юная графиня Далкейт», будущая Хэрриет герцогиня Баклю, которую Скотт почитал и боготворил и чья смерть в 1814 году была для него ударом. Графиня «повелела» Скотту написать балладу на тему пограничного предания о Трубаче из Гилпина. Размер и строфу он позаимствовал у Кольриджа из «Кристабел» 89, от которой был в восторге. Кончилось тем, что «баллада» вылилась в «Песнь последнего менестреля», драматическую поэму в шести песнях, которая увидела свет в январе 1805 года. Успех ее был мгновенный и ошеломляющий, что, по словам Локхарта, «сразу определило: литература станет главным делом всей жизни Скотта».

Для Скотта все складывалось благоприятно. В 1804 году скончался его дядюшка, капитан Роберт Скотт из Келсо, завещав Вальтеру свой домик Роузбенк и тридцать акров доброй плодородной земли. Он продал дом и землю за пять тысяч фунтов и сверх того после уплаты дядюшкиных долгов получил в наследство еще 600 фунтов. Помимо литературных гонораров он имел теперь постоянного годового дохода около тысячи фунтов. Он уже принял решение отказаться от «славного домика на берегах Эска» и подыскать более подходящее жилье в своем округе, где по закону ему, как шерифу, в любом случае надлежало проживать. Таким образом, он летом 1804 года снял небольшой сельский особняк Ашестил, расположенный в живописной местности на южном берегу Твида в нескольких милях от Селкирка; туда он перебирался на лето вплоть до 1812 года, когда приобрел Абботсфорд. К началу аренды Ашестила у Скоттов было трое детей: Софья, родившаяся в 1799 году, Вальтер — в 1801 и Анна — в 1803. Самый младший, Чарлз, появился на свет в канун рождества 1805 года.

КОМПАНЬОН

«Песни шотландской границы» вышли «в почтенном издательстве Кейделл Дэвис, что на Стрэнде», а печатались — стараниями Скотта — у его приятеля по школьной скамье Джеймса Баллантайна, ставшего к тому времени преуспевающим владельцем газеты «Келсо мейл» и печатником, требовательным к себе и с хорошим вкусом. «Когда появилась книга, — позднее вспоминал Скотт, — слово „Келсо“ в выходных данных озадачило любителей типографского дела, которые слыхом не слыхивали про это название и поразились тому, что столь скромный городок дал образчик столь совершенной печати». Еще в 1800 году Скотт убеждал Баллантайна перебраться в Эдинбург, но тот не спешил и лишь в 1802 году, оставив газету на самого младшего из братьев, Сэнди, установил свои печатные станки в двух комнатах на Эббихилл, близ Холируда. Однако из-за обилия заказов на печатание юридических документов, которые устраивал ему Скотт, Баллантайну скоро стало тесно, и он сначала перебрался в Фоулис-Клоуз на Кэнонгейте, а потом занял более обширное помещение в ПолзУорк по северной стороне Кэнонгейт у начала Лейтова переулка.

Первое лондонское издание «Песни последнего менестреля» вышло у «Лонгмана, Херста, Риса и Орма» (у них же в 1803 году вышли второе издание «Менестреля» и третий том «Песен»), а отпечатал его Баллантайн, который также самым тщательным образом вычитал гранки; начиная с «Песен», он выступал при Скотте в роли корректора почти до самой смерти писателя. Тем временем эдинбургский издатель Арчибальд Констебл внимательно следил за литературными успехами Скотта. Он уже приобрел четвертую часть прав на «Песни» и опубликовал «Сэра Тристрама». Теперь он купил у Лонгмана четвертую часть прав на «Менестреля». Так в жизнь Скотта прочно вошли Констебл и Баллантайн, каждому из которых предстояло сыграть роковую роль в его денежных делах.

Родившийся в 1774 году, Арчибальд Констебл в 1788-м поступил учеником к одному эдинбургскому книгопродавцу, затем сам стал таковым, а потом заодно и издателем. В 1802 году он основал «Эдинбургское обозрение», и под его руководством журнал быстро приобрел широкую популярность. Среди шотландских да, если на то пошло, и английских издателей Констеблу не было равных. «Отказавшись от принятой практики, основанной на скупости и осмотрительности, — писал Кокберн, — Констебл выступал главным покровителем всех многообещающих изданий и своими неслыханными гонорарами ставил в тупик не только деловых конкурентов, но даже собственных авторов. По десять, а то и по двадцать гиней за страницу критического обзора, от двух до трех тысяч фунтов за стихотворение и по тысяче за каждое из двух философских эссе — это извлекало авторов из их каморок, где в противном случае они были бы обречены на полуголодное существование, и превратило Эдинбург в литературный рынок, чья слава пошла далеко, к вящей гордости его обитателей».

Успех «Менестреля» заставил Джона Баллантайна поднапрячься. Чтобы удовлетворить спрос на книгу, ему пришлось попридержать остальные заказы. Требовалось также обновить типографское оборудование. Он обратился к Скотту за помощью, и просьба оказалась как нельзя вовремя. Скотт еще не надумал превратить литературу в основное свое ремесло — по его выражению, ей надлежало служить ему посохом, а не опорой, — но было ясно, что он вознамерился уделять ей много времени, и, если верить предзнаменованиям, не без выгоды. Дядюшкино наследство в основном оставалось нетронутым. Если ему удастся обеспечить Баллантайна заказами, притом на печатание не только своих работ, но и потока судебных бумаг, а также переизданий разного рода исторических сочинений и книг о древностях — с этой идеей, за которую, по его мнению, все издатели должны были ухватиться, Скотт носился давно, — то Баллантайну, печатнику первоклассному, был гарантирован успех. Скотта тешила мысль стать незримым распорядителем типографского дела Баллантайна. К тому же он надеялся прилично на этом заработать. В результате в мае 1805 года он подписал с Баллантайном соглашение о товариществе. По переезде печатника в Эдинбург он уже ссудил ему 500 фунтов; теперь он выдал еще полторы тысячи, и было решено, что Баллантайну как действующему компаньону полагается треть от всех прибылей, остальные две трети делятся между партнерами соразмерно с вложенным капиталом, то есть фактически почти поровну.

Сделав первый шаг, Скотт попытался заинтересовать издателей грандиозными прожектами изданий, которые, разумеется, должны были печататься у Баллантайна. Самый внушительный замысел — собрание британских поэтов в ста с лишним томах — провалился. Больший успех сопутствовал планам публикации сочинений Драйдена 90 в восемнадцати томах под редакцией Скотта — он сумел убедить лондонского книгопродавца Уильяма Миллера взяться за это дело, оговорив, что печатать поручат Баллантайну. В жизни Скотта начался период редакторской лихорадки: помимо Драйдена, который требовал большой работы, были еще сочинения мемуаристов XVII века, старинные трактаты, различные альманахи и сборники, посвященные древностям. Он выполнял работу с какой-то непринужденной легкостью, опираясь на широкую эрудицию и богатую память. Издатели, которых он склонял ко всем этим начинаниям, имели от них мало выгоды, а то и вообще ничего не имели. Но Баллантайну неизменно доставались заказы, и Скотт мог всегда рассчитывать на свою треть от прибыли. Правда, риск они тоже делили пополам.

В 1809 году Скотт увяз в предпринимательстве еще глубже. Его стараниями была основана фирма «Джон Баллантайн и К°, книгопродавцы и издатели»; компаньонами были сам Скотт, Джеймс Баллантайн и его младший брат Джон. Скотт получал половину прибыли, а каждый из братьев по четверти. К этому привела ссора с Констеблом, вернее, с его не лишенным упрямства партнером Александром Гибсоном Хантером. Скотт вознамерился проучить Констебла: он учредит конкурирующее предприятие, которое обставит беспримерно удачливого эдинбургского издателя на его же собственном поприще. Решающее слово в делах новообразованной компании принадлежало Скотту, хотя номинальным главой был Джон Баллантайн. Одновременно Скотт переписал соглашение о товариществе с Джеймсом касательно печатного дела — оно существовало по-прежнему — так, чтобы закрепить за каждым из них по половине активов компании, которые оценивались в 7684 фунта, с «разделом выручаемой прибыли» в 1350 фунтов ежегодно, две трети из коих (900 фунтов) отходили к Джеймсу, а треть (450 фунтов) — к Скотту. В дополнительной статье к соглашению капитал компании был определен в 6000 фунтов при равном вкладе каждого партнера и оговаривалось, что если кто-то из них внесет в фонд компании больше положенной половины капитала, то он будет получать «под этот взнос 15 процентов выручаемой прибыли». После этого Скотт довел свои вложения в типографию в общей сложности до 3000 фунтов, с которых ежегодно мог получать по 450 фунтов — свою долю дохода, исходя из согласованной, хотя крайне высокой учетной ставки в 15 процентов.

Удача им, однако, не сопутствовала. Под грузом затоварившихся тиражей разного рода изданий по антикварному делу, к которым никто, кроме Скотта, не проявлял интереса, фирма «Джон Баллантайн и К°» пошла ко дну, и в 1813 году ее было решено ликвидировать, сохранив, однако, в неприкосновенности печатное дело «Джеймс Баллантайн и К°». «Джона Баллантайна и К°» спас Констебл, понятно, не без выгоды для себя, поскольку, разумеется, стремился вернуть Скотта, к тому времени ставшего чрезвычайно популярным и доходным писателем, в число своих авторов. Поэтому он приобрел часть запасов со склада Джона Баллантайна и нашел другие способы облегчить компании ее последние дни. А типография тем временем продолжала работать, и Скотт вкладывал в нее все новые деньги, так что в 1816 году было решено, что вся прибыль будет поступать одному Скотту, а Джеймс станет у него управляющим на жалованье. В 1822 году Джеймс снова превратился в компаньона, и дело просуществовало до рокового 17 января 1826 года, когда фирма прекратила платежи. Мы изложили основные вехи этой истории, чтобы читатель мог связать с ней последующую творческую биографию Скотта.

СЛУЖБА И ЛИТЕРАТУРА

Мы возвращаемся к Скотту в Ашестил, где он увлеченно и ревностно трудится над подготовкой Драйдена. Из обширной переписки со старым другом Джорджем Эллисом, редактором, историком, эссеистом и основателем журнала «Антиякобинец», а также с другим знакомым и корреспондентом Скотта — государственным деятелем и литератором Джорджем Каннингом 91 — мы получаем обстоятельные и живые сведения о литературных занятиях и интересах Скотта в это время. В октябре 1805 года Эллис писал Скотту о деликатной проблеме, возникающей в связи с непристойными выражениями и пассажами, которые Драйден допускал в комедиях и других сочинениях. «Должен признаться, — замечал Эллис, — что объявление о полном издании Драйдена привело меня в некоторый ужас». Но Скотт отвергал любые предложения «причесать» поэта-классика:

«Я не хочу холостить Драйдена. Скорее я уж выхолощу родного отца, как, помнится, это сделал Юпитер 92 в незапамятные времена. Что можно сказать человеку, способному выхолостить Шекспира, или Мэссинджера, или Бомонта с Флетчером 93? … нравственность народную растлевают не откровенно фривольные описания, а сонеты, в каковых гении похоти наподобие Крошки-Мастера Томас Мур94 поют virginibus puerisque 95 ; чувствительный жаргон, смесь бесстыдства с ханжеством, — вот что развращает воображение, воспламеняет дремлющие страсти и делает читателя готовою жертвой соблазна, стоит таковому возникнуть».

Письмо к Эллису от 25 января 1806 года проливает свет на другие стороны деятельности Скотта:

«Да будет вам ведомо… что, поставив целью полностью развязаться с адвокатурой, я вступил в деловое соглашение с престарелым немощным джентльменом мистером Джорджем Хоумом, дабы отправлять совместно с ним должность одного из главных секретарей нашего Высшего суда по гражданским делам; при его жизни я буду безвозмездно исполнять за него сказанные обязанности и наследую должность после его кончины… Заступничеством моего доброго и благородного друга герцога Баклю получено одобрение этой договоренности со стороны Правительства, и теперь, как я имею все основания полагать, дело передано в Казначейство… нынышние известия дают нам все основания опасаться Питтовой смерти, ежели прискорбное это событие уже не произошло 96, что побуждает меня тревожиться о предмете, столь важном для моего скромного благосостояния. По своим политическим воззрениям я всегда был непредубежден и законопослушен, и, хотя эти воззрения никогда не отличались озлобленностью, мне не приходится ожидать, что Шотландская оппозиционная партия 97, буде обстоятельства поставят ее у власти, начнет осыпать меня милостями, да и сам я у нее таковых домогаться не стану. Ее вожди не могут желать мне зла, ибо со многими из них я в приятельских отношениях; но им сперва нужно напитать вигских деток, а уж потом подкармливать торийских псов; я не буду вилять перед ними хвостом по той лишь причине, что пришла их очередь распоряжаться у кормушки».

Скотт пытается застраховаться на тот случай, если лишится покровителей при смене правительства. Должность секретаря на судебных сессиях, продолжает он, дает 800 фунтов в год, и, если он согласится безвозмездно исполнять обязанности секретаря до смерти Хоума (а жалованье будет идти Хоуму, пока тот жив), то потом это жалованье останется закрепленным за Скоттом. Что до самой должности, «то обязанности сводятся к нескольким часам работы на утренних заседаниях Суда, вечера же и все дни в перерывах между сессиями освобождаются для литературных занятий». Новое правительство выказало больше благородства, чем ожидал Скотт: в апреле 1806 года он сообщил Саути, что ему «улыбнулась Фортуна, и, несмотря на смену политиков и политики, я закрепил за собою право на получение важной должности, предназначенной для меня У. Питтом и лордом Мелвиллом… мне сие тем более приятно, что позволяет без опрометчивости и пренебрежения интересами семьи отказаться от адвокатской практики, каковая, по моему разумению и голосу чувств, всегда была для меня докучливым и даже ненавистным занятием». К несчастью, Джордж Хоум зажился на свете вопреки всеобщему ожиданию, и возникло трагикомическое положение: Скотт все более укреплялся в мысли, что, отказываясь умирать, Хоум наносит ему личное оскорбление. Он стал для Скотта Шейхом моря 98, от которого невозможно избавиться. Весь 1811 год Скотт забрасывал своих влиятельных друзей письмами с жалобами, что он вот уже пять лет как работает даром, так что нужно оформить новое соглашение, дающее ему право на жалованье. Он снова и снова писал лорду Мелвиллу, еще чаще — леди Эйберкорн и один раз — Роберту Дандесу. Вот как заканчивается одно из его первых писем к леди Эйберкорн на эту тему:

«И вообще, коли Ваша Милость ждет от меня дальнейших гармоний, вам должно со всей благосклонностью принять во внимание мои обстоятельства, неизменно памятуя о том, что я всего лишь требую допустить меня к доходу от должности (sic), в каковой обретаюсь и безвозмездно исполняю обязанности полных пять лет и каковая, с чем, полагаю, никто не будет спорить, не очень превышает то, на что я могу рассчитывать по рождению или положению в обществе…»

Но только в январе 1812 года (Шейх моря был все еще жив!) эта история завершилась к вящему удовлетворению Скотта: отныне он должен был получать жалованья 1300 фунтов, что, как он писал леди Эйберкорн, «не только весьма облегчает мое финансовое положение, но даже превращает его в процветающее. И в самом деле, поскольку наши прежние доходы позволили нам жить со всеми удобствами и наслаждаться некоторыми излишествами и поскольку ни я, ни жена не имеем и малейшего желания увеличивать расходы, которые до сей поры удовлетворяли нашим понятиям о приличии и гостеприимстве, постольку прибавка, повышающая наш доход с 1500 фунтов до 2800, воистину есть скромный источник богатства, и ежели им мудро распорядиться, то избавит меня, когда Господу угодно даровать мне еще несколько лет, от забот и тревог, каковые родитель в моем положении должен испытывать за тех, кто идет ему на смену».

