Что ни скажешь ей, всё какая-то несусветица получается. Думаешь пошутить, а выходит жалоба: ах, я тебе не нужен…
За столом между тем подняли бокалы, все повернулись к Левину.
— Надо понимать, слово предоставляется такому-то, — догадался старик. — Ну что ж… Как и следует в этот день, первый тост — за Великую Октябрьскую социалистическую революцию… — Тут он умолк на минуту, рассеянно вертя в пальцах тонкую стеклянную рюмку. — Всё проходит… А эти слова — на века: «За Октябрь!» Вот я их сейчас сказал, а мне через сто, через тысячу лет кто-то эхом откликнется: «За Октябрь!» Будут эти слова произносить за праздничными столами все новые люди, новые поколения. И все мы в веках будем повенчаны этими словами: «За Октябрь!» В них мы всегда оживаем… Ну, радости всем и удачи.
Гостевание пошло: жареное, заливное, строганина и
, рыбка всех видов, нежные якутские блинчики и полные чаши духовитого
… Когда гостям хватает еды-питья, да когда собрались за столом добрые приятели, тут хозяйкам и стараться нечего: застолье само как ручей в апреле течёт. О вчерашнем праздничном вечере толкуют, со знанием дела ругают бюро прогнозов, вспоминают беседу со школьниками деда Луки.
Евсей Сектяев, встрёпанный, как ошалевший от солнца воробей, принялся нахваливать Саргылану.
— Учитель русского языка в школе — хозяин волшебного слова! Ведь что в нашей жизни значит русский язык? Вот взять, к примеру, африканца или нашего чукчу. Или меня, якута. Как нам понять друг друга? Русский язык! Мировая культура вся перед тобой — вот русский перевод с английского, а вот с бразильского… Стихи есть:
Я ко всем наукам ключ имею,
Я со всей Вселенною знаком —
Это потому, что я владею
Русским всеохватным языком…
Вот так, дорогая Лапочка! Когда вы якутских ребят учите русскому — вы уже их судьбу решаете! На всю жизнь они вам благодарны будут. Вот какая вы у нас замечательная!
Аласов, до которого долетало кое-что из этого пылкого монолога, и сам бы охотно поддержал юного Сектяева. Тем более что ему давно хотелось загладить свою бестактность, допущенную за этим же столом, — когда он Саргылане стал выговаривать за незнание якутского. Однако Нахов, сосед Сергея справа, ни минуты не давал ему передышки — развивал свою тему.
— Я тебя, Аласов, как холостяка, уважать не могу. Холостяк — всё равно, что полчеловека. Никогда вам, холостякам, не постигнуть, что значит жена! Думаешь, мне эти схватки в школе дёшево обходятся? Поругаешься — и всю ночь глаз не сомкнёшь, жрёшь валидол. А она, бедняжечка, со мной рядом бодрствует… Выложишь ей начистоту, она разберётся во всём и самую истину для тебя извлечёт. Жена — лучшее лекарство моё! В самую худую минуту вдруг да вспомнишь: а ведь у меня жена есть! Обруганный, оплёванный — всё равно ты ей дорог. Нет, Аласов, женись, тебе говорю… Я тебя за Макара Жерготова уважаю. Что вернул, сдержал слово… Право, молодец! Если ты, Сергей, больше ничего уже в Арылахе порядочного не сделаешь — уже за одного Макара Жерготова тебе спасибо…
— Тост, товарищи!
— Дарья Даниловна, по старшинству!
Баба Дарья протестующе замахала руками, но все-таки поднялась.
— Чего же, того-сего, я могу сказать вам, таким умным… — начала тихо. — Милым да светлым. Рада я, что и меня в гости позвали. К таким милым деточкам… От меня хозяйкам пожелание будет. Чтобы на следующем празднике, того-сего, рядом с ними за столом по правую руку молодые хозяева сидели. Один рядом с Майыстыыр, другой рядом с Ланочкой…
— Верно!
— Отличный тост!
— Горько-о! — рявкнул под ухом у Аласова Нахов.
Все засмеялись.
Они сидели рядом перед пылающей печью. Майя, проводив гостей, грела озябшие руки. Часто закидывая голову, она смеялась, рассказывая, как они с Евдокией Михайловной вели под руки Нахова:
— Оба смешные… Чем больше спорят, тем виднее, что любят друг друга. Нахов для меня вроде другой стал…
— Они забавные, — согласился Аласов, вспомнив, как с простодушной искренностью Евдокия Михайловна расхваливала мужа, какой замечательный человек её Вася и как ей без него жизни нет. «Конечно, иным людям Васин характер может и не нравиться. Думают, что на язык злой, а у него это, поверьте, от застенчивости. За всех он переживает, всё к сердцу принимает. Я ему говорю: «Вася, да разве может один человек все рытвины заделать и все ухабы сровнять». А он: «Кто же, Джебджейчэн, их заделает и сровняет, если я пройду мимо и ты пройдёшь мимо». А стеснительный! Потому иной раз и напускает на себя грубость. Людям кажется: Нахов — человек толстокожий, а он добрый. И обидчив, как малый ребёнок…»
После застолья, дав своему благоверному немного отдохнуть, Евдокия Михайловна быстро и ловко помогла мужу надеть валенки и шубу. Всех вызвавшихся проводить она придирчиво оценила взглядом и выбрала Майю: «Мы с Майей Ивановной лучше всего с ним сладим».
Сергея оставили на хозяйстве.
В праздничной суете забыли вовремя закрыть печную вьюшку, к вечеру стало страсть как холодно. Оставшись один, Аласов с рвением принялся кочегарить. Когда Майя вернулась, в избе опять было тепло и домовито, печь гудела, как самолёт перед взлётом.
Они сидели рядом у огня, одни в избе, не зажигая света. Майя смеялась, рассказывая о Нахове, но вдруг вопрошающе поглядела на собеседника:
— Послушай, друг мой Аласов, а ты чего такой постный? Или не понравилось у нас?
— Вот