Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сэр Вальтер Скотт и его мир

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Дайчес Дэвид / Сэр Вальтер Скотт и его мир - Чтение (стр. 3)
Автор: Дайчес Дэвид
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Проучившись у Фрейзера три года, Скотт перешел в директорский класс. Доктор Александр Адам, самый знаменитый в чреде директоров Эдинбургской средней, был значительной фигурой в интеллектуальной жизни Эдинбурга конца XVIII — начала XIX века. Он был видный ученый, автор получившего широкое признание труда «Римские древности» и, что по тем временам было редкостью, гуманный и преданный своему делу наставник. Вот каким рисует его лорд Кокберн, младший современник и впоследствии друг Скотта, поступивший в школу восемь лет спустя: «Он был рожден учить латыни, немножко греческому — и всем добродетелям. Занимаясь этим, он, как правило, выказывал терпение, хотя, будучи выведенным из себя, впадал, бывало, в приступы тихого гнева. Он поощрял своих питомцев, особенно робких и отстающих в учении; с восторгом приветствовал любое проявление одаренности или великодушия; тепло ободрял похвалой, шуткою и добрым словом; и ни на минуту не забывал о собственном долге». В том же Духе свидетельствовал и Скотт, заявляя, что очень многим обязан доктору Адаму, и, описывая его поведение в шумном классе, говорил: «Он расцветал сердцем в своей „галдящей обители“, которая любого другого могла довести до тихого помешательства; а если и уставал посреди шума и гама от необходимости в одно и то же время проверять письменные работы, выслушивать устные ответы и наводить какой ни на есть порядок, то находил облегчение, сравнивая себя с Цезарем, который мог диктовать трем секретарям разом».

Великого латиниста из Скотта не вышло, а греческого он так и не выучил. Но интерес к истории и историям заставил его усердно заняться латынью, так что он научился разбирать тексты из Вергилия, Горация, Тацита 27 и прочих поэтов и историков Древнего Рима легко и быстро, хотя не всегда совершенно точно. Скотт обладал великим даром читать на чужом языке: с грехом пополам овладев грамматикой, он уделял все внимание содержанию, в чем ему помогало почти сверхъестественное умение проникнуть в смысл повествования. В конце концов он достаточно овладел французским, немецким, испанским и итальянским, чтобы читать поэзию (в первую очередь повествовательную) и прозу на этих языках, и приобрел в них, главным образом собственными стараниями, изрядный словарный запас.

При поощрении со стороны доктора Адама Скотт, по его собственным словам, «отличился на поприще переложения стихами отрывков из Горация и Вергилия», в том числе описания извержения Этны («Энеида», Книга III, стихи 571 — 577); этот первый известный нам поэтический опыт Скотта относится к 1782 году. Еще большие успехи он проявлял в мальчишеской возне на «Площадке» (школьный двор), подгоняемый желанием доказать себе и другим, что может, вопреки хромоте, драться, лазить, выказывать проворство и ловкость не хуже любого сверстника. Он также прославился как рассказчик. «Зимой в свободные часы, — вспоминает он в автобиографическом отрывке, — когда нельзя было повозиться на улице, мои истории собирали благодарных слушателей у камина „Везунчика“ Брауна, и счастлив был тот, кто успевал захватить местечко рядом с неистощимым рассказчиком».

Знания, что юный Вальтер получил в школе, дома развивал его репетитор — молодой пресвитерианин по имени Джеймс Митчелл, ставший священнослужителем. Впоследствии Митчелл, по выражению Скотта, «ударился в фанатизм» и дошел до стенаний по тому поводу, что Скотт в свои зрелые годы убивает столько времени на, как он это называл: «dolce 28, нежели на utile 29сочинительства». Впрочем, при полном несходстве характеров ученик и наставник, видимо, неплохо ладили.

