12

Всю следующую неделю. Умеренных ветров и температур. Каждое божье утро на нашей улице у крыльца соседнего особняка стоял мой толстолицый чокнутый друг по автобусу и парому. Выходя за пакетом молока, я видел, как он снизу вверх улыбается моему окну. И распахивая пальто. Показывает большой бело-красно-синий плакат.

Во вторник я помахал ему рукой. В серой шапчонке и длинном сером обмотанном вокруг шеи шарфе. Он, пятясь, поднялся на одну ступеньку. И с широкой ухмылкой отвел одну полу своего пальто. Показав мне три слова. А затем расхохотался и отпахнул другую полу. Как раз в этот миг девушка, за раздеванием которой я наблюдал, опасливо вышла из дому. И увидела, как я взмахом руки приветствую лозунг моего благодушного друга.

В то утро между мной и мистером Вайном состоялась беседа, способная прочистить если не душу, то уж кишечник наверняка. После произнесенной им на краю бассейна бурной тирады, содержавшей рекомендации побриться и руки в ноги доставить мою задницу в похоронное бюро. И оставаться там, пока не уйдет последний скорбящий. И вновь прибыть ровно в девять утра. Я стоял теперь на ковре перед его столом. Пытаясь поправить дело. Хотел даже сказать, ни за что ни про что. Но взамен нервно отдал честь. И он откликнулся, вольно, Кристиан. Я расставил ноги и сцепил руки за спиной. Смущенный пехотинец, если не военный моряк. И не снеся предварявшего выволочку молчания, необдуманно выпалил.

— Ради бога, мистер Вайн, я понимаю, что действительно это заслужил.

— Действительно это что.

— Ну, наверное, чтобы вы на меня наорали.

— А вы полагаете, что я этим и ограничусь.

— Возможно, я заслужил и худшее. Мне нечем оправдать мое вчерашнее поведение. Я сам не понимаю, почему я не пришел на работу.

— Зато я понимаю. Вы всю ночь прокувыркались с миссис Соурпюсс.

— Нет, мистер Вайн, ну что вы. Какое ужасное обвинение. На самом деле, я до полуночи катался на пароме, до Стэйтен-Айленда и обратно. И даже взял с собой похоронное руководство. Изучал его по дороге. Меня продуло и утром я паршиво себя почувствовал.

— Ах, паршиво. Ничего, сейчас вам станет еще паршивей. Поскольку я точно знаю, где вы были. Поскольку эта белобрысая шлюха, миссис Соурпюсс, распорядилась, чтобы за мной последили. А это означает, что мне пришлось распорядиться, чтобы последили за ней. И должен вам заметить. Мне это не совсем нравится. Слышите. Мне это не нравится.

— О'кей, мистер Вайн, вы меня уложили на обе лопатки. Но я так вам скажу. Я был глубоко потрясен. Когда она сказала мне, что позволила себе подобный поступок. Я действительно испытал потрясение.

— Какого черта с вами происходит, Кристиан. Неужели вы собственной выгоды понять не способны. Или просить вас вовремя приходить на работу, означает просить слишком многого.

— Нет, мистер Вайн.

— Тогда с какой стати вы стараетесь вывести меня из себя. Я слышал, что вы говорили человеку у плавательного бассейна. Тому, кто работает у меня, говорить подобного не пристало. Черт возьми, не понимаю, зачем я это делаю. Но я намерен дать вам еще один. Вы слышите, один. Последний шанс. И если вы снова оступитесь. Больше у нас с вами подобных дружеских бесед не будет.

— Спасибо, мистер Вайн. Спасибо. Нет, правда, большое спасибо.

— Не нужны мне ваши спасибо. Просто идите и подготовьте покой номер два. Я хочу, чтобы вы дважды проверили в нем каждый дюйм, все должно быть в полном порядке. Особая расстановка цветов. Гробы со стеклянными крышками. Освещение, туалетная комната, все. У нас сегодня выставляется для прощания парный гроб. Впервые в Нью-Йорке.

— Неужели.

