Волшебная сказка Нью-Йорка

— Ой, прости, ради бога.

— Все уже в прошлом. Я бы с удовольствием как-нибудь встретился с тобой. Ты где живешь.

— Все там же, в Бронксе. И в той же квартире. Я возвращалась с Лексингтон-авеню. Ходила любовалась витринами. У меня встреча с подругой. В театр собирались.

— Можно, я тебе позвоню.

— Это будет чудесно. Ну, мне пора. Уже опаздываю, а у меня билеты. Господи, но как я рада, что все же решилась. Я даже ждала, пока ты выйдешь из уборной. И все время думала, не может такого быть. А потом подумала, очень даже может. Ты так возмужал. Тебе это к лицу. Мой номер по-прежнему есть в телефонной книге. До свидания. Пожалуйста, позвони.

Теперь ступай на восток, а там повернешь на север. После того, как ты чуть не наврал первой девушке, которая когда-то тебя полюбила. Там можно срезать краешком парка. Где затаились ночные грабители. Которые быстренько зажмут тебе шею борцовским захватом или приставят нож к горлу. Если раньше не втопчут тебя в землю, накинувшись сзади. Так что оглядывайся. В холле, где мы с ней встретились, мерцают огни. Большие дома изгоняют дома поменьше. Вырастая все выше, выпячивая набитые окнами груди и говоря маленьким грязным крышам внизу. Давайте, мотайте отсюда. Пока вас не сплющило моей тенью. А вон на дереве какое-то объявление.

Больная диабетом собака нуждается в лечении.

Очень. Пожалуйста, позвоните по телефону Баттерфилд 8297.

Спросить Джулию.

Теперь по Парк-авеню. Туда, где в конце каньона стоит домина со шпилем. Ждет, покуда в один прекрасный день не подрастет кто-нибудь повыше и не прикажет ему убираться. Шарлотта Грейвз. Какие улыбки она расточала мне несколько лет назад. И как я трясся перед свиданием, подходя к ее дому. Потому что до того дня ни один мальчик не просил ее выйти к нему. А у меня уже было целых три подружки. Все как одна чистые перед господом. Которому я тогда еще не пробовал грозить кулаком.

Еще два квартала. Там у двери швейцар в синей ливрее. Ковыряет во рту зубочисткой. Номер дома вверху, на навесе. Дождь стучит по нему. Поверни по цементной панели налево. Войди в обшитый деревом вестибюль. Мистер Келли. Сидит перед огромным мраморным камином. Созерцая черные с белым квадраты мраморного пола. И грезя об утраченном троне.

— А-а, добрый вечер, мистер Пибоди. Похоже, весной запахло. Такой дождина смывает зиму прочь. Еще немного и на каждом углу можно будет жарить яичницу. Вы к тете, не так ли.

— Прошу прощения.

— К тете, к миссис Соурпюсс. Вы ведь к ней направляетесь. Если вы раньше мне не соврали, значит, сейчас это чистая правда.

Кожаное кресло и небольшой письменный стол в стенной нише. Видимо, здесь обычно сидит управляющий зданием. Келли раздвигает двери лифта. У него красноватая лунообразная физиономия, начинает лысеть. На ходу немного сутулится. Смыкая двери, он слегка наклоняет голову к плечу, оглядывая меня сбоку.

— Занятная история. Тут у нас через улицу убийство случилось. На следующую ночь после пожара. Через пару часов, как уехала ваша тетя, миссис Соурпюсс. В аэропорт, а оттуда во Флориду. И значит, заходит этот детектив и желает узнать не видал ли я кого подозрительного. А я тут никаких других и не вижу. Три пули всадили человеку в башку, пока он брился. А коронер в суде заявляет, конечно, что он-де упал с бритвой в руках да сам и зарезался. В этом городе даже в собственной ванной комнате не знаешь, в безопасности ты или нет, вот что я вам скажу.

Миссис Соурпюсс. В длинной белой струящейся мантии. Улыбается. Отступает, распахивая дверь. Белый капюшон вокруг побронзовевшего лица. Длинные дымчатые ресницы приглашают меня войти. На каждой руке новый комплект драгоценностей. Позванивающих, когда она отбирает мое серое твидовое пальто. И повесив его на плечики, заталкивает между другими в большой, полный мехов гардероб. Прежний оранжевый ад стал теперь белым. Иконы исчезли. Их заменили рисунки с изображеньями птиц. На кофейном столике журнал, парусный спорт. И стеклянная чаша, наполненная масляными глазками зернистой икры.

