– Связь! – орал полковник. – Связь, твою мать! Пошли!

Кирилл понял, что надо взорвать узел связи. Если гвардейцы вызовут подкрепление, то все. Никто из спецназовцев живым из этого ада уже не вырвется.

Лицо полковника было черным, только глаза и зубы сверкали. Дверь, обитую сталью, удалось открыть, прошив замок очередью. Попутно Кирилл успел уложить двух гвардейцев.

– Молодец! – рявкнул полковник.

Они принялись выдергивать шнуры из розеток, бить прикладами телефонные аппараты, Кирилл вытащил нож, чтобы разрезать несколько толстых кабелей, о которые чуть не споткнулся.

– Нет! – крикнул полковник. – Гранатами забросаем!

Быстро покидали гранаты, закрыли дверь, успели упасть на пол. Когда рвануло, Кирилл решил, что все. Его нет больше. Звук взрыва оборвался, стало странно тихо. Вокруг летали какие-то белые хлопья, и внутри облака на мгновение появилось лицо Вики. Она улыбнулась ему, помахала рукой и тут же исчезла. Кириллу показалось, что опускается крышка гроба. Он успел удивиться, почему его хоронят так скоро, прямо здесь, в коридоре дворца. Что-то резко толкнуло его в бок. Он откатился, и в этот момент крышка, то есть оцинкованная дверь узла связи, выбитая взрывной волной, бесшумно рухнула на пол, именно туда, где он лежал секунду назад, уверенный, что уже умер.

– Цел? Вставай, мать твою! Чего разлегся?! – орал Бояринов.

Кирилл не слышал его голоса, но понимал по губам. Их специально учили этому, совсем недавно. Он смотрел на рот полковника, залитый кровью. Во время штурма от взрывов у многих бойцов начинала идти кровь из носа и ушей.

– Я ничего не слышу! – закричал Кирилл.

По тому, как поморщился и отпрянул полковник, он понял, что вопит во всю глотку. Но вместо собственного голоса для него звучала все та же странная волнистая тишина.

– Ерунда! Контузия! – беззвучно ответил Бояринов.

Они поднялись и помчались по коридору. По дороге вышибали ногами двери, швыряли гранаты, а когда гранаты кончились, прошивали каждую комнату автоматными очередями. Внезапно выбежали в большой зал. На полу под ногами хрустело стекло. Полковник успел дернуть Кирилла за руку, чтобы тот не открыл стрельбу. В глубине была стойка бара.

– Отставить, – скомандовал полковник, – там наши.

Далее перед Кириллом разыгралась немая сцена. Из-за стойки появилась лысая голова. На лице марлевая маска, почерневшая от копоти. Потом еще голова, с седым ежиком волос, без маски. Кирилл узнал доктора Кузнечикова, с которым летел в Кабул в одном самолете несколько дней назад. Кузнечиков что-то говорил. Бояринов молча слушал, кивнул пару раз. И тут из-за стойки вышел третий человек. Черный, широкий, с большим грубым лицом, украшенным жирной полоской усов. На нем не было ничего, кроме белых трусов с надписью «Адидас» и голубой рваной майки. Он был весь покрыт курчавой черной шерстью. В поднятых руках держал флаконы капельниц с физраствором. Из подмышек торчали густые волосы, как две курчавые бороды. В вены все еще были воткнуты иглы.

Кирилл понял, что перед ним Амин. Кузнечиков и второй врач подошли к голому диктатору и осторожно извлекли из его вен иглы, приклеенные кусочками пластыря. Амин кричал, но из-за усов Кирилл не мог разглядеть его рот и прочитать по губам. Через минуту рядом появился гвардеец в нарядной, но грязной форме и что-то сказал Амину. У того перекосилось лицо, он оскалился, схватил первое, что попалось под руку, тяжелую железную пепельницу, и запустил в гвардейца. Тот едва успел увернуться.

И тут началась стрельба. Кирилл не услышал, а почувствовал, как завибрировал воздух. Позади стойки было еще две двери, в них ворвалась свежая партия гвардейцев.