— Да. Двое усопших. Мистер и миссис Дженкинс. На ее цветочном панно выложено «Эсме», а на панно мужа «Путси». Если бы вы серьезно относились к работе, вы бы не пропустили фотографию, занимавшую всю первую страницу «Дейли Экспресс». На их домик в Астории рухнул огромный вяз.

— Господи, ужас какой.

— Я получил конфиденциальные сведения. Отправился прямо туда. Это рядышком с газовым заводом фирмы «Консолидейтед Эдисон». На котором работал мистер Дженкинс. Просто везение и, разумеется, желание быть на высоте. Ее дочери пришлась по вкусу моя идея. Они были любящей четой. Тридцать лет счастливой жизни в тех местах. В их истории присутствует трагический оттенок — они так любили дерево, росшее рядом с их очаровательным домиком, а оно-то и придавило обоих прямо в постели.

— Мне как-то даже в голову не приходит более ужасных проявлений стихийных сил. Их, должно быть, раздавило в лепешку.

— Поясничную часть и грудную клетку. Лица почти не пострадали. Плевральную полость нам пришлось восстанавливать. Тут есть своего рода мораль, Кристиан. Впрочем, не знаю. Такого рода напасти повергают меня в изумление. Даже то, что выпестывает человек, способно его погубить. Но по большей части совершаемые в этом городе убийства представляют собой акты непосредственного осуществления правосудия. В девяноста девяти процентах случаев люди просто-напросто получают воздаяние за собственную грубость. Вот в чем причина убийств, Кристиан. В невежливости. И может быть, мне следует рассказать вам кое-что. Всего через несколько дней после погребения вашей жены. Я случайной увидел вас. Помогающим крупной и полной цветной женщине пройти с покупками через дверь. А потом вы еще постояли, держа дверь открытой. Люди проходили через нее один за другим. И никто даже не кивнул вам и не сказал спасибо. Но вы все равно держали ее. Как человек, слишком воспитанный, чтобы захлопнуть дверь перед чьим-то лицом. Мне не хотелось навязывать вам свое общество, иначе я непременно подошел бы, чтобы пожать вашу руку.

— Я что-то ничего такого не помню, мистер Вайн. Вы уверены, что это был я.

— Это были вы. У меня почти безупречная память на лица, живые и мертвые. И кстати о лицах. Эти ваши снимки в гробу уже принесли значительные результаты. Директор Рочестерского бюро сказал, что ему еще не приходилось видеть подобного классического благородства, присущего одновременно и гробу, и усопшему. Со времени публикации рекламы заказы у нас возросли на пятьдесят процентов.

— Что же, я очень этому рад, мистер Вайн.

— Говорю вам, Кристиан, здесь у нас перед вами открывается очень почтенное будущее.

Вайн поводит плечами и шеей. Тугие сверкающие белизной манжеты рубашки. Булавка с жемчужиной в черном шелковом галстуке с маленькими пурпурными стрелами Спортивного клуба. Он совсем недавно подстригся. Кладет поверх стола вытянутые руки. Складывает ладони, скрещивает наманикюренные пальцы. Наклоняется вперед. Голос торжественен и мягок.

— Кристиан, я прихожу сюда в такое же утро, как это. В мир и молчание. К музыке и мечтам. К людям и их печалям. Они обступают меня. Как будто собственная моя смерть день за днем дарует мне утешение. Сердца скорбящих раскрываются, чтобы принять в себя горе. Пока тело покоится здесь. Жизнь ушла из него. Иногда — загубленная ненасытной женой. Мое же утешение в том, чтобы вернуть разрушенному лицу что-то от его детской невинности, от грез и упований. Разгладить оставленные тревогами борозды. Старческие морщины вкруг глаз. Порою я в них вижу детей. И мне не раз случалось плакать над ними. Печаль — это уединенный сад. Обнесенный высокими каменными стенами. И я никогда не покину его.

— Я понимаю вас, мистер Вайн.

— Не думаю, Кристиан. Но хочу, чтобы поняли. И чтобы когда-нибудь вы отдали этому служению всего себя целиком.

— Наверное, вас бы порадовало, если бы я поработал в студии.

— Да, Кристиан, разумеется.

— Я бы, пожалуй, попробовал. Если мне позволят сделать все самому. С моим собственным усопшим.

