Вспомнить себя

Откуда у деда Вадима был такой талант, не знал никто. Он сам, ребенок войны, не закончив даже средней школы, едва мог писать и считать. Но его инженерные знания поражали всех. Он словно чувствовал железо и весь расплавлялся в нем.

И даже сейчас, в глубокой старости, еле передвигаясь, дед, каждое утро непременно спешит на улицу. Там его ждут автомобили. Пока есть они, дедушка жив. И железо снова переносит его в тот далекий и никому неведомый больше мир, где дед Вадим забывает обо всем: о своем прошлом и одиночестве. Лишь по ночам он тихо плачет. Ничто до сих пор так и не смогло заменить ему умершую бабушку Олю.

Взрослая сестра и моя детская «живопись»

Мои отношения со старшей сестрой Полиной всегда были теплыми и любящими, но по мере ее взросления она все больше стала от меня отдаляться. Разница в возрасте ощущалась все явственней. Полина была на четыре года меня старше и совершенно по-другому смотрела на мир. Она хотела играть в свои уже взрослые игры.

Все реже и реже сестра стала рассказывать мне на ночь сказки бабушки Арины

– выдуманные ею смешные истории о жизни. Все реже мы ходили с ней вместе в «ночные походы». А когда-то это было нашим любимым занятием: поздним вечером, когда родители засыпали, мы с Полиной тихонько, на четвереньках, с маленьким детским фонариком ползли на кухню и там разбивали наш «лагерь». Мы заползали под стол, затем под стул, осматривали все помещение и потом тихо возвращались обратно в кровать. Если нам удавалось пробраться в комнату незамеченными, это был настоящий триумф! И с переполняющим нас чувством восторга мы спокойно засыпали.

Полина также все реже и реже стала воровать со мной «сладости». Обычно это выглядело так: когда мама хлопотала на кухне, сестра тихо прокрадывалась к умывальнику и прятала за пазуху зубную пасту (чаще всего у нее был мятный вкус, но порою попадался и наш любимый – клубничный или абрикосовый). Затем мы тайком, лежа под диваном, ели зубную пасту. Она казалась необычайно вкусной. Конечно, всю ее мы съесть не могли, так как в конце тюбик нужно было вернуть на прежнее место, чтобы родители ничего не заметили.

Однако обо всем этом Полина с каждым годом забывала все больше и больше. И к восьми годам она и вовсе изменилась. Вернее, ее изменила школа. Школа словно забрала мою сестру.

Как только Полина пошла в первый класс, она целыми вечерами стала просиживать над уроками вместе с мамой. Так что в результате школа забрала у меня не только сестру, но и мать. Часами Полина что-то старательно выводила в своих тетрадях, рисовала какие-то кружочки, палочки. Мама внимательно следила за каждым ее движением. И так весь вечер.

А как же я?! На меня совершенно никто не обращал внимания. Это было несправедливо. И я, чтобы хоть как-то изменить ситуацию, тоже усаживалась рядом с сестрой и принималась рисовать замысловатые фигуры, копируя движения Полины. Но меня никто не замечал. Меня словно и не было в комнате.

И тогда я решила, что тоже хочу в школу! Хочу что-то писать, и чтоб мама так же терпеливо стояла надо мной. Мне тоже хотелось быть важной, хотелось иметь свой портфель, как у сестры, и большой деревянный пенал с множеством разноцветных карандашей и ручек.

Но когда это будет? Только через три года?! И меня брало отчаяние. Никто даже не представлял, как сильно я не любила Полинину школу. Ожидание собственного первого класса мне казалось вечностью.

И тогда я стала привыкать к своему одиночеству. Пожалуй, именно в то время у меня и проявилась удивительная страсть к рисованию. Нет, не картин, а – самой себя. Часто по вечерам, скрывшись от посторонних глаз, я залезала за спинку кресла и «творила». У меня были старые акварельные краски. И ими я разрисовывала свое тело. Особенно мне нравилось расписывать живот и грудь синим или голубым цветом. Не помню, почему я это делала, но это была моя совершенно необъяснимая и непреодолимая страсть. Делая это, я была

счастлива. Я словно переносилась в иной мир и больше не чувствовала одиночества.

Но с этим счастьем впервые в жизни я также познала и что такое стыд. Поздним вечером, когда мама раздевала меня, чтобы выкупать перед сном, она приходила в ужас, затем в панике звала папу. И все семейство в изумлении разглядывало мои нательные рисунки. Потом меня долго допытывали, зачем я это делаю, а я не знала ответа. Я сгорала от стыда, не в силах проронить ни слова.