Обязанности Скотта в качестве одного из шести секретарей Высшего суда сводились в основном к отработанной рутине, но требовали его присутствия в Эдинбурге на период сессий, то есть с 12 ноября до 12 марта и с 12 мая до 12 июля с трехнедельным перерывом на рождество. Позднее его обвиняли, будто некоторые романы написаны им в суде, что он с возмущением отрицал. Вот письма — их он действительно писал изрядно во время заседаний, причем нередко сообщал об этом адресату, а порой даже описывал, что происходит, пока судья бубнил себе у него за спиной. Он сидел в присутствии по будним дням, кроме понедельников (по средам — через неделю) , с десяти утра примерно до двух часов, а когда дел выдавалось особенно много, то и до четырех. О работе своей он нередко отзывался как о легкой; поэту Краббу 99 он говорил, что она «не требует ни труда, ни умственных усилий. „ Однако он называл ее «тяжелой“, когда в письмах к леди Эйберкорн просил у нее заступничества перед лордом Мелвиллом, чтобы ему дали возможность получать с этой должности доход.

В 1808 году он обратился к леди Эйберкорн с просьбой использовать ее влияние в верхах, чтобы исхлопотать ему место секретаря Парламентской комиссии по изучению всех форм шотландского судопроизводства. «Видите, мой милый друг, — писал он в заключение, — сколь мало страшусь я надоесть Вам просьбами о любезных услугах; к тому же, уверен, Вы с радостью будете думать об открывающихся мне радужных видах и о том, что имеющие более всех возможность наблюдать меня в деле не находят, будто поэтические занятия делают меня непригодным к основательным промыслам в жизни». Он получил это хорошо оплачиваемое место и в конце декабря 1809 — начале января 1810 года много потрудился над составлением доклада Комиссии. «Бедному Секретарю с девяти утра до девяти вечера едва ли выпадает хоть одна свободная минутка», — писал он леди Эйберкорн 31 декабря 1809 года. Доклад прервал его работу над «Девой озера», третьей по счету великой поэмой Скотта, которая появилась в мае 1810 года. Вторая, «Мармион», увидела свет в 1808 году. «Дева озера» ознаменовала вершину славы Скотта-поэта. И хотя он выпустил еще несколько поэм — «Рокби» и (анонимно, чтобы ввести критику в заблуждение) «Невесту Трайермейна» в 1813 году, «Владыку островов» в 1815-м, он понимал, что после появления двух первых песен байроновского «Паломничества Чайльд Гарольда» (1812) не может оспаривать расположение публики у Байрона с его более эффектным поэтическим стилем. Романтическое повествование не было приправлено у Скотта смесью из жалоб на судьбу, bravura 100 и расчетливой моральной двусмысленности — смесью, сделавшей байронического героя столь мощной фигурой в европейской литературе 101. Скотт с достоинством уступил в этом споре, и, хотя Байрон в сатирической поэме «Английские барды и шотландские обозреватели» (1809) обвинил Скотта в служении корыстной музе, оба поэта обменялись позднее письмами, исполненными патетических уверений в дружбе, затем встретились и сблизились. Они принадлежали различным нравственным и политическим вселенным, однако каждый из них понимал другого и восхищался им.

НОВЫЕ ДЕЛОВЫЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА

Сочинения Драйдена под редакцией Скотта вышли в восемнадцати солидных томах в 1808 году; гонорар редактора из расчета сорока гиней за том составил 756 фунтов. Об интенсивности литературной деятельности Скотта тех лет говорит то, что «Мармион» увидел свет парой месяцев раньше, то есть писался в период завершения работы над Драйденом. Теперь у Скотта появилась возможность разжечь соперничество между издателями, и он этим наслаждался. Констебл предложил за «Мармиона» 1000 гиней, не прочитав ни строчки, и Скотт согласился. Констебл продал по четвертой части авторских прав на поэму лондонским издателям Уильяму Миллеру и Джону Мюррею. (Скотт не раздумывая ухватился за предложенные авансом 1000 гиней, потому что нуждался в деньгах: требовалось выручать брата Томаса. Последний, скорее, видимо, по бестолковости, нежели из преступных намерений, растратил собранную с арендаторов плату, будучи то ли управляющим, то ли доверенным лицом у маркиза Эйберкорна, и Скотту пришлось думать о том, как покрыть растрату и сделать все возможное для брата, которого он так или иначе поддерживал до самой его кончины и вдове которого помогал после смерти Тома. Такую же заботу он проявлял и о сыне Тома, своем племяннике и тезке; он помог юному Вальтеру вступить в жизнь. Скотт любил деньги, но при этом не следует забывать о его непомерной щедрости и глубоком чувстве родства, которое отдавало его кошелек в распоряжение родственников каждый раз, когда в этом возникала необходимость.)

Констебл был готов на все, лишь бы не потерять Скотта. Когда Скотт закончил Драйдена, он предложил ему подготовить такое же издание Свифта по ставке вдвое большей против той, что Миллер уплатил за Драйдена. Это означало 1500 фунтов, и Скотт согласился. Но со Свифта между Констеблом и Скоттом началась полоса трений, и, до того как издание наконец увидело свет в 1814 году, произошло много споров, несколько раз работа вообще прерывалась. Отчасти расхождения имели политический характер. Констебл, издатель влиятельного журнала вигов «Эдинбургское обозрение», нес, в глазах Скотта, ответственность за взгляды, выраженные на его страницах. В апреле 1808 года редактор «Обозрения» Фрэнсис Джеффри напечатал в нем пространную и весьма прохладную рецензию на «Мармиона». («Писать современную рыцарскую повесть представляется во многих отношениях столь же странной причудой, как возводить современное аббатство или английскую пагоду. На первый раз, однако, сие можно извинить как изящный каприз гения; но повторный опыт в том же роде менее заслуживает снисхождения и вменяет в известный долг отвлечь автора от таких пустяков, беспристрастно указав на недостатки, каковые в определенном смысле неотделимы от замысла в его воплощении».) Скотт не счел нужным обижаться на отзыв, и Джеффри отобедал у него чуть ли не на другой день после появления рецензии, что, однако, пришлось не по вкусу Шарлотте. Но в следующем выпуске «Эдинбургского обозрения» появилась статья об испанских делах, которую Скотт посчитал неприемлемой с политической точки зрения; он направил Констеблу письмо с отказом от дальнейшего сотрудничества в журнале. Теперь Скотт усиленно занялся организацией журнала-соперника, призванного быть рупором тори в такой же степени, в какой «Эдинбургское обозрение» было рупором вигов, и первый номер нового издания «Квартальное обозрение» вышел в Лондоне в феврале месяце; издателем был Джон Мюррей, редактором — Уильям Гиффорд. Хотя лично Скотт терпеть не мог злобную межпартийную склоку на страницах периодики, в особенности же оскорбительные анонимные рецензии, и предлагал «Квартальному обозрению» проявлять учтивость и благородство, журнал быстро «прославился» разнузданностью отзывов на политической подоплеке; в 1818 году в нем появилась самая пресловутая из такого рода рецензий — погромная статья Джона Уилсона Кроукера 102 о Китсе и его «Эндимионе» 103, статья, которая, по широко распространенному, но ошибочному мнению, ускорила смерть Китса.

Недовольство Скотта журналом Констебла и его связи с новым «Квартальным обозрением», хотя сложившегося положения и не улучшали, сами по себе не стали бы причиной разрыва с Констеблом. Но компаньон последнего Хантер был недоволен тем, что Констебл уплатил за Свифта большие деньги, и выразил пожелание, чтобы Скотт, раз уж он получил такой солидный гонорар, сосредоточился на подготовке издания, не распыляя сил на множество других проектов. Скотт оскорбился и написал Констеблу, предлагая расторгнуть договор на Свифта. Констебл отклонил предложение, но Скотта это не умиротворило, и он направил сердитое письмо не лично Констеблу, а на адрес издательства, тем самым придав ссоре официальный характер. Не исключено, что на самом деле Скотт искал повод порвать с Констеблом, чтобы сделать Джона Баллантайна его соперником. По крайней мере именно так он и поступил. «Дева озера» вышла у «Джона Баллантайна и К°», причем четвертую часть прав на нее приобрел Миллер из Лондона. К авторскому гонорару Скотта в 2000 гиней, разумеется, присовокупились доли от прибылей, положенные ему как совладельцу издательства, а также печатного дела Джеймса Баллантайна. Первое издание в формате ин-кварто 104 тиражом в 2050 экземпляров было сразу же распродано, и до конца года появились еще четыре издания форматом ин-октаво, так что за несколько месяцев общий тираж проданных экземпляров достиг двадцати тысяч. Поэма издавалась еще много-много раз.

«ДЕВА ОЗЕРА»

Издатель Кейделл, который впоследствии стал компаньоном Констебла и в конце концов купил дело после банкротства последнего, приводит факты, говорящие об успехе поэмы. В то время юный Кейделл еще набирался опыта в одном эдинбургском издательстве. Возвращаясь в старости к этому периоду своей жизни, он вспоминал о «невероятной шумихе», вызванной появлением «Девы озера»:

«Вся страна воздавала поэту хвалу — толпы устремились на берега озера Катрин, до той поры сравнительно малоизвестного; а так как книга подоспела в самый раз к началу летнего сезона, то каждый дом и каждая гостиница в том краю оказались заполнены нескончаемыми толпами приезжих. Неопровержимо доказано, что со дня выхода „Девы озера“ количество почтовых карет на дорогах Шотландии неимоверно увеличилось и на протяжении ряда лет продолжало увеличиваться время от времени, благо новые сочинения автора поэмы не давали остыть бурным восторгам перед нашими ландшафтами, им же изначально и пробужденным».

Приезжие с юга, разумеется, посещали Горную Шотландию и до Скотта — не кто иной, как он сам, явно сгущая краски, еще в июле 1810 года назвал свой век временем, когда «всякий лондонец превращает Лох-Ломонд в умывальный таз и швыряет башмаки через Бен-Невис». Но именно благодаря Скотту поездки — сперва в долину Тросакс, а потом и в другие районы Горной Шотландии — получили настоящий размах. После разгрома якобитского восстания в 1746 году Горная Шотландия попала под пристальное наблюдение властей, наложивших запрет на многие обычаи этого края; затем настал черед экономических трагедий и «очистки земель» 105. Во многих своих сочинениях Скотт задавался целью выправить положение: историю и ландшафт Шотландии он представлял в романтическом ореоле, а героическую ожесточенность, неотъемлемую часть этого ореола, исподволь уводил в грамматически безопасное прошедшее время, с тем чтобы современная ему Шотландия выглядела частью мирной и просвещенной Британии. В известном смысле все это воплощает Абботсфорд, внушительный особняк Скотта в стиле феодальной Шотландии, с его диковинным собранием реликвий героического прошлого — оружия, доспехов, всевозможных вещиц, принадлежавших воителям и разбойникам, гербов и прочей геральдики — наряду с ультрасовременным (по тем временам) газовым освещением, хитроумно сложенной печкой, снабженной «отводом для проветривания комнаты летом», и удивительной, хотя в конечном счете неудачной новой разновидностью воздушного звонка, который приводился в действие сжатым воздухом и, как с гордостью сообщал Скотт в одном из писем, не имел «никаких тебе пружин, проводов и заводов».

Повествовательная поэзия Скотта часто непритязательна, и временами ее ровные однообразные ритмы могут быстро наскучить. Но в лучших ее образцах есть движение, жизнь и потрясающее ощущение связи ярких эпизодов с их живописным «фоном». А в автобиографических фрагментах «Мармиона» Скотт раскованно, непринужденно, живо и волнующе ведет рассказ о развитии своего эстетического чувства, и этот рассказ отнюдь не проигрывает при сопоставлении с историей «о том, как вырастал поэт» в «Прелюдии» Вордсворта 106. Лирические вставки в поэмах, а позднее в романах свидетельствуют, что Скотт блистательно владел стилем баллады и других народных поэтических форм, а также обнаруживают и его собственный поразительный лирический склад. Больше того, в его поэмах имеются великолепные драматические эпизоды, запоминающиеся сцены схваток и законченные картины (например, спасающийся от охотников олень в начале «Девы озера»), которые, раз прочитав, невозможно забыть. Так что не следует удивляться ни огромной популярности Скотта-поэта, ни тому, что в 1813 году ему предложили место поэта-лауреата 107, от которого он, впрочем, отказался.

Скотт никогда по-настоящему не отдавал себе отчета в том, как складывается его литературная биография. Работал он «на слух» и большую часть написанного рассматривал как экспромты, которые, по счастью, угодили вкусам публики. В октябре 1808 года он писал Джорджу Эллису: «Поэзию я на время отставил — сей злак истощает почву, и злоупотреблять им не нужно. Редакторскую работу, стало быть, уподоблю репе и гороху на зеленый корм… Сейчас мой grande opus 108 — Свифт». Но на самом-то деле он продолжал писать поэмы до тех пор, пока Байрон не обошел его в популярности. Тогда, случайно наткнувшись в 1813 году на рукопись романа, который он начал в 1805-м, но вскоре забросил, потому что Уильям Эрскин сурово раскритиковал первые главы, Скотт решил продолжить над ним работу. Как объяснял в «Общем предуведомлении» сам автор, все оказалось делом чистого случая: «Мне вдруг понадобилась какая-то рыболовная снасть для одного из гостей (в Абботсфорде. — Д. Д.) , и я решил порыться в ящике старого секретера… где имел привычку держать все нужное по рыболовной части. Не без труда до него добравшись, я занялся поисками лес и насадок, и давно утраченная рукопись вдруг сама легла мне в руки; я тут же уселся ее дописывать в согласии с первоначальным замыслом».

АББОТСФОРД

К этому времени Скотт с семьей обосновался в Абботсфорде. Срок аренды Ашестила истек в мае 1811 года, и он начал присматривать участок для покупки. Поначалу речь шла всего лишь об «участке земли, которого хватит на домик и пару-другую выгонов». 1 июля 1811 года он сообщал своему другу, путешественнику и филологу-классику Дж. Б. С. Морриту из Рокби, что «приобрел маленькую ферму, приносящую в год около 150 фунтов, имея намерение „возвесть себе там башню“ по собственному вкусу. Места красивые, ибо участок лежит вдоль Твида примерно в трех милях по течению от Мелроза, но — увы! — посадки совсем свежие. Думаю, однако, что если построить загородный дом по хорошему проекту, то смотреться будет очень мило… „ Мысль о том, что теперь у него есть земельная собственность, приводила его в восторг. „Теперь я — лэрд“, — писал он леди Эйберкорн. В письмах к друзьям летом 1811 года он делится планами, как расширить и дом, и владения. Он без удержу сажает деревья — эта страсть безраздельно владела им всю жизнь. Пополняется его коллекция реликвий героического прошлого. «Разорился на покупку нескольких старинных доспехов и других антикварных вещиц (среди прочего — ружья Роб Роя) «, — характерное сообщение из письма той поры. В январе 1812 года Скотт пишет Джоанне Бейли: «Боюсь, мне понадобится очень много денег, чтобы привести свой дом в желаемый вид“. История Абботсфорда сама по себе — целый роман.