— Я предоставлю вам такую возможность.

— О'кей, мистер Вайн.

— Да, кстати, Кристиан, я и не знал, что вы член Спортивного клуба.

— Я получил членство за достижения в боксе. Когда учился в школе.

— Вы боксируете.

— Да, сэр.

— Что ж, я был бы не прочь иногда поспаринговаться с вами, Кристиан. Я тоже немного боксировал, когда служил на флоте.

— В любое время, сэр.

— При условии, хоть мне и не хочется портить вам настроение, что это будет не то время, за которое я вам плачу. Вы обладаете множеством дарований, Кристиан. Все, о чем я вас прошу. И это не так уж много. Просто будьте на высоте. Сможете.

— Да, сэр. Смогу. Я в этом уверен.

— Хорошо.

В среду хоронили чету усопших, вышибленных на тот свет огромным вязом. Фриц, чьи черные волосы разделял посередине пробор, отдавал мне приказы таким тоном, точно боялся, что в один прекрасный день я могу отнять у него работу. Сотрясался от кашля, в легких его что-то ухало. Готовая реклама похоронных услуг. Давясь, зашелся над крылом лимузина, то еще утешение для членов семьи. А я, прежде чем отчалить в Асторию, прокрался в кабинет мисс Мускус, намереваясь стянуть у нее несколько бумажных носовых платков. Там она меня и застукала. Подкралась в своем коричневом платье почти вплотную. Персиковая кожа ее покраснела до помидорных тонов. Она недавно выщипала брови, чтобы придать лицу нечто египетское. На шее бусы из поддельного жемчуга. У меня в кулаке ком бумажных салфеток, у нее — карандаш, которым она в меня ткнула. Отчего мгновенно вздулась спереди пола пиджака. Вздутие, впрочем, опало, как только она открыла рот.

— Вы позволили себе отвратительно грязную шутку.

— О чем вы говорите, мисс Мускус.

— Вы знаете, о чем. Я не доносчица, но если вы собираетесь все отрицать, да еще воруя у меня носовые платки, я немедленно отправлюсь к мистеру Вайну. И вы знаете, чем это кончится.

— Ну хорошо. Это сделал я.

— Зачем. Все, что я хочу знать. Зачем.

— Понятия не имею. Вроде как дал вам благословение. Рукою почившего представителя шоу-бизнеса. Просто подвернулась его рука. Я решил, что это вас позабавит.

— По-вашему, это забавно. Вот, значит, какие у вас представления.

— Понимаете, мисс Мускус, тут у нас как-то все мрачновато.

— Когда я обо всем рассказала моему другу. Он до того разъярился, что хотел прийти сюда и избить вас.

— Мисс Мускус, вы лучше предупредите вашего друга, что я умею постоять за себя.

— Он прошел отборочные соревнования в турнире «Золотая перчатка».

— Мне все равно, что он там прошел. Отсюда он вылетит. Прямо сквозь стену.

— Батюшки, какой вы грозный.

— Совершенно верно, когда нужно, я грозный.

— Знаете, после того что вы себе позволили, мне стало казаться, будто я вам совсем не нравлюсь. И между прочим, могли бы попросить разрешения, прежде чем брать мои носовые платки.

— Вы не правы, мисс Мускус, вы очень мне нравитесь. И я извиняюсь, я как-то не подумал, что вы обидитесь, если я позаимствую платок-другой.

— Вам, наверное, в тот раз показалось, что на мне чересчур облегающее платье.

— О нет. У вас чрезвычайно волнующая фигура.

— Вы и вправду так думаете.

— Да.

— Ну ладно, будем считать, что мы друг друга поняли. Но я хочу, чтобы вы сию же минуту поклялись, что никогда больше ничего такого не сделаете.

— Клянусь.