Бояринов открыл рот, хотел крикнуть что-то, но упал, увлекая за собой Кирилла. Полковника прошило очередью. Падая, он вцепился в курсанта и тем самым спас ему жизнь. Пуля, предназначенная Кириллу, попала не в грудь, не в голову, а всего лишь в плечо.

Он очнулся в санитарном самолете, и вокруг была все та же волнистая гулкая тишина. Узнал, читая по губам, что Бояринов погиб, что штурм дворца длился всего лишь сорок пять минут. Амин убит в перестрелке. Операция прошла успешно, несмотря на значительные потери среди личного состава, и тем, кто уцелел, светят ордена и звездочки на погонах.

Слух вернулся к нему в госпитале. Он услышал бой курантов по радио, хлопок пробки, смех, звон бокалов. Дежурные сестры чокались шампанским прямо в палате.

– Ну, хочешь? Глотни! С Новым годом тебя!

Над ним с бокалом в руке стояла его рождественская девочка. Белый халатик туго стянут поясом на тонкой талии. Из-под шапочки выбилась длинная пепельная прядь.

– Вика, – прошептал он.

У него было все в порядке со слухом. Он даже слышал, как шипит сладкая пена в бокале. Но вот зрение ему изменило.

– Меня Тамара зовут, – обиженно сказала сестра.

На самом деле, из-под ее шапочки выбивалась не пепельная, а рыжая прядь, и глаза были не дымчато-голубые, а зеленые. Веселая рыжая толстушка Тома, курносая, круглолицая. Конечно, он должен был узнать ее, она делала ему уколы, давала таблетки. Но в первую минуту наступившего 1980 года на край его койки присела Вика, и бокал с новогодним шампанским поднесла к его губам рука рождественской девочки.

***

Владивосток, 1998 год

Артур Иванович Шпон считал себя не просто интеллигентным человеком, а настоящим профессором, доктором психологии и прирожденным дипломатом. При иных обстоятельствах он мог бы стать послом в какой-нибудь культурной европейской державе, министром, тайным советником президента, либо, в крайнем случае, мог читать за большие деньги умные лекции где-нибудь в Оксфорде. Но родители Артура Ивановича были людьми бедными, необразованными, пьющими, а точнее, из родителей у него была только мать, уборщица портового ресторана, тихая, грязная, с красным носом и жалобными мутными глазами.

Артур еще в детстве сочинил для себя совсем другую семью. Напевно, со слезой в голосе, он рассказывал всем любопытствующим, что мама у него была киноактриса неземной красоты, а отец – летчик-испытатель неземной отваги. Оба трагически погибли во цвете лет, когда он, Артурчик, был еще в пеленках, и усыновила его бедная женщина, уборщица Клавдия.

Не столь важно, верили другие этой сказке или нет. Главное, он сам верил в некое свое иное предназначение, в благородное происхождение, в золотой старинный перстень с бриллиантом, спрятанный в кружевных пеленках загадочного подкидыша, который заливается плачем на нищенском крылечке.

Чтобы выжить в жестоком мире Владивостокского порта, среди докеров, проституток, воров и воришек всех возрастов и рангов, мало было красивых сказок. Следовало обладать либо физической силой, либо недюжинным интеллектом. Артурчик физически был хлипок, слаб, к тому же трусоват, и постоять за себя не мог. А вот с интеллектом у него дела обстояли отлично. Не беда, что среднюю школу он окончил со справкой вместо аттестата. Для настоящей жизни нужна была совсем другая арифметика. Порт задавал свои задачки, диктовал свои диктанты, и экзамены Артурчику приходилось сдавать ежедневно, лет с семи.