Но от своей страсти «рисования» отказаться не могла. И при малейшей возможности, украв у сестры краски и спрятавшись за креслом, я вновь принималась за «художество». А вечером все повторялось снова. Мама невероятно злилась и устраивала допрос: «Почему, почему ты это делаешь?»

Но откуда это было знать мне, четырехлетнему ребенку? И тогда я плакала от своего бессилия и полного непонимания взрослых.

Ответ на вопрос «почему» я, пожалуй, не знаю до сих пор. Но прочитав о подобных историях, могу лишь предположить, что моя страсть к рисованию по коже могла перейти ко мне из предыдущих жизней. Известно, к примеру, что кельты обладали особым пристрастием к живописи по телу. Их порою за это даже называли «синими людьми». Может, это совпадение, а возможно, во мне, маленьком ребенке, тогда еще была жива память о моем далеком прошлом? Теперь эта дверь навсегда закрыта. И все, что у меня осталось, – это лишь смутные воспоминания детства.

Детсад и малиновая жвачка

К своему одиночеству впоследствии я привыкла. Мне кажется, оно мне даже в какой-то мере нравилось. Мне было интересно вечером, придя домой, заниматься собой: прятаться под диваном или за креслом и много думать либо «рисовать». Я также целыми часами в одиночестве могла играть с машинками, одолженными в детском саду.

А «поставщиков» автомобилей у меня хватало. Мои лучшие детсадовские друзья Артем и Вова часто давали поиграть своими игрушками. Конечно, не просто так, а в обмен на что-то. И так как куклами они не интересовались, мне приходилось обменивать их машинки на своих пластмассовых динозавров и солдатиков.

В детском саду мы с Артемом были «не разлей вода». Об этом знали все. Мы с ним часто уединялись от всей группы и играли «в войнушки». Иногда мы брали с собой Вову. Для всех остальных детей наш союз был закрыт. В старшей группе мы с другом нередко убегали на улицу или прятались в шкафчиках в раздевалке, так что воспитатели не могли нас найти часами. А нам так нравилась наша свобода!

Порою мне безумно хотелось, чтобы Артем был моим братом, и мы никогда не разлучались. Наш с ним союз казался удивительным. Мы мыслили одинаково. У нас были общие интересы и убеждения. Хотя какие убеждения могут существовать в пятилетнем возрасте? Но все же… у нас с Артемом обнаружилось много общего. И эту близость мы не хотели разделять больше ни с кем. Поэтому даже Вова в нашей компании, скорее, тоже был случайным. Не в последнюю очередь мы принимали его в свои игры из меркантильных соображений. У Вовы папа был моряк, он часто привозил сыну из круизов экзотические подарки.

Помню, как однажды Вова пришел в детский сад со жвачкой. О том, что это такое, никто из нас даже не слышал. Это было настоящее чудо: удивительная белая резинка с малиновым вкусом, из которой друг эффектно и аппетитно надувал пузыри. Просто что-то невероятное! Все дети в изумлении окружили Вову, уставившись на него боготворящими глазами. Затем послышалось: «Дай! Дай!» Каждый хотел подержать жвачку во рту хоть мгновение, каждый просил, умолял Вову.

Но друг он и есть друг. И, конечно, как самые близкие товарищи мы с Артемом были первыми, кто отведал это заморское чудо. Как сейчас помню: польщенный всеобщим вниманием, преисполненный чувством собственной важности, Вова торжественно вынул изо рта жевательную резинку и передал ее мне. Я до сих пор помню это ощущение! У жвачки был необыкновенный малиновый вкус. Мягкая, пластичная, необычайно податливая, как она приятно растягивалась во рту! Как она скользила на языке! Какое это было чувство! Я с невероятной жадностью пыталась разжевать резинку. Но с каждой минутой крик «А мне?!» из толпы нарастал. И в какой-то момент Вова подошел ко мне, попросив вернуть жвачку. Я лишь нехотя повертела головой. Но толпа заревела, и мне в результате пришлось открыть рот. Затем жевательная резинка «по иерархии» перекочевала к Артему, затем еще к кому-то и еще… Не знаю, попробовала ли ее тогда вся группа, но Вовин авторитет в детсаду после этого случая заметно вырос. А мы с Артемом еще больше полюбили друга и уже на равных принимали его в свои игры.

