Рассказы об удивительном - Рассказы о войне

Мы на войне, и видим здесь так много странных вещей: некоторые мы должны забыть, некоторые мы должны запомнить; какие – не нам выбирать.

Повернуться от Кента к Фландрии значит обернуться к времени траура, схожего во все времена года. Весна там не рождает ни листков на бесчисленных дубах, ни зеленого тумана, который плавает подобно ореолу над кущами берез, которые стоят, вздымая волшебные стволы, как призраки лесной чащобы. На многие мили лето не рождает никаких колосьев, не выводит дев повеселиться в лунном свете и не приносит урожаев в дома.

Когда Осень смотрит на сады во всей этой траурной земле, она видит лишь бесплодные деревья, которые никогда не зацветут снова. Зима не собирает крепких фермеров вечерами посидеть у радостных очагов, семейства не встречаются в Рождество, и звон глух в колокольнях; ибо все, о чем может помнить человек – его дом был уничтожен, уничтожен, чтобы создать безумную танцплощадку, на которой убийцы танцуют до самой смерти, предводительствуемые мелким, умным, черствым клоуном, носящим имперский титул.

Здесь, в танце, они приближаются к погибели, пока их ноги не найдут пропасть, которая была приготовлена для них в день, когда они задумали ужасные вещи, которые сотворили.

Кошмарные Страны

Есть некие страны в самых темных поэтических мечтах, которые остаются в памяти поколений. Есть, например, у По «темное озеро Обер, призрачный край Вейра»; есть какие-то таинственные заводи на реке Альф, как полагает Кольридж; две строки Суинберна —

У мертвенно недвижимого моря.

В краю песка, и злата, и руин

– также навевают ужас. Да, есть в литературе некоторые мрачные края, настолько притягательные, что всякий раз, когда вы посещаете их, они оставляют в сознании своеобразную зону кошмара, в которую человек возвращается мысленно, заслышав эти строки.

Приятно иногда воображать себе такие страны, поудобнее устроившись у огня. Приятно, потому что вы можете изгнать образы, закрыв книгу; облачко дыма из трубки скроет их вовсе, а затем появятся приятные, полезные, знакомые вещи. Но во Франции это невозможно. Во Франции кошмарные страны видны всю ночь в звездном свете; рассвет настает, а они все еще на месте. Мертвые захоронены, другие заняли их места среди людей; но потерянные страны лежат непогребенными, открытыми всем ветрам; и потерянный лес стоит, как полчище скелетов, гротескный в своем в одиночестве; даже времена года оставили эти края. Да, и времена года покинули их; так что, если вы захотите посмотреть, как лето переходит в осень или как осень становится зимой, – никаких следов этого вы не увидите. Все здесь похоже на эксцентричный сон какого-то странного человека, очень смутный и таинственный, но лишенный некоторых вещей, которые должны быть там, чтобы вы могли признать в окружающем мире Землю. Это безумный, безумный пейзаж. И он простирается на мили, и мили, и мили. Это крупнейшее деяние человека. Оно создает впечатление, будто человек в припадке гордости, со всеми своими умными изобретениями, сотворил жалкую пародию на мироздание.

Действительно, если мы вернемся к началу этой истории, мы увидим там, у истоков этого злосчастного события, человека, который был всего лишь императором, а желал быть кем-то большим. Он хотел управлять миром, но только разрушил его; и его безумие принесло нищету миллионам, и там, на уничтоженной земле, лежит поверженная во прах мечта. Теперь он никогда не возьмет Париж. Он никогда не будет коронован в Версале как Император Европы; и что же будет с самой тайной его мечтой: разве Цезари не именовали себя божественными? Разве не шептались македонские придворные, что Александр был сыном Бога? А чем Гогенцоллерн хуже их всех?

Почему бы и не достичь этого? Но теперь все миновало, та мечта и линия Гогенцоллерна уничтожены. Маниакальные мечты и разрушенные фермы смешались: они создают «очаровательный» кошмар, и облака все еще мерцают ночами от разрывов снарядов, и спокойствие неба все еще нарушается днем наглыми воздушными шарами, черными взрывами немецких снарядов и белыми – наших зениток.