Парные похороны привлекли массу фоторепортеров. Когда мы наконец закрыли большой гроб, приглашенные похоронных дел мастера изучили особое воздухо— и водонепроницаемое уплотнение в середине его сдвоенной крышки. Стрекотали камеры, сияли лампы. У себя в кабинете Кларенс разносил напитки, улыбаясь и радуясь комплиментам коллег. Даже мисс Мускус вцепилась мне в руку и сказала — как волнующе, правда. Пальцы ее мгновенье помедлили. Мы глядели друг другу в глаза. Она сказала, мистер Вайн непременно достигнет самой вершины. И мы оба пойдем рядом с ним, и никакие ужасные устарелые строительные нормы, никакие пожарные и санитарные правила, которыми они изводят его, не смогут нас остановить.

В ту триумфальную среду особенно мощно-мошоночный Кристиан склонился к мисс Мускус. Опершись ладонями о ее стол и вытянув шею, чтобы чмокнуть ее в носик. Она закрыла глаза и потянулась к нему губами. И разумеется в ту же секунду появился хрипатый Фриц. И мигом услал меня назад в битком набитый покой Эсме и Путси Дженкинсов. Чья дочь лезла из кожи вон, стараясь продать кому-нибудь историю своей жизни. Сверкали вспышки. Из других покоев лезли пронырливые скорбящие. Пахло какой-то гадостью. Вайн, смущенно склонив голову, обозревал всю эту полезную в рекламном отношении суматоху. И в конце концов, подняв ладони, сказал, довольно.

К трем часам мы уже готовы были отъехать. Обмен рукопожатиями с почетными гостями. Какой-то репортер даже спросил мое имя. Мы были маленькой, счастливой, уверенно выходящей вперед командой. Я все время пил холодную воду. И то и дело бегал пописать, от нервов. И вдруг оказалось, что рядом со мной стоит Кларенс. Оба журчим. Сказал, вот если бы одновременно загибалось побольше мужей и жен. Можно было бы надписывать, как на полотенцах или халатах, «он» и «она».

В три ноль пять снаружи взревели полицейские мотоциклы. Лимузины чинной чередой покатили по улице, сворачивая под эстакадой железной дороги. Даже сторож стоящего через улицу склада выволок наружу стул, чтобы сидя полюбоваться зрелищем. А у массивной краснокирпичной стены этого самого склада одиноко стоял. Ожидая, когда я выйду. Толстолицый. С обычной ухмылкой распахнувший пальто. Чтобы показать мне новый плакат.

Солнце, садясь, отбрасывает на восток длинные тени. Вереница автомобилей пересекает мост Куинсборо. Сигарообразный клочок земли в водах Ист-ривер. Остров Благоденствия. Вон в то здание можно въехать на грузовике и лифт опустит тебя прямо на остров. Там множество всяких больниц. Благотворительных и исправительных заведений. Богаделен. Для престарелых, слепых и хроников. Для нервных больных. И для обреченных на смерть. А раньше тут располагался живописный свиной выгон.

Вайн сказал, что таких похорон у него еще не было. Приветственное послание от мэра. Пятеро полицейских на мотоциклах возглавляют процессию, ревут, расчищая дорогу, сирены. Вайн лично руководит операцией. Едет вместе с капитаном полиции из Астории. Чарли и я в машине, везущей цветы. Указатели на Маспет, Флэтбуш, Озон-Парк. Набитый всякими сведениями Чарли говорит, что некогда здесь, на Северном берегу стояла китайская ферма, на которой выращивали китайские овощи. И устремляется мимо газового завода. Вдоль улиц выстроились люди. Со шляпами и шапками в руках. На горизонте видны самолеты, взлетающие с недалекого аэродрома. Вот и остров Рикерс показался на Ист-ривер. Чарли сообщает, что он на три четверти состоит из земли, вынутой при строительстве подземки. И я вспоминаю, что когда был мальчишкой. Я, наверное, должен был видеть все это. Отправленный из Бруклина родным дядей. Вместе с младшим братишкой, которого я держал за руку. Чтобы поселиться в задней комнате, почти под самой крышей. С приемными матерью и отцом, с приемной сестрой и еще одним братом. И я все время мочился в постель. А та женщина кричала на меня по утрам. Только и было у меня развлечений тем летом, что вытянуться ночью на подоконнике и созерцать мой Бронкс. Ожидая, когда в небо взовьются первые фейерверки. Всемирной выставки. На ней были такие пилон и сфера, похожие на хрен с яйцами. Эрекция в парке Флашинг-Медоу. Я представлял, как в нем все зелено, сколько там молока и меда, и как по нему прогуливаются люди со всех концов света, и как им на руки слетают белые ангелы, а изо ртов у всех торчат палочки от леденцов, вкуснее которых и быть не может. Каждую ночь я плакал во сне, оттого что братишка все время спрашивал, почему папа и мама никогда к нам не приходят. И все время просил, ну, пожалуйста, пожалуйста, ты же старший, приведи их ко мне. Приходилось слезать с подоконника и долго держать его за руку. А иногда, темными вечерами в просверках молний, он вставал на колени и со слезами, струившимися по щекам, молил бога вернуть назад хотя бы мамочку, раз уж папочку никак нельзя.