Скотт продолжал приобретать соседние участки — в 1812 году Абботсли за 4000 фунтов, в 1816-м Кейсайд за 3000 фунтов под закладную; последнюю он выкупил буквально накануне краха 1826 года, когда занял под залог Абботсфорда 10 000 фунтов, из которых 3000 и пошли на погашение кейсайдской закладной. В письме Джоанне Бейли он еще в ноябре 1815 года с гордостью проставил «Абботсфорд и Кейсайд». В декабре 1816 года Скотт сообщает: «Свои здешние владения я расширил — земли присовокупил мало, зато сколь изрядно украсил, ибо теперь им служит границей таинственное уединенное ущелье, заросшее старым терновником, лесным орехом, калиной, ивняком и т. п. , и с быстрым ручьем в придачу». В октябре 1817 года он пишет: «Купил добрую ферму, прилежащую к Абботсфорду и великолепно расположенную, так что ныне я большой лэрд, а Вальтер (его сын. — Д. Д.) может стать еще и богатым, ежели будет осмотрителен и расчетлив». Речь шла о плодородных землях и ферме Тофтфилд (он переименовал ее в Охотничий Ручей), которые Скотт приобрел за 10 000 фунтов, поселив там своего друга Адама Фергюсона. Даже на пороге великой финансовой катастрофы 1826 года он намеревался значительно расширить свои владения, хотя в мае 1825-го шутливо писал невестке миссис Томас Скотт, что «верный путь к разорению… владеть поместьем, которое можно улучшить, и одновременно питать склонность к строительству». Для него это утверждение обернулось реальностью в прямом смысле слова.

Но его воображением по-настоящему завладела не так земля, как особняк, что стоял на ней. Скромный загородный дом разрастался, разрастался и разрастался. В письме герцогу Баклю в январе 1818 года он назвал его «Далилой 109 моей фантазии». «Строители и садовники опустошили мой кошелек», — жаловался он Джоанне Бейли пять лет спустя. Особняк был закончен в 1824 году, через двенадцать лет после того, как он переехал в Абботсфорд, «дабы зажить на своем участке в малюсеньком фермерском домике, пока камены и каменщики не построят мне лучшего». 27 мая 1824 года он написал одному из друзей:

«Вы должны приехать поглядеть на Абботсфорд; его, как сказал Август 110 о Риме (я люблю пышные сравнения), я получил кирпичным, а оставляю мраморным. Он и в самом деле очень внушительный старый особняк, похожий на замок снаружи и изнутри, с прекрасной библиотекой, готическим вестибюлем и уж не знаю чем еще. По правде сказать, он так же не поддается описанию, как его устройство — обычным законам архитектуры. Говоря стихами Кольриджа,

В этом удивительном доме Скотт принимал гостей на широкую ногу задолго до того, как добавил к его великолепию завершающие штрихи, а нередко и тогда, когда строительство шло полным ходом. Скотт имел обыкновение вставать очень рано и еще до завтрака писать большую часть того, что задумывал на день. Своим многочисленным гостям он являл облик сельского джентльмена, для которого литература — приятное развлечение, а право — чисто символическая профессия. Он сопровождал их в пеших и верховых прогулках, но больше всего любил устраивать вылазки в окрестности, чтобы показать им красоты ландшафта и исторические места. В Абботсфорде гостили сэр Хамфри Дэйви 112, и Вордсворт, и Мария Эджуорт 113, и Джоанна Бейли, и американец Уошингтон Ирвинг 114, и масса персон менее значительных, для кого гостеприимство хозяина было чем-то само собой разумеющимся и кто видел в Скотте и Абботсфорде всенародную достопримечательность, которую необходимо осмотреть. Ибо заслуживает удивления, что Скотт и вправду превратился в такую достопримечательность задолго до того, как широкая публика узнала в нем автора неимоверно популярных романов Уэверлеевского цикла (хотя многие втайне догадывались об этом). Еще в феврале 1808 года, когда он приезжал в Лондон, с ним там «носились как с писаной торбой и заласкали… чуть ли не до смерти». А титул баронета был пожалован ему в 1818 году, когда он издал (анонимно) только четыре романа: он был знаменит как поэт, редактор, знаток и собиратель древностей, выступавший от лица Шотландии перед всем миром.

Скотт был человеком порыва. Следствием порыва, а не обдуманного намерения явилась большей частью вся его литературная биография. Если какой-то его роман, казалось, нравится публике меньше другого, если тема представлялась ему менее обещающей, что ж — он бормотал одно из своих любимых присловий:

и принимался за другую работу. Он-то верил, что ему почти все по силам, хватило б только времени. Другая из любимых его поговорок, которую молва приписывает некоему испанскому монарху, гласила: «Я и время любых двоих одолеем» 115. Третьей было: «Проиграли так проиграли — валяй сдавай опять». Такая смесь истового приспособленчества и постоянной самоуверенности была привлекательной во многих отношениях. Он с благодарностью принимал славу и успех, но как поэта и романиста ставил себя не очень высоко. Собственным детям он не давал читать свою поэзию, находя ее слишком пустой; дети так и выросли, не зная, что их отец — писатель. Все это означает, что он не обладал самосознанием художника. Он часто писал небрежно или бездумно. В то же время он принадлежал к тому роду авторов, кто, когда материал по-настоящему захватывает их воображение, бывает способен — безотчетно или полуосознанно — удивительно глубоко проникать в суть взаимосвязей между сиюминутным человеческим существованием и ходом истории. Он, можно сказать, был великим романистом вопреки самому себе.

В 1813 году он едва не потерпел финансовую катастрофу и был на волоске от банкротства. Одной из причин явились операции с просроченными векселями (то есть заверенными подписью обязательствами заплатить определенную сумму в определенный срок), весьма в то время распространенные и столь же опасные, если платежеспособность подписавшего вексель начинала вызывать хоть малейшие сомнения. Обычно Скотт получал крупные гонорары за книги в виде таких векселей и тут же их учитывал, обращая в наличность, другими словами, использовал их как те же деньги, только слегка обесцененные. «Но в наши проклятые времена мне не удается, как раньше, получать звонкой монетой по векселям моих книгопродавцев 116, имевшим хождение наравне с банкнотами», — писал Скотт в июне 1813 года Морриту, обращаясь к нему за помощью, и деньги он получил. В основном же источником бед стали для Скотта его неуемная страсть к покупке земли и, разумеется, роковое участие в обоих баллантайновских предприятиях, положение которых, издательства в первую очередь, оказалось теперь весьма шатким. В августе 1818 года Скотту, чтобы занять 4000 фунтов, пришлось просить герцога Баклю выступить за него поручителем, да и большинство его близких друзей в это время занимались тем, что добывали для него кредит или наличность. Таким путем Скотту удалось выбраться из кризиса; что касается Джона Баллантайна, то он благодаря Констеблу смог ликвидировать дело без скандальной огласки. Из всей этой истории Скотту следовало бы извлечь урок и серьезное предупреждение, но он не извлек. Его совесть даже не потревожило то, что он был вынужден занимать у друзей, в сущности, обманом: ни Моррит, ни Баклю, вообще никто, кроме Баллантайнов, и не догадывался о том, что своими бедами Скотт большей частью обязан финансовому участию в делах издательства и типографии. Морриту он объяснил, что деньги ему нужны, чтобы выкупить на льготных условиях авторские права на собственные произведения, а также застраховать жизнь на 4000 фунтов, тем самым обеспечив семью, если с ним, не дай бог, что-нибудь случится. Это было неправдой. Страховому полису на 4000 фунтов предстояло покрыть поручительство герцога Баклю на ту же сумму, и в случае чего герцог получал всю страховку.

Мы можем винить светское честолюбие, заставлявшее Скотта так поступать, и вздыхать, что не мешало бы ему вместо этого иметь побольше писательской гордости. Но его поступки как раз и были продиктованы порывистостью, непосредственностью чувств, тем, что он жил скорее по запросам воображения, а не по суровым материальным обстоятельствам своего существования; и если такой образ жизни в конце концов разорил Скотта, он все равно был неотделим от его творческого воображения романиста. Не приходится сомневаться в том, что Скотт страстно любил деньги и что бесконечное усовершенствование Абботсфорда было проявлением огромного честолюбия. Но он любил деньги не так, как любит их финансист или скряга, и честолюбие его не было честолюбием светского карьериста. Он желал разыгрывать — со всей своей просвещенностью и щедростью чувств, каким его научил современный мир, — добрую старую роль землевладельца, стоящего в своих владениях на самой верхней ступеньке общественной лестницы. Иными словами, он стремился самим своим образом жизни разрешить противоречия между традицией и обновлением, противоречия, ставшие темой его самых великих романов. Резонно заключить, что такое стремление было неразумно. Однако если рассматривать жизнь Скотта в единстве с его трудами, то это стремление, несомненно, можно понять.

18 декабря 1825 года, незадолго до окончательного краха, когда Скотт надеялся, что все еще может поправиться, и в то же время был исполнен дурных предчувствий, он, под тенью нависшей катастрофы, подвел итог прожитым годам. Вот что он записал в «Дневнике»:

«Что за жизнь у меня была! Предоставленный самому себе недоучка, до которого почти никому не было дела, я забивал себе голову несусветной чепухой, да и в обществе меня мало кто принимал всерьез, — но я пробился и доказал всем, кто видел во мне только пустого мечтателя, на что я способен. Два года проходил с разбитым сердцем — сердце-то недурно склеилось, а вот трещина останется до последнего часа. Несколько раз менял богатство на бедность, был на грани банкротства, однако же всякий раз изыскивал новые и, казалось бы, неиссякаемые источники дохода — ныне обманут в самых честолюбивых своих помыслах, сломлен едва ли не окончательно (разве что добрые вести не иссякнут), а все потому, что Лондону заблагорассудилось учинить шум и гам и всю эту неразбериху с „медведями“ и „быками“ 117, а такого бедного безобидного льва, как я, совсем приперли к стене. И чем все это закончится? Одному Господу ведомо».

РОМАНИСТ

«Уэверли», работа над которым возобновилась по воле случая в 1813 году, вышел без указания имени автора в 1814-м, и невероятный успех книги положил начало беспримерно удачливой биографии Скотта-романиста. Книга, отпечатанная, понятно, у Джеймса Баллантайна, была выпущена усмиренным к этому времени Констеблом на основе договоренности о равном разделе прибыли между автором и издателем. Не подозревая, а может быть, не желая размышлять о том, что опубликование «Уэверли» станет вехой в истории литературы и повернет его собственную жизнь в новое русло, Скотт как раз тогда, когда решалась судьба его романа, отбыл в двухмесячное плавание по шотландским островам, включая Шетланды, где он собрал материал, позднее использованный в «Пирате». Дневник, что он вел во время плавания, ни словом не упоминает об «Уэверли».

Лишь очень тесный круг близких друзей был посвящен в секрет автора романов Уэверлеевского цикла; многие догадывались об этом секрете; но от мира в целом Скотт тщательно хранил свою тайну — вплоть до того, что наотрез отказывался от авторства перед знакомыми, не входившими в кружок посвященных, когда те его об этом спрашивали. «Я не признаю „Уэверли“, — писал он в 1814 году Морриту (тот был в курсе), — и главным образом потому, что это испортит мне удовольствие снова усесться писать». В «Общем предуведомлении», увидевшем свет в 1829 году, когда истина наконец вышла наружу, Скотт просто-напросто заявляет: «Я не могу подыскать лучшего объяснения своему решению сохранять анонимность, чем сказать о нем словами Шейлока: „Таков мой вкус“ 118». Объяснение, конечно, кроется не в том, будто он считал зазорным для джентльмена писать романы, ибо в письмах он часто заявляет, что джентльмен волен писать, как ему заблагорассудится, и для денег тоже, а в откровенном «Вступительном послании» к «Приключениям Найджела» решительно утверждает: «… популярный автор — это труженик-производитель, и … созданное им составляет такую же реальную часть общественного богатства, как продукт любого другого производства». (И разве Великий Патриарх шотландской литературы той эпохи Генри Маккензи, джентльмен, пользовавшийся любовью и почитанием, не писал романов?) Но у Скотта, видимо, было глубоко укоренившееся желание скрыть от посторонних глаз, что он ведет двойную, если не тройную, жизнь и что его образ жизни в очень многом зависит от писания ходких романов. Кроме того, он обожал мистификации, о чем ясно свидетельствуют его веселые розыгрыши вокруг анонимно изданной «Невесты Трайермейна». Но настоящий ключ к разгадке, возможно, дает девиз «Clausus tutus его» 119, скрывающий грубую анаграмму его имени и взятый его дальним предком, тоже Вальтером Скоттом, для выступления на турнире в Стерлинге; в 1809 году Скотт выбрал его для экслибриса, которым украсил несколько специально отобранных экземпляров исторического сочинения, что тогда редактировал. Романтические ассоциации сочетаются в этом девизе с намеком на необходимость замкнутости и скрытности. Скотт был общителен, любил добрую компанию и сам неизменно выступал блестящим собеседником. Но, как показывает его «Дневник», у него была также и склонность к одиночеству, стремление утаить какую-то часть своего «я». Он, похоже, опасался, что, признав романы Уэверлеевского цикла своими, сделает себя уязвимым. Вообще-то ему пришлось признать авторство в 1826 году перед членами Совета по опеке, учрежденного после краха, поскольку романы служили для него главным источником дохода, и в феврале 1827-го он наконец открыто признался на обеде, который давал в Эдинбурге Фонд помощи театрам.

«Уэверли» — один из лучших романов Скотта и, по спорному мнению некоторых, самый великий. В нем воплощено и находит свой «объективный коррелят» глубочайшее понимание Скоттом конфликта между требованиями традиции и прогресса. Эта история молодого англичанина, который, растравив, подобно Скотту, воображение неупорядоченным чтением тьмы романтических книжек, в канун якобитского восстания 1745 года поддается соблазну привольного образа жизни Горной Шотландии, в результате присоединяется к восставшим и постепенно постигает разницу между романтическим и здравым пониманием притязаний Стюартов и природы войны, представляет собой первый исторический роман в современном смысле понятия. Это не леденящее кровь живописание готических ужасов и не упражнение в красочном воплощении средневековья, но глубоко творческое воссоздание исторического парадокса, смысл которого выходит далеко за рамки изображенной эпохи. В своем художественном исследовании живучести старого героического кодекса и его взаимоотношений с ритмами существования, которые и уцелели-то потому, что олицетворяют собою нечто еще более ценное для человечества, Скотт ни разу — и это распространяется практически на все им написанное — не позволяет истории самолично разделять людей на агнцев и козлищ. Такого, чтобы все герои оказались по одну сторону, а все злодеи — по другую, у Скотта не бывает, у него вообще нет исторических злодеев. Действующие лица его книг втягиваются в историю: персонажи, близкие по складу характера и взглядам, могут оказаться по логике истории в противостоящих лагерях. Обыкновенные люди, подхваченные историческими событиями, к которым они непричастны и которых зачастую до конца и не понимают, действуют соответственно их характеру и обстоятельствам. И часто именно эти обыкновенные люди, изъясняющиеся на простонародном шотландском диалекте с абсолютно достоверной и волнующей непосредственностью, воплощают у Скотта истинное направление исторического развития.

