Дом герра Шнитцельхассера

Пушечные залпы в городе Грайнштейне звучал тихо. Семейство Шнитцельхассеров жило здесь в трауре – старик и старуха. Они никогда не делали визитов и не виделись ни с кем из знакомых, потому что знали, что не смогут говорить так, как будто не носят траур. Они боялись, что их тайна будет выдана. Они никогда не интересовались войной, которую устроил Бог Войны. Они уже не интересовались, что он сделает дальше. Они никогда не читали его речей; они никогда не вывешивали флагов, когда он требовал флагов: они не могли собраться с силами.

У них было четверо сыновей.

Одинокая старая пара не ходила дальше, чем в магазин за продуктами. Голод преследовал их. Они весь день сражались с голодом, и потом наступал вечер; но они ничего не могли сэкономить. В противном случае они не выходили вообще. Голод медленно приближался с наступлением темноты. У них не было ничего, кроме пайков, и пайки становились все меньше. У них была собственная свинья, но закон гласил, что ее нельзя убить. Так что свинья не имела для них смысла.

Они частенько ходили посмотреть на эту свинью, когда голод особенно наседал.

Но на большее они не смели решиться.

Голод подходил все ближе и ближе. Война должна была закончиться первого июля. Бог Войны собирался взять Париж в этот день и сразу покончить с войной. Но тогда война всегда подходила к концу.

Она подходила к концу в 1914-м, и их четыре сына должны были вернуться домой, когда падали листья. Бог Войны обещал это. И даже если она кончится, это не вернет теперь домой их четверых детей. Так что какое имеет значение, что там сказал Бог Войны.

Они знали, что должны скрывать подобные мысли. Именно из-за таких мыслей они не доверяли себе, не могли выходить и видеть других людей, поскольку они боялись, что своей внешностью, или своим молчанием или, возможно, своими слезами, они могли бы нанести оскорбление его Высочайшеству. А голод сделал людей такими подозрительными… Мало ли что могут сказать? И они оставались в закрытом помещении.

Но теперь… Что случится теперь? Бог Войны прибыл в Грайнштейн, чтобы послушать пушки. Один офицер из штаба должен поселиться в их доме. И что случится теперь?

Они обговорили все это. Они должны бороться и прилагать усилия. Офицер пробудет здесь только один вечер. Он уедет утром, очень рано, чтобы подготовиться к возвращению в Потсдам: он отвечал за императорскую машину. Так в течение одного вечера они должны быть веселы. Они должны представить, это предложил герр Шнитцельхассер, они должны думать весь вечер, что Бельгия, Франция и Люксембург все вместе атаковали фатерлянд, и что кайзер, абсолютно неподготовленный, совершенно неподготовленный, обратился к немцам с просьбой защитить страну от Бельгии.

Да, старуха могла вообразить это; она могла думать об этом весь вечер.

И затем – это возможно только в веселом расположении духа, – нужно вообразить немного больше, только на один вечер: это будет очень легко; нужно представить, что все четыре мальчика живы.

Ганс тоже? (Ганс был самым младшим).

Да, все четверо. Только на один вечер.

Но если офицер спросит?

Он не станет спрашивать. Что такое четыре солдата?

Так что все было устроено; а вечером прибыл офицер. Он принес свой собственный паек, так что голод не приближался больше. Голод только остановился за дверью и не замечал офицера.

За ужином офицер начал говорить. Сам кайзер, он сказал, был в Шартцхаузе.

«Так», сказал герр Шнитцельхассер, «прямо по пути». Так близко.

Такая честь.

И действительно, тень Шартцхауза заслоняла их сад по утрам.

Это была такая честь, сказала и фрау Шнитцельхассер. И они начали хвалить кайзера. Как велик Бог Войны, сказала она; самая великолепная война, какая когда-либо была.

Конечно, сказал офицер, она закончится к первому июля.

Конечно, сказала фрау Шнитцельхассер. И как велик адмирал.