— Я временно помешалась на белом цвете, Корнелиус. И пью, никак не напьюсь, шампанское. Хочешь.

Из стоящего на полу у кресла ведерка миссис Соурпюсс извлекает запотевшую бутылку и, аккуратно обернув горлышко салфеткой, наполняет два бокала.

— Ну, как дела.

— Хорошо.

— Получили клиента из дома напротив.

— Вроде бы нет.

— Тот же этаж, что у меня. Его убили. По-моему, это его жена укокошила, у нее пентхауз на крыше с псарней на восемь пуделей. Он еще остыть не успел, а я уже видела, как она с дружком в одном белье дует шампанское из пустых пивных жестянок. У меня такой сильный бинокль, что я могу пересчитать волоски на груди у этого пугала. Он, может, и нынче там. Ну, так как ты.

— Хорошо.

— А как Вайн.

— И мистер Вайн хорошо.

— Я как раз недавно его счет оплатила. Содрал с меня столько, что я попросила моих детективов его прощупать. И вообрази, читаю их отчет. И глазам своим не верю. Безупречно честен. Больной, наверное. Или придурок. Хотя не такой уж он и придурок. Ты вот, наверное, не знаешь, что у него контрольные пакеты акций в двух компаниях, одна занимается сносом домов, а другая санитарной обработкой.

— Не знаю.

— Ну знай теперь. И никто на него ничего не имеет. Ваш мистер Вайн безупречен.

— Что ж, я полагаю, так оно и есть.

— А я полагаю, что мне мозги засирают. Непременно у него рыло в пуху.

— Не думаю, чтобы мистер Вайн заслуживал подобного замечания.

— Ты шутишь. Он вытуривает из здания крыс, клопов и тараканов. Потом вселяет людей. А потом может вообще его снести. И начать все сначала. Он еще и вдовец. У него все козыри на руках. Ну ладно, ты-то как. Как поживают твои прекрасные элегантные белые руки. Нравятся тебе ковры на полу, специально им в тон подбирала. А ты меня даже не обнял, не поцеловал. Знаешь, я во Флориде играла в гольф, так меня чуть не ужалила громадная гремучая змея. Только бы ты меня и видел. Что, опечалился бы небось. Да выпей же ты шампанского, я желаю услышать парочку комплиментов. У меня к тебе, кстати, малоприятный разговор. Ты, оказывается, тогда первый день работал у Вайна. Бог ты мой, я была готова убить тебя. И ведь поверила во все то дерьмо, которым ты меня потчевал.

— Прошу прощения.

— Ах-ах, прошу прощения. С каким гонором он это произносит. Ради христа, разговаривай по-человечески. Где это ты обзавелся таким произношением.

— Я всегда разговаривал именно так, как сейчас.

— Херня. Знаешь, что я о тебе думаю. Я думаю, что ты дешевка.

Посерев лицом, Кристиан поднимается на ноги. Кулаки стиснуты, челюсти сжаты. В легких замер воздух. Позволь человеку подобраться к тебе поближе. Позволь ему заглянуть в твою полную любви ко всему живому, безупречно чистую душу. И он вырежет на ней слово «ненависть». Клеймо его бытия. В этом раю небоскребов.

— Эй, что ты задумал, Корнелиус.

— Я ухожу.

— С чего вдруг. Из-за того, что я сказала.

— Да.

— Надо же, без шуток.

— Всего наилучшего.

— Да погоди ты, я пошутила. Скажите. Какой обидчивый.

— Ты чертовски права, я обидчивый. Со мной никто еще так не разговаривал.

— Ну и не разговаривал, ну и ладно. Хочешь, чтобы я извинилась. Извинюсь. Что ты взвиваешься, будто шутиха.

— Ты чертовски права, именно так я и взвиваюсь. Я не из твоих обсирающихся со страху крысят, рыскающих по этому городу. Я встаю и сражаюсь.