Второй роман Скотта, «Гай Мэннеринг», хотя и написан с приближением к традиционному шаблону (зловещие предсказания, присвоенное имущество, появление утерянного наследника, которому в итоге достаются красавица и наследство), однако построен на прочном фундаменте шотландского общества времен юности Скотта и содержит ряд блистательных сцен из жизни простонародья. Роман вышел в 1815 году в Лондоне у Лонгмана и в Эдинбурге у Констебла на условиях, которые Скотт мог позволить теперь диктовать. Лонгман выдал Скотту 1500 фунтов векселями и освободил «Джона Баллантайна и К°» от нераспроданных книг на 500 фунтов; в придачу он продал Констеблу часть прав на издание. За одним исключением, о котором еще пойдет речь, все последующие романы Уэверлеевского цикла выходили у Констебла, и установленный тогда порядок с тех пор не менялся: авторские права Скотт всегда сохранял за собой, но продавал право на издание двух третей первого тиража (от 10 до 12 тысяч экземпляров) , выручая за это авансом от 2500 до 3000 фунтов в виде векселей разной срочности, которые обычно сразу обращал в деньги. Последняя треть первого тиража официально оформлялась на Джеймса Баллантайна, причем одной половиной распоряжался Скотт, а другая делилась поровну между обоими Баллантайнами: Джеймс получал свое за литературные консультации и услуги по вычитке гранок, Джон — за все более незаменимую роль посредника в переговорах с издателями. Поэма «Владыка островов» увидела свет в том же году, что и «Гай Мэннеринг». Первая была встречена сравнительно спокойно, тогда как второй — с бурным восторгом, и это укрепило Скотта в решении перейти на романы. С этого времени Скотт, выказывая беспримерную работоспособность и порой изнуряя себя, потому что ему вечно не хватало денег, в среднем писал ежегодно больше одного романа. Победа при Ватерлоо, чрезвычайно взволновавшая Скотта, была одержана все в том же 1815 году. В марте он совершил триумфальную поездку в Лондон, а летом впервые отправился в Европу, главным образом для того, чтобы поглядеть на поле битвы, и в Париже свел личное знакомство со своим героем — герцогом Веллингтоном. В результате поездки появилась серия писем на родину с путевыми впечатлениями — автобиографическая природа писем была едва замаскирована. Скотт назвал их «Письма Поля родным»; они были изданы в 1816 году Констеблом в Эдинбурге и Мюрреем и Лонгманом в Лондоне. Вырученные за них деньги были Скотту крайне необходимы. «Умоляю, поторопись с Полем, — писал он Джону Баллантайну в октябре 1815-го. — При тираже в 6000 по 12 шиллингов — вычитаем полученные 300 фунтов 120 — остаются 800 фунтов с лишком, что весьма поможет покрыть расходы в следующем месяце». Последняя фраза звучит многозначительно и зловеще. Видимо, Скотт с Баллантайнами постоянно жили на пределе своих финансовых возможностей.

Третий роман Скотта, «Антикварий», вышел из печати в мае 1816 года. Здесь автор еще ближе подошел к своему времени. «Объявление», которое Скотт предпослал роману вместо предисловия, говорит само за себя:

«Нынешнее Сочинение завершает собою цикл художественных повествований, призванных обрисовать шотландские нравы на протяжении трех разных эпох. „Уэверли“ охватывает век наших отцов, „Гай Мэннеринг“ — годы нашей собственной юности, а „Антикварий“ — последнее десятилетие XVIII века».

Скотт набрасывал движение истории своей родной страны. «Антикварий» почти полностью роман нравоописательный, однако сдобренный мелодрамой, юмором и тем, что сам Скотт называл Вордсвортовым простодушием в изображении горестей бедного люда. Эта книга тоже полюбилась читателям, хотя и не сразу; Скотт же любил ее больше всех своих романов.

Подгоняемый нуждою в деньгах на расширение абботсфордских владений и подзуживаемый обилием новых замыслов, что теснились у него в голове, Скотт взялся за осуществление одного курьезного проекта. Констебл был посвящен в тайну истинного автора «Уэверли»; так почему бы не попытать счастья с другим издателем, предложив и ему анонимное сочинение, однако так, чтобы оно не могло быть приписано «автору „Уэверли“„? Так Скотт надумал цикл „Рассказов трактирщика“, якобы собранных неким вымышленным школьным учителем по имени Джедедия Клейшботэм, и обратился с предложением (через Джеймса Баллантайна) к эдинбургскому, издателю Уильяму Блэквуду, связанному партнерством с Джоном Мюрреем в Лондоне. Первым из „рассказов“ был «Черный карлик“, который, по справедливому мнению Блэквуда, был далек от совершенства. Блэквуд показал часть рукописи критику Уильяму Гиффорду, и тот подтвердил правоту издателя. Блэквуд передал Скотту свои замечания через Джеймса Баллантайна и получил сокрушительную отповедь:

«Дорогой Джеймс,

Мое почтение Книгопродавцам, но я принадлежу к тем Черным Гусарам от литературы, кто и сам к другим с критикой не лезет, и от других ее не приемлет. Не пойму, с чего это им взбрело показывать мою рукопись Гиффорду, но я не поступлюсь строкой, чтобы ублажить всех критиков Эдинбурга и Лондона, вместе взятых… Какая неслыханная наглость!»

Уже при переговорах об условиях издания Скотт выказывал раздражительность, «… он (Мюррей. — Д. Д.) предлагает, чтобы авторское право отошло к ним навечно, — писал Скотт 29 апреля Джону Баллантайну. — Скорей у них рак на горе свистнет». Но в конце концов стороны пришли к согласию. Оба романа — «Черный карлик» и «Пуритане» — вышли одним четырехтомным изданием в декабре 1816 года. Скотт с торжеством рассуждал о «сочиненных на 4 тома романах, совершенно различающихся с другими по стилю и строю, — одним словом, по-новому забросили невод, который до сей поры приносил баснословные уловы». Джон Мюррей и автор-инкогнито (которым, однако, как писал Мюррей, мог быть только Вальтер Скотт либо уж сам Дьявол) поровну разделили прибыль, а Мюррей в придачу выплатил автору еще 750 фунтов за право продажи первого издания тиражом в 6000 экземпляров — последующие подлежали оплате само собой; Мюррей же освободил Джона Баллантайна от залежалого товара на сумму в несколько сотен фунтов. После четвертого издания Скотт передал издательские права Констеблу и, как то бывало со всеми его сочинениями, выходившими у Констебла (пока последний, на свое несчастье, не поменял Лонгмана на «Херста, Робинсона и К°»), его лондонскому партнеру Лонгману. У Скотта кошки скребли на душе из-за того, что он изменил Констеблу, пусть даже под сомнительной маской какогото другого анонимного автора. К тому же Констебл предлагал лучшие условия. Так что свой следующий роман «Роб Рой» («сочинение автора „Уэверли“„), как и второй выпуск „Рассказов трактирщика“, включавший «Эдинбургскую темницу“ 121, — оба вышли в 1818 году — он передал Констеблу. Джон Баллантайн избавился от очередной партии залежавшихся изданий, а Скотт авансом получил очередную партию срочных векселей.

В марте 1817 года Скотт испытал первый приступ жестоких колик, которым предстояло мучить его ближайшие три года. «Меня здорово прихватило, — сообщил он Морриту, — приступ разогнал небольшую компанию, что у меня собралась (в эдинбургском доме на Замковой улице, куда он неизменно переселялся с открытием сессии Высшего суда. — Д. Д.), а самого уложил в постель, и от боли я ревел как теленок». В конце концов установили диагноз — желчнокаменная болезнь, и Скотта замучили бесконечными классическими по тем временам процедурами — кровопусканиями и «мушками»; чтобы сбить боли, он прибегал и к настойке опия. Болезнь, заключавшуюся, по его словам, в «коликах, приступах тошноты, спазмах, разлитии желчи и всех прочих напастях, что на меня навалились», удалось наконец одолеть с помощью каломели; после того, как ему ее прописали и она помогла, он в дальнейшем принимал ее всякий раз, когда начинался приступ.

Скотт пытался не позволять часто повторявшимся мучительным болям отвлекать его от работы. Когда он не мог писать сам, он диктовал своему другу и управляющему Вилли Лейдло. «Роб Роя» он создавал, терзаемый постоянными коликами; когда Джеймс Баллантайн как-то зашел на Замковую улицу и застал его с сухим пером перед чистым листом бумаги, Скотт заметил на его увещания: «Эххе-хе, Джемми, тебе легко меня торопить, но, черт возьми, как я заставлю жену Роб Роя сказать хоть пару слов, когда в потрохах у меня такой сумбур? «

Однако в декабре роман был закончен, и Скотт отправил Джеймсу рукопись с такой запиской:

«Роб Рой» — еще один шотландский роман Скотта, исследующий отношения между героическими страстями и просвещенным благоразумием, на страницах которого противостоят купец и разбойник, город и деревня, Шотландия равнинная и Горная Шотландия, а между ними, как обычно, оказывается склонный к романтике молодой человек. Замысел «Пуритан» отмечен большей основательностью, он берет начало в глубинах творческого воображения Скотта-историка; время действия отнесено здесь к концу XVII века (до этого Скотт в своих романах так далеко не углублялся), а сюжет — борьба фанатиков-ковенантеров со своими духовными противниками, мирянами-роялистами, причем между воюющими сторонами вновь оказывается человек доброй воли, позволяющий на какое-то время увлечь себя и присоединившийся к группе фанатиков. Это — центральная книга в ceuvre 122 Скотта. Тут он, блестяще обнажив связи между индивидуальным характером и силами, движущими историю, раскрыл один из переломных периодов шотландской истории, высветил его нравственное и психологическое содержание и значение для современности. За «Пуританами» последовала «Эдинбургская темница», вероятно, наиболее любимый широкой публикой роман Скотта, если не принимать во внимание затянутую концовку, которую Скотт искусственно раздул, чтобы сделать четвертый том, оплаченный авансом. Здесь традиции Ковенанта предстают, с одной стороны, низведенными историей до уровня чудачества, а с другой — питающими смиренный личный героизм, весьма отличающийся от роковой одержимости его первых поборников: человек и история соотнесены таким образом, что это сообщает историческому роману новые измерения.

В 1819 году увидел свет третий выпуск «Рассказов трактирщика», состоявший из «Ламмермурской невесты» и «Легенды о Монтрозе». Второй роман неглубок, зато в первом, воссоздающем столкновение между древним традиционным укладом, к тому времени юридически отмененным, и заступившим ему на смену новым сословным порядком, трагический конфликт и подлинный исторический сюжет приобретают драматическую, а местами так и мелодраматическую выразительность. Во время работы над романом Скотт мучился жестокими болями.

За плечами у Скотта были уже девять романов, по меньшей мере четыре из них — выдающиеся, и все они были посвящены Шотландии недавнего прошлого. Именно на этих «шотландских романах» покоилась слава «автора „Уэверли“„, на них приходится первый период расцвета творческого воображения писателя, создателя исторической прозы. И вот он, как всегда импровизируя и примериваясь к материалу, оставил Шотландию и обратился к стране, а главное, к эпохе, которые знал не так хорошо, и написал роман о средневековой Англии — „Айвенго“ (1820). Хотя его исторический гений отдает здесь дань театральности и в книгу вложено меньше души, „Айвенго“ тем не менее — значительное достижение, ибо средневековый рыцарский кодекс подвергнут в этом романе столь же основательному испытанию перед лицом истории и морали, как ранее — якобитство, и вновь это осуществляется через художественные образы, при том что персонажи обрисованы по преимуществу внешне. Книга имела грандиозный успех. В тот же год он опубликовал два новых романа: „Монастырь“, действие которого происходит в Шотландии XVI века и который отнюдь не украшает поверхностное и не мотивированное сюжетом обращение к сверхъестественному, хотя тут есть великолепные эпизоды и хорошо вылепленные характеры, и его продолжение — «Аббат“, роман пышных образов и ярких красок, где средоточием внутреннего сюжета становятся личность несчастной королевы Марии Шотландской, заточенной в замке Лох-Ливен, и выбор, что ей предстоит совершить 123.

Двенадцать романов за семь лет — свершение исключительное, но Скотт не мог отдыхать. Ему были нужны деньги, сам он был нужен Баллантайнам, чтобы не пойти на дно, да и Констеблу он тоже был нужен. («Автор „Уэверли“ — самый выгодный наш товар, — писал Кейделл своему партнеру Констеблу в июне 1822 года. — Так будем держаться за него обеими руками, черпать все глубже и глубже из этого неиссякаемого источника — и мы преуспеем. Это так же верно, как то, что я сейчас пишу вам письмо».) Констебл и подсказал Скотту мысль: раз уж тот создал роман, где все сюжетные линии восходят к королеве Марии Шотландской, — написать другой, в центре которого находилась бы ее великая современница и соперница королева Елизавета Английская. Так возник «Кенилворт», роман по мотивам подражательной баллады У. Дж. Микла 124 о том, как герцог Лестер бросил жену и та была убита. Несмотря на несколько вопиющих анахронизмов и значительный элемент заведомой стилизации в диалогах, «Кенилворт» выдержал испытание временем, а ряд эпизодов романа, прежде всего очная ставка между герцогом Сассексом и герцогом Лестером в присутствии королевы, действительно остаются в памяти, как и портрет самой королевы. Выпуская романы, Скотт в эти годы параллельно трудился над «Жизнеописаниями романистов», занимался журналистикой и редактированием, не позволяя, однако, этой работе отвлекать его от художественной прозы. На исходе 1821 года он вернулся к Шотландии в романе «Пират», действие которого разворачивается в конце XVII века на Шетландских островах; он опирался здесь на свои воспоминания о плавании к островам в 1814 году, а также на широкую начитанность в области истории и антиквариата. За «Пиратом» последовали «Приключения Найджела» (1822), в которых обширные познания, почерпнутые автором из редких изданий по XVII столетию, были использованы для воссоздания подробной и достоверно показанной картины того, как жили шотландцы в Лондоне на заре века, когда Иаков VI Шотландский отбыл на юг, чтобы стать Иаковом I Английским. Образ короля Иакова относится к наиболее впечатляющим достижениям Скотта. В том же году он выпустил роман «Певерил Пик», повествующий о религиозных и политических раздорах в Англии эпохи Реставрации 125. Фабула книги, в чем-то повторяющая фабулу «Приключений Найджела», натянута, и роман свидетельствует о том, что творческое воображение Скотта временно притупилось.

ОБЩЕСТВЕННОЕ ЛИЦО

Но мы должны перевести дыхание (чего Скотт никогда не делал), остановиться и посмотреть, чем еще занимался Скотт помимо романов. Он ухитрился выплатить свои личные долги, поскольку щедрый аванс, полученный от Констебла за второй выпуск «Рассказов трактирщика», позволил погасить обязательство герцогу Баклю на 4000 фунтов. (По условиям соглашения Констебл также забрал остаток изданий со склада Джона Баллантайна, потерпев на этом внушительный убыток.) Но Скотт вел строительство и прикупал землю, так что расходы его все росли. Как общественное лицо, он был окружен восхищением еще больше, чем ранее: в Абботсфорде — знаменитость, привлекавшая охотников за «львами», на Замковой улице — столп эдинбургской общественной и интеллектуальной жизни. Благодаря ему произошло извлечение на свет регалий шотландского трона — церемония состоялась в феврале 1818 года. Скотт выказал глубокие чувства: когда кто-то из членов комиссии сделал вид, будто собирается возложить новонайденную корону Шотландии на голову стоящей рядом девушки, Скотт с гневом и отчаянием воскликнул: «Ради бога, не надо! « Корона была возвращена обратно в ларь — подходящий символ отношения Скотта к бурному прошлому Шотландии.

В том же году, вскоре за церемонией извлечения регалий, Скотту был пожалован титул баронета. Он этого хотел. «Коли Его Королевскому Высочеству благоугодно 126… посчитать, что я не совсем недостоин отличия упомянутым титулом, я, со своей стороны, могу лишь сказать, что нынешнее мое состояние позволит нести его с достоинством и что ввиду обстоятельств, связанных с происхождением моим и моей жены, эта честь могла бы иметь чрезвычайное значение для моего сына», — писал он лорду Мелвиллу в феврале 1818 года.

В письмах к знакомым Скотт не уставал повторять, что petit titre 127, как он его неизменно аттестовал, для него не так уж и важен, но вот сыну, который становится профессиональным военным, он будет «полезен». Для сына Вальтера он в июле 1819 года купил за 750 фунтов патент корнета Восемнадцатого гусарского полка и потратил еще 1200 фунтов на экипировку. В апреле 1825 года он за 1500 фунтов приобрел ему чин капитана. Скотт был нежным отцом, особенно же гордился сыном Вальтером: ему нравилось видеть себя основателем династии, а сына — прямым наследником по восходящей. К счастью, он не мог знать, что оба его сына умрут бездетными и сравнительно молодыми, так что титул сгинет вместе со вторым сэром Вальтером.