А внизу остается эта замечательная ненужная земля, где не поют девушки и не летают никакие птицы, кроме скворцов; где не осталось живых изгородей и зарослей диких роз, где ни единая тропа не пересекает пшеничные поля, и вообще там нет никаких полей, никаких ферм и никаких фермеров; только два стога сена высятся на холме, который мне известен; они сохранились в пустыне, и никто не касается их, поскольку здесь слишком хорошо знают немцев. А вершины холмов были снесены до самого мелового слоя. И люди говорят об этом крае, что он зовется Позьер, а о том месте, что оно именуется Гинши; ничто не указывает, что деревни вообще там стояли, и грязные коричневые сорняки заполонили всю эту землю навсегда; и могущественный дух пробудился в человеке, и никто не кланяется Богу Войны, хотя многие умирают. Это Свобода, которая пела свои песни древним, и она честна, как всегда, люди созерцают ее в своих видениях на нейтральной полосе – в те ночи, когда они способны на вылазку; она все еще бродит по ночам в Позьере и в Гинши.

Занятный человек однажды провозгласил себя Императором пустыни Сахара: немецкий Кайзер захватил честную землю и удерживает в слабеющих руках землю воронок, и сорняков, и проволоки, и дикой капусты, и старых немецких костей.

Весна и Кайзер

В то время как весь мир ожидает прихода Весны, остаются большие участки в одной из самых замечательных стран, куда Весна прийти не может.

Груши, вишни и фруктовые сады засверкают в других странах, расцветая в изобилии, как будто их чудеса новы, с красотой свежей и удивительной, как будто ничто подобное прежде никогда не украшало бесчисленные столетия. Сначала лиственницы, а вскоре буки и орешник ярким зеленым пламенем осияют год. Склоны покроются фиалками. Те, у кого есть сады, начнут хвалиться ими и показывать соседям. Миндаль и персик в цвету выглянут из-за старых кирпичных стен. Так земля мечтает о лете на заре года.

Но всему этому немцы предпочли войну. Простое существование мирных людей в уютных странах не имело для них никакого значения. Их кайзер готовился к войне, говорил речи о войне и, как только завершил приготовления, начал войну. И теперь холмы, которые должны быть покрыты фиалками, полны убийственными отверстиями, и отверстия заполнены до половины пустыми банками из-под мясных консервов, и садовые стены исчезли и сады вместе с ними, и не осталось лесов, чтобы укрыть анемоны.

Безграничные массы ржавой колючей проволоки скрыли пейзаж. Все сады там вырублены из безжалостной злобы, вырублены, чтобы повредить Франции, которую враги не могут победить. Все небольшие деревья, которые растут вокруг садов, исчезли – осина, золотой дождь и сирень. Это сотворено на многие сотни миль вокруг. Сотни разрушенных городов пристально взирают на это разбитыми окнами, и видят землю, из которой изгнана даже Весна. И не разрушенные дома в сотнях городов носят траур по ком-то, по мужчине, женщине или ребенку; поскольку немцы сделали войну одинаковой для всех в той земле, куда Весна больше не приходит.

Однажды Весна возвратится; однажды в апреле она снова засияет в Пикардии, поскольку Природа никогда не исчезнет бесследно, она вернется, и смена времен года скроет даже самые мерзкие вещи.

Скроется сырая земля с воронками от снарядов, а фиалки появятся снова; должны возвратиться и сады – для того, чтобы Весна могла шествовать по ним; лес снова разрастется над южными анемонами; и огромные орудия, брошенные немцами, будут ржаветь на берегах французских рек. Забытая подобно им, исчезнет и память о Боге Войны с его злыми деяниями.

Две песни

На обращенные к югу склоны английских холмов во время расцвета фиалок опустился вечер.

Тени у границ леса зашевелились и затем слились с сумерками.

Летучая мышь, сама подобная тени, решив, что настал вечер, проскользнула из лесной чащобы под сень буковых деревьев и снова помчалась назад на своих удивительно тихих крыльях.

Парочки голубей возвратились домой.

Совсем молодые кролики прокрались поглядеть на все еще спокойный мир. Они вышли, как только появились звезды. В одно мгновение звезд еще не было, а затем вы уже могли их увидеть, не заметив, как они появились.

Высокие облака на западе возвели дворцы, города и горы, бастионы из роз и пропасти из золота; гиганты пошли по ним домой, драпируясь в сиреневый цвет, шагая по крутым розовым ущельям в изумрудно-зеленые империи. Бури цвета вспыхнули над отбывающим солнцем; гиганты слились с горами, и города стали морями и новыми процессиями других фантастических вещей, которые приплыли по ветру. Но меловые склоны, обращенные на юг, лучились тем же самым спокойным светом, как если бы каждый стебелек травы принял луч от сумерек. Все холмы стояли в ожидании вечера, пылая тем же самым тихим жаром, который мягко исчез, как только воздух стал холоднее; и появилась первая звезда.