Моя первая любовь

Интересно, что так тесно общаясь с мальчиками в раннем детстве, я никогда не испытывала к ним никакой симпатии, как к противоположному полу. Для меня они были исключительно друзьями, бесполыми существами, разделяющими со мной общие интересы и игры. Да и я сама, если относить себя к полу, скорее ощущала себя больше мальчиком, чем девочкой.

Впрочем, до одного переломного момента. Где-то в лет пять со мной произошло что-то невероятное, и я впервые в жизни влюбилась!

Да-да, влюбилась. И моей первой безответной любовью стал грузин. Ему было лет двадцать. Он учился в мединституте и снимал жилье этажом выше.

Это была любовь с первого взгляда. Как только я увидала в нашем дворе Левана, мое детское сердце буквально сжалось. Я потеряла ощущение времени и жизни. Я вся растворилась в его взгляде. Какой это был взгляд!.. Черный, жгучий! У Левана было очень красивое лицо с правильными чертами: тонкий изящный нос, четко вырезанные губы и черная, еле заметная щетина. Все это сводило меня с ума.

Когда возлюбленный проходил по нашему двору, я забывала обо всем, я бросала игру. Я замирала и, словно завороженная, тайком смотрела на него. И не могла им налюбоваться. Я была словно околдованная. Но Леван совершенно меня не замечал.

Помню лишь как однажды, проходя мимо, он случайно поймал мой мяч. Я с трепетом застыла и от сильного напряжения покраснела. Мое сердце дико, неистово забилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. А Леван, вежливо улыбнувшись, вернул мне мяч. И это было все. Он даже ничего не сказал. Он смотрел на меня, как на ребенка. А мне так хотелось, чтобы он видел во мне женщину!

И я страдала, молча и томительно. Свою любовь я держала в строгом секрете. И лишь после года таких мучений, наконец, отважилась рассказать обо всем Полине. Она сразу доложила родителям. И я помню, как вся семья потешалась надо мной. Я тогда не понимала почему. Что плохого в любви, почему так постыдно любить? Мама с папой изрядно удивлялись моей любвеобильности. И тайком волновались: что же будет со мной дальше, если уже в пятилетнем возрасте я засматриваюсь на мужчин?

Но мне было все равно. От своих чувств я отказываться не собиралась. Я росла, и мне хотелось верить, что возлюбленный когда-нибудь меня заметит. Каждый раз, выходя играть во двор, я отчаянно ждала его. Однако Леван появлялся редко: он приходил домой поздно вечером, когда мне надо было укладываться в кровать.

И я невероятно злилась, мне тоже хотелось стать взрослой, ложиться спать, когда пожелаю. Ведь будь мне шестнадцать лет, Леван наверняка бы меня полюбил. Я была бы очень красивой девушкой с золотыми волосами и зеленым пронзительным взглядом, верилось мне. Он бы непременно меня заметил…А так между нами простиралась пропасть в целых десять лет.

* * *

Когда мне исполнилось семь лет, я стала считать себя практически взрослой: ведь мне предстояло пойти в школу! Именно тогда я получила в подарок мой первый в жизни спортивный костюм: ярко-синий, шерстяной, с бело-красными лампасами. Какое это было счастье! У меня, наконец, появились собственные настоящие брюки! Я считала себя в них просто неотразимой. Однако костюм этот мне родители надевать не разрешали, поскольку он предназначался для школы. До первого сентября оставалось ждать несколько месяцев, и я сгорала от нетерпения поскорее примерить обнову.

Впрочем, однажды в субботу мне все же удалось уговорить маму позволить мне надеть спортивный костюм под предлогом проверки, не будет ли он тесен. И мама поддалась на уговоры.

В моей голове, тем временем, давно был готов план. Натянув на себя брюки, я тут же стремглав помчалась вверх по лестнице, где жил Леван. Я знала, я верила, что в этот день он будет дома, поэтому дело оставалось за малым: только дождаться, когда он выйдет. Я надеялась, что увидав меня, Леван, наконец, меня полюбит! Новый костюм мне необыкновенно шел, разве можно было этого не заметить?!

Так, ожидая под дверью возлюбленного, я простояла полдня. Но он так и не вышел. Несколько раз у меня проскальзывало желание постучать Левану в дверь: «А вдруг он откроет, что тогда я ему скажу? Что люблю его? Вдруг он не поверит? И помнит ли он меня вообще?»