В 1818 году Скотт познакомился с Джоном Гибсоном Локхартом, молодым журналистом и адвокатом проторийских убеждений, который сотрудничал в только что основанном печатном органе тори «Эдинбургском журнале Блэквуда», снискавшем себе репутацию еще похлеще «Квартального обозрения». В своем первом номере (октябрь 1817 года) журнал поместил скандальную сатиру на эдинбургскую знать, выдержанную в пародийно-библейском стиле и озаглавленную «Халдейская рукопись». То был плод совместных усилий Локхарта, Джеймса Хогга по прозвищу «Этрикский пастух», которому Скотт все время помогал, и Джона Уилсона, выступавшего под псевдонимом Кристофер Норт. «Сатира обрушилась на Эдинбург как гроза», — вспоминал позднее будущий зять Скотта; в лагере вигов она вызвала большой скандал. В том же номере «Можи» (как запросто называли журнал Блэквуда 128) фигурировали еще остервенелый и беспардонный разнос Кольриджа под видом рецензии на его «Biographia Lite— raria» 129 и столь же злобные нападки на порядочность Ли Ханта 130 в первой из двух погромных статей под названием «Школа кокни 131 в поэзии».

Журналистику такого пошиба Скотт не жаловал, однако ему нравилось остроумие Локхарта и внушали уважение его эрудиция филолога-классика и широкие познания в современных языках. В результате между старшим и молодым возникла дружба, и первый несколько раз остерегал второго от оскорбительных анонимных выступлений в печати — и был трижды прав: именно оскорбительные анонимные выпады стали причиной дуэли между Джоном Скоттом, однофамильцем Вальтера, и близким другом Локхарта Джонатаном Кристи, завершившейся гибелью Скотта. В апреле 1820 года Локхарт обвенчался с дочерью Вальтера Скотта Софьей, и молодая пара прожила в домике Чифсвуд (на весьма к тому времени расширившихся абботсфордских землях) до 1825 года, когда Локхарт переехал в Лондон, чтобы стать редактором «Квартального обозрения». Последние двенадцать лет жизни Скотта Локхарт провел рядом с ним, это сообщило живость и непосредственность написанной им биографии тестя, которая наряду с письмами Скотта остается главным источником наших знаний о Скотте — при том, что в ней, как теперь установлено, есть и заведомые искажения, и умолчания, и даже измышления.

Съездив в июле 1821 года в Лондон на коронацию Георга IV, Скотт возвратился оттуда с планами дальнейшего улучшения Абботсфорда, включая библиотеку и парадную залу, так что особняк в конечном итоге приобрел тот вид, в котором сохранился до наших дней. Планы, разумеется, требовали новых денег, и, как обычно, их должны были дать авансы под еще не написанные романы. Роберт Кейделл, партнер Констебла, ответил на вопрос Локхарта, почему Скотт писал так много и в такой спешке: «В декабре 1819-го был закончен „Айвенго“, 20 марта — „Монастырь“,»Аббат» — в сентябре, а «Кенилворт» — в январе следующего года… Скотт все еще зависел от векселей, которые приносил ему своим появлением каждый новый роман». Кончина брата Шарлотты Чарлза в Индии, казалось бы, могла укрепить финансовое положение Скотта — он сообщал друзьям, что Чарлз оставил свыше 30 000 фунтов капитала, проценты с которого должны были поступать вдове, но после ее смерти весь капитал отходил детям Скотта, причем все получали равную долю. Скотт, однако, грубо ошибся в своих подсчетах, денег на поверку оказалось куда меньше, а главное, вдовица пережила и Скотта, и всех его детей. Но одно то, что Скотт отправил нескольким друзьям бодрые письма, распинаясь в них о проблематичных 30 000 фунтах, красноречиво свидетельствует о направлении его мыслей, все более и более омрачавшихся денежными заботами.

И все же он был счастлив. Подводя итоги прожитому, он в 1821 году писал одному старому другу: «У меня любящая семья и подающие надежды дети, много друзей, мало недоброжелателей и, думаю, совсем нет врагов — а удачи и славы больше, чем когда бы то ни было приносил человеку один лишь литературный труд. Я живу среди близких, от меня зависит благополучие многих, и я забочусь о них по мере сил и возможностей. Смею надеяться, что нрав мой, каковой, как вам ведомо, от природы легкий и добрый, не испортили лесть и успех, а посему мне совсем незнакомо томление духа, которое уподоблю рабу, посаженному в колесницу к поэту, дабы не дать ему вкусить от своего триумфа». Скотт обладал способностью быть счастливым. Он любил быть лэрдом Абботсфорда; любил как радости семейного очага (он был поистине прекрасным отцом), так и светские волнения по поводу приема гостей; любил — и любил по-настоящему — своих псов; любил объявляться в Эдинбурге эдакой «носительной» (внушительной) персоной; и, вопреки столь частому балансированию на грани финансовой катастрофы, он любил оговаривать с издателями условия соглашений и любил золотые ливни, что они приносили. Он, похоже, без всяких колебаний принимал векселя на крупные суммы за работу, к которой еще и не притрагивался. «Я и время любых двоих одолеем».

Конечно, он слепо верил в финансовую неуязвимость Констебла. Он считал, что завещание шурина обеспечило будущее детей. К тому же молодой Вальтер занимал в армии прекрасное положение. Что было нужно отпрыску, так это хорошенькая, понимающая, любящая и весьма состоятельная жена. И такую отец ему подыскал. Размышляя о будущем Вальтера в марте 1824 года, он припомнил — или сделал вид, что припомнил, — ухаживания сына за некоей мисс Джейн Джобсон, имевшие место несколько лет тому назад. Он написал Вальтеру, намекнув «несколько загадочным образом», что Джейн Джобсон, «хорошенькая наследница Лохора», может оказаться тому подходящей парой. Но только в том случае, если Вальтер, возобновив с нею знакомство, проникся бы к ней глубокой симпатией и это чувство стало взаимным. Во втором письме на ту же тему Скотт заметил: «Вид дивных лесов и долины Лохора, возможно, и повлиял на мое суждение, но я имел с Нею (Джейн. — Д. Д.)обстоятельные беседы и, когда она преодолела застенчивость, нашел, что девушка она приятная и совершенно искренняя». Таким образом Вальтер и Джейн снова сошлись, прониклись друг к другу симпатией и, несмотря на первоначальное сопротивление матушки Джейн, обвенчались в начале 1825 года. (Скотт отказал молодым все абботсфордское поместье в полное и безраздельное владение после своей смерти, оговорив за собой только право занять под залог Абботсфорда 10 000 фунтов, если понадобится, — позднее оно и понадобилось.) Скотт был на вершине счастья. И не только потому, что его стараниями молодой Вальтер был окончательно устроен, имея в женах наследницу, о которой Скотт писал одному из друзей: «У нее золотое приданое, ибо ее состояние в землях и недвижимости составляет 50 000 фунтов, да еще и виды на будущее». Он сразу же от всего сердца привязался к Джейн и написал ей несколько из самых очаровательных и счастливых писем, что когда-либо получали его адресаты. Его письма весной 1825 года и вправду показывают, что Скотта переполняло довольство. Нельзя остаться равнодушным, читая его нежные, веселые, шутливые письма к «милой Джейн» в Ирландию, где тогда служил ее муж. Ничего подобного во всем остальном своде переписки Скотта не найти.

НОВЫЕ РОМАНЫ

А романы следовали один за другим. После вымученного «Певерила Пика» (1822) и перерыва, вызванного в том же году посещением Шотландии Георгом IV, Скотт закончил и опубликовал одну из самых знаменитых своих книг — «Квентина Дорварда» (1823). В ней он впервые отважился выйти за границы Британских островов и перенес действие во Францию XV века; свойственную месту и времени атмосферу вырождения рыцарства — этот исторический период как нельзя лучше отвечал складу его творческого воображения — Скотт сумел передать с незаурядной достоверностью, несмотря на то что имел довольно смутное представление о фактической стороне эпохи и на месте действия никогда не бывал. Образ Людовика XI относится к величайшим достижениям Скотта. Во Франции книгу встретили с бурным восторгом, что немало способствовало распространению славы Скотта по всей Европе. В следующем году вышли из печати «Сент-Ронанские воды», примечательная смесь современного нравоописательного романа и готической мелодрамы; судя по всему, Скотт усомнился здесь в собственном творческом воображении и тем самым испортил один из своих наиболее оригинальных замыслов. Этот роман никогда не имел успеха у читателей, хотя он и не лишен своеобразного интереса. Незадолго до того Скотта избрали президентом Эдинбургской нефтегазовой компании, которая в конце концов прогорела, так что в декабре 1827 года ему пришлось уплатить всю сумму поручительства. А в 1824 году он принял деятельное участие в открытии нового среднего учебного заведения — Эдинбургской классической школы.

Весной 1824 года Скотт сообщал Джеймсу Баллантайну: «Сент-Ронан мне никогда не нравился — этот, по-моему, будет получше». «Этот» — опубликованный в том же году роман «Редгонтлет», где он с блеском возвратился к своей первоначальной теме — судьбе якобитства в современном мире. Двух молодых героев книги — Дарси Лэтимера и Алана Фэрфорда — Скотт наградил собственными чертами; старый мистер Фэрфорд — его отец, а Зеленая Мантилья — его незабвенная первая любовь. Но эти частности представляют интерес лишь как показатель того, насколько много от себя самого Скотт вложил в этот удивительный роман, где художественное исследование истории и судьбы современной ему Шотландии сразу и волнует, и просвещает. Грандиозный эпизод крушения последней запоздалой попытки якобитских выступлений, чье завершение «не взрыв, но всхлип» 132, — одна из лучших страниц прозы Скотта и важный «ключ» к идейному содержанию всех его «шотландских» романов.

1825 год отмечен выходом двух романов Скотта, открывших цикл «Повести о крестоносцах», — «Обрученных», и «Талисмана» 133. О первом и сам Скотт, и Джеймс Баллантайн, и, говоря по правде, все остальные были невысокого мнения, но второй, в котором автор сумел показать жизнь рыцаря как исполненную волнующих приключений и в то же время как воплощение чванства и жестокой бравады, всегда оставался в числе наиболее любимых романов Уэверлеевского цикла. В том же 1825 году Скотт приступил к работе над фундаментальным жизнеописанием Наполеона, к которому он решительно изменил свое юношеское отношение, полное высокомерного неприятия. Это жизнеописание стоило ему больше разысканий и трудов, чем любое другое его сочинение, но вырученной от издания прибыли предстояло основательно помочь ему после краха. (Биография вышла в 1827 году в девяти томах.) А в июле 1825 года он вместе с Локхартом и незамужней дочерью Анной совершил поездку в Ирландию — навестить молодого Вальтера и обожаемую невестку, а также посетить вызывавшую у него неизменное восхищение Марию Эджуорт, чьи романы, как он всегда утверждал, в свое время подвигли его попытаться сотворить для Шотландии то же самое, что она сотворила для Ирландии. В Дублине ему устроили чествование, но к таким торжествам он уже успел притерпеться.

КРАХ

В ноябре Локхарт, Софья и их маленький сын отбыли в Лондон, Скотт остался один и почувствовал, что он уже немолод. Конец 1825 года не сулил ничего хорошего и в других отношениях. Лондон охватила повальная биржевая лихорадка. «Тех, кто скопил огромные состояния, — писал Локхарт, — уже не устраивал обычный процент, который им гарантировало честное правительство, по-настоящему радевшее о защите собственности, и они пустились в самые дикие и гибельные прожекты, дабы громоздить призрачные Пелионы на реальную Оссу 134 своих набитых кошельков; и вот бессовестные фантазеры, коим нечего терять, а потому остается лишь наживать, обнаружили, что могут легко занять у своих ближних с тугой мошной средства на авантюры собственного измышления, сумасбродней которых не видывали со времен лопнувших мыльных пузырей «Южных морей» и Миссисипской аферы 135». Робинсон из фирмы «Херст, Робинсон и К°», которая заменила Лонгмана в качестве лондонских партнеров Констебла и от которой по этой причине зависели финансы и Констебла, и Скотта, и Джеймса Баллантайна (Джон умер в 1821 году), прогорел на спекуляциях, и пошли слухи о том, что фирма не в состоянии платить по обязательствам. Констебл, как обычно, по уши в долгах по срочным обязательствам и встревоженный судьбой многочисленных подписанных им векселей — стандартных и дружеских (когда А выдает вексель Б за услуги, которые Б должен оказать В, после чего В заплатит Б, так что А вернет свои деньги, и нередко при этом Б выдает А встречный вексель на ту же сумму), заволновался и поспешил в Лондон узнать, нельзя ли что исправить. Скотт, находясь в Эдинбурге на судебной сессии, усердно и нетипично медленно работал над «Наполеоном», взволнованно ловил слухи и уповал на лучшее. А дело обстояло просто: вся разветвленная система вексельного кредита, на которой зиждилось существование Констебла, Скотта и Баллантайна, была готова рухнуть.

В таком тревожном состоянии Скотт 20 ноября 1825 года начал свой «Дневник». Он записывает впечатления от Ирландии, жалуется на наплыв посторонних в Абботсфорд и поверяет бумаге свою «решимость навести экономию». 14 декабря он отмечает беспокойство «по поводу лондонского валютного рынка». Он решает занять 10 000 фунтов под залог Абботсфорда, что допускалось брачным договором сына Вальтера. Он подсчитывает долги и возможности. Через четыре дня, судя по всему, происходит наихудшее: «Кейделл получил письма из Лондона с известием о почти верном крахе „Херста и Робинсона“, так что очередь теперь за „Констеблом и К°“, и мне придется составить компанию бедняге Джеймсу. Думаю, что лишусь всего. Но если мне оставят 500 фунтов, я еще смогу превратить их в ежегодные 1000 или 1200… Не успев заработать, я опрометчиво тратил деньги на покупку земель, но и выручал в год от 5000 до 10 000 фунтов, а земля была мне в соблазн». Он размышляет, каково ему будет жить там, где он в свое время наслаждался богатством и пользовался почетом, но его немного утешает мысль, что дети его обеспечены. Придется расстаться с собаками. «Я чувствую, как псы лезут лапами ко мне на колени, как они скулят и повсюду меня ищут, — какой вздор, но именно так бы они себя и вели, знай они о случившемся, — а бедняга Уилл Лейдло! „ Но вечером пришел Кейделл и сообщил, что „Херст и Робинсон“ устояли и все еще может кончиться благополучно. В канун рождества Скотт отправился в Абботсфорд с новообретенной уверенностью. Но 26 декабря ему стало плохо — приступ жесточайших болей в правой почке, — и он был вынужден прибегнуть к каломели. 16 января, по возвращении в Эдинбург, он записал: „„Херст и Робинсон“ вернули Констеблу вексель на 1000 фунтов неоплаченным, а это, боюсь, означает крах обоих издательств. Скоро узнаем“. 17 декабря, после того как фирма „Арчибальд Констебл и К°“ прекратила платежи, ибо отчаянные усилия Констебла заручиться кредитом в Лондоне завершились ничем, „Джеймс Баллантайн и К°“ последовала ее примеру. Скотт был разорен. 22 января он записал в «Дневнике“:

«Дурные, чудовищно дурные известия, что я получил, не лишили меня чести и не сломили. Я напоследок прошелся по землям, что засадил деревьями, — в последний раз посидел под сводами, мной возведенными. Но смерть все равно бы их у меня отняла, даже если б несчастье и пощадило. Бедные мои подопечные, кого я столь верно любил! Не хватало еще, чтобы в этой полосе неудач мне выпала последняя черная карта, иными словами, чтобы я сломал свой волшебный жезл, свалившись со слона удачи, и фортуна отвратила от меня лик свой. Тогда „Вудсток“ (его последний по времени роман. — Д. Д.) и „Бонни“ 136 могут оба отправляться под нож, а мне впору пристраститься к сигарам и грогу, удариться в религию или найти для мозгов какое-нибудь другое занятие. Не знаю уж, разрешат ли мне уйти из Высшего суда в виду полного разорения. Сдается мне, я был бы не прочь отправиться за границу

«И в землю лечь вдали от Твида».