Голоса, отчетливые в наступившей тишине, донеслись из долины и вскорости умолкли. В далеком окне зажегся свет, подобный искре: появилось еще больше звезд, и лес теперь весь потемнел, даже тени на склонах холма стали неясными.

Домой по тропинке сумрачным тихим вечером шла девушка, напевая «Марсельезу».

… Во Франции, где низины простираются без преград далеко на север, как если бы они были великими свободными гигантами, которых человек никогда не смирял, как если бы они вытягивали свои огромные свободные члены вечером, – тот же самый свет лучился и мягко мерцал вдали.

Дорога рассекала низины и обходила вокруг одного из огромных плеч. Тишина опустилась на них, как будто гиганты спали или как будто они стерегли в тишине свою чудесную древнюю историю.

Неподвижность усилилась вместе с сумерками; и непосредственно перед тем, как исчезли цвета, но когда очертания можно было еще различить, брел по дороге фермер, который вел за собой лошадь. Высоко над холкой лошади ее хомут, отделанный медью, превращал эту обычную вечернюю сцену в фантастическое, огромное и странное видение.

Они вместе шли через теплый свет туда, где, невидимый среди сбившихся вместе холмов и долин, надежно укрывался старый дом французского фермера.

Он шел домой вечером, насвистывая «Боже, храни Королеву».

Наказание

По прошествии многих лет над старым полем битвы в лучах лунного света взметнулась неясная тень. Она появилась из очень старых воронок, собралась по частям из траншей, вырытых в нейтральной полосе, и из руин ферм, она поднялась из разложения мертвых бригад, и в течение половины ночи лежала над двумя армиями. Но в полночь луна превратила все это в один призрак; он взмыл вверх и скрылся в восточном направлении.

Он миновал людей в сером, утомленных войной; он миновал землю, некогда преуспевающую, счастливую и могущественную, в которой остались люди, которые медленно умирали от голода; он миновал древние колокольни, на которых теперь не осталось колоколов; он оставил позади ужас, нищету и плач и прибыл во дворец в Потсдаме. Была глухая ночь между полуночью и рассветом, и весь дворец замер, чтобы Император мог уснуть, и стражи охраняли его, человека, который не издавал ни звука и оставлял в покое других. Все же было не так уж легко уснуть. Представьте себя преступником, который убил человека. Вы смогли бы уснуть? Представьте себя человеком, который задумал эту войну! Да, вы уснете, но кошмары останутся.

Призрак вошел в палату. «Идем», сказал он.

Кайзер вскочил сразу же так покорно, как тогда, когда он прибыл на парад много лет назад, будучи субалтерном в прусской гвардии, человеком, которого ни одна женщина и ни один ребенок пока еще не проклинали; он вскочил и пошел. Они миновали молчаливых стражей; ни один не отозвался, ни один не выкрикнул приветствия; они стремительно промчались над городом, как ночные грабители; они оказались в деревенском коттедже. Они проплыли над маленькими садовыми воротами, и там, в опрятном небольшом садике, призрак замер, как будто ветер внезапно прекратился. «Взгляни», сказал он.

Должен ли он смотреть? Да, ему придется посмотреть. Кайзер посмотрел; и увидел окно, светлую и опрятную комнату в доме: не было там ничего ужасного; спасибо доброму немецкому Богу за это; все хорошо, в конце концов. Кайзер испугался, но все хорошо; там только сидящая у огня женщина с младенцем, двое маленьких детей и мужчина. И это была такая веселая комната. И мужчина был молодым солдатом; к тому же он оказался прусским гвардейцем – его шлем висел на стене, – так что все хорошо. Там были веселые немецкие дети; это было хорошо. Какой хорошей и уютной была комната. Там сияла перед ним, видимая издалека в ночи, очевидная награда за немецкую бережливость и трудолюбие. Все было настолько опрятно и мило, хотя в доме обитали бедные люди. Мужчина сделал свое дело во имя родины и после всего пережитого смог позволить себе все небольшие безделушки, которые делают дом таким миловидным и которые на свой скромный лад были роскошны. И пока кайзер смотрел в окно, двое маленьких детей смеялись, играя на полу, не видя его лица.