Во время погребения начался град. Он колотил по крышке большого гроба, отчего лицо Вайна недовольно морщилось. Гул машин на бульваре Астория. Бесплодный ландшафт, сплошь надгробные камни. Проплешины мертвой седой травы. Единственный мавзолей на склоне холма. Умирать лучше медленно, чтобы видеть, как близится к концу твоя жизнь. Упадешь на ходу, и никто не будет знать, куда тебя сунуть.

Тем вечером в студии я защемил себе нос бельевой прищепкой. И Джордж преподал мне первый урок бальзамирования. Присыпанные тальком руки в плотно облегающих резиновых перчатках. Сказал, чтобы я остерегался порезов. Я стоял в пучеглазых очках и свежем, только что из стирки белом халате. Над девушкой двадцати трех лет. Скончавшейся от двустороннего воспаления легких. Густые черные волосы, сморщенные соски на плоской груди. Лобок, выбритый перед недавней операцией. Забраться на стол и улечься между ее мосластых и хладных колен. Ублажить ее напоследок, пока не зарыли. И может быть, подцепить трепака. Или зажечь искру жизни в ее льдисто-синих, словно птичья раскраска, глазах. Я держал ее, приподняв, за плечи, пока Джордж подсовывал ей под голову деревянную плашку и ласково расправлял ее руки. Никакого беспокойства не отразилось в ее лице, когда мы рассекли ей горло чуть выше ключиц. Темная ткань сонной артерии, идущей сбоку от белой трахеи. Черное ночное небо над нами. И свет, омывающий алебастровый труп. Наверное, уходила из жизни на цыпочках. Из больничной кровати. На пальце золотое колечко. С гравировкой «Гора Святой Урсулы».

В ту ночь я шагал через город по Пятьдесят Седьмой улице и, поворотив налево, зашел в стоящий на почти неприметном возвышении кафе-автомат. За две долларовые бумажки, отданные мной сидевшей в кабинке женщине, она выгребла на мраморный прилавок горсть никелевых десятицентовиков и четвертаков. Вышел наружу, в широкие мрачные тени Пятой авеню, чтобы, набрав побольше воздуху в грудь, вернуть себе аппетит. Прошелся взад-вперед вдоль стеклянных дарохранительниц, присматриваясь к ломтям мяса между краюхами хлеба и выбирая, какой потолще. Все мои отроческие годы мечтал о таких мгновениях. Когда я смогу сунуть в щелку никель и отворить все двери, ведущие ко всем пирогам и пышкам, которых я жажду. И тем показать младшему брату, какой я волшебник.