«Я повторял ему задания по французскому и готовил с ним темы для письменных работ по классике, хотя и не с классической строгостью. Я также приобрел из споров с ним, ибо он охотно позволял с собой спорить, кое-какие познания по части схоластики и церковной истории, особо же основательно познакомился со старыми книгами, трактующими о ранней истории Шотландской церкви, о войнах и страданиях ковенантеров 30 и других подобных материях. Помешанный на рыцарстве, я был роялистом; друг мой был круглоголовый 31, я был тори, а он был вигом. Я терпеть не мог пресвитериан и восхищался Монтрозом 32 с его непобедимыми горцами; он жаловал пресвитерианского Одиссея — скрытного и расчетливого Аргайла 33… С моей стороны во всех этих постулатах не было истинной убежденности, проистекающей из знакомства с воззрениями или принципами каждой из двух сторон, да и противнику моему недоставало умения перевести спор на эти предметы. В те времена я подходил к политике, как Карл II — к религии 34: исходя из убеждения, что в выборе между верой католической и протестантской джентльмену приличнее держаться королевского исповедания».

В школе Скотт много читал сверх программы — поэзию, исторические сочинения, книги о путешествиях. Хотя «в глазах репетитора взять в руки мирскую пьесу или балладу было чуть ли не смертный грех», мальчик нашел в матушкином будуаре несколько томиков Шекспира: «… никогда не забыть, с каким упоением я, скорчившись в одной ночной рубашке перед матушкиным камином, читал их, пока шум отодвигаемых стульев не возвещал, что родные отужинали и мне пора возвращаться в постель, где, полагали домашние, я обретался в целости и сохранности еще с девяти часов». Он подружился со слепым поэтом и критиком доктором Блэклоком, который порекомендовал ему Оссиана 35 и Спенсера 36; сперва он пришел от них в восторг, но вскоре «помпезные повторы Оссианова слога» ему надоели. «Королева фей» Спенсера его совершенно пленила, и он без труда запомнил из нее большие отрывки. Ему, похоже, не приходилось понуждать свою память: он просто запоминал то, что нравилось. «Моей памяти… редко когда не удавалось сохранить — и сохранить крепко — любимый поэтический отрывок или песенку из спектакля, не говоря уже о пограничной балладе; имена же, даты и прочие исторические формальности не давались мне в весьма прискорбной степени». Тогда он учил историю как цепочку ярких эпизодов: «Постепенно я собрал многое из того, что было в исторических повествованиях необычного и яркого; когда же в зрелые годы я стал больше предаваться умозаключениям об общих закономерностях, для пояснения таковых у меня оказался внушительный сонм примеров».

Все в те же школьные годы он прочитал «Освобожденный Иерусалим» Тассо 37(«в плоском переложении на английский мистера Хоула») и, «что всего существенней, я тогда впервые ознакомился с „Наследием древней английской поэзии“ епископа Перси 38 «Наследие», вышедшее первым изданием в 1765 году, было самой значительной среди тех антологий баллад, старинных песен и поэтических памятников, чье появление свидетельствовало о росте интереса к фольклору и древней литературе во второй половине XVIII века. Она включала не только баллады — оригинальные, «отредактированные» и подражательные, — но также песни (в том числе шотландские народные) и подборку лирики елизаветинской эпохи и XVII века. Собрание Перси еще больше укрепило любовь Скотта к балладе — любовь, которую с раннего детства питали в нем изустные пересказы, слышанные в Сэнди-Hoy. С юных лет подбирал он и собственные собраньица переписанных от руки баллад и стихотворений. Также в раннем возрасте он начал подбирать коллекцию так называемых народных книжек — общедоступных, неряшливо отпечатанных томиков разнообразного содержания, от старых рыцарских романов до религиозных трактатов, которые продавали по фермам разносчики. «Страсть моя к книгам была столь же велика и всеядна, сколь ненасытна, и слишком часто с тех пор мне приходилось раскаиваться, — записал он в 1808 году, — что так много было прочитано со столь ничтожною пользой». Но, конечно, именно этот широкий круг чтения вкупе с изумительной памятью обеспечил ему объем знаний, который в будущем потребовался автору исторических романов. Наиболее полное представление о том, что читал Скотт вне школы и университета, можно почерпнуть из третьей главы «Уэверли»: описание «моря книг» в дядюшкиной библиотеке, по которому юного Эдварда Уэверли «носило, как судно без руля и без ветрил», продиктовано непосредственным опытом автора.