Как! Взгляните на шлем. Настоящая удача. Пулевое отверстие прямо посредине. Пуля, должно быть, прошла очень близко к голове человека. Как она пролетела мимо? Она, должно быть, ушла вверх, как с пулями иногда случается. Отверстие в шлеме было совсем низко. Ужасно, если пуля проходит так близко. Огонь в очаге мерцал, и лампа светила, и дети играли на полу, и мужчина курил фарфоровую трубку; он был силен, здоров и молод, один из могучих немецких победителей.

«Видите?» – спросил призрак.

«Да», ответил Кайзер. Это хорошо, подумал он, что кайзер смог увидеть, как живут его люди.

Тотчас же огонь угас, лампа исчезла, комната мрачно погрузилась в грязь и нищету, и солдат и дети исчезли с комнатой; все исчезли, и ничего не осталось, кроме шлема в своеобразном сиянии на стене и женщины, сидевшей в темноте в полном одиночестве.

«Все исчезло», сказал кайзер.

«Этого никогда не было», сказал призрак.

Кайзер взглянул еще раз. Да, там ничего не было, это было только видение. Только влажные, грязные серые стены, и только шлем выделялся на их фоне, твердый и округлый, как единственно реальная вещь в мире снов. Нет, этого никогда не случалось. Это только видение.

«Это могло бы быть», сказал призрак.

Могло бы быть? Как это могло бы быть?

«Идем», сказал призрак.

Они проплыли над маленькой улочкой, в которой летом расцветут розы, и прибыли в дом Юлана; в мирные времена он был мелким фермером.

Здания фермы находились в хорошем состоянии, заметном даже ночью, рядом высились черные тени сенных стогов; ухоженный сад окружал дом. Призрак и кайзер стояли в саду; перед ними светилось окно в освещенной лампами комнате.

«Взгляни», сказал призрак.

Кайзер снова посмотрел и увидел молодую пару; женщина играла с младенцем, и все казалось замечательным в веселой комнате. Снова с трудом завоеванное богатство Германии сияло повсюду, куда бы ни обращался взгляд, удобная мебель говорила о хорошо возделанных акрах земли, свидетельствовала о победе в борьбе с временами года, от которых зависит богатство нации.

«Так могло бы быть», сказал призрак. Снова огонь угас, и веселая сцена исчезла, осталась только печальная, неухоженная комната, в углах которой воцарились бедность и мрачные призраки; одинокая женщина сидела там.

«Зачем ты показываешь мне это?» – спросил кайзер. «Почему ты показываешь мне эти видения?»

«Идем», сказал призрак.

«Что это?» – спросил кайзер. – «Куда ты ведешь меня?»

«Идем», сказал призрак.

Они шли от окна к окну, от земли к земле. Если б вы оказались той ночью в Германии и смогли бы все увидеть, перед вами предстала бы властная фигура, переходящая с места на место, наблюдая множество сцен.

Он наблюдал их, и семейства увядали, и счастливые сцены исчезали, и призрак говорил ему: «Идем». Он возражал, но повиновался; так они шли от окна к окну сотен ферм в Пруссии, пока не достигли прусской границы и не перебрались в Саксонию; и вы постоянно слышали, могли бы слышать, что духи говорили: «Это могло бы быть», «это могло бы быть», повторяя одно и то же у каждого окна.

Они миновали Саксонию, направляясь к Австрии. И долгое время кайзер сохранял свой черствый, властный вид. Но наконец он, даже он, наконец он почти заплакал. И призрак обернулся тогда, и повел его обратно в Саксонию и снова в Пруссию, и над головами стражей проводил его к удобному ложу, где было так трудно уснуть.

И хотя они видели тысячи веселых домов, дома эти никогда не будут веселы теперь, укрытые бесконечным трауром; хотя они видели тысячи улыбающихся немецких детей, эти дети никогда не будут рождены теперь, они были только видением надежд, взорванных им; ибо на всех просторах, по которым он так безжалостно пронесся, рассвет еще только намечался.

Он смотрел на первые из множества тысяч, дома которых он грабил все время и которых он должен был увидеть своими глазами прежде, чем сможет двинуться дальше.

Первая ночь наказания кайзера завершилась.