Так и не увидев избранника в тот день, я молча вернулась домой. Спортивный костюм мне пришлось снять. Больше его я не надела вплоть до самой школы. Леван так и не увидел, так и не узнал, какой красивой и взрослой я в нем была.

Первое сентября и астры

Не меньшим разочарованием в моей жизни оказался сам первый класс. Я столько лет его ждала! А когда первый школьный день, наконец, наступил, все оказалось совершенно иначе, чем я представляла.

Конечно, мама, как и обещала, купила мне новый портфель, ручки и пенал. Однако даже это не могло компенсировать всей серости и несносности того места, где мне впоследствии предстояло учиться.

Одна школьная форма чего стоила! Синяя, уродливая, она казалась сущим посмешищем. К тому же она ужасно кусалась. Надеть ее на голое тело было совершенно невозможно: сразу же словно сотни иголок впивались в кожу. Материал был неимоверно жестким и колючим, поэтому носить эту форму я категорически отказалась в первый же день. В качестве компромисса мама позволила мне надевать под низ джемпер с длинными рукавами. Однако платье само по себе казалось настолько неудобным и тесным, что в нем было тяжело дышать, не то чтобы двигаться.

На первое сентября родители также раздобыли где-то дефицитные праздничные банты, каждый из которых был больше, чем моя голова. Эти банты свисали, словно гири, и больно щемили волосы. В довершение ко всему на меня натянули белые колготы. Я терпеть не могла колготы! И вот так, разукрашенная, как новогодняя елка, я отправилась в школу.

Погода плакала, наверное, так же, как и я в душе. Холодный осенний дождь беспощадно хлестал в лицо. Мы спешили, опаздывая на торжественную линейку. Мой красивый новый ранец, наполненный книгами, был невероятно тяжелым и больно врезался в спину. Ручки в пенале гремели, как погремушки.

Банты предательски впивались в волосы. Все это казалось неописуемым мучением.

К тому времени, как мы добрались до школы, мое платье было мокрым от дождя, а белоснежные колготы – черными от грязи. Школьный холл оказался забитым детьми до отказа. Там было тесно и душно. Когда мы с мамой, наконец, отыскали нашу группу, я задыхалась от паники и шока. В моем классе оказалось человек сорок. Рядом с нами толпились старшеклассники, но это были уже не дети. Они мне показались совершенно взрослыми. Не обращая внимания ни на кого, они громко кричали и смеялись.

А мне было страшно. От такого огромного количества людей и моего шутовского вида хотелось плакать. Я еще крепче сдавила букет астр, на глаза мои навернулись слезы.

Когда торжественная линейка, наконец, началась, все внезапно стихли, глухой гул прекратился. И мне стало немного легче. В микрофон заговорил длинный долговязый мужчина, по-видимому, директор школы, затем еще какие-то неизвестные мне люди, и еще, и еще… О чем они говорили, я не понимала. Я хотела только одного – вернуться домой.

Но в какой-то момент из толпы неожиданно вышла первоклассница с большим колокольчиком в руках. Ее легко на плечи подхватил старшеклассник и понес по кругу. Девочка радостно и весело звонила в колокольчик. Медный звон в закрытом помещении звучал очень громко и резко. Я словно очнулась, и мне тоже очень захотелось оказаться на месте той школьницы… Однако, вспомнив о своем нелепом платье и заляпанных колготах, я лишь растерянно смутилась.

* * *

Когда торжество закончилось, наш класс куда-то повели. И уже очень скоро я оказалась за партой, впервые в жизни. Рядом со мной сидел мальчик с кучерявыми волосами и ангельским лицом. Мне сразу захотелось с ним подружиться.

Наша учительница Марья Петровна, невысокая, симпатичная женщина что-то рассказывала, но голос ее казался металлическим. Говорила она жестко и серьезно, чеканя каждое слово. Ее властный взгляд, словно прицел, медленно скользил по классу. И дети сидели смирно.

В какой-то момент мне стало вовсе не по себе. Учительница выступала долго. Сам урок, как мне казалось, длился целую вечность. Мои ноги от неподвижности онемели, сидеть на деревянном жестком стуле было чрезвычайно больно. Все это напоминало сплошную пытку, но я боялась пошевелиться.