Среди прочитанных в детстве книг, упомянутых в автобиографическом отрывке, фигурирует «История рыцарского ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимскаго, впоследствии именовавших себя рыцарями Родосского ордена, ныне же ордена Мальтийского» Рене-Обера де Верто Д'Обе, опубликованная в 1726 году. «Я одолел… „Мальтийских рыцарей“ Верто, книгу, являвшую собой нечто среднее между историческим сочинением и рыцарским романом и по сей причине мне особенно любезную». В декабре 1831 года, когда разум его сдал от нескольких перенесенных им ударов, он начал работу над последним романом в уверенности, что это будет один из лучших; самые связные фрагменты рукописи на поверку оказались почти дословными повторениями отрывков из книги Верто, прочитанной Скоттом много-много лет тому назад. Хотя он вновь перелистал ее в июле 1830 года, ясно, что она непроизвольно сохранилась у него в памяти благодаря давнему детскому впечатлению.

«Я ушел из Средней школы (в 1783 году. — Д. Д.) … с великим багажом общих знаний, беспорядочных и поистине бессистемных, однако крепко запечатлевшихся у меня в голове, легко находимых с помощью свойственной мне логики предметных связей и памяти, позлащенных, да позволено мне будет так выразиться, пылким и действенным воображением». Перед поступлением в Эдинбургский университет Скотт провел несколько месяцев в Келсо, красивом поселке Пограничного края, куда переселилась тетушка Дженни, и ходил в местную грамматическую школу 39, где занимался у мистера Ланселота Уэйла, «великолепного знатока античности, шутника и достойного человека». (У него, однако, была вполне понятная нелюбовь к каламбурам, и любые намеки на Иону приводили его в ярость 40.) Под наставничеством Уэйла Скотт кончил зубрить латинскую грамматику, чтобы развить навыки чтения по латыни, и решил, что с пользой употребил время. Тогда же он прочитал романы Сэмюела Ричардсона, Генри Филдинга и Тобайяса Смоллетта, равно как и Генри Маккензи 41 «шотландского человека чувства», чей роман «Человек чувства», увидевший свет в год рождения Скотта, положил начало моде на сентиментальные сочинения, которая затронула и Скотта, но только поверхностно. Скотт восхищался не сентиментализмом Маккензи, а его стилем, его очерками и нравоописательными романами; он посвятил ему свой первый роман.

С пребыванием в Келсо Скотт связывает «вполне определенно пробуждение того восхитительного переживания красот природы, каковое с той поры не покидало меня. Окрестности Келсо, самого красивого, если не самого романтического поселка Шотландии, в высшей степени располагают к таковому переживанию. Они являют достопримечательности, не только сами по себе впечатляющие, но освященные тем, что с ними связано». И здесь — все то же сочетание истории и ландшафта, времени и места, которое так волновало его воображение. Тут стоит еще раз обратиться к тому, что писал сам Скотт:

«Слияние двух красавиц-рек, воспетых в песнях Твида и Чивиота — руины древнего аббатства — вдали развалины замка Роксбург — современный особняк Флёре, расположенный таким образом, чтобы соединять представление о древнем феодальном величии с понятием о нынешних вкусах, — все они и сами по себе первостатейные достопримечательности; однако же сочетаются, связуются и сливаются с тысячью других менее видных красот, так что вписываются в общую картину, пленяя скорее совокупной гармонией, нежели согласием отдельных частей».

Именно такого соединения «представления о древнем феодальном величии с понятием о нынешних вкусах» и добивался Скотт в Абботсфорде. Но Келсо предстояло сыграть в жизни Скотта более важную, хуже — более зловещую роль, чем являть образцы прекрасных ландшафтов и питать размышления о прошлом и настоящем. Ибо соседом Скотта по парте в местной грамматической школе оказался Джеймс Баллантайн, старший из трех братьев — детей Джона Баллантайна, торговца мануфактурой и владельца мелочной лавки. Жизнь и судьба двоих из этой троицы, Джеймса и Джона, неразрывно и в известном смысле трагически переплелась с судьбой и жизнью Скотта. Но в те радостные летние деньки 1783 года юный Вальтер понимал только, что его новообретенный школьный товарищ Джеймс Баллантайн вполне годится в приятели, и они крепко сдружились.