Но глаза у меня, чувствую, на мокром месте, а это никуда не годится. Я не уступлю без борьбы…»

Кокберн оставил незабываемое описание того, как принял Эдинбург разорение Скотта:

«Начало года 1826-го будет навсегда печально памятно тем, кто помнит всех в Эдинбурге тогда поразившее — как гром среди ясного неба — неожиданное банкротство Скотта вследствие разорения книгопродавца Констебла и печатника Баллантайна. Расступись земля и поглоти половину города — и то всеобщий столбняк, скорбь и смятение были бы меньше. Баллантайн и Констебл были предприниматели, и их крах, когда б дело этим и ограничилось, мог бы вызвать сожаление как всего лишь несчастный случай на поприще коммерции. Но сэр Вальтер! Нам и в голову не могло прийти, что он до такой степени утратит здравый смысл и пустится в торговлю. Мы чувствовали себя посрамленными, узрев его, нашу всеобщую гордость, лишенным достоинства и своего высокого положения, а все плоды его дарований и трудов сгинувшими втуне. Тогда у него даже политических врагов не осталось. Среди тех, кого так глубоко уязвила его неосмотрительность, не было никого, кто не отдал бы всех излишков имения своего, лишь бы спасти сэра Вальтера.

Прекрасно помню первое появление Скотта на людях после того, как его бедствие стало достоянием гласности, — в один январский день 1826 года он пришел на заседание Суда. В его манере не было ни напускной, ни естественной напряженности человека, которому предстоит неприятное испытание; не было ничего от показного безразличия или демонстративного вызова; он держал себя с достоинством и скромностью джентльмена безукоризненной честности, который, однако, знает, что где-то проштрафился, и исполнен самых высоких и достойных намерений. Если не ошибаюсь, именно в этот день он произнес прекрасные слова. Кое-кто из знакомых предложили, вернее, изъявили желание предложить ему сумму, достаточную, по их расчетам, чтобы он смог уладить дела с кредиторами. Он помолчал с минуту, а затем, собравшись с духом, сказал: «Нет! Мне поможет моя правая рука!»

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Как принял свое разорение сам Скотт и каково было состояние его духа на протяжении немногих оставшихся ему лет ухудшающегося здоровья — обо всем этом проникновенно рассказано в «Дневнике», удивительном документе, который можно было цитировать до бесконечности, когда б позволяло место. Он держался с безропотным и в то же время исполненным несомненной гордости стоицизмом, однако поведение его не было столь благородным, как это представлялось Кокберну или ему самому. Абботсфорд, например, был закреплен за молодым Вальтером и, следовательно, не мог, вопреки предположениям Баллантайна и его кредиторов, быть продан за наличные или пойти в заклад. А многие торговцы, которым задолжал Скотт, нуждались в деньгах и не могли ждать до бесконечности — Скотт об этом, похоже, и не задумывался. Но он твердо решил расплатиться со всеми при помощи своего пера и положил себе неустанно писать до конца жизни, чтобы выполнить это решение. Его главные кредиторы, проявили понимание: они согласились учредить Совет по опеке, куда прибыли от Скоттовых сочинений поступали бы до тех пор, пока не будут погашены все долги. Последние составляли 116 838 фунтов 11 шиллингов и 3 пенса, из которых 20 066 фунтов 13 шиллингов и 9 пенсов были его личной задолженностью, 12 615 фунтов 6 шиллингов и 7 пенсов — долгами Джеймса Баллантайна или обоих партнеров; долги, сделанные ради «Арчибальда Констебла и К°», какие должен был оплачивать Скотт, равнялись 9129 фунтам и 9 шиллингам; наконец, в распоряжении третьих лиц находились учтенные векселя на сумму 75 026 фунтов 15 шиллингов и 11 пенсов. Сверх того была еще ссуда в 10 000 фунтов, взятая под залог Абботсфорда. Ко дню его смерти опекуны успели выручить по 11 шиллингов на фунт долга, однако Скотт, который урезал расходы на жизнь не так радикально, как предполагал поначалу, наделал новых личных долгов. Он продолжал получать жалованье шерифа и секретаря Сессионного суда. Дом на Замковой улице пошел с молотка, Скотт жил теперь в Абботсфорде, и опекуны оставили ему абботсфордскую обстановку и библиотеку. Когда дела Суда призывали его в Эдинбург, он снимал там квартиру.

«Вудсток», исторический роман об Англии XVII века, был окончен в марте 1826 года; напряженные обстоятельства, в которых он писался, не оставили заметных следов на этой увлекательной книге с добротной фабулой. Роман был предложен Лонгману, и опекуны выручили за него свыше 6000 фунтов. Скотт же вернулся к упорным трудам над «Наполеоном», за которого Лонгман согласился уплатить в общей сложности 10 500 гиней. Решение Скотта начинало приносить ощутимые плоды. Тем временем Скотт продолжал принимать гостей, прежде всего старых друзей, и ему еще выпадали радостные дни и вечера — в Абботсфорде.

Вспышка шотландского патриотизма в марте 1826 года, когда правительство Великобритании внесло законопроект, запрещающий шотландским банкам пускать в обращение собственные банкноты, подвигла его на яростную критику законопроекта в «Письмах Малахии Мэлегроутера» — к острому неудовольствию его высокопоставленных знакомых. Его все больше и больше волновали планы парламентской реформы, и один из путей ее предотвратить виделся ему в сохранении традиционных шотландских институтов. В последние годы жизни его проторийские взгляды начали обнаруживать малоприятную закоснелость, и на предвыборном митинге в Джедбурге в мае 1831 года он явил собою печальное и смешное зрелище, когда, больной и не совсем в себе, попытался поддержать кандидата тори, возбудив этим ярость толпы.

Ибо здоровье ему изменяло. Ему все чаще досаждали ревматизм и прогрессирующая хромота. Но он продолжал писать. В 1827 году увидели свет «Хроники Кэнонгейта», включавшие три новеллы, из которых одна, «Два гуртовщика», особенно хороша. Второй выпуск «Хроник» (1828) представлял собой «Пертскую красавицу» — роман о средневековой Шотландии, не обнаруживающий признаков упадка его дарования. Не считая разной и разнообразной литературной работы, он между 1828 и 1831 годами создал: четыре выпуска «Рассказов дедушки» 137 — историю Шотландии в переложении для своего маленького внука Джона Хью Локхарта; «Анну Гейерштейн» (1829), роман несколько натянутый, но живо написанный; «Графа Роберта Парижского» и «Замок Опасный», опубликованные в 1832 году и явно говорящие об упадке. И неудивительно. 15 февраля 1830 года у Скотта случилось первое кровоизлияние в мозг, которое его временно парализовало и лишило речи. Более или менее оправившись, он пренебрег советом врача и, настояв на своем, снова начал писать. В эти последние годы среди прочих замыслов его поглощали планы того, что он называл своим Opus magnum 138, — полностью откомментированное автором издание всех романов Уэверлеевского цикла.

Всевозрастающая торийская нетерпимость Скотта привела в конечном счете к разрыву со старым другом Джеймсом Баллантайном, который пережил банкротство, чтобы стать управляющим, а позднее — с братом Александром — и совладельцем типографии, основанной в свое время им и Скоттом. Баллантайн написал статью в поддержку парламентской реформы; Скотт призвал его в Абботсфорд для объяснений, и после разговора начистоту Джеймс уехал взбешенный. Друзья Скотта с трудом его удержали, когда он хотел ввязаться в свару, выступив с яростным памфлетом против реформы.

Тем временем правительство — по иронии судьбы, кабинет вигов во главе с лордом Грэем, — понимая, что Скотт болен, предложило предоставить в его распоряжение фрегат «Барэм» для морского путешествия зимой 1831/32 года. Врачи убедили Скотта согласиться. 21 сентября в Абботсфорд из Озерного края приехал проводить Скотта Вордсворт, а 23-го Скотт вместе с дочерью Анной и Локхартом отбыл в Лондон. Он чувствовал слабость, и, как отмечено в «Дневнике», мысли у него путались. Тем не менее в Лондоне он продолжал принимать гостей и вращаться в обществе. Наконец 29 октября они отплыли на «Барэме» из Портсмута. Они завернули на Мальту, где сделали остановку, и какое-то время пожили в Неаполе. У Скотта приключилось несколько мелких инсультов, временами он бывал не в себе. Но он продолжал вести себя так, словно все еще был в состоянии писать романы, и ему выпадали периоды ясного сознания и оживленной светской жизни. Он писал письма, вел «Дневник». Последняя запись посвящена их отбытию из Неаполя 16 апреля 1832 года.

С этой минуты Скотт думал только о том, как бы возвратиться в Шотландию. Он не желал говорить ни о чем, кроме Шотландии, и любой североитальянский пейзаж, на который обращали его внимание, сравнивал с каким-нибудь шотландским ландшафтом. Тело и сознание его неуклонно разрушались. В Абботсфорд его привезли 11 июля; рассказ Локхарта об их пути домой относится к наиболее впечатляющим страницам биографической литературы. Старый друг Скотта и его управляющий Вилли Лейдло встречал их на крыльце; Скотта внесли, он не вполне соображал, что к чему, однако, увидев Вилли, воскликнул: «Ага! Вилли Лейдло! Эх, парень, сколько раз я о тебе вспоминал! « Очутившись в родных стенах, он на короткое время почувствовал себя лучше, но затем наступило мучительное ухудшение, завершившееся его смертью 21 сентября.

Знаменательно, что умер он в год принятия Закона о реформе парламента. Его творческое воображение великолепно постигло ход истории до этого момента, но не смогло заглянуть в будущее. Он равно принадлежал эпохам Романтического возрождения и Шотландского Просвещения, и их слияние в его творчестве — уникальное явление нашей литературы. Во многих отношениях Скотт был рационалистом. Хотя его очень занимали суеверия, сам он ни в малейшей степени не был ими затронут и как-то раз безмятежно проспал всю ночь в гостиничном номере, где на соседней кровати лежал труп. «Суеверия весьма колоритны, и я, бывает, заставляю их хорошо на меня поработать, — заметил он однажды, — но чтоб от них произошел ущерб моим интересам или удобствам — такого я не допускаю». Что касается религии, то фанатизм ковенантеров внушал ему отвращение (он как-то назвал их «бандой жестоких и кровожадных изуверов») , а когда Локхарт предложил для его сына Чарлза профессию духовного лица, Скотт в письме к Локхарту отозвался об этом промысле с глубоким презрением. Он считал, что низшим классам религиозное рвение еще может принести какую-то пользу, «благо остерегает от грубых и мерзких пороков», но в высших классах оно «способно чинить одно зло, разбивая семьи, натравливая детей против родителей и наставляя всех в новом, как мне думается, способе угодить в объятия Дьявола, славя Господа». Он верил или, скорее, уповал на бессмертие и верил во всеблагого творца. Этим, пожалуй, исчерпывалась его религиозность, да и ту он любил приправить традицией.

Что касается его личности, то здесь свидетельства современников отличаются единодушием. Его любили так же, как им восхищались. Сегодня мы можем задним числом различить и осудить его самообольщения, корыстную жилку, запальчивость. Столь же ясно мы видим сегодня его потрясающую художественную небрежность, но видим и то, как тесно сливалась она с его чуть ли не самопроизвольным глубоко проницательным творческим восприятием истории. Мы также видим, сколь основательно его чувство истории было связано со своеобразием переходного периода шотландской истории его времени, как балансировало оно между просвещенным прогрессом и культом национальных древностей, между планами развития эдинбургского Нового города и любованием Старым городом. Он как никто выражал Шотландию эпохи от 1745 года до Билля о реформе. Прошлое он судил настоящим, а настоящее — прошлым, но свойственное Уэллсу чувство будущего было ему незнакомо. Этот его недостаток понятен, более того, неизбежен, являясь составной частью его небрежного гения. А гением он в конечном счете и был — гением безоговорочно.

Выборочный список литературы

The works of Sir Walter Scott including the Waverley novels and the poems. Vol. 1 — 50. — Boston — N. -Y. : Houghton, Mifflin, 1912-13.

The poetical works of Sir Walter Scott. With the author's introd. and s/Ed. by J. Robertson. — Lnd, : Oxford univ. press, 1940.

Critical and miscellaneous essays. Vol. 1 — 3. Philadelphia, Carey & Hart, 1841.

The miscellaneous works of Sir Walter Scott, Bart. : Vol. 1-30. — Edinburgh: Black, 1870-1882.

The Journal of Sir Walter Scott. Vol. 1-3. — Edinburgh: Oliver & Boyd, 1939-1946.

The letters of Sir Walter Scott/Ed. by H. Grierson, D. Cook and W. Parker. Vol. 1-12. — Lnd. : Constable, 1932-37.

Скотт, Вальтер. Собр. соч. В 20т. /Под общ. ред. Б. Г. Реизова, Р. М. Самарина, Б. Б. Томашевского. — М. -Л. : Гослитиздат, 1960-1965. Содержание томов: 1. Уэверли, или Шестьдесят лет назад; 2. Гай Мэннеринг, или Астролог; 3. Антикварий; 4. Черный карлик. Пуритане; 5. Роб Рой; 6. Эдинбургская темница; 7. Ламмермурская невеста. Легенда о Монтрозе; 8. Айвенго; 9. Монастырь; 10. Аббат; 11. Кенилворт; 12. Пират; 13. Приключения Найджела; 14. Певерил Пик; 15. Квентин Дорвард; 16. Сент-Ронанские воды; 17. Вудсток, или Кавалер; 18. Пертская красавица. Вдова горца. Два гуртовщика. Зеркало тетушки Маргарет. Комната с гобеленами; 19. Талисман. Стихотворения и поэмы; 20. Граф Роберт Парижский. Статьи и дневники.

Маркс, Карл и Энгельс, Фридрих. Об искусстве. Т. 1-2. -М Искусство, 1983 (см Именной указатель)

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17-ти тт. — Л. Изд-во АН СССР, 1937-1959 (см. Указатель имен).

Белинский В. Г. Полн. Собр. Соч. в 13-ти тт. — М — Л. : Изд-во АН СССР, 1953 — 1959 (см Указатель имен)

Эккерман И. П. Разговоры с Гете — М. Художественная литература, 1981 (см. Указатель имен и названий)

Б а й р о н. Дневники. Письма. — М Изд-во АН СССР, 1963 (см. Указатель имен)

Паевская А. Вальтер Скотт, его жизнь и литературная деятельность Биографический очерк. — СПб. Павленков, г. («Жизнь замечательных людей»).

Елистратова А. А. Скотт. — В кн. История английской литературы, т. 2, вып 1. — М , 1953, с 153-198.

Вальтер Скотт. Биобиблиографический указатель. / Сост. И. М. Левидова — М Изд-во Всесоюзной книжной палаты, 1958.

Эйшискина Н. М. Вальтер Скотт — М. Детгиз, 1959.

Орлов С. А. Исторический роман Вальтера Скотта. — Горький Изд-во ГГУ, 1960.

Реизов Б. Г. Творчество Вальтера Скотта. — М. — Л. Художественная литература, 1965.

Пирсон, Хескет. Вальтер Скотт. — М. — Молодая гвардия, 1978 («Жизнь замечательных людей»). То же Изд. 2-е, М.. Книга, 1983.

Hogg, James. The private life and domestic manners of Sir Walter Scott, Bart. — Lnd. : Reid, 1834

G i 11 e s R. P. Recollections of Sir Walter Scott, Bart. — Lnd. : Fraser, 1837.

Lockhart J. G. Memoirs of the life of Sir Walter Scott, Bart. Vol. 1-7. -Edinburgh: Cadell; Lnd. : Murray & Whittaker, 1837/38.