Когда долгожданный звонок, наконец, прозвенел, дети радостно ринулись к двери. Наиболее шустрые побежали играть. Одна лишь я, словно завороженная,

осталась сидеть за партой. Мне было страшно даже встать, ведь что там, в коридоре, я не знала.

Но мое одиночество долго не продлилось. Вскоре в класс вошла Марья Петровна и, увидев меня за партой, спросила, почему я не играю. А я боялась ответить. Тогда, не дожидаясь объяснений, учительница объявила о проветривании помещения и попросила меня выйти.

Я повиновалась. Но там, в коридоре, оказался настоящий хаос. Все первые классы смешались вместе. Дети бегали и визжали. Полторы сотни школьников сбились в одну кашу в тесном квадратном помещении. В полном испуге я отскочила и прижалась к стене, но на меня то и дело налетали хохочущие дети. Мои барабанные перепонки, казалось, не выдержат шума и лопнут. Все это напоминало какой-то бесконечный кошмар. От собственного бессилия мне хотелось расплакаться.

Но меня спас звонок. Едва он прозвенел, школьники, как по команде, остановились и начали расходиться по классам. Я же не сразу вспомнила, где мой. И лишь увидев в дверях свою строгую учительницу, послушно поспешила внутрь.

Мой сосед по парте, мальчик с ангельским лицом, был красным и запыхавшимся от игры и казался вполне счастливым. Меня же он словно не замечал и, видимо, не особо нуждался в моей дружбе.

Затем начался еще один урок: занятие под названием «Наша Родина». Но мне было все равно. Мне было все равно, что там с родиной, если я не могла понять, что происходит со мной, где я очутилась и что мне делать дальше. И я принялась размышлять, с ностальгией вспоминая добрых друзей Артема и Вову, мой родной детский сад. Я также думала о Леване. Слава богу, что он не видел меня этим утром в шутовском нелепом платье.

Так, в раздумьях, закончился мой первый школьный день. Когда прозвенел последний звонок, всех детей разобрали родители. Я же по-прежнему оставалась одна. За мной должна была прийти бабушка. Я прождала ее минут десять в коридоре. Затем решила выйти на улицу, надеясь, что баба Оля встречает меня там. Но ее по-прежнему не было.

Тогда в растерянности я села на лавку. «Неужели не пришла? – проскользнуло у меня в голове. – Неужели бросила меня в этой школе? И где мои родители, почему не забрали меня, как всех детей?» И мне вдруг стало обидно. Слезы горячим потоком хлынули из глаз. Я плакала горько и безутешно: «Меня бросили! Меня забыли! Но что же мне делать дальше?» И собравшись с последними силами, я решила идти домой сама. Я знала, что это далеко, но мне нужно было туда добраться.

Я шла по дороге и плакала. Любопытные прохожие останавливались и спрашивали, что случилось. Но я, захлебываясь от слез, ничего толком не могла объяснить. «Меня бросили! Я никому не нужна! – предательски вертелось в моей голове. – Я ненавижу школу». И весь мир вокруг меня в тот момент казался чересчур сложным и пугающим, а я была такой маленькой и беспомощной в нем, такой беззащитной.

Так, горько рыдая, я дошла почти до главного перекрестка, как вдруг кто-то схватил меня за ранец. От неожиданности я вздрогнула.

– Ну, наконец! – послышался взволнованный голос бабушки. – Разве можно так делать? Разве можно маленькой девочке самой уходить из школы?

– Но, бабушка, ты же за мной не пришла, – вытирая слезы, отчаянно всхлипывала я.

– Конечно, пришла, глупенькая. Мы просто с тобой разминулись!

После этих слов баба Оля крепко, по-матерински обняла меня. Она была счастлива, что я нашлась. И это было главным.

– Ну, что, пойдем домой? – улыбнулась бабушка и крепко взяла меня за руку.

Мальчик с ангельским лицом или история одной вазы

Первый класс в итоге оказался одним из самых непростых испытаний в моей жизни. Он перевернул мой маленький мир вверх ногами и отобрал у меня детство.

Ходить в школу я ужасно не любила. Я была там совершенно беспомощна и одинока. Мои попытки найти в классе новых друзей либо хоть какое-то понимание закончились полным фиаско.