УНИВЕРСИТЕТ

В ноябре 1783 года Скотт поступил в Эдинбургский университет, который тогда попросту называли «Колледж», поскольку он все еще сохранял звание «Колледжа короля Иакова» («Collegium Jacobi Sexti») с тех самых пор, как шотландский король Иаков VI, ставший Иаковом I после того, как занял и английский престол, пожаловал ему этот титул в 1617 году, через тридцать пять лет после дарования университету его первого Устава. Колледж, где учился Скотт, находился не в том здании, известном под названием «Старый квадрат», что было спроектировано Робертом Адамом, усовершенствовано в проекте Уильямом Плейфэром 42 и заложено не ранее 1789 года, а в повидавшем виды и довольно обветшавшем старом доме, который стоял на том же месте.

Может показаться, что поступать в университет двенадцати лет слишком уж рано, но для Шотландии той поры это было в порядке вещей. Дэвид Юм 43стал студентом в 1722 году, накануне своего двенадцатилетия, а имя Генри Маккензи впервые появляется в университетской матрикуле в марте 1758 года, когда ему не исполнилось еще и тринадцати. В некоторых отношениях тогдашний университет больше напоминал школу, чем нынешний. Профессора опрашивали студентов и оценивали их успехи частью по ответам, а частично и по общему наблюдению. По тем или иным дисциплинам задавались писать сочинения, однако обязательных письменных экзаменов не было. Для того чтобы получить степень 44 на факультете искусств, требовалось посещать занятия на протяжении четырех семестров; учебная программа включала латынь, древнегреческий, риторику и изящную словесность, логику и метафизику. Курсы можно было слушать в любой последовательности. Подавляющее большинство студентов, однако, фактически не вытягивали на степень — они просто-напросто ходили на курсы, которые их интересовали или от которых ожидалась наиболее вероятная польза. Скотт посещал семинар Джона Хилла, профессора классической филологии (как именовалась и все еще именуется латынь в Эдинбургском университете). В автобиографическом отрывке Скотт сообщает, что Хилл «не послаблял узду дисциплины, и, хотя студенты любили его, ибо он был добрый человек, равно как и добрый филолог, он не обладал искусством привлекать к своему предмету столько симпатии, сколько снискал своей личности. Такой натуре небезопасно было вверять юношей вроде меня, кого труд прельщал весьма мало, и в буйной атмосфере его класса я быстро утратил многое из того, что приобрел у Адама и Уэйла». Занятия древнегреческим у профессора Эндрю Далзелла оказались для Скотта впустую потраченным временем. В отличие от многих своих сокурсников он в школе не учил древнегреческого и, обнаружив, что безнадежно отстал, упрямо оправдывался, заявляя о своем отвращении к языку и решимости его не учить — решимости, в которой он преуспел, о чем позднее немало жалел. Свои рассуждения он подкреплял сравнением Гомера и Ариосто 45, к вящему возвеличению последнего, подводя под это, как признавался сам, «изобилие дурной декламации и шатких доводов». Кроткий фанатик своего предмета, Далзелл раз даже вышел из себя и заявил, что Скотт — тупица и останется таковым. При этом он, правда, подивился широте внепрограммных познаний, которые выказывал Скотт. Позднее они стали друзьями.

На втором курсе Скотт обучался логике и метафизике в семинаре профессора Джона Брюса и так преуспел, что ему выпала честь выступить с чтением своего сочинения перед самим ректором Уильямом Робертсоном 46, выдающимся историком и видным деятелем Шотландского Просвещения. Однако в конце 1785 или начале 1786 года ему пришлось прервать занятия из-за открывшегося внутреннего кровотечения, вызванного, по словам Локхарта, «разрывом кровеносного сосуда в области кишечника» 47. Болезнь тянулась долго, дала несколько рецидивов, так что о точной дате ее возникновения тут говорить не приходится. На первых порах прибегли к радикальным средствам: «У меня был здоровый аппетит растущего парня, но мне запретили всякую пищу сверх той, что была потребна для поддержания моего существа, да и то давали одни овощи. А хуже всего — при моей-то склонности поболтать — стоило мне раскрыть рот, как неусыпно дежурившие у моего одра престарелые дамы коршуном на меня налетали, „чуть слышным звуком предписав молчанье“. Единственным моим утешением были книги и шахматы». Скотт сообщает нам, что читал рыцарские романы, поэзию и сочинения по военной истории, а битвы, о которых в них трактовалось, разыгрывал сам для себя, «по-ребячьи раскладывая раковины, зерна и камешки, чтобы обозначить противостоящие армии». Он даже соорудил модель крепости. Среди разыгранных им по этому образцу сочинений были и упомянутые «Мальтийские рыцари» Верто, которых он так долго хранил в памяти.