Нужно помнить и об этом. И как мы счастливы, что у нас есть он: нельзя забывать об этом. Если бы не он, лукавые бельгийцы напали бы на фатерлянд, но они были уничтожены прежде, чем смогли сделать это. Намного лучше предотвратить злое дело, гораздо лучше, чем просто наказать за него. Так мудро. И если бы не он, если бы не он…

Старик увидел, что она не могла продолжать, и торопливо подхватил лихорадочную похвалу. Лихорадочной она была из-за их голода, и ужасная потеря воздействовала на их умы не меньше, чем болезнь, и все, что они делали, делалось торопливо и несдержанно. Его похвалы Богу Войны следовали одна за другой, пока офицер ел. Он говорил о нем как об одном из тех замечательных людей, об одном из монархов, которые приносят счастье своим подданным. И теперь, он сказал, кайзер здесь, в Шартцхаузе, рядом с нами и слушает орудийные залпы так же, как обычный солдат.

Наконец орудия, как он и сказал, закашляли над зловещими холмами.

Все это время офицер продолжал есть. Он не подозревал, что таилось в мыслях его хозяина и хозяйки. Наконец он отправился наверх в постель.

Жестокость легко может довести до лихорадки, так могут подействовать и речи; и это измучило их, так что они устали. Старуха заплакала, когда офицер вышел. Но старый герр Шнитцельхассер взял большой мясницкий нож. «Я больше не могу этого вынести», сказал он.

Его жена молча наблюдала, как он шел, держа в руках нож. Он вышел из дома и скрылся в ночи. Через открытую дверь она не видела ничего; все было темно; даже Шартцхауз, где так веселились сегодня вечером, стоял затемненным из страха перед аэропланами. Старуха ждала в тишине.

Когда герр Шнитцельхассер вернулся, на его ноже была кровь.

«Что ты сделал?» совершенно спокойно спросила его старуха. «Я убил нашу свинью», ответил он.

Она тогда вспылила еще сильнее из-за долгого притворства вечером; офицер, должно быть, услышал ее.

«Мы пропали! Мы пропали!» зарыдала она. «Не следовало убивать нашу свинью. Голод сделал тебя безумным. Ты погубил нас».

«Я не мог больше выносить этого», сказал он. «Я убил нашу свинью».

«Но они никогда не позволят нам съесть ее», закричала она. «О, ты погубил нас!»

«Если ты не решалась убить нашу свинью», сказал он, «почему не остановила меня, когда увидела, куда я иду? Ты видела, что я шел с ножом?»

«Я думала», сказала она, «что ты собирался убить кайзера».

Милосердие

Когда Гинденбург и кайзер спускались, как мы читали, с Mont d'Hiver во время недавнего наступления, они увидели на краю воронки двух раненых британских солдат. Кайзер приказал, чтобы о них позаботились: их раны были перевязаны, им дали бренди и привели в сознание. Таков немецкий отчет об этом событии, и он вполне может быть истинным. Это был акт любезности.

Вероятно, не случись этого, два человека умерли бы среди тех пустынных воронок; никто об этом не узнал бы и никого не смогли бы в этом обвинить.

Контраст этой искры имперской доброты с мраком той войны, которую кайзер начал, приятно наблюдать, даже при том, что он освещает только на мгновение дикую темноту, в которую погружены наши дни. Это доброе дело, вероятно, ему надолго запомнится. Даже мы, его враги, запомним это. И кто знает, может быть, тогда, когда больше всего он будет нуждаться в этом, награду за свой поступок он получит.

Ведь Иуда, говорят, однажды в юности из сострадания дал свой плащ дрожащему нищему, который сидел, истерзанный лихорадкой, в тряпье, в отчаянной нужде. И годы прошли, и Иуда забыл о своем поступке. И намного позже, в Аду, Иуде, говорят, давали отдых на один день в конце каждого года – за это доброе дело, которое он совершил так давно в юности. И каждый год он встает, говорят, в этот день и остужает тело среди арктических гор; один раз в год, столетие за столетием.