Истинное лицо соседа по парте, мальчика с ангельской внешностью, оказалось совершенно противоположным тому, как оно выглядело. Вадим был очень подлым и хитрым мальчиком, потому дружбы у нас с ним не вышло. Он меня откровенно игнорировал, практически не разговаривал со мной и никогда не разрешал пользоваться его карандашами и ручками. Он был очень жадным. К тому же у Вадима в таком раннем возрасте развилась «паранойя»: ему вечно казалось, что я у него списываю. Посреди урока он часто поднимал руку и жаловался на меня учительнице, после чего я получала замечание.

А однажды на переменке Вадим меня толкнул. Так что, не удержавшись на ногах, я повалилась на учительский стол и случайно разбила вазу.

Сколько тогда было крику! Преподавательница пришла в ярость и начала допрашивать весь класс, кто это сделал. Дети испугано молчали, лишь Вадим предательски указал на меня пальцем. «Но ты же меня толкнул», – возразила я. Однако Марье Петровне, видно, было все равно. Она меня выругала и поставила за поведение двойку. Затем учительница написала моим родителям в дневнике долгую петицию, что-то вроде доноса, и потребовала принести в класс новую вазу.

Так что уже на следующий день в школу я пришла с новой хрустальной вазой, лучшей, что у нас была в доме. Мама, конечно, меня не ругала, она мне верила. Но в сердце мое закралась обида. Я еще больше невзлюбила

преподавательницу. И это, казалось, у нас было взаимно. Марья Петровна открыто боготворила Вадима, называя его своим «маленьким ангелочком». И мне становилось обидней вдвойне: неужели учительница и впрямь не видела истинного лица этого мальчика?

Возможно, и видела, но это, очевидно, для нее было не так уж и важно, ведь папа Вадима занимал должность директора консервного завода! Он щедро спонсировал ремонты в классе и все технические ноу-хау Марьи Петровны. А кем была я? Девочкой из бедной семьи инженеров, живущей в дореволюционных трущобах.

Наша роскошная квартира

Впрочем, последнее длилось недолго. И вскоре после того, как я пошла в первый класс, наша семья, наконец, переехала.

Маме на работе неожиданно дали новую квартиру, совершенно роскошную и огромную. В ней было целых три просторных комнаты, отдельная кухня, а главное – туалет и даже ванная! Это означало, что нам больше не надо было мыться в тесном тазике, а моим родителям – носить воду ведрами из колодца.

Новая квартира мне показалась настоящей дворцовой роскошью, но она забрала у меня все. Она разлучила меня с моим дорогим другом Ваней, с моими престарелыми «подружками», с бабой Розой, и, конечно, – с моей любовью Леваном. Она также забрала у меня семью.

Как только мы перебрались на новое место, папа сильно заболел, и моя мать все свободное время стала дежурить в больнице. Мама приходила домой поздно вечером, а порою оставалась у отца на целую ночь. Так что мы с сестрой жили практически сами. Тогда мы с Полиной очень сблизились. Ей было уже двенадцать лет, и мне казалось, что она меня защищает.

Каждый день после уроков я терпеливо ожидала сестру под дверью, пока у нее не закончатся занятия. Затем мы шли вместе домой. Рядом с Полиной я чувствовала себя в безопасности. Ведь кроме нее на тот момент у меня больше никого не было.

Маму мы видели в основном по выходным. Она приходила домой и наготавливала много еды, чтобы нам с сестрой хватало на целую неделю, а затем снова убегала к отцу. Так мы и жили.

Порою мама также брала меня с собой проведать папу, но я этого очень не любила. В больнице всегда было темно и дурно пахло. Там обитали страх и боль. Их я чувствовала своей кожей. У меня по спине пробегали мурашки, как только я переступала больничный порог. Там лица были исполнены трагизма, и люди в белых халатах, словно смерть, сновали по коридорам. Они меня ввергали в сущую панику, поэтому у отца я долго оставаться не могла. Я скучала по папе, но видеть его в подобной обстановке мне было тяжело. Он ужасно похудел и пах так же, как и все, лекарствами и болью. Увидев меня в двери, отец всегда широко улыбался и сразу доставал из тумбочки свои запасы: мандарины, иногда шоколадные конфеты, и протягивал их мне. Но угощения казались безвкусными. И я хотела поскорее уйти.

Мне было очень горько. Мне казалось, что у меня отобрали все. Школа обернулась в моей жизни полной иллюзией: мама не делала со мной уроки по вечерам. Я ждала этого момента целых три года, а он так и не наступил.

Я была предоставлена сама себе. Когда же раз в месяц у разрывающейся между работой и больницами матери, наконец, доходили руки до моего дневника или тетрадей, там все было идеально. Я очень быстро научилась вырывать страницы и подделывать оценки с подписью учительницы.