На поправку Скотт был отправлен в Келсо, где его дядя, отставной капитан Роберт Скотт, купил себе домик. В лице дядюшки, весьма одобрявшего литературные увлечения племянника, Скотт обрел то, чего был лишен дома, — старшего друга, на чью поддержку всегда мог рассчитывать в своих любимых занятиях и у кого мог искать совета в юношеских пробах пера. Перед тем как отбыть в Келсо, Скотт, едва пойдя на поправку, начал по всей форме готовиться к профессии юриста, на пять лет поступив в ученики к родному отцу: судя по всему, другого пути судьба ему не оставила. Позже он уверял, что подался бы в военные, когда б не хромота. «У меня, — писал он леди Эйберкорн в апреле 1811 года, — всегда было сердце солдата, хотя из-за хромоты я не гожусь для дела, каковое и в старости избрал бы охотнее любого другого». Но он отказался от «снов наяву», как он их называл, и вступил, хотя и не сразу, потому что все еще неважно себя чувствовал, в «бесплодную и выжженную пустыню формуляров и юридических бумаг».

«Рутину конторы… я не терпел, застенки конторы я ненавидел, но отца я любил и испытывал умом гордость и радость, оттого что мог ему послужить. К тому же я был честолюбив, а среди моих товарищей по работе удовлетворить честолюбие можно было единственным способом — работать хорошо и прилежно. Меня в известной мере примиряли с этой тюрьмой и иные обстоятельства. Плата за переписку документов обеспечивала скромный капитал, потребный на menus plaisirs 48 — театр и абонемент в библиотеке; и это немало подвигало меня к усердию. Очутившись в упряжке, я тянул так, как никто; помнится, я как-то переписал 120 листов подряд, не останавливаясь, чтобы поесть или отдохнуть. Присутственные часы мне опять же скрашивала возможность самому выбирать книги для чтения и читать их на свой манер, начиная нередко с середины или с конца… Конторка моя, как правило, была погребена под грудой самых разномастных томов, особливо же творений изящной словесности всякого рода, от которой я получал величайшее наслаждение, за исключением, может быть, романов, кроме наилучших и первоклассных, ибо я хотя и читал их во множестве, однако с большим разбором, нежели можно было предполагать».

Он не любил романов о семейной жизни, но делал исключение для Фанни Бёрни 49 и Генри Маккензи. «Те же, что повествовали о приключениях и вещах романтических, проглатывал без разбора… и пытался подражать тому, чем столь усиленно восхищался».

В Эдинбурге к услугам Скотта была обширная библиотека, выдававшая книги на дом (ее в 1720-х годах основал Аллан Рамзей, и она считается первой в стране библиотекой-абонементом) и располагавшая богатым фондом того рода книг, к которым он питал особое пристрастие. Ведал ею в то время Джеймс Сиболд, человек, по словам Скотта, «в обращении грубоватый, однако не лишенный вкуса и здравого смысла, поощрявший музыку и поэзию… в его заведении я лицезрел кое-каких литературных знаменитостей, не говоря уж о привилегии рыться в грудах старых французских и италианских изданий — у большей части его подписчиков 50 они не пользовались особенным спросом». В «Общем предуведомлении» к романам Уэверлеевского цикла, которое Скотт предпослал новому комментированному «авторскому изданию» романов в 1829 году, он довольно пространно описывает этот период своей биографии и приводит сведения о библиотеке-абонементе, «каковая помимо весьма внушительной коллекции книг по всевозможным предметам располагала, как и следовало ожидать, исключительно богатым выбором повестей и романов. Там были образчики всякого рода, от рыцарских романов и увесистых фолиантов „Кассандры“ 51 и «Кира» 52 до самых признанных сочинений нового времени. Меня швырнуло в этот великий океан чтения без компаса и без кормчего». Именно в этой лавке-библиотеке-абонементе он впервые увидел Роберта Бёрнса, с которым тогда носилась эдинбургская знать: первая книжка его стихотворений недавно вышла в свет. По-настоящему эти два величайших писателя Шотландии встретились всего один раз зимой 1786/87 года в доме видного философа Адама Фергюсона 53. Бёрнсу было двадцать восемь лет, Скотту — пятнадцать, и мальчик тихо сидел в тени, пока старшие вели беседу со знаменитым поэтом. Бёрнса растрогала надпись в стихах под картиной с изображением павшего воина и оплакивающих его жены и ребенка. Позднее Скотт восстановил для Локхарта этот эпизод. Берне «спросил, чьи это строки, и случаю было угодно, чтобы из всех присутствовавших я один помнил, что они взяты из полузабытого стихотворения Лэнгхорна 54 с невыразительным названием «Мировой судья». Я шепотом поведал об этом одному знакомому, а тот сообщил Бёрнсу, который поблагодарил меня словом и взглядом, и, хотя благодарность его была всего лишь изъявлением вежливости, мне она тогда доставила отменную радость».