Возможно, какой-нибудь моряк на вахте в туманный вечер, унесенный далеко от курса к северу, увидел нечто призрачное однажды на плывущем мимо айсберге или услышал в полумраке какой-то голос, который походил на голос человека, и вернулся домой с этой сверхъестественной историей. И возможно, поскольку история переходила от рассказчика к рассказчику, люди нашли в ней достаточно правосудия, чтобы увериться в истинности происшедшего. Так рассказ о милосердии пережил многие столетия.

Увидит ли мореплаватель столетия спустя тусклым октябрьским вечером или ночью, когда луна в тумане кажется зловещей, – красной, огромной и странной, одинокую фигуру в самой пустынной части моря, далеко к северу от того места, где затонула «Лузитания», фигуру, вбирающую в себя весь холод, какой возможно? Увидит ли, как она обнимает скалу айсберга бледного, подобно ей самой, увидит ли, как шлем, панцирь и лед бледно синеют, сливаясь в тумане? Фигура взглянет на них ледяными синими глазами сквозь туман, и усомнятся ли они, встретив чужака в тех суровых морях? Будет ли ответ – или северный ветер будет выть, заменяя голоса? Будет ли слышен Крик Печатей, и раскол плавучих льдин, и вопли странных птиц, потерявшихся в ветре той ночью, или он заговорит с ними в те далекие годы и поведает им, как грешил, предавая человека?

Мрачная, темная история прозвучит в той одинокой части моря, когда он признается морякам, унесенным слишком далеко на север, какой ужасный он устроил заговор против человека. Время и день, когда его увидят, будут передаваться от моряка моряку. В подозрительных тавернах в отдаленных гаванях хорошо запомнят все это.

Немногие пожелают выйти в море в тот день, и немногие рискнут среди скал населенного призраками моря отдаться на волю капризам погоды в ночь кайзера.

И все же, несмотря на мрачность бледно-синего фантома, с панцирем и шлемом, с глазами, мерцающими среди смертоносных айсбергов, и все же, несмотря на горе, причиненное им мужчинам, утонувшим женщинам и детям, и всем погибшим добрым кораблям, все же не будут испуганные моряки, встретив его в тумане в любой момент дня, который он заработал, проклинать его; прохлада, которую он получает от ледяных гор, оправдана добротой, которую он проявил к раненым людям. Ибо моряки в душе – добрые люди, и то, что душа извлекает пользу из своей доброты, покажется им вполне заслуженным.

Самая последняя сцена

После того, как Джон Каллерон был ранен, он оказался в своего рода сумерках разума. Все вокруг стало светлее и спокойнее; резкие очертания стерлись; воспоминания пришли к нему; послышалось в его ушах пение, подобное отдаленным звонам. Вещи казались более красивыми, чем они были только что; для него это было то же, что для всего мира – вечер после какого-то тихого заката, когда лужайки, и кусты, и лес, и какой-нибудь старый шпиль прекрасны в последних солнечных лучах, когда все возвращаются в прошлое. Так уходил и он, смутно различая предметы. И то, что иногда называется «гулом сражения», те воздушные голоса, которые рычат, и стонут, и скулят, и бушуют в солдатах, тоже стали спокойнее. Это все казалось еще дальше и меньше, представлялось как нечто очень удаленное. Он все еще слышал пули: есть кое-что настолько яростное и острое в свисте пуль, пролетающих мимо с короткими промежутками, что вы слышите их, будучи погружены в самые глубокие размышления и даже во сне. Он слышал, как они рвутся, слышал прежде всего. Остальное казалось более слабым, и глухим, и меньшим, и далеким.

Он не думал, что был так уж сильно ранен, но ничто, казалось, не имело значения, какое имело совсем недавно. Все же он потерял сознание.