L a n g, A n d r e w. Sir Walter Scott. — Lnd. : Hodder & Stough— ton, 1906.

Bu chan, John. Sir Walter Scott. — Lnd. : Cassell, 1932.

Pope-Hennessy, Una. The Laird of Abbotsford: An informal presentation of Sir Walter Scott. — Lnd. : Putnam, 1932.

M u i r, Е d w i n, Scott and Scotland. — Lnd. : Routledge, 1936.

Grierson, Herbert. Sir Walter Scott, Bart. — Lnd. : Constable, 1938.

Q u а у 1 e, Eric. The ruin of Sir Walter Scott. — Lnd. : Hart— Davis, 1968.

С 1 a r k, A r t h u r M. Sir Walter Scott: The formative years. — Edinburgh-Lnd. : Blackwood, 1969.

Johnson, Edgar. Sir Walter Scott: The Yreat Unknown. Vol. l-2. -Lnd. : Hamish Hamilton, 1970.

M с l a r e n, M о г а у. Sir Walter Scott: The man and patriot. — Lnd. : Heinemann, 1970.

Scott: The critical heritage /Ed. by John O. Hayden. — Lnd. : Routledge & K. Paul, 1970.

Scott bicentenary essays /Ed. by Alan Bell. — Edinburgh-Lnd. : Scottish Academic press, 1973.

1

Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти тт. М. -Л. Изд-во АН СССР, 1949, т. VII, с. 535

2

Цит. по кн. : Pearson, Hesketh. Sir Walter Scott. Lnd. , 1954, p. 3.

3

Пирсон X. Вальтер Скотт. — М. , 1978, с. 122.

4

Лэрд — в Шотландии крупный землевладелец.

5

Якобиты — сторонники низложенной в 1688 г. династии Стюартов; получили название по имени последнего монарха из дома Стюартов Иакова (Якова) II, изгнанного из страны революцией 1688 г. Два крупнейших восстания якобитов в поддержку притязаний на британский престол сына (1715г.) и внука (1745-1746) Иакова II были разгромлены, а вожди восстания казнены. Разгром армии якобитов в битве у Куллодена (1746 г.) означал конец якобитства как оформленного движения и реальной политической силы.

6

Виги — в XVII в. шотландские пресвитериане (см. ниже), противники Стюартов и приверженцы революционного парламента Кромвеля; как политическая партия виги выражали интересы крупной торговой и финансовой буржуазии и обуржуазившейся дворянской аристократии. Виги находились в оппозиции к тори, партии, выражавшей интересы мелких и средних землевладельцев, а с 1760-х гг. — крупной земельной аристократии и высшего духовенства англиканской церкви — государственной протестантской церкви Англии.

7

Пресвитериане — верующие, принадлежащие к протестантской пресвитерианской церкви, которая отвергает епископат и представляет собой совокупность самоуправляющихся религиозных общин, возглавляемых выборными руководителями — пресвитерами.

8

Шотландская церковь — государственная церковь Шотландии, организованная по пресвитерианскому принципу

9

Епископальная церковь — то же, что англиканская церковь

10

Высший суд Шотландии по гражданским делам.

11

Фергюсон Роберт (1750-1774) — шотландский поэт, автор единственного прижизненного сборника стихотворений (1773); писал на английском и шотландском языках; оказал влияние на Р. Бёрнса

12

Файф — город, отделенный от Эдинбурга водами залива Фертоф-Форт.

13

Полномочия городского правления были дарованы королевской хартией. — Прим. автора.

14

Уир Гермистон — главное действующее лицо одноименного незаконченного романа шотландского писателя Роберта Луиса Стивенсона (1850-1894). Автор сохранил за ним прозвище «Вешатель», каким шотландцы наградили лорда Брэксфилда, ставшего для них олицетворением беспощадной и немотивированной жестокости.

15

Чивиот — холмистый кряж на границе Англии и Шотландии.

16

В Карлайле осуществлялись массовые казни якобитов после разгрома движения в битве у Куллодена.

17

«Баллада о Хардикануте» — подражательная баллада на шотландском диалекте, сочиненная леди Уордлоу (1677— ок. 1727); долгое время считалась оригинальным произведением народного творчества.

18

Рамзей Аллан (1686-1758) — шотландский поэт, собиратель и издатель поэтического фольклора. Выпустил антологии «Застольный альманах» (1724-1727) — сборник английских и шотландских песен, включающий песни самого Рамзея, и «Неувядаемое» (1724), сборник шотландской поэзии, созданной до 1600 г.

19

C к о т т В. Айвенго. Перевод Е. Г. Бекетовой. М. , «Художественная литература», 1985, с. 266. УМ»ЖС1. Т

20

Скотт В. Собр. соч. в 20 тт. , т. 1. Уэверли. Перевод М. А Лихачева. М. — Л. , ГИХЛ, 1960, с. 577.

21

«Путь паломника» (1678-1684) — религиозно-назидательный аллегорический роман английского писателя-пуританина Джона Беньяна (1628-1688). Роу Элизабет (1674-1737) — поэтесса и публицистка религиозного направления, автор поэмы «История Иосифа» (1736), проповедующих пуританские добродетели «Писем наставительных и занимательных» (1729— 1733) и др. произведений.

22

Поп (Поуп) Александр (1688-1744) — английский поэт, автор сатир, элегий, ироикомических и философских поэм «Похищение локона» (1712-1724), «Опыт о человеке» (1732-1734) и др. ; перевел на английский язык «Илиаду» и «Одиссею» Гомера.

23

У Флодденского холма английская армия короля Генриха VIII в 1513 г. разбила шотландские войска.

24

Фолконер (Фалконер) Уильям (1732-1769) — шотландский поэт, служил во флоте; автор популярной в свое время поэмы «Потерпевшие кораблекрушение» (1762).

25

Мильтон Джон (1608-1674) — английский поэт и публицист эпохи английской буржуазной революции; автор эпических поэм по библейским мотивам «Потерянный рай» (1667) и «Возвращенный рай» (1671), в которых отстаивается право человека на восстание против авторитетов и на сопротивление, героической трагедии «Самсон-борец» (1671) и др.

26

Эдинбургская Королевская школа (лат.)

27

Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э.) — поэт, создатель цикла эклог «Буколики» (42-38 гг. до н. э.), дидактической поэмы «Георгики» (36-29 гг. до н. э.) и эпической поэмы «Энеида» (незакончена). Квинт Гораций Флакк (65-8 гг. до н. э.) — поэт, автор трех книг классических од, книги сатир, поэтических посланий, в том числе первой поэтики — трактата в стихах «Наука поэзии». Публий Корнелий Тацит (55-ок. 120) — историк и писатель, автор знаменитых сочинений «Истории» (ок, 109) и «Анналы» (незакончены). Изучение этих древнеримских авторов входило в обязательную программу так называемых классических школ.

28

Сладость, наслаждение (итал.)

29

Польза (итал.)

30

Ковенантеры — сторонники «Ковенанта», союзного договора 1643 г. между английским парламентом и шотландскими пресвитерианами, который предусматривал разрешение в Англии пресвитерианства и совместную борьбу с роялистами.

31

Круглоголовые — прозвище сторонников парламента в эпоху английской буржуазной революции: в отличие от роялистов пуритане коротко стриглись и не носили локонов.

32

Монтроз Джеймс Грэм, маркиз (1612-1658) — вождь контрреволюции в Шотландии, активно боровшийся с ковенантерами.

33

Арчибальд Кэмпбелл, 1-й маркиз и 8-й эрл Аргайл (1607— 1661). — Имеется в виду один из двух представителей рода Аргайл. Политический и военный деятель, проводил сбалансированную политику; выступал против Монтроза, сотрудничал как с революционным парламентом Кромвеля, так и с Карлом II после реставрации в Англии монархии. Был казнен за участие в подавлении роялистских выступлений при Кромвеле. Арчибальд Кэмпбелл, 9-й эрл Аргайл (1629-1685) — протестантфанатик, казненный за попытку возвести на трон герцога Монмутского; несколько раз бывал в заключении и скрывался за границей.

34

КарлII Стюарт (1630-1685) — английский король с 1660 г. , занявший престол в результате реставрации в Англии монархии, низвергнутой английской буржуазной революцией. Был сыном Карла I Стюарта (1600-1649), низложенного и казненного по приговору революционного парламента.

35

Оссиан, или Ойсин — легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в. в Ирландии. Шотландский учитель и собиратель фольклора Джеймс Макферсон (1736— 1796) в 1765 г. издал «Сочинения Оссиана, сына Фингала», якобы переведенные им с подлинника, обнаруженного в Горной Шотландии. Песни Оссиана приобрели всеевропейскую славу, однако позднейшие исследования установили, что, за исключением нескольких фрагментов, они представляют собой талантливую литературную подделку. Макферсоновы «Песни Оссиана» — один из редких случаев, когда мистификация стала литературным памятником.

36

Спенсер Эдмунд (1552-1599) — английский поэт, автор пасторальных, сатирических и любовных стихотворений и монументальной аллегорической поэмы «Королева фей» (1590 — 1596); существенно обогатил английское стихосложение.

37

Тассо Торквато (1544-1595) — итальянский поэт, автор любовной лирики, пасторальной драмы «Аминта» (1573), философских диалогов, сочинений по теории поэзии и эпической исторической поэмы «Освобожденный Иерусалим» (1580), оказавшей влияние на творчество многих европейских писателей.

38

Томас Перси, епископ Дроморский (1729-1811) — английский религиозный деятель и фольклорист; составил и подготовил к печати антологию «Наследие древней английской поэзии».

39

Грамматическая школа — то же, что классическая школа; готовит детей от 11 до 18 лет и дает право на поступление в высшее учебное заведение.

40

Уэйл (англ. whale) значит кит. По библейской легенде, пророк Иона за ослушание был наказан — проглочен огромным китом и трое суток пребывал «во чреве китовом»

41

Маккензи (Макензи) Генри (1745-1831) — классик шотландской литературы, писатель и критик, автор известных в свое время сентиментальных романов «Человек чувства» (1771), «Человек света» (1773) и других,

42

Адам Роберт (1728-1792) — шотландский архитектор, представитель классицизма. Плейфэр Уильям (1789-1857) — английский архитектор; известен тактичной реконструкцией классических зданий, построенных Адамом и другими мастерами, при которой внешний вид зданий оставался в неприкосновенности.

43

Юм Дэвид (1711-1776) — шотландский философ, историк, экономист; сформулировал основные принципы агностицизма, в «Трактате о человеческой природе» (1748) развил идеалистическое учение о чувственном опыте, оказавшее влияние на философию И. Канта и философию позитивизма.

44

В Великобритании колледж или университет присуждает первую ученую степень — бакалавра — выпускнику, успешно сдавшему выпускные экзамены.

45

Ариосто Лудовико (1474-1533) — итальянский поэт и комедиограф, автор сатир и любовной лирики, а также поэмы в октавах «Неистовый Роланд» (1516-1532) — многопланового произведения, соединившего черты героической, ироикомической, фантастической и сатирической поэмы и воплотившего гуманистические идеи эпохи Возрождения.

46

Робертсон Уильям (1721-1793) — шотландский историк, просветитель, религиозный деятель, ректор Эдинбургского университета в 1762-1792 гг. Автор трудов «История Шотландии в годы правления королевы Марии и Иакова VI… „ (1759), „История правления императора Карла V“ (1770), «История Америки“ (1777) и других.

47

Как справедливо пишет далее Д. Дайчес, между биографами Скотта нет согласия относительно точной датировки этой болезни. Так, X. Пирсон относит ее к 1784 г. (см. Пирсон Хескет. Вальтер Скотт. — М. ' Книга, 1983, с. 18-19), тогда как Эдгар Джонсон, автор фундаментального двухтомного жизнеописания Скотта, считает, что недуг поразил юношу в 1787 г. , когда тот приступил к обучению в отцовской конторе (см. : Johnson E. Sir Walter Scott. The Great Unknown. — L , H. Hamil— ton, 1970, vol I, p 64-65).

48

Маленькие радости (франц.)

49

Берни Фанни (по мужу д'Арбле, 1752-1840) — английская писательница, автор социально-психологических романов из светской жизни, пользовавшихся у современников большим успехом.

50

Так во времена Скотта именовали абонентов, бравших из лавки-абонемента книги на дом.

51

«Кассандра» (1642-1660) — галантно-героический роман французского писателя Готье де Кост де ла Капьпренеда (1614— 1663);

52

«Кир» («Артамен, или Великий Кир», 1649-1653) — галантно-героический роман французской писательницы Мадлен де Скюдери (1607-1701).

53

Фергюсон Адам (1723-1816) — шотландский философ; основные сочинения — «Очерк истории гражданского общества» (1767), «История развшия и конца Республиканского Рима» (1783), «Принципы науки нравственной и политической» (1792)

54

Лэнгхорн Джон (1735-1779) — шотландский писатель и переводчик Плутарха, автор сборников стихотворений («Сельская честь», 1774-1777, и др.), эссе, литературно-критических работ.

55

Акт об унии, или Уния, — принятый английским парламентом 6 марта 1707 г. закон, по которому шотландский парламент был упразднен и Шотландия окончательно присоединена к Англии.

56

Образованные люди (итал.)

57

Далримпл Дэвид (1737-1808) — шотландский общественный деятель, историк, издатель, публицист, автор «Исторических анналов Шотландии» в 3-х томах (1797)

58

Хоум Генри (1696-1782) — выдающийся шотландский теоретик права и эстетики, автор фундаментальных трактатов «Опыты о принципах морали и общественной религии» (1751), «Основания критики» (1762) и «Очерки истории человека» (1774); с 1769 г. — президент Шотландского философского общества

59

Бернетт Джеймс (1714-1799) — шотландский философ и историк, автор фундаментальных трудов «Происхождение и развитие языка» (1773-1792) и «Древняя метафизика» (1779-1799).

60

Правильное произношение фамилии Hume — Хьюм; форма «Юм» применительно к фамилии философа традиционно укоренилась в русском языке, хотя она и неверна.

61

Уилсон {Вильсон) Джон (1785-1854) — шотландский прозаик, поэт и литературный критик, автор романтических стихотворных сборников «Остров пальм» (1812), «Город чумы» (1816); совместно с другими литераторами выпускал сборники эссе «Амброзианские ночи» (1822-1835). Выступал под псевдонимом Кристофер Норт

62

«Было ли умерщвление КарлаI в согласии с законом? « — Суд над Карлом I проводился по всей форме и с соблюдением законной процедуры, однако по вопросу о том, имел ли парламент в принципе право судить монарха и выносить приговор, среди английских правоведов и историков и по сей день нет полного согласия

63

Озерный край — живописный район гор и озер на северо-западе Англии; с ним связано творчество живших там «озерных поэтов»-романтиков У. Вордсворта, С. Т. Кольриджа и Р. Саути

64

1 Пиль — укрепленное жилище в виде массивной четырехугольной башни — характерная деталь Пограничья и красноречивое свидетельство его долгой жестокой истории. — Прим. автора

65

Формализм единств. — Имеется в виду принцип «трех единств», обязательных в драматургии классицизма: единства времени, единства места и единства действия (никаких сюжетных линий, помимо главной)

66

Бюргер Готфрид Август (1747-1794) — немецкий писатель-романтик, создатель нового для немецкой литературы жанра серьезной бал-» лады («Ленора», 1773; «Дикий охотник», 1786, и др.), автор сатирической переработки книги Р. Э. Распэ о приключениях барона Мюнхгаузена (1786).

67

'«Моя обитель в Эрфурте, герцогство Саксония» (нем.)