Английский Дух

К концу южноафриканской кампании сержант Кейн утвердился в одном убеждении, а именно: война – это переоцененное развлечение. Он сказал, что «сыт по горло всем этим», отчасти потому, что неправильно используемая метафора была тогда в новинку, отчасти потому, что все так говорили; он проникся этим чувством до самых костей, а у него была долгая память. Так что, когда 1 августа 1914 года знаменательные слухи достигли деревни на востоке Англии, где он жил, сержант Кейн сказал: «это означает войну» – и тотчас же решил не иметь никакого отношения к войне; настал чей-то еще черед; он чувствовал, что сделал достаточно. Потом настало 4-ое августа, и Англия выбрала свою судьбу, а затем было обращение лорда Китченера к народу.

У сержанта Кейна было семейство, о котором следовало заботиться, и миленький дом; он оставил армию десять лет назад.

На следующей неделе ушли на фронт все мужчины, которые были в армии прежде, все, кто был достаточно молод, и с ними немало молодых людей, которые никогда не были в армии. Люди спросили Кейна, пойдет ли он, и он сказал прямо: «Нет».

К середине августа Кейн прочувствовал ситуацию. Он стал маленьким центром сплочения для людей, которые не хотели туда идти. «Он знает, на что это похоже», говорили они.

В курительной Большого Дома сидели сквайр и его сын, Артур Смит; и сэр Маньон Бумер-Платт, член парламента. Сын сквайра был на минувшей войне еще мальчиком и, подобно сержанту Кейну, оставил армию с тех пор. Все утро он проклинал воображаемого генерала, сидящего в военном министерстве за воображаемым столом с собственным письмом Смита, лежащим перед ним, но так и не раскрытым. С какой стати он не отвечает, думал Смит. Но он теперь немного успокоился, а сквайр и сэр Маньон заговорили о сержанте Кейне.

«Предоставьте его мне», сказал сэр Маньон.

«Очень хорошо», сказал сквайр. Так что сэр Маньон Бумер-Платт вышел и отправился к сержанту Кейну.

Госпожа Кейн знала, ради чего он прибыл.

«Не давай ему заговорить тебе зубы, Билл», сказала она.

«Он не сумеет», сказал сержант Кейн.

Сэр Маньон нашел сержанта Кейну в саду.

«Прекрасный день», сказал сэр Маньон. И после этого он перешел к войне.

«Если ты завербуешься», сказал он, «тебя тотчас же снова сделают сержантом. Ты получишь оклад сержанта, а твоя жена получит новое пособие».

«Скорее, Кейн», сказала госпожа Кейн.

«Да, да, конечно», сказал сэр Маньон. «Но потом будет медаль, вероятно, две или три медали, и слава… А это такая роскошная жизнь».

Сэр Маньон воодушевлялся всякий раз, когда слышал свои собственные слова. Он разукрасил войну, как ее всегда разукрашивали, превращая в одну из самых привлекательных вещей, которые можно себе представить. И к тому же не следует предполагать, что эта война будет похожа на предыдущие, она будет совершенно иной.

Будут здания, где вас будут размещать, и хорошее продовольствие, и тенистые деревья и деревни везде, куда вы отправитесь. И это будет такая возможность посмотреть Континент («это же и в самом деле Континент», пояснил сэр Маньон), которая никогда больше не представится, и ему только жаль, что он уже не молод. Сэр Маньон действительно желал этого, когда говорил, поскольку собственные слова глубоко его тронули; но так или иначе они не тронули сержанта Кейна. Нет, он сделал свое дело, и у него есть семья, о которой следует заботиться.

Сэр Маньон не мог понять его: он возвратился в Большой Дом и так и сказал. Он изложил все преимущества, которые смог придумать и о которых многие бы просто умоляли, а сержант Кейн просто пренебрег ими.

«Дайте мне попытаться», сказал Артур Смит. «Он прежде служил со мной».

Сэр Маньон пожал плечами. Он пересчитал все преимущества по пальцам, от денежного довольствия до квартиры: больше сказать было нечего. Однако молодой Смит все-таки пошел.

«Привет, сержант Кейн», сказал Смит.

«Привет, сэр», откликнулся сержант.

«Ты помнишь ту ночь на Рейт-ривер?»

«Не забыл, сэр», сказал Кейн.

«Одно одеяло на каждого и никакой подстилки?»

«Помню, сэр», сказал Кейн.

«Не будь дождя…» – сказал Смит.

«Дождь той ночью шел серьезный».

«Утопил нескольких вшей, я полагаю».