А затем он очень широко открыл глаза и увидел, что снова оказался в Лондоне в подземном поезде. Он сразу узнал это место, только разок взглянув.

В давние времена он сотни раз путешествовал в этих поездах. Он знал, судя по темноте снаружи, что поезд еще не выехал за пределы Лондона; но что было еще страннее, если задуматься, так это точное знание, куда шел поезд. Это был поезд, который шел в те края, где он жил в детстве. Он был уверен в этом без малейших раздумий.

Когда он начал размышлять, как туда попал, то вспомнил войну как нечто очень давнее. Он предположил, что очень долго пробыл без сознания. Теперь он в полном порядке.

Другие люди сидели рядом с ним на том же самом сидении. Они походили на тех, кого он помнил с давних-давних пор. В темноте напротив, за окнами поезда, он мог ясно видеть их отражения. Он смотрел на отражения, но не мог все вспомнить окончательно.

Слева от него сидела женщина. Она была совсем юной. Она походила на кого-то, кого он помнил гораздо лучше, чем всех остальных.

Он пристально глядел на нее и пытался очистить сознание.

Он не поворачивался и не глазел на нее, но спокойно наблюдал за ее отражением в темном стекле. Все детали ее платья, ее молодое лицо, ее шляпа, маленькие украшения, которые она носила, идеально высвечивались перед ним, возникая из темноты. Она выглядела такой счастливой; можно было сказать, что она равнодушна к войне.

Пока он пристально глядел на ясное спокойное лицо и платье, которое казалось опрятным, хотя старым и, подобно всем вещам, таким далеким, его разум становился все яснее и яснее. Ему отчего-то показалось, что это было лицо его матери, но тридцатилетней давности, из старых воспоминаний и с одной картины. Он чувствовал уверенность, что это его мать, какой она была в годы его раннего детства. И все же через тридцать лет как он мог быть в этом уверен? Он еще раз попробовал вспомнить и укрепился в своем мнении. Но как она оказалась здесь в таком виде, из тех самых старых воспоминаний, он вовсе не задумывался.

Он, казалось, был чрезвычайно утомлен многими вещами и не хотел задумываться.

Все же он был совершенно счастлив, даже более счастлив, чем утомленные люди, только что пришедшие домой, чтобы отдохнуть.

Он глядел и глядел на лицо в темноте. И затем он окончательно убедился в собственной правоте.

Он собирался заговорить. Может, она посмотрела на него? Смотрит ли она на него, снова задался он вопросом. Он впервые глянул на свое собственное отражение в том ясном ряду лиц.

Его отражения там не было, не было ничего, кроме пустого темного промежутка между двумя его соседями. И тогда он понял, что уже мертв.

Старая Англия

В конце зимы на открытой всем ветрам огромной равнине на юге Англии пахал Джон Пахарь. Он вспахивал коричневое поле на верхнем склоне холма, вспахивал хорошую глинистую почву; несколькими ярдами ниже был только мел с каменистой почвой и слишком крутой склон, чтобы пахать; так что там могли расти колючие кустарники. Ибо поколения его предков пахали только в верхней части того холма. Джон не знал, с каких пор. Холмы были очень стары; это могло быть всегда.

Он едва оборачивался, чтобы взглянуть, прямо ли идет борозда. Работа, которую он делал, настолько вошла в его кровь, что он мог почти чувствовать, были ли борозды прямыми или нет. Год за годом они передвигались по тем же самым старым вехам; колючие деревья и колючие кустарники главным образом направляли плуг там, где они стояли на непаханой земле; деревья росли и старели, и тем не менее различия в ширине борозд не достигали размеров лошадиного копыта.

Джон, пока он пахал, мог на досуге размышлять о многом, помимо зерновых культур; он так много знал о зерновых, что его мысли могли легко удалиться от давно знакомых посевов; он частенько размышлял о тех, кто жил в колючем кустарнике и среди колючих деревьев, о тех, кто танцевал, как говорили люди, в летнюю полночь, иногда благословляя, а иногда вредя зерновым. Ведь Джон знал, что в Старой Англии были замечательные древние вещи, более странные и давние, чем полагали многие люди. И его глаза могли на досуге различить многое, кроме борозд, поскольку он мог почти ощутить, что борозды идут ровно.