— Ладно-ладно. Встаешь и сражаешься. Я тебе верю. Я последний человек, которому ты должен это доказывать. Присядь. Ну, прошу тебя. Просто мне показалось, что ты хотел меня обдурить. Я и обиделась. Ну, подумай, приходит человек и говорит, что он профессиональный похоронщик. Ты ему веришь. Отдаешь себя в его руки. Я ведь себя отдала в твои руки, правда.

— А я и есть похоронщик. И ты получила от меня профессиональные услуги. Хотя я всего лишь новичок.

— Ты новичок. Надо же. Интересно, что будет, когда ты как следует развернешься. С твоим-то красивым печальным лицом. Ну, иди сюда. Сядь. Я извиняюсь. Слушай, нельзя же по всякому поводу вставать и сражаться. Иногда следует уступать, ослаблять сопротивление. Все так делают. И это вовсе не глупо. Иди сюда. Здравствуй. Ну, перестань хмуриться. Такой симпатичный мальчик.

— Не называй меня мальчиком.

— Ффуу. Простите, мистер Кристиан. Я хотела спросить, нельзя ли мне включить музыку. Вы знаете, мне случалось доводить до слез по-настоящему сильных мужчин. Которым казалось, будто они могут мной помыкать. Мужчин гораздо, гораздо интереснее вас. Хотя, конечно, никому из них не доводилось занимать столь важного поста при дверях.

Кристиан резко поворачивается. Колено его цепляет и сбрасывает на пол мягкую белую диванную подушку. Он подбирает ее и швыряет поверх фортепиано. Миссис Соурпюсс опускает крышку проигрывателя. На лице ее медленно скисает ухмылка. Глубокие трепетные пульсации виолончели. Кристиан уже в холле, распахивает дверь гардероба. Внутри загорается свет. Поверх множества шуб из лис, соболей, норки, бобра, леопарда и может быть даже бурундука и белого медведя. Вытягиваю мое пальтецо. Сотканное из овечьей шерсти с Внешних Гебрид. Долгая дорога назад. Туда, где соленый морской ветер свил и очистил эти шерстинки. Завывая над вересковыми горными склонами. Светлая сила. Трепетные нити жизни. Осенняя паутина. Облекающая тебя непрочным покоем.

— Да подожди же ты хоть минуту, Корнелиус. Ты мне нравишься, я отношусь к тебе с уважением. Давай покончим с этим.

— Покончим с чем.

— Не из чего нам ссориться. Я многое могу для тебя сделать. Что ты торчишь в своем сраном похоронном бюро. С этими упырями. Давай, мы из тебя сделаем что-нибудь стоящее.

— Что ты такое несешь. Я никому ничего не позволю из меня делать.

— Ладно-ладно. Никто из тебя ничего делать не станет. Но разве плохо быть вице-президентом или кем-то еще. Ты только скажи, кем.

— Меня не купишь. И мистер Вайн не упырь.

— Ну, послушай. Давай отведаем икры. Просто ты. И я. И шампанское. Совсем как в Европе. Я все это для тебя приготовила. Хотела сделать сюрприз. И заумную музыку. Лимоны. Тосты вон под салфеткой. Я даже таскалась в самый Вест-Сайд, чтобы купить особого масла. А мы зачем-то затеяли с тобой эту дурацкую перепалку. Ну, иди сюда. Сними пальто. Ты самый настоящий независимый мужчина. Я готова с этим согласиться. Просто я к таким не привыкла. Пока. Пускай. Но я учусь. Вот. Иди сюда. Посмотри.

Миссис Соурпюсс опускается на колени и ничком вытягивается на полу. Белая мантия опадает на восточный с золотой оторочкой ковер. Медленно поворачивает голову, чтобы взглянуть снизу вверх. На Кристиана. Сквозь разделяющиеся пряди светлых волос.

— Растопчи меня. Я серьезно. Давай.

Кристиан глядит на распростертое тело. Жрица, ожидающая посвящения. Чтобы затем стряпать, шкрябать, ублажать и обожать. Долбака, который сейчас возвышается над нею. Пока не получит от него по морде. Пожалуй, стоит для практики побалансировать на ее ягодицах. Перед ждущей меня впереди долгой прогулкой по канату. Натянутому над моим скромным достатком.

— Иисусе-христе. Ну и каблуки у тебя. Какой ты тяжелый.