68

Грайерсон (Гриерсон) Герберт (1866-1960) — шотландский литературовед и критик, автор многочисленных монографий по истории английской и европейских литератур, редактор двенадцатитомного собрания писем Скотта (1932-1937), почетный доктор ряда европейских и американских университетов

69

Камеронцы — последователи пресвитерианского проповедника Ричарда Камерона, члены религиозной секты, находившейся в резкой оппозиции к господствующей англиканской церкви и царствующему дому Стюартов. При Иакове II, правившем с 1685 по 1688 г. , подвергались особенно жестоким гонениям в связи с католическим фанатизмом короля, низложенного и изгнанного так называемой «славной революцией» 1688 г. , которая возвела на трон Вильгельма Оранского.

70

Шталмейстер Лионской (военной) академии (франц.)

71

Гинея — золотая монета достоинством в один фунт один шиллинг (шиллинг равнялся 5 пенсам, то есть 1/20 фунта), а также единица денежных расчетов, составляющая эту сумму.

72

… прозвали… ГенрихомIX. — В английской истории было восемь монархов, носивших имя Генрих; годы правления последнего из них, Генриха VIII Тюдора (1509-1547), отмечены укреплением абсолютизма и усилением произвола монарха в делах государства и своих подданных

73

Питт Уильям-Младший (1759-1806) — английский государственный деятель, премьер-министр торийского кабинета в 1783-1801 и 1804-1806 гг. , один из злейших врагов революционной Франции. Его правительство подавило ирландское восстание 1798 г. и в 1801 г. ликвидировало автономию Ирландии

74

Джеффрис Джордж Джеффрис (1645-1689) — английский государственный деятель, лорд-канцлер в годы Реставрации; сделал карьеру в суде, где «прославился» участием в дутых процессах по так называемому «заговору папистов» (1678— 1685), которого в действительности не было, и беспримерно жестокими приговорами по делу посягавшего на престол в 1685 г. герцога Монмутского

75

Саути Роберт (1774-1843) — английский поэт-романтик, автор баллад, поэм, лирических стихотворений, драм. Широкую известность в России получили его баллады, переведенные В. А. Жуковским, — «Суд божий над епископом», «Доника» и др.

76

Питерлоо. — Разгон войсками в 1819 г. шестидесятитысячного митинга в Манчестере и кровавая расправа над его участниками, требовавшими реформы избирательной системы, получили название «Питерлоо» по аналогии с Ватерлоо, поскольку местом проведения митинга было поле Сент-Питерс.

77

Кейд Джон (у Шекспира именуется Джеком; 7-1450) — предводитель восстания в графстве Кент в 1450 г. , вспыхнувшего в ответ на злоупотребления министров Генриха IV; армия Кейда вошла в Лондон, разгромив королевское войско, и подвергла город грабежу и насилию, в результате чего восставшие утратили поддержку населения и восстание было подавлено, а его глава убит.

78

Карлейль Томас (1795-1881) — шотландский писатель, историк, философ и литературный критик, автор философско-публицистического романа «Перекроенный портной» (1836), книг «История французской революции» (1837); «Чартизм» (1840); резко критиковал буржуазную Англию с позиций сторонника феодального общественного устройства. Рёскин Джон (1819-1900) — шотландский писатель, искусствовед и историк; выступал с романтическим протестом против буржуазного прагматизма и утилитаризма, враждебных красоте и искусству. Моррис Уильям (1834-1896) — английский писатель, художник и общественный деятель, социалист-утопист, содействовавший распространению и развитию в Англии марксистской эстетической мысли; автор стихотворений «Гимны для социалистов» (1884-1885), повести «Сон про Джона Болла» (1888), утопического романа «Вести ниоткуда» (1891) и других произведений.

79

Бэкон Френсис (1561-1626) — английский философ, писатель и государственный деятель, родоначальник английского материализма; автор трактата «Новый органон» (1620) в защиту и развитие науки как инструмента власти человека над природой и социальной утопии «Новая Атлантида» (1627).

80

Пылкая голова (франц.).

81

Шекспир У. Отелло, акт III, 3. Перевод Б. Пастернака.

82

Фокс Чарлз Джеймс (1749-1806) — лидер радикального крыла вигов, член правительства вигов; осуждал войну против североамериканских колоний и революционной Франции.

83

Бейли Джоанна (1762-1851) — шотландская поэтесса; писала лирические стихотворения и романтические драмы в стихах, занималась обработкой народных песен.

84

По другим источникам (см. : Пирсон X. Вальтер Скотт. — М. : Книга, 1983, с. 41), домик в Лассуэйде был отнюдь не куплен, а лишь снят в аренду

85

Шериф — в Шотландии главный судья графства.

86

Квислинги — нарицательное существительное, образовано по имени В. Квислинга, лидера фашистской партии в Норвегии, который содействовал оккупации своей страны гитлеровской Германией и рьяно сотрудничал с оккупантами.

87

Шекспир У. Гамлет, акт I, 2. Перевод Б. Пастернака.

88

Большая политика (франц.).

89

Кольридж Сэмюел Тэйлор (1772-1834) — английский поэт-романтик, автор фантастических поэм «Сказание о старом мореходе» (1798), «Кубла-Хан» (1798), «Кристабел» (1816) и др. , сборника «Лирические баллады» (1798; совместно с У. Вордсвортом); предисловие ко второму изданию «Лирических баллад» (1800) стало первым литературным манифестом английского романтизма. Кольридж был также влиятельным литературным критиком; ему принадлежат книга мемуарно-литературоведческого характера «Литературная биография» (1817) и курс лекций о Шекспире (изд. 1849).

90

Драйден Джон (1631-1700) — английский поэт, драматург, эссеист, один из основоположников классицизма в английской литературе.

91

Каннинг Джордж (1770-1827) — английский государственный и политический деятель-тори, с 1822 г. министр иностранных дел; пользовался огромным влиянием в правительственных кругах.

92

Юпитер — верховное божество древнеримского пантеона; по одной из мифологических версий, низложив своего отца Сатурна, оскопил его и изгнал.

93

Мэссинджер Филип (1583-1640) — английский драматург, автор комедий характеров. Бомонт Фрэнсис (1584-1616) и Флетчер Джон (1579-1625) — английские драматурги, часто выступали в соавторстве; им принадлежат комедии, трагикомедии и так называемые «кровавые трагедии» — драмы с запутанной интригой, в которых правит рок, а героев ждет жестокая и зачастую бессмысленная гибель.

94

Мур Томас (1799-1852) — ирландский поэт, автор знаменитого цикла «Ирландские мелодии» (несколько сборников, 1803-1834), романтической поэмы «Лалла Рук» (1817), романа «Эпикуреец» (1827) и других произведений. Перевод И. Козлова из Мура — «Вечерний звон» — получил в России всенародную известность.; впоследствии Скотт и Мур стали друзьями. — Прим. автора.

95

Девичья невинность (лат.).

96

Уже произошло, 23 января. — Прим. автора.

97

Шотландская оппозиционная партия. — Имеются в виду виги.

98

Шейх моря — аллюзия на пятое путешествие Синдбада-морехода («Сказки 1001 ночи»): эпизод со стариком, который оседлал Синдбада и не желал слезать, пока Синдбад его не скинул, напоив вином; в переносном смысле Шейх моря — неизбывное проклятье и докука.

99

Крэбб (Крабб) Джордж (1754-1834) — английский поэт, оставивший образцы пейзажной и нравоописательной лирики; его материалом была повседневная жизнь обитателей провинциальной Англии.

100

Бравада, мужественная поза (итал.).

101

… столь мощной фигурой в европейской литературе. — Тут с автором можно не согласиться, указав, что гениальность Байрона-художника проявилась как в стиле поэмы, так и, что важнее, в необычайно остро «схваченном» и типизированном средствами романтической поэзии духе разочарованности и усталости, охвативших революционно настроенных современников после перерождения Великой французской революции и прихода к власти Наполеона. Точно найденные Байроном метафоры, выразившие в сгущенном виде самое «атмосферу» эпохи, и сделали байроническую личность «столь мощной фигурой в европейской литературе».

102

Кроукер Джон Уилсон (1780-1857) — англо-ирландский государственный деятель, писатель, литературный критик; регулярно выступал на страницах «Квартального обозрения» с обзорами и рецензиями в 1811-1826 и 1831-1845 гг.

103

Китс Джон (1795-1821) — английский поэт-романтик, обогативший поэтический язык новыми выразительными средствами; возродил в английской литературе форму сонета; автор хрестоматийных стихотворений, воспевающих красоту и гармонию, поэм «Эндимион» (1818), «Гиперион» (1820) и других произведений. Вопреки утверждению Д. Дайчеса мнение о том, что остервенелые критические нападки, явившись причиной душевной травмы, подорвали и без того слабое здоровье Китса, который в 1820 г. заболел туберкулезом, отнюдь нельзя считать столь уж безоговорочно ошибочным. Многие современники придерживались другой точки зрения — сошлемся хотя бы на известную эпиграмму Байрона: Кто убил Джона Китса? — Я, — ответил свирепый журнал, Выходящий однажды в квартал, — Я могу поручиться, Что убили мы Китса!..(Перевод С. Маршака)

104

Ин-кварто — формат издания в 1/4 печатного листа; ин-октаво — формат в 1/8 листа.

105

«Очистка земель» — захват общинных пастбищ крупными землевладельцами и сгон с земли мелких фермеров в конце XVIII — начале XIX в. в Шотландии в целях расширения овцеводства и увеличения товарного производства шерсти.

106

Вордсворт Уильям (1770-1850) — английский поэт-романтик, один из лучших лириков в истории английской поэзии; автор многочисленных стихотворений и поэмы «Прелюдия» (1850), писавшейся и переделывавшейся на протяжении многих лет, в которой рассказана история его духовного развития. Совместно с С. Т. Кольриджем выпустил сборник «Лирические баллады», ставший вехой в английской поэзии.

107

Поэт-лауреат — ранее официальный придворный поэт, в чьи обязанности входило сочинение стихотворений на торжественные случаи в жизни царствующего дома; в настоящее время — пожизненное почетное звание, присваиваемое видным поэтам. Скотт отказался от этой чести в пользу Р. Саути.

108

Великий труд (смесь французского и латыни).

109

Далила — возлюбленная библейского героя Самсона, остригшая ему волосы, в которых таилась его богатырская сила.

110

Август — римский император Октавиан Август (63 до н. э. — 14 н. э.), внучатый племянник Юлия Цезаря. С его правлением связан один из периодов расцвета императорского Рима, который он украсил прекрасными мраморными зданиями. Приведенное Скоттом высказывание принадлежит, однако, не Августу, а историку Светонию: Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей, глава «Божественный Август», 28 (3).

111

'Кольридж СТ. Стихи. «Кристабель», стих 254. Перевод Г. В. Иванова. М„ «Наука», 1974, с. 40.

112

Дэйви Хамфри (1778-1829) — английский химик и физик, один из основателей электрохимии; изобретатель безопасной рудничной лампы.

113

Эджусрт Мария (1767-1849) — ирландская писательница и педагог, автор педагогических сочинений, сборников дидактических рассказов для детей и принесших ей известность «ирландских» романов «Замок Рэкрент» (1800), «Белинда» (1801), «Вдали отечества» (1809) и др..

114

Ирвинг Уошингтон (Вашингтон; 1783-1859) — американский писатель, романтик и сатирик, основоположник жанра классической американской новеллы — сборники «Книга эскизов» (1819-1820), «Рассказы путешественника» (1824) и др. В 1815-1832 гг. находился в Европе сначала по торговым делам, затем на дипломатической работе.

115

«Я и время любых двоих одолеем». — Это выражение приводится в одном английском историческом труде как испанская пословица, которую любил повторять кардинал Мазарини. Филипп II Испанский говорил по-иному: «Время и я — два самых могучих монарха». (Сервантес. Дон Кихот, часть II, гл. 23. Перевод Н. Любимова.)

116

То есть издателей. — Прим. автора.

117

На биржевом жаргоне «медведи» — те, кто играет на понижение, а «быки» — те, кто играет на повышение

118

Шекспир У. Венецианский купец, акт IV, 1. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

119

«В сохранности, пока закрыт» (лат.).

120

Полученные на дорожные расходы. — Прим. автора

121

«Эдинбургская темница» — название русского перевода романа; название книги в оригинале — «Сердце Мидлотиана» («The Heart of Midlothian»).

122

Труд, творчество, наследие (франц.).

123

Мария Стюарт (1542-1587) — королева Шотландии в 1542 (фактически с 1561) — 1567 гг. , претендовавшая также на английский престол. После убийства графом Босуэллом ее первого мужа Дарнли вступила в брак с убийцей, что вызвало восстание кальвинистской знати Шотландии, которая заточила ее в замок Лох-Ливен и вынудила отречься от престола. Мария бежала в Англию, где королева Елизавета I Английская (1533-1603), продержав ее в заключении восемнадцать лет, в конце концов осудила на смерть. По завещанию Елизаветы английский престол после ее смерти наследовал сын Марии Стюарт, правивший Шотландией с 1567 г. под именем Иакова VI. В 1603 г. он стал одновременно и английским монархом Иаковом I.

124

Микл Уильям Джулиус (1735-1788) — шотландский поэт, автор баллад, поэмы «Наложница» (1765), перевода (1775) на английский язык поэмы классика португальской литературы Луиша ди Камоэнса (1524/25-1580) «Лузиады» (1572). «Кенилворт» написан по мотивам баллады Микла «Камнор-Холл» (1784).

125

Эпоха Реставрации — период правления Карла II и Иакова II Стюартов (1660-1688 гг.) после реставрации монархии в 1660 г.

126

«Коли Его Королевскому Высочеству благоугодно… « — Георг IV, будучи еще принцем Уэльским, в 1811 г. стал регентом при отце Георге III, который был признан невменяемым и отстранен от власти; таким образом, он фактически начал править за десять лет до наследования престола.

127

Маленький титул (франц.).

128

«Блэквуд… добился известности, основав, как он произносил с гордостью, „мо-ой жа-анал“, который сотрудники и авторы называли по этой причине „Можа“, а читающая публика знала под названием „Ежемесячный журнал Блэквуда“ (Пирсон X. Вальтер Скотт. — М. : Книга, 1983, с. 132).

129

«Литературная биография» (лат.).

130

Хант Ли Джеймс Генри (1784-1859) — английский публицист, поэт и драматург романтического направления, друг Байрона и Шелли.

131

Кокни — лондонское просторечие, для которого характерны особое произношение, нарушение речевых норм и рифмованный сленг. Таким образом, автор уже одним названием статьи как бы заранее инкриминирует поэтам безграмотность и вульгарность

132

«Не взрыв, но всхлип» ( перевод А. Сергеева) — последняя строка поэмы классика англоязычной поэзии ХХвекаТ. С. Элиота (1888-1965) «Бесплодная земля» (1925) — о крушении веры в духовные ценности Запада после первой мировой войны.

133

«Не взрыв, но всхлип» («Талисман». — В ряде переводов на русский язык роман известен под названием «Ричард Львиное Сердце».

134

Пелион и Осса — горы в Греции; фигурируют у Шекспира («Гамлет», акт V, 1) как олицетворения высоты и в то же время крайнего преувеличения.

135

«Акционерная компания Южных морей», основанная в 1711 г. для торговли с испанскими владениями в Южной Америке, в 1720 г. потерпела в результате спекулятивных операций сокрушительное банкротство, вызвавшее в стране финансовый кризис. Миссисипская афера связана с учреждением в Париже в 1717 г. акционерного общества «Западная компания», переименованного впоследствии в «Компанию Индий» по освоению и разработке бассейна реки Миссисипи, где якобы имелись месторождения золота. Под это мифическое золото было выпущено огромное количество бумажных денег, что в 1720 г. вызвало грандиозный крах акционерного общества и инфляцию во Франции.

136

Уменьшительно-уничижительное от Бонапарт.

137

Четвертый выпуск «Рассказов дедушки» (1830) посвящен истории Франции.

138

Великий труд (ит.).