Взяв его в ученики, отец Скотта тем самым сохранил для сына возможность вступить в адвокатское сословие, а не оставаться простым поверенным. Какую бы отрасль права он ни захотел избрать для себя в дальнейшем, предварительное обучение у поверенного считалось равно желательным и полезным. К тому же не следует думать, будто юридическое поприще рассматривалось как сколько-нибудь неподобающее для потенциального литератора. В XVIII — начале XIX века право находилось в Эдинбурге на особом положении, и правоведы встречались среди ведущих шотландских литераторов. Согласно условиям Акта об унии 1707 года 55 Шотландия слилась с Англией в «соединенный союз», чтобы образовать Великобританию с единым Британским парламентом, заседающим в Вестминстере. Шотландский парламент прекратил свое существование, и все больше людей начинало воспринимать Шотландию как «Северную Британию», а не как самостоятельную страну с самобытной культурой и традициями. Но Акт об унии предусматривал сохранение в Шотландии существующей и поныне шотландской государственной церкви, а также собственной системы судопроизводства. Таким образом, после 1707 года закон и церковь в известном смысле стали хранителями национального шотландского самосознания, и к этой своей роли закон относился с особым пониманием. В Эдинбурге, месте пребывания Сессионного суда, право влияло на всю общественную и интеллектуальную жизнь. Еще раз обратимся к Эдварду Топхему, писавшему об Эдинбурге в 1775 году:

«Людям благородного звания, величающим себя адвокатами, в этой стране, можно сказать, несть числа, ибо всякий, кому нечем заняться и некем боле назваться, именует себя адвокатом. Те же, однако, кто на этом поприще практикует и ведет дела, весьма малочисленны, но среди сих немногих есть мужи, чьи дарования не только приумножают славу страны, — мужи, что являют в суде образцы красноречия, а не тарабарщины варварских и еле внятных речей, как то, с горечью признаться, происходит у нас, и сохраняют в прениях вежливость и чувства, подобающие Джентльмену».

Многие так называемые literati 56 — историки, философы, литературные критики и эссеисты, способствовавшие превращению второй половины XVIII столетия в Золотой век Эдинбурга, — получили юридическое образование, а некоторые из них даже заседали в Сессионном суде. Например, сэр Дэвид Далримпл 57, ставший в 1766 году высшим судьей, был также видным историком, антикваром, издателем, эссеистом и вообще литератором в широком смысле слова; Генри Хоум 58, произведенный в судьи как лорд Кеймс в 1752 году, был философом и литературным критиком, а его труд «Основания критики» — веха в истории эстетической мысли; Джеймс Бернетт 59, произведенный в судьи как лорд Монбоддо в 1767 году, выдвинул в своих шеститомных сочинениях «Происхождение и развитие языка» и «Древняя метафизика, или Учение об универсалиях» самобытные, хотя подчас и причудливые идеи, к которым нынешние историки-теоретики относятся со все возрастающим почтением. Правоведы и в самом деле задавали тон интеллектуальной жизни Эдинбурга, а изучение права рассматривалось как гуманитарное образование. Скотт это знал и понимал. Он мог назвать себя в письме к Анне Сьюард от 1808 года «безмозглым полузаконником-полуполководцем, в голове у которого с пяти лет гарцует конный полк», однако самоуничижение тут никак не распространялось на «законника». Больше того, Скотту-романисту приходилось все основательней и с куда большим успехом полагаться на юридические, нежели военные знания, да и удачным воплощением в художественной прозе подводных течений шотландской истории периода ближайших к нему поколений он был во многом обязан чуткому пониманию того, что в современной ему Шотландии законники приняли на себя роль, которую раньше играли военные. (Это одна из важнейших тем, исполненная глубокого трагикомического подтекста, в романе «Редгонтлет», из лучших у Скотта, где много говорится о законен законниках.) Он понимал также, что история шотландского права в большой степени воплощает историю шотландского общества, и использовал свое знание первой для истолкования перемен в обычаях, национальном укладе и образе жизни шотландцев.