Кристиан соступает на пол с упроченного катанием на коньках зада миссис Соурпюсс. Где он стоял, укоренив по ступне на каждой крепкой округлости. Пока она не отвела руки назад и не сгребла меня за лодыжки.

— Я вовсе не просила меня убивать. Я хотела сказать, пройдись по мне. Легко. Ставя одну ногу зараз. Может быть, даже без обуви. И без пальто.

Кристиан сбрасывает туфли. Некогда принадлежавшие мертвецу. И все еще разгуливающие среди живых. В том холодном заиндевелом мавзолее, когда мультимиллионера Соурпюсса подняли, чтобы поместить в его нишу. Мне показалось, я слышал, как она произнесла, поехал, старый пердун. Она дернула меня за рукав и содрогнулась. Как грустно, что она не способна грустить. Теперь-то уж и подавно, теперь она получила все его деньги. И пару ног, которые будут ее топтать.

— Вот так лучше. А так совсем хорошо. Господин. Сладенький мальчик. Теперь каждый раз, как ляпну что-нибудь, буду твоей рабыней. Честное слово. Сейчас я тебе покажу. Мне вправду этого хочется.

С улицы наплывают звуки. Клекочут клаксоны. Визжат покрышки. Вдоль авеню завывают сирены. Гулко гудит самолет. Почти и не слышно ни виолончели, ни того, кто быть может на цыпочках подкрадывается ко мне со спины. Пока я бреду следом за ползущей на четвереньках миссис Соурпюсс. Назад в алебастровую чистоту. К дивану. Она неторопливо опускает меня на подушки. Она стоит у моих ног на коленях. Стягивает оба носка. Баюкает мои пятки в ладонях.

— Ну и лапы у тебя. Прости. Нет, лапы потрясающие. Просто прекрасные. Длинные, тонкие, нежные, как твои руки. Ну-ка спрыснем их немного шампанским. Для вкуса. Я хочу тебя съесть.

Миссис Соурпюсс поочередно берет губами каждый из пальцев, начиная с мизинца. Большому щекотно. Нежно посасывает их. Рука ее тянется к моему поясному ремню. Закрываю глаза, ослепленный искристым блеском ее бриллиантов. Свиристит молния на ширинке. Она стягивает с меня брюки. А вот у этих трусов в паху полный порядок. Спортивная раскраска. И полоски, тонкие, как на леденце. Могла бы даже попробовать их на вкус. Пока спускала. Я выбираюсь из пиджака. Она говорит, нет господин. Оставь это мне. Моя рабыня. Моя оказать тебе большая услуга. Твоя не двигаться. Моя есть скво. И моя хочет скушать тебя, ням-ням. Твоя ходила за мной на невольничий рынок. А моя вся черная. Может даже полячка. Мерзкая испорченная рабыня. Моя сделает все, чего желает большой сильный прекрасный вождь. Моя его скушает.