Корнелиус Кристиан с бутербродом из ветчины и латука сидит у окна. Рука сжимает стакан холодного молока, кусок пирога с брусникой лежит на толстой коричневатой тарелке. Тальк белеет у меня под ногтями. Закончился самый длинный день моей жизни. И прожитая этой девушкой жизнь никак нейдет из моей головы. Когда-то лицо ее освещала улыбка. Шла в школу, несла учебники. Пила из бутылки содовую. Мать посылала ее в бакалейную лавку. А я обошелся с ее телом, словно с куском мяса. Обрезал жир с антрекота. За десять долларов прибавки в неделю. Я дрожал, протыкая ее надносье. Джордж показывал мне, как дренировать черепную полость. Теперь я сижу за столом, и лица, которые я видел у мертвых, живьем проходят по улице. И все глядят на меня. На ком я теперь смогу снова жениться. И где мне отныне жить. Где отыщу себе сад, свежий и мягкий. Удаленный от этой пустыни, в которой сверкает реклама и трубные голоса твердят тебе: покупай. Соскребаю с пирога крохотные сладкие ягодки. Прикасаюсь губами к молоку. Струящемуся из крантика, стоит только поставить стакан и бросить монетку. Слизываю две соленых слезы, докативших до рта. Господи, не дай мне погибнуть. Безвестным и одиноким. Чтобы меня подобрали на улице. Заблудившегося в собственных снах. И никому не нужного положили на разделочный стол в морге больницы Белвью. Чтобы студенты практиковались на мне в бальзамировании. А то еще отправят на вскрытие в медицинскую школу. Просыпаешься, а из твоих сосудов уже настругали аптечных резинок. Или лежишь в общей куче на барже, влекомой по Ист-ривер. Придавленный сотнями чужих трупов. Через Хелл Гейт и дальше по проливу Лонг-Айленд. В компании разрозненных рук и ног, и ампутированных членов. Заключенные выроют нам могилу. И на гранитном кресте. Выбьют. Он Зовет Своих Чад По Имени. И придется мне завопить. Именем божиим клянусь, я Корнелиус Кристиан. Ни за что ни про что вдовец.

Мужчина, сидящий напротив за столиком, торопливо собирает свои богатейские блюдца с томатным пюре, резанной морковью, сосисками и соусами. Удаляется под взглядами других едоков. А Корнелиус ударяет кулаком по столу. Так что лязгают вилки с ножами. Мужчина бегом возвращается, прихватить мягкую шляпу. Из тех, какие носят олухи, полагающие, будто они вращаются в свете. Крепись, а то опять распсихуешься. И уже не сможешь сегодня заснуть. Грозя кулачонками громадному смутному серому стылому городу. Никогда не сбавляющему хода на время, достаточно долгое, чтобы его догнать. Каждое скоростное шоссе так и гудит круглые сутки. Подождите меня. Не слышат. Попробуй, пробегись по Бродвею, клянча у пешеходов приветствие. Или хотя бы улыбку хоть на одном лице. Здрасьте. Привет. Ты все же полегче. Не гони лошадей, после не остановишь. Когда они поскачут галопом. В те места, куда дядя однажды отправил на лето меня и братишку. Перепуганных досмерти, так что кровь шла у нас носом всю дорогу до Маунт-Киско. В большом громыхающем поезде.

Капли пота на челе Кристиана. Стискивает лоб рукой. Прежде, чем выйти наружу сквозь вращающуюся дверь, люди останавливаются, оглядываясь на него. Достаточно встретиться с ними взглядом, как их точно сдувает. Что представляется мне утешительным. От них тоже исходит смутное мерцание страха.

Старенький господин, шаркая, подходит, чтобы сесть за стол Кристиана. Медленно ставит блюдце с чашкой кофе. И тарелочку с куском кокосового торта, покрытого глазурью, белого сверху и ананасово-желтого в серединке. Я присматривался к нему, перед тем как купить кусок пирога с черникой. Убирает поднос, тянется за сахаром. Стол качается. И старик поднимает глаза на меня.

— Как вам это нравится. Бомбу они сделали. Ракеты у них по всему небу шныряют. Думаешь, ну вот-вот изобретут чего-нибудь, чтобы стол не шатался.

Кристиан останавливается, вглядываясь, каждый раз, когда видит, как мерцает в окне по другую сторону улицы пианино. Домой он идет пешком. К своей тараканьей щели в стене. Старик за столом сказал, что три раза в неделю приходит сюда пешком из Астории. Дженкинсов он не знал, но читал в газете об их трагедии. У него своя жизнь, в чужую он не лезет, живет на покое. А прежде работал сцепщиком на железной дороге. И летом играл в шахматы в парке. Но только с людьми, которых ценил за джентльменские качества.

— Коими, как мне кажется, вы также обладаете, сэр.

Вечер за вечером Кристиан из холла звонил Фанни по новому платному телефону, но дома ни разу никого не застал.