Организованная преступность существовала в Приморье еще в начале семидесятых. Портовый город Владивосток был одним из центров старой доброй российской «фарцы». Моряки привозили из загранплаваний и продавали на толкучке все, от жвачки до подержанных японских автомобилей. Сами собой сколачивались небольшие крепкие команды, которые с успехом отнимали незаконно привезенный товар и незаконно заработанные деньги. При сопротивлении могли избить до полусмерти. Жертвы грабежей, моряки и фарцовщики, в милицию не обращались. А кроме милиции в те славные времена защитить ограбленного и наказать грабителя было некому. Появилось даже специальное название для крепких дружных ребят: «третья смена».

Постепенно грабительская стихия вошла в организованное русло. С моряков и фарцовщиков стали аккуратно брать дань. Сейчас это называется рэкет. Еще в тихие советские времена именно он, родимый, был хозяином нелегального рынка, а по сути – всего Владивостока, ибо в портовом городе загранплавания и фарца являлись неотъемлемой частью жизни каждой второй семьи.

Хилому сыну уборщицы было тяжело определиться. В команды Артурчика не брали. Кому нужен такой хлюпик? Заниматься фарцой не получалось. Торговать Артурчик не любил и не умел. Мореходка ему не светила. А жить как-то надо было. И он стал завоевывать себе место под соленым приморским солнцем по-своему, потихоньку, без удали и блатного нахрапа.

Щуплый, незаметный, он крутился в порту и на рынке, влезал в самые потаенные уголки, умудрялся слушать самые секретные разговоры, часто становился свидетелем всяких разборок, подстав, тайных заговоров, коварных интриг и кровавых предательств. В порту кипели шекспировские страсти, и маленький Артурчик знал, кому какая отведена роль в этой блатной драматургии.

Для него не существовало непонятных, загадочных людей и ситуаций. Он знал все про каждого, с первого взгляда мог безошибочно определить, кто сколько стоит, за кем какие имеются провинности перед блатным законом, кто за что сидел, а если не сидел, то сядет, а если не сядет, то сразу ляжет с кусочком свинца в башке.

Уникальный талант Артура заключался далее не в том, что он умел собирать и оценивать необъятную, путаную, смертельно опасную информацию об уголовной жизни Владивостокского порта, а в том, что до поры до времени он умудрялся держать все это неслыханное богатство при себе, в своей маленькой белобрысой ушастой голове, и не пользоваться, не транжирить по мелочам.

Капитал должен стать очень солидным, чтобы с него можно было получать солидный процент. Искушения возникали часто, но Артурчик был тверд. Он тихо, упрямо, как шекспировский Шейлок, как пушкинский Скупой Рыцарь, копил свой капитал и ждал.

К концу восьмидесятых бандитский мир Приморья встал с ног на голову, как и вся Россия. К этому смутному, непонятному времени во Владивостоке уже насчитывалось около десяти устойчивых, отлично организованных группировок. У рэкета появились новые, восхитительные перспективы. Первые кооператоры, игорный бизнес, сутенеры. В общем, было, где развернуться, и было, отчего потерять голову.

Спокойно оглядевшись и проанализировав ситуацию, Артурчик нашел, наконец, надежную собственную нишу в этом сверкающем хаосе.

Любой товар сегодня дорожает, а завтра дешевеет, ржавеет, тухнет, гниет или просто выходит из моды. Но есть один, который никогда не обесценится, и всегда будет пользоваться неизменным спросом. Смерть.

Нет, сам Артур убивать никого не собирался. Но накопленная уникальная информация и ежеминутная острая наблюдательность позволяли ему заранее просчитать, кому кого понадобится устранить в ближайшее время, кто и за какую сумму сможет это сделать. Опасная и невыгодная на первый взгляд профессия посредника между заказчиком и наемным убийцей была как будто специально создана для Артура Шпона. Он работал со стопроцентной гарантией. Во всем Приморье не было у него конкурентов, а если появлялись, то сгорали очень быстро, без всяких усилий с его стороны, ибо такими знаниями, таким чутьем, как он, не обладал никто.

Профессия посредника, или «диспетчера », действительно требует академических мозгов. Это только кажется, что организовать толковое, совершенно латентное убийство несложно. Институт наемных киллеров, не успев зародиться, оброс такими толстыми слоями мифов, слухов и домыслов, что добраться до сути, до некоего свода реальных законов и правил игры, практически невозможно. Их просто нет, этих законов и правил.