Воет виолончель. Я купил какой-то никому не пригодившийся лоскут, шоколадно-желтый с красным углом. Вроде украшения для вигвама. Купил и повесил дома на стену. Над катышками пыли, забившими все щели в полу. И около полуночи слушал по радио. Как замирает симфоническая музыка. И мягкий голос что-то мурлычет о том, как заботы и горести, затмевающие наш день, сворачивают шатры и, словно кочевые арабы, безмолвно уходят прочь. Забирая с собою любящих жен. И злые перестают мордовать добрых. Была и у меня спутница жизни. Было, с кем строить жизнь. Избывать на общем ложе свои прегрешения и ночные страхи. Плечом к плечу. Пока оно у нее не подломилось под градом ударов. И я остался один. За дверью каюты судового врача. Огромное судно гудело в тумане посреди океана. Белая крепость твоей исхудавшей груди. В которую я стучался, надеясь, что ты впустишь меня. Чтобы мне внутри прокричать мои несбыточные обещания. Поедем ко мне на родину, сказал я. К клюкве и тыквам, и парадам четвертого июля. Пусть даже к бесплодному берегу, по вдоль которого я пробегал ежедневную милю по твердой песчанистой почве. Через пустырь, где тек небольшой ручей. Отбывая свой срок во флоте, я служил на десантном корабле, выходившем в море, едва лишь забрезжит день. Чтобы угостить вас бронебойным снарядом. Вместо сладкого поцелуя. Серебро в волосах миссис Соурпюсс. Лижет мои колени, продвигается вверх по бедрам. И берет меня в рот. Совсем как наш корабельный кок. Джентльмен из Вирджинии, который охотился с гончими псами и жарил себе на углях куски украденного у нас мяса. Который пек золотистый, воздушнейший, вкуснейший бисквит, а вечерами пускал по кругу альбомчик с вклеенными в него фотографиями не стесненных одеждами тел, сплетающихся с другими нагими телами, образуя подобье лавины разного рода входных отверстий. У всего экипажа немедля вставало. То самое, что кок уплетал даже без соли, стоя посреди камбуза на коленях и обслуживая всех по порядку. В соответствии с воинским званием. Между тем как вокруг бешено заключали пари. Насчет того, сколько членов понадобится, чтобы набить коку утробу. Включая и то, что он заглонет на второе. Помощник боцмана, ведший подсчеты, уверял, что новейший рекорд составляет двадцать три или лестные для экипажа две с четвертью морских сажени солопов. То был счастливый корабль. Приятно качавшийся на волнах. Пока считавший очки, оснащенный чудовищным членом помощник боцмана, два года прослуживший во флоте, награжденный Пурпурным Сердцем, а также одной Бронзовой и одной Серебряной звездой, не разодрал в состояньи экстаза какой-то кровеносный сосуд в глотке у кока. И бедный кок, лишившись возможности брать в рот чужие махалки, попытался засунуть свою в задний проход одного неохочего, съехавшего на библии помощника машиниста, спавшего койкой ниже. Кок проложил себе курс сквозь обшитую шелком дырку в своем холщовом гамаке. Весь экипаж умолял молящегося машиниста не отказывать коку в его вазелиновом удовольствии. Чтобы нас по-прежнему вкусно кормили. И чтоб без помехи вращался винт корабля. Пока заживает коково горло. Столь похожее на ладошку миссис Соурпюсс. Нежно сжимающую меня. Пробегающую на цыпочках по натянутым у меня в мозгу арфовым струнам. Чья музыка напоминает благоуханный солнечный день. На море. Боцман свистит в свою дудку, сушить якоря. Мое-то флотское звание казалось мне слишком незначительным. И я произвел себя сам. В адмиралы. С яркой улыбкой и с кожей морского волка, продубленной солнцем и солью. С оснасткой, натянутой туго, как крохотные морщинки, что разбегаются от глаз миссис Соурпюсс. Она все почмокивает. Смакуя овоидные самоцветы. Рот ее округлился. Губы плотно смыкаются, съехав до середины моего стояка. Чтобы поднять глаза и встретить мой взгляд. И оторвавшись от двух ласковых иссиня-зеленых заводей. Я погружаю палец вовнутрь. И пробую, как там на вкус. Сладкая черная патока. Сладкая, словно песня. Которую пели девушки из того клуба в Аннаполисе. Так, что слезы наворачивались мне на глаза. Наверное, и ныне мурлычат ее где-нибудь. Все в белом и синем. А может и сплошь в коричневом. Нежными ртами девушек из светского общества. Каждая, будто принцесса, вознесенная на пьедестал. Матери их содрогнулись бы от рыданий. Узнав, что дочурки вытворяют такое. С каким-то курсантом. Который твердит нараспев.

Если найдешь себе

Друга

Доброго друга

И верного

Употреби его

Прежде

Чем он тебя

Употребит

11

Четыре бутылки шампанского под розовыми колпачками. Высосанные с тостами, лимоном и икрой. Покамест Фанни Соурпюсс, виляя голым задом, ползла между нашими заездами по длинному белому ворсу ковра к окнам, выходящим на Парк-авеню, чтобы в большой бинокль полюбоваться на голозадое же представление, задаваемое женой-убийцей и ее хахалем в квартире напротив. За их наполовину приспущенными шторами.

Голый Кристиан восседал на кофейном столике, размахивая руками. В такт французским часам с органчиком, отпевающим время сквозь музыкальные трубы, торчащие из золоченой шкатулки, увенчанной двумя херувимами верхом на рогатых козлах. Горестно тряс солопом, упрашивая бога явить милосердие и доброту моему романтическому Бронксу. Благословить всех, кто живет в нем и умирает. К северу отсюда, за тремя тоннелями и четырнадцатью мостами. Под плоскими, промазанными варом крышами. В домах, исчерканных зигзагами пожарных лестниц. В теснящихся по холмам серобурых кирпичных ульях. Переполненных итальяшками, ирландцами, еврейчиками и черномазыми.