Юридическая подготовка Скотта не ограничивалась отцовской конторой. У отца имелись клиенты в пограничных графствах и в горном Пертшире, так что Вальтера время от времени посылали туда по их делам. Во «Введении» к «Роб Рою» он упоминает о такой поездке в край этого легендарного героя. Скотт побывал там в связи с взиманием долгов Стюарта из Аппина и делами клана Мак-Ларенов. Надлежало вручить судебную повестку, а «предписаниям Короны в Балквиддере подчинялись не больно охотно» даже в конце 1780-х годов. «Из Полка Горцев, что квартировался в Стерлинге, нам выделили в сопровождение сержанта с шестью солдатами; автору, пребывавшему тогда в учениках стряпчего, каковое положение было столь же почетно, как должность судебного письмоводителя, был доверен надзор над походом и даны указания проследить, чтобы нарочный исполнил все порученное, а доблестный сержант не превысил полномочий, учинив насилие или грабеж. Таким-то примечательным манером автор впервые узрел романтический ландшафт озера Катрин, преувеличенной славе коего, должен признаться, он, пожалуй, и сам поспоспешествовал, выступая во всем величии опасного предприятия, с авангардом и арьергардом и при заряженном оружии». Скотт не только посещал места, связанные с якобитским восстанием 1745 года и другими яркими событиями и колоритными личностями шотландской истории, он жадно внимал рассказам тех, кто еще помнил эту старую и более дикую Шотландию. Удивительно, как часто в своих примечаниях и предуведомлениях к романам Уэверлеевского цикла, посвященным шотландской истории предшествующего столетия (а к их числу относятся самые великие из его творений), Скотт потчует читателя подлинными рассказами, слышанными зачастую в детстве или юности от тех, кто лично или через родню имел отношение к событиям того времени. Скотт постоянно собирал и держал в памяти сведения такого характера.

ШОТЛАНДСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

Друг Скотта и его бывший одноклассник Адам Фергюсон, сын профессора Адама Фергюсона, ставший в свое время хлопотами Скотта сэром Адамом Фергюсоном и Хранителем регалий Шотландской Короны, ввел Скотта в общество, как впоследствии писал о них Скотт, «самых видных из оставшихся в живых literati старого времени и тех молодых людей, коих они сочли достойными войти в их круг и быть допущенными к беседам». По этой причине Скотт и оказался у профессора Фергюсона, когда тот принимал Бёрнса. Эти literati были ведущими представителями интеллектуального возрождения Шотландии (особенно Эдинбурга) в XVIII веке, которое снискало ее философам, историкам, литературным критикам, ученым, врачам, портретистам и архитекторам всеевропейскую славу. Среди величайших из них некоторые, как, например, умерший в 1776 году философ и историк Дэвид Юм, принадлежали к поколению, которое Скотт, можно сказать, уже не застал; но его близким другом стал племянник философа, тоже Дэвид Хьюм 60, впоследствии профессор шотландского права в Эдинбургском университете. С 1811 года он вместе со Скоттом служил секретарем Сессионного суда, а в 1822-м был произведен в судьи. С другими, например с Уильямом Робертсоном, Скотт был знаком и восхищался ими как почтительный ученик и читатель. Очень немногие, вроде Джона Хоума, автора драмы «Дуглас», были друзьями семьи: Хоум жил в Бате, когда маленький Вальтер был там на водах, и регулярно заходил проведать тетушку Дженни.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10