«Не так уж много», сказал Кейн.

«Нет, не много», согласился Смит. «У буров были хорошие позиции для обстрела».

«Нам бы такие», сказал Кейн.

«Мы были голодны той ночью», сказал Смит. «Я мог бы съесть кусок вяленого мяса из войскового рациона».

«Я попробовал однажды», сказал Кейн. «Не так плохо, чем бы там оно ни было, только маловато».

«Я не думаю», сказал Смит, «что когда-нибудь спал на голой земле с тех пор».

«Нет, сэр?» – переспросил Кейн. «Это трудно. Вы привыкли к этому. Но это всегда будет трудно».

«Да, это всегда будет трудно», сказал Смит. «Ты помнишь время, когда мы мучились от жажды?»

«О, да, сэр», сказал Кейн, «я помню это. Такого никто не забудет».

«Нет. Я все еще иногда вижу это во сне», сказал Смит. «Это противный сон. Я просыпаюсь, а во рту у меня сухо – всякий раз, когда я вижу этот сон».

«Да», сказал Кейн, «про жажду никто не забывает».

«Что ж», сказал Смит, «думаю, что мы готовы повторить все это?»

«Полагаю, что так, сэр», сказал Кейн.

Исследование причин и происхождения Войны

Немецкий императорский парикмахер был призван в армию. Его, должно быть, призвали рано, в самом начале войны. Я видел фотографии в газетах, которые не оставляют в этом сомнений. Кто он – я не знаю: я когда-то прочел в статье его имя, но потом забыл; немногие знают, жив ли он еще. И все же какой вред он нанес! Какое великое зло он невольно сотворил! Много лет назад он изобрел пустышку, jeu d'esprit, простительную художнику в расцвете юности, тому, для которого искусство было ново и даже, возможно, замечательно. Конечно, это скорее ремесло, чем искусство, и скромное ремесло притом; но тогда мужчина был молод, а что не покажется замечательным юноше?

Он, должно быть, воспринял свое ремесло очень близко к сердцу, но на манер молодежи – с фантазией и с улыбкой. Он, должно быть, решил затмить конкурентов: он, должно быть, бродил и думал, сидя при свечах допоздна, возможно, когда весь дворец погружался в сон. Но как молодой человек может задуматься о чем-то серьезном? И так он дошел до этого абсурдного, этого фантастического тщеславия. Что еще могло произойти? Чем серьезнее он воспринимал искусство стрижки, чем больше он изучал его уловки и фразы и слушал лекции старых парикмахеров, тем сильнее становилось искушение молодости, побуждавшее его к смеху и подталкивавшее к чему-то возмутительному и смешному.

Фон унылого великолепия Потсдама, должно быть, сделал все это гораздо отчетливее. Все было взаимосвязано.

И так в один день, или, как я предположил, внезапно поздней ночью, посетило молодого художника, склонившегося над книгой о прическах, это странное, безумное, непонятное, нелепое вдохновение. Ах, какое удовольствие кроется в безумии молодости; он не похоже на безумие старости, цепляющейся за истертые формулы; это – безумие разрушения, скачки над пропастями, развлечения с невозможным, ухаживания за абсурдным. И этого вдохновения не было ни в одной из книг; лекторы-парикмахеры не читали лекций об этом, не могли мечтать об этом и не смели; не было для этого никакой традиции, никакого прецедента; это было безумно; и представьте это в великолепии Потсдама, благосклонного к безумию. И нелепое, абсурдное вдохновение молодого сумасшедшего парикмахера было ничуть не меньше, чем усы вообще без малейшей завивки, которые вопреки всяким предположениям здравомыслия должны подниматься на концах почти на высоту глаз!

Он, должно быть, сначала поведал о находке своим молодым собратьям по ремеслу, поскольку юноша сначала отправляется к другим юношам со своими галлюцинациями. А они, что они могли сказать? Вы не можете сказать о безумии, что оно безумно, вы не можете назвать нелепость абсурдной. Критиковать значило бы выказать ревность; а что касается похвалы – нельзя было хвалить подобную вещь. Они, вероятно, пожали плечами, сделали разные жесты; возможно, один друг предупредил его. Но вы не можете предостеречь человека против безумия; если безумие переходит в одержимость, его не остановить: зачем это нужно? И затем, возможно, он отправился на суд к старым парикмахерам. Вы можете вообразить их гнев. Старость ни в коем случае не станет учиться у юности. Но было нанесено оскорбление их древнему ремеслу, что достаточно дурно, если только предполагается, а здесь об этом открыто говорили вслух.