Например, считается, что контрольный выстрел в голову и оружие, оставленное на месте преступления, – это непременные атрибуты заказного убийства. Но на самом деле, для одного исполнителя контрольный выстрел в голову является чем-то вроде элегантного автографа. А другой просто не сумел убить с первого попадания, потому что плохо стреляет.

Что касается оружия, то настоящий профессионал использует, как правило, спецоружие. А такого мало, и основные источники его компетентным органам известны. Так стоит ли бросать спецствол на месте преступления? Не разумней ли уничтожить его где-нибудь подальше, уничтожить совсем, чтобы никогда не нашли?

Считается, что существуют некие секретные школы, закрытые базы, куда заманивают воинов-афганцев, ветеранов Чечни, отставных офицеров милиции и ФСБ, бывших спецназовцев и спортсменов. Они, конечно, существуют, но век их недолог, и еще короче век тех, кто их организует. Любую, даже самую законспирированную организацию значительно проще вычислить, чем отдельного частного человека, а потому нанимать киллера из спецшколы опасно и невыгодно. Хороший специалист-баллистик может по манере стрельбы определить, где стрелок учился своему ремеслу. А отсюда недалеко и до самого стрелка, и до его учителей, которые часто становятся посредниками.

Кстати, если бы кто-то из этих горе-совместителей спросил бы совета у Артура Шпона, то услышал бы одно: не лезь не в свое дело. Посредничество должно быть единственной профессией. Совмещать его нельзя ни с чем.

Так что мифы при ближайшем рассмотрении оказываются настолько недостоверными, что даже неинтересно их повторять. Но есть один, главный: грамотное заказное убийство невозможно раскрыть, и уж тем более – предотвратить. Для Артура Шпона эта истина являлась святой и незыблемой. Усомниться в ней значило потерять веру в самого себя.

Когда был убит «смотрящий» Приморья Коваль, Артур насторожился. Крупный выгодный заказ прошел мимо него. Он, разумеется, знал, кто и почему, и от этого было еще обидней. Чеченцы, такие серьезные перспективные заказчики, еще ни разу не обратились к нему, работали сами. Это наводило на грустные размышления. А грустить Артур не любил. И он начал действовать.

Ему стало известно, что нового «смотрящего » Михо обхаживают так же, как недавно Коваля. Он был уверен, Михо ни на какие компромиссы с чеченцами не пойдет, а следовательно, в ближайшее время его ждет такая же участь, как и предшественника.

Нельзя было допустить, чтобы этот заказ ускользнул из рук. Дело даже не в деньгах. Дело в перспективах. Если Артур выполнит работу толково, быстро и чисто, чеченцы непременно обратятся к нему вновь. Он станет им нужен. Необходим. А ради этого можно пойти на многое. Рано или поздно именно чеченцам будет принадлежать Приморский край. Да что край, вся Россия.

Артур знал, что у нового «смотрящего» больные глаза, и догадывался, что лечить свои бесценные очи Михо будет скорее всего в Москве, в клинике всемирно известного офтальмолога. Это было бы огромным везением для Артура. И он нашел способ убедить чеченцев, что разумней убрать Михо именно в Москве, чтобы не поднимать здесь, в Приморье, вторую волну, ибо не утихла еще первая, вспухшая после убийства Коваля. Да и вообще, такие дела лучше делать на чужой территории.

Чеченцы подумали, посовещались и согласились.

***

Кабул, 1983 год

Мальчишка-афганец выскочил внезапно, как черт из табакерки. Маленький чумазый чертенок лет четырнадцати. Огромные, как черные сливы, глаза. Драный засаленный халат с чужого, взрослого плеча. Из широких рукавов торчат грязные худые, как ветки, ручонки. В ручонках гранатомет.