Так хорошо было лежать в постели с другим человеческим существом. Пока у Фанни не затрепетали твердея, соски, и она не проснулась, вся в поту, хватая ртом воздух. Сказала, что ей приснился ужасный сон, будто она облысела. Включила свет. Прижимая ладонь ко лбу. Черная щетинка под мышкой. Легла на бок. Большая родинка в самой середине спины. Разговорилась, уткнувшись ртом в бок подушки. Рассказала, что сделала пять абортов. За три года, проведенных в разъездах. Не получалось поездом, летела самолетом. Моталась взад-вперед по восточному побережью, будто черт на резиночке. Обыгрывая олухов в карты по пассажирским вагонам с барами, и за несусветно высокую цену сношаясь с кем ни придется. И каждый говнюк, в которого она сдуру влюблялась, в конце концов выкидывал ее, будто пустую коробку из-под готового завтрака. Пока в один прекрасный день, в самый разгар ее несчастий, она, принимая холодный душ, не поумнела. И не встала на ступенях самого модного отеля Палм-Бич. Морской бриз вздувал ее тонкое белое платьице, прижимая его к покрытым свежим загаром ногам, волосы плескались по плечам. И старый богатый сукин сын в новенькой шафранно-желтой открытой машине подкатил по изогнутому пандусу. И едва увидев ее, вмазался сзади в большущий черный лимузин. Расплющив собственной мордой сигару. Потому что она ему улыбнулась. Это и был мистер Соурпюсс.

— Ширинку он у меня расстегнул в два счета. Вместе с бумажником. Пока адвокаты разводили с ним его первую жену. Мозги у этой стервы и тогда были набекрень, но когти во все его капиталы она запустить все же успела и бог ты мой, как же она этими когтями орудовала. Меня она пыталась посадить под арест. Сыпала сахар мне в бензобак. У меня был белый спортивный автомобиль, так она через весь багажник намалевала красными буквами: шлюха. Разбрасывала по моей квартире собачье дерьмо. Кончилось тем, что она вцепилась мне в волосы в холле «Уолдорф-Астории», а я откусила ей мочку левого уха и послала ее в нокаут. Но эта манда не угомонилась. До сих пор со мной судится. Временами, Корнелиус, я чувствую себя до того погано. Ты знаешь, врачи мне обе титьки чуть не отрезали. Я точно тебе говорю. А у меня такие красивые титьки. Как по-твоему?

Фанни садится в постели, выпятив налитые, белые с розовыми сосцами груди. Кожа между ними вся в морщинках и мелких веснушках. Две складочки жира лежат поперек живота. Спросил, как она, еще состоит у меня в рабынях. Она сказала, отстань, у меня голова болит.

Мой собственный череп наутро вибрирует, а колени дрожат. Проснулся в темной комнате, кругом зеркала. Глянул в окно. Вентиляционные шахты и трубы дымоходов, прикрученные болтами к пасмурным, покрытым копотью стенам. Угрюмые стекла чужих окон. И где-то далеко внизу мяукает кошка. Голышом ковыляю в поисках телефона. Каковые сменяются поисками грейпфрутового сока для моего пересохшего рта. Надо смочить язык, чтобы он снова мог шевелиться. Вроде бы мельком увидел профиль Глена вынимающего из буфета бутылку. Когда заворачивал в длинный коридор. Выпадаю в конце коридора сквозь вращающуюся дверь. Только затем, чтобы наткнуться на толсторукую смуглую женщину, сидящую за кухонным столом с чашкой кофе, раскрытым журналом и половинкой булки с корицей во рту. Она подскакивает, опрокинув чашку, и пятится. Заслоняясь рукой, будто я — готовая прыгнуть и цапнуть собака. Необъятная грудь вздымается под синим форменным платьем с белым воротничком, она вопит, тыча пальцем в мои причиндалы. Не подходи ко мне близко, не подходи.