И что вышло бы из этого? Они, должно быть, боялись, с одной стороны, позора своему ремеслу, если б с этим молодым парикмахером обращались так, как он заслужил по своему легкомыслию; и, с другой стороны, разве они могли опасаться его успеха? Я думаю, что они не могли предположить ничего подобного.

И затем молодой идиот с его нелепым вдохновением, должно быть, осмотрелся вокруг, выискивая, где бы попрактиковаться с новой нелепостью. Должно быть, ему надоело беседовать об этом с товарищами-парикмахерами; они с интересом возобновили свою работу на следующий день после этого безумного перерыва, и никакой вред не был причинен. «Фриц (или Ганс)», сказали бы они, «был немного взвинчен вчера вечером, почитай что под завязку», или какие там фразы они используют, чтобы описать опьянение; и все было бы забыто. У всех нас есть свои мечты. Но этот молодой дурак захотел смешать свою теорию с практикой: вот где он был безумен. И в Потсдаме, именно в Потсдаме!

Он, вероятно, обратился сначала к своим друзьям, молодым парикмахерам в Суде, и к другим равным по положению. Ни один из них не был таким дураком, чтобы согласиться на подобное предложение. У них были рабочие места, которые не хотелось терять. Парикмахер Суда – одно, человек, который стрижет обычные волосы – совершенно иное. Почему они должны стать изгоями, если их друг пожелал стать безумцем?

Он, вероятно, попробовал обратиться к младшим, но они оказались чересчур робкими; они, должно быть, видели, что предложение абсурдно, и не стали рисковать. Опять же, зачем?

Не попытался ли он подыскать благородных покровителей для своего изобретения? Вероятно, первые отказы еще сильнее разожгли пламя его безумия; он отбросил все предостережения и пошел прямиком к Императору.

Вероятно, к тому времени Император уволил Бисмарка; конечно, рисунки того времени показывают его все еще с нормальными усами.

Молодой парикмахер, вероятно, случайно наткнулся на него в этот момент, найдя его лишенным советника и готовым покориться любой прихоти. Возможно, он был привлечен смелостью парикмахера, возможно, нелепость его вдохновения имела некоторое обаяние для него, возможно, он просто увидел, что вещь была нова и, чувствуя утомление, позволил парикмахеру поступить по-своему. И так легкомыслие стало фактом, нелепость стала видимой, и почести и богатство нашли парикмахера.

Ничтожно малая вещь, можете вы сказать, однако фантастическая. И все же я уверен, что нелепость того парикмахера была одним из величайших зол, принесших смерть множеству людей; оно было причудливым и фарсовым, но все же более смертоносным, чем красота Елены или любовь Тамерлана к черепам. Поскольку как характер раскрывается во внешности, так и вещи извне воздействуют на характер; и кто, по воле смелого парикмахера сохранив навсегда на лице эту смехотворную причуду, мог бы двигаться дальше по прямому пути благородных монархов? Фантазия должна быть смягчена здесь, подчеркнута там; будь у вас такая фигура, которую нужно драпировать, как театралу-любителю, вы поняли бы трудность. Тяжелый серебряный орел должен уравновесить все это; блестящий панцирь опускается вниз, оберегая наше зрение от слишком продолжительного созерцания нелепости парикмахера. Затем и поза должна соответствовать кирасе и подтверждать дикое тщеславие этого безумного, безумного парикмахера. Он несет ответственность за многое, этот эксцентричный человек, имя которого немногие помнят. Ведь поза ведет к действиям; и когда Европе больше всего необходим человек мудрый и рассудительный, ограничивающий страсти великих империй, именно тогда она попала под управление Германии и, к несчастью, повелевал Австрией человек, который с каждым годом все больше привыкал к безумию юного вдохновения того глупого парикмахера.

Простим же парикмахера. Давно уже по иллюстрациям я понял, видя кайзера, что изобретатель отправился в траншеи. Вероятно, он мертв. Давайте простим парикмахера. Но давайте не забывать, что бесполезные мечты молодых людей могут быть смертоносны, и что кто-нибудь из них, лишившись опоры рассудка, может так сдвинуть свою обретенную пустоту, что ускорит разрушение и приведет в движение лавины неограниченного горя.

Потерянный