БТР не мог развернуться в узком проеме между саманными домами, не мог вот так, сразу, дать задний ход. Ребенок держал тяжеленное орудие вполне по-взрослому и скалил крупные белые зубы, улыбался, смеялся над четырьмя русскими солдатами, которых намерен был уничтожить через секунду. Кирилл успел подумать, что стрелять это дитятко умеет отлично.

Потом ему многие годы снилось, как тощая фигурка в драной хламиде падает в горячую пыль. На самом деле это длилось не больше сорока секунд, но во сне каждый раз тянулось бесконечно. В ушах сухо трещала автоматная очередь. Ребенок ронял тяжелое орудие и падал мучительно медленно. Раскаленный воздух дрожал и слоился, жестокое афганское солнце било в лицо, отражалось в застывших глазах, огромных, как сливы.

Кирилл успел выстрелить раньше на долю секунды. Он всего лишь успел выстрелить. В БТРе, кроме него, было еще трое. Гранатомет разнес бы в клочья всех четверых.

Кирилл уже давно потерял счет убитым. Он стрелял, чтобы не выстрелили в него и в его товарищей. Его мир был четко, грубо поделен на своих и чужих. Он перестал задавать себе вопросы: зачем, по какому праву? Однажды, ответив самому себе наспех, пафосной фразой из популярного советского фильма: «Есть такая работа – родину защищать», он уверился в своей абсолютной правоте, в профессиональном праве убивать. Пафосные фразы за тем и нужны, чтобы отучить думать.

Но ребенка он убил впервые.

Конечно, это был не ребенок, а бандит. Душман с гранатометом. И действия его любой военный счел бы вполне оправданными. Кирилл спас не только собственную жизнь, но и жизни трех своих товарищей.

Ночью он с удивлением обнаружил, что не может уснуть. Обычно он выключался сразу, стоило уронить голову и закрыть глаза. Он мог спать сидя, под рев мотора, под шум разговоров. А тут вдруг, в полной тишине, на удобной койке в офицерской казарме, на чистом белье, после хорошей порции водки, он лежал и таращился в потолок.

По потолку скользили причудливые тени. Снаружи, возле окна, качался под ветром фонарь. Как на экране, на потолке стало проступать лицо Вики. Сначала изображение было плоским, зыбким, но постепенно обрело четкость, объем, наполнилось яркими красками. Рождественская девочка была здесь. Она выглядела точно так же, как пять месяцев назад, когда он в очередной раз увидел ее в Москве, на Рождество.

Бабушка, принципиальная атеистка, коммунистка, вдова советского офицера, вдруг стала потихоньку ходить в церковь, молиться, жечь свечки перед иконами. Эта перемена произошла с ней после первого афганского ранения Кирюши при штурме дворца Тадж-Бек. На тумбочке возле бабушкиной кровати стояла маленькая иконка Иверской Божьей Матери. На шее у бабушки поблескивала серебряная цепочка.

– Там что у тебя, крест? – спросил Кирилл с кривой противной ухмылкой.

– Да, – ответила бабушка и густо покраснела, – скоро великий праздник. Рождество. Я бы хотела, Кирюша, чтобы ты пошел со мной в храм.

– Ба, ты с ума сошла?

Нет. Пока нет. Не бойся. Знаешь, сейчас многие матери, бабки, сестры и жены таких, как ты, ходят в храм, молятся потихоньку, как могут.

– Зачем?

Бабушка молчала довольно долго, смотрела мимо него, на икону. Кирилл впервые заметил, как она постарела. Бросила красить волосы в каштановый свет и стала совершенно седая. Под глазами серые мешки, и все лицо серое, сухое, как потрескавшаяся мертвая земля.

– Очень страшно, Кирюша, – произнесла она, наконец, так тихо, что он не услышал, а прочитал по губам.

– А ты представляешь, что со мной будет, если кто-то стукнет? – спросил он и не узнал собственного голоса, который стал почему-то высоким, даже визгливым, и гнусным, как скрип железа по стеклу.

– Не бойся. Они сейчас смотрят на это сквозь пальцы. Им важно, чтобы ты воевал.