Обмотавшись розовым полотенцем. Звоню из гостиной. Пол покрывают бутылки из-под шампанского, подушки и выдранные из парусного журнала страницы. Ночью все лежит себе тихо-мирно, а поутру вдруг наскакивает на тебя. Четверть первого. Разговариваю с Фрицем. Который не верит, что я смертельно болен. Дрожь, колотье и боль в голове и в конечностях. Вот рядом доктор сидит, отойти боится. Градусник в заднем проходе. К одному из яиц прижат стетоскоп. Дабы выяснить, скоро ль оно рванет. Врач, который меня консультирует, говорю я ему, считает, что к завтрему я буду в порядке. Насколько я слышу, отвечает Фриц, вы и сегодня в порядке. Позволяю часам отщелкать минуту в совершенном, страшном молчании. Требуется немалое время, чтобы проглотить оскорбление. Перевариваю его уже под холодным душем. А теперь пора уходить.

Одеваясь, обнаружил, что мои овоидные самоцветы, как и душа, съежились и усохли. Эфиопской наружности джентльмен свез меня в лифте вниз, сообщив, что смена мистера Келли закончилась. Увидел Глена, читающего газету в сером лимузине у входа. Пригнувшись, повернул на углу на запад, пересек Мэдисон и Пятую. Сошел по серым ступеням, миновав увитый плющом фасад управления зоосада. И по вихлявой тропинке спустился под каменный мостик. Своды которого исписаны разными разностями. Джули сосет. Марта берет в ухо. А Фанни Соурпюсс съела меня с потрохами. Сказав, что у нее нет в этом мире ни приюта, ни жизненной цели. Есть только то, чего жаждут все остальные. Деньги.

В этот вторник грязь растопилась под солнцем сразу после полудня. Я дышал во все легкие. Выветривая алкоголь. Шел себе, такой маленький на фоне далеких многооконных горных пиков, со всех сторон указующих в небо. Вскарабкайся туда и станешь богатым. Утяни шнурки из ботинок всех этих седых толстозадых чучел. Восседающих за своими столами на каждой ступеньке лестницы, решая, как бы меня попроще спихнуть. Белесая зимняя травка вылезает из трещин на серых боках валунов. Там, внизу, где развеваются флаги, вся эта публика катается на коньках. А на вершине того холма она играет в шашки и в шахматы. И еще я слышу, как вертится карусель. Воздух тих. Орут и играют дети.

Корнелиус Кристиан лихо взбегает по ступеням Спортивного клуба. Бронзовая табличка извещает, что внутрь допускаются только члены клуба. Вхожу с таким видом, словно я тут хозяин. И тут же человек в зеленой форме спрашивает, член я или не член. Член, а как же. Кристиан, клоун кавказской расы. Из рода человеческого.

Я часто сюда захаживал несколько лет назад. Неторопливо пересекал мраморный пол, чтобы сдать пальто. Добродушный джентльмен приветствовал меня из-за стойки. За которой виднелись плечики, крючки и бирки для сумок. В зеленых кожаных креслах сидели многообразные миссис Соурпюсс. Ожидая, когда мужья их пропарятся. Чтобы этой ночью бросить к их ногам боготворящий их мир.

— Вот сюда, сэр, к следующему лифту.

Мужская рука в белой перчатке указывает мне путь мимо мерцающих бронзой дверей. Дрынь-брынь, бегут огоньки. Пятый, пожалуйста. Все так приветливы и дружелюбны. Разве кто огрызнется порой, да и то еле слышно. Что-то вроде решетчатой клетки с человеком внутри. Укладывает мой бумажник и мелочь в бурый бумажный пакет. Жмет железную рукоять. Прищипывая края. Примерно как с бедрами Фанни. Ущипнешь. Застряв между ними. Они и раскроются.

Вдоль темноватых рядов именных нумерованных шкафчиков. Служитель говорит, вот хорошее место. Рядом с главным проходом. Глубоким голосом убеждает меня купить спортивные туфли, суспензорий, трусы и рубашки. Все с эмблемой клуба, пурпурной стрелой. Раздеваюсь между темно-зелеными шкафчиками. Совсем как в давние годы. Глядя поверх деревьев в окно. По извилистым парковым дорогам проползают машины. И ночами, когда огоньки опрыскивали эту серую даль. Опуская небо пониже. Коля его и клеймя. Ты смотрел из окон в безопасности и тепле.