Полная свобода и самостоятельность, которые я внезапно обрела, пожалуй, были единственной компенсацией всем страданиям, причиненным мне первым классом. А во всех катаклизмах жизни тогда я винила именно школу! Это она забрала у меня наш прежний дом, это она забрала у меня друзей и Левана. Она лишила меня детсада и дружбы Артема. Из-за нее папа заболел. Во всем была виновата одна она, школа!

Наше семейное лето и путч

Ко второму классу я стала еще самостоятельней. Училась я очень средне, так как практически никогда не выполняла домашних заданий и не открывала даже учебников, зато еще искусней и профессиональней стала подделывать учительские подписи и проделывать трюки с дневниками. Теперь у меня их было целых два: один для Марьи Петровны, где та свободно могла писать все свои замечания и жалобы; другой – для мамы, где все было идеально и стояли фиктивные оценки. Контрольные работы я также умудрялась каким-то образом списывать. В общем, школа стала для меня скорее авантюрой, нежели местом для приобретения знаний. Эта была словно повинность, которую мне необходимо было отбывать. Каждый раз я лишь с нетерпением ждала каникул, чтобы поскорее забыть о тетрадях и надоедливой преподавательнице.

С наступлением лета, когда я закончила второй класс, в нашей жизни произошло грандиозное событие: мой папа, наконец, выписался из больницы домой. И у нас снова возникла семья. Конечно, она уже была необратимо другой, ибо в ней появилось что-то новое: боль и страдания отца, как и постоянный запах его медикаментов в доме. Но все же она была. Мы опять стали ужинать все вместе за одним столом, как когда-то раньше. И это грело мне сердце. Папа, как всегда, заставлял меня есть салаты из свежих овощей, но я больше на него за это не злилась. Главное, что он у меня был. За ужином мы часто беседовали. Я вновь почувствовала, что не одна, и это делало меня счастливой.

Мы с мамой, как и прежде, начали ездить на огород к бабушке Варе. После болезни отца она немного смягчилась и была не так строга ко мне, или мне так только казалось.

Иногда Полину и меня папа даже возил на рыбалку либо в лес. Мой отец был превосходным грибником и с раннего детства научил нас с сестрой отличать съедобные грибы от ядовитых. Когда папа был здоров, он мог часами водить нас по лесным тропам и рассказывать о природе. Он знал о деревьях и грибах все. В этом, казалось, отцу нет равных. Его рассказы можно было слушать целую вечность.

Еще большую любовь папа привил нам к рыбалке. Будучи чрезвычайно опытным и умелым рыбаком, он сам мастерил удочки и снасти. У отца также имелся свой особый рецепт приготовления рыбного корма. Для этого он брал мякиш белого батона, добавлял в него специальные ингредиенты, домашнее подсолнечное масло, затем хорошенько все это разминал, превращая в душистое тесто. Перед запахом такой смеси не мог устоять никто. И даже в самый непогожий день у отца рыба всегда клевала. Но после болезни папе стало тяжело высиживать на берегу подолгу, поэтому он делал небольшие перерывы. Мы же с Полиной от удочек не отходили. У нас с ней обычно начиналось состязание, кто больше поймает рыбы. И мы, дети, радостные и счастливые, тащили из воды карасей один за другим – под подозрительные взгляды рыбаков, уже несколько часов сидящих без клева.

* * *

Так протекало наше долгожданное семейное лето. И казалось, ничто больше не сможет нарушить эту идиллию. Ничто, кроме того, что постепенно и неуклонно назревало на улицах. Тогда, в девятилетием возрасте, я не совсем понимала, что именно, но вполне явственно ощущала приближающиеся перемены. Все чаще и чаще за столом мама с папой стали говорить о политике.

А однажды утром я застала родителей у телеэкрана, их лица были взволнованными. Они что-то громко обсуждали. Я лишь с любопытством пыталась вслушаться в речь диктора, но его слова были лишены для меня всякого смысла. По телевизору показывали бегающих в панике людей: некоторые из них смеялись, некоторые плакали; затем показались танки, послышались выстрелы. Но все эти кадры я никак не могла сложить в моей голове вместе. Они были словно беспорядочно разбросанные пазлы. В какой-то момент папа громко воскликнул: «Путч!» Но что такое «путч», я тоже не понимала.