Однажды в день пахоты, когда он наблюдал за терновником впереди, он увидел большой холм за деревьями, обращенный на юг, и равнины у его подножия; в один день он увидел в лучах яркого солнца всадника, едущего по дороге через обширные низины. От всадника исходило сияние, он носил белое сверкающее полотно, а на полотне был вышит большой Красный Крест. «Один из тех рыцарей», сказал себе или своей лошади Джон Пахарь, «идущий к тем крестоносцам». И он продолжал работать весь день, вполне удовлетворенный, и запомнил то, что увидел, на долгие годы, и поведал своему сыну.

Ибо есть в Англии, и всегда было, смешанное с необходимыми вещами, которые кормят или защищают народ, непреходящее сочувствие всему романтическому, проникающее глубоко и странно во все прочие мысли, как Гольфстрим вливается в море. Иногда поколения семейства Джона Пахаря уходили в прошлое, и ни единого возвышенного романтического события не происходило, чтобы насытить это чувство.

Они все равно работали, хотя немного мрачно, как если бы некой хорошей вещи им недоставало. А затем начались крестовые походы, и Джон Пахарь увидел, что рыцарь Красного Креста ехал к морю утром, и Джон Пахарь был доволен.

Несколькими поколениями позже человек с тем же именем пахал тот же самый холм. Они все еще пахали коричневую глину наверху и оставляли склон диким, хотя совершилось много перемен. И борозды все еще были чудесно прямыми. И он пахал, вполглаза наблюдая за терновником впереди и вполглаза рассматривая весь холм, обращенный на юг, и лежащие дальше равнины, за которыми простиралось море. Теперь внизу, в долине, появилась железная дорога. Солнечный свет, блестящий в конце зимы, отражался на поезде, который был отмечен большими белыми квадратами и красными крестами на них.

Джон Пахарь остановил лошадей и посмотрел на поезд. «Санитарный поезд», сказал он, «идет с побережья». Он подумал о парнях, которых знал, и задался вопросом, нет ли в поезде кого-нибудь из них. Он жалел людей в том поезде и завидовал им. И затем ему в голову пришла мысль о могуществе Англии и о том, как те люди поддержали его в море и в гибнущих городах. Он думал о сражениях, эхо которых достигало иногда того поля, нашептывая бороздам и терновникам то, чего они никогда не слышали прежде. Он думал о жестокой силе проклятого тирана и о парнях, которые сражались с ним. Он видел романтический блеск английского могущества. Он был стар, но видел чудо, которого жаждало каждое поколение. Испытывая сердечное удовлетворение и приветствуя новую мысль, он снова занялся своим вековым делом – делом человека и холмов.

От переводчика

Тексты этого сборника отражают патриотический настрой, царивший в английской литературе в 1914–1916 гг. С точки зрения «чистого искусства» Дансени по-прежнему эффектен, но сужение тематики не прошло бесследно. Пожалуй, наиболее устаревшая книга писателя, представляющая тем не менее значительный историко-культурный интерес. Но в сравнении с «Лучниками» Артура Мэйчена, «Рассказы о войне» более самостоятельны; это не журнальная словесность, а своеобычная лирика, «стихотворения в прозе» военного времени.

«Последняя книга чудес» переведена, но по некоторым причинам выкладывать перевод я не спешу. В ближайших планах – прямое продолжение «Рассказов о войне» – «Далекие несчастья» – и сборник «Время и боги». Так что Дансени когда-нибудь и впрямь будет весь.

Приятного чтения. АС.

© А. Ю. Сорочан (bvelvet@rambler. ru), перевод, 2003-2005

1

Рутабага или Шведская репа.