– Им? Они? Ба, ты вспомни, кем был дед? Кем был мой отец, твой сын?

Твой дед был чекистом, расстреливал священников. Твой отец стал сильно пить после того, как одним из первых въехал на своем танке в Прагу в шестьдесят восьмом. Он напивался и бил мать. Ты уже учился в Суворовском, приезжал домой только на выходные и на каникулы. При тебе они кое-как держались. А потом мы с дедом стали забирать тебя к себе. Ты месяцами не появлялся дома, не видел родителей. Сначала скучал по ним, потом привык, перестал задавать вопросы. И, когда произошло то, что произошло, для тебя это не стало глубоким горем.

«Произошло то, что произошло». Бабушка не решилась сказать больше. Она, жена чекиста, никогда не называла вещи своими именами. Она привыкла к иносказаниям, к намекам, к молчанию, к фальши и вечному страху сболтнуть лишнее.

На самом деле, родителей Кирилла нашли убитыми на казенной даче. Они оба были застрелены из пистолета отца. Убийство и самоубийство. Кто это сделал, отец, упившийся до белой горячки, или мать, озверевшая от пьяных побоев, до сих пор не известно. Кириллу тогда как раз исполнилось четырнадцать. По официальной версии произошел несчастный случай. Герой Советского Союза, кавалер полудюжины орденов, полковник Петров пытался починить поврежденную электропроводку, жена помогала ему, и их обоих убило током.

Правду Кирилл узнал через три года, когда ему было семнадцать. Дед умирал от инфаркта в Кремлевской больнице. Он лежал, весь в капельницах, синий, иссохший. Уже неделю он не мог говорить, только мычал и водил глазами. Кирюша пришел к нему, принес какое-то протертое пюре, овсяный кисель.

Дед посмотрел на него, призывая выразительным ясным взглядом наклониться к нему поближе. Тусклым, уже неживым голосом, без всяких эмоций он выложил внуку историю семейного кошмара. Очень тихо, чтобы не услышали соседи по палате, и четко, по-военному.

– Ты должен знать правду. Лучше от меня. А то вдруг потом какая-нибудь чужая сволочь это тебе выложит. Обещай, что пить никогда не будешь.

– Я и так не пью, ты же знаешь, – пробормотал Кирилл.

Он держал деда за руку. Кисть у деда была синяя, ногти почти черные. Пальцы так исхудали, что обручальное кольцо болталось на безымянном. И вдруг оно соскользнуло прямо в ладонь Кириллу.

– Береги бабушку, – прошептал дед,– не пей водку, не стреляй в детей и женщин. Никогда. В мирное население… не стреляй…

Дед отключился. Кириллу почудилось, что в палате вдруг сильно похолодало. Он вызвал сестру. За ней прибежали врачи. Его выгнали. Он долго стоял в коридоре, опустился на корточки, прижался спиной к батарее и все никак не мог согреться. Примерно через час явился врач и сказал, что дед умер.

С бабушкой Кирилл ничего не обсуждал. Они вообще не говорили об его родителях, словно их не существовало. И тут вдруг она решилась. А потом, не отрывая глаз от иконы, сделала несколько шагов к тумбочке, опустилась на колени, открыла ящик, достала из самой глубины небольшую деревянную шкатулку, протянула ему:

– Открой.

Внутри он нашел белую, с кружевом, младенческую распашонку, маленький золотой крест, бумажную иконку.

– Это все твое. Я тебя крестила, трехмесячного. Никто не знал.

– Ну, ты даешь, ба! – Кирилл покачал головой и тихо присвистнул: – Значит, это с тобой давно случилось? Церковь, иконки, куличи, крестики. Елки… ну ни фига ж себе! Слушай, ба, и ты что, к исповеди ходишь?

Она молча, виновато кивнула.

– И не знаешь, что все попы сексоты? Они же стучат, они обязаны докладывать. А ты им, значит, исповедуешься, да? У некоторых даже погоны…