Звуки спортивных схваток. Вдоль длинного коридора. Лязг фехтовальных клинков. Топот бегущих ног. Хруст сгибаемых коленок. Вот в эту дверь. На стенах фотографии бойцов, одни сплошь в мускулах, другие — сплошная улыбка, но каждый стоит, изготовясь к удару. Атлеты вхожи туда. Куда другие и нос сунуть боятся. Потому как у них кулаки. Светловолосый мужчина сидит за столом. Склонившись над дневным выпуском газеты. Неторопливо поворачивается, чтобы взглянуть. Недоуменно хмурится.

Откладывает газету. И восклицает.

— Ну ты подумай. Да это ж Корнелиус Кристиан. Где тебя столько лет носило.

— В Европе.

— Без шуток. Ну кто бы подумал. Что ж, рад тебя видеть, чемпион. Слушай, а ты неплохо выглядишь. Нет, это ж надо. В Европе. Как они там, поумнели.

— По-моему, да.

— Это хорошо. А то валят оттуда валом какие-то недоделки. Да, вот это сюрприз. Года три, наверно, прошло, или четыре.

— Семь.

— Ну ты подумай. Семь лет. Помнишь Адмирала. По-прежнему тут. И куча морских капитанов. Судьи. Мэры. Актеры. Промышленники. А я все еще пытаюсь продавать свою антикварную мебель. Этой ораве крохоборов. Ну не желают они покупать моих шератонов с чиппендейлами. Слова для них длинноваты, не понимают. Лучшая подлинная старинная мебель, какую когда-либо делали у меня в задней комнате в Бронксе. Однако, послушай, Корнелиус, ты и вправду здорово выглядишь. Тут, знаешь, форму держать невредно. В городе черт знает что творится с преступностью. С ума можно спятить. Даже честный преступник и тот не чувствует себя в безопасности. Теперь уже убивают прямо в подземке. То есть, если ты ночью добрался до дому живым, считай, что тебе повезло. Собственно и днем то же самое. Слушай, а что ты поделываешь, Корнелиус, работаешь где-нибудь.

— Да.

— И кем.

— Ну, пожалуй, меня можно назвать распорядителем.

— Распорядителем. Это которые раздают бесплатное пиво. Прислал бы, что ли, и мне приглашение.

— Всенепременно.

— Корнелиус, голубчик, ты даже не представляешь, до чего я рад тебя видеть.

В это зале с зеленым полом. В которую входят Адмирал и Судья. Под уханье боксерской груши. Под звуки колоколов и сирен пожарных машин, летящих внизу по улице. Сердце мое согревается. Вот первый человек, который рад меня видеть. Его искрящиеся голубые глаза. Ублаготворенное круглое брюхо. Изгоняют одиночество прочь. Вселяют надежду. Именно в тот миг, когда я, упав на колени, возносил лихорадочные мольбы. О драгоценный мир, услышь мой тоненький голос. Разреши мне сказать би-бип. Прежде чем ты велишь мне заткнуться.

— О, Адмирал, вы помните Корнелиуса Кристиана.

— Нет.

— Что. Корнелиуса Кристиана не помните. Бронксовский Бомбардир, чемпион в среднем весе. Лучший хук левой и встречный правой, какой вы когда-либо видели.

— Нет. Не помню. Но ему не мешает побриться.

— С какой это стати.

— С такой что он весь зарос.

— Да ну вас, Адмирал, ничего он не зарос. Мы все тут бреемся каждый день.

— Мне это все едино, но женщинам подобная щетина представляется оскорбительной.

— Что вы на это скажете, Корнелиус, оказывается, бороды оскорбляют женщин. Может, Судье пора уже выписать ордер на ваш арест. Это, может, в Европе заросших любят. А американской женщине подавай голенького. Есть у вас, что на это ответить, Корнелиус.

— Американская женщина это всего лишь товарная единица.

— Что. Погодите, Корнелиус, давайте без длинных слов. Вы хотите сказать, что они покупаются и продаются. Вроде как скот. На предмет извлечения прибыли.

— Да.

— Ну ты подумай. Пойду-ка я, пожалуй, домой, пересчитаю своих дочерей.

О'Рорк стоит, уперев руки в боки. Клетчатый купальный халат свисает ниже колен. Шея обмотана полотенцем. Они с Адмиралом пролезают под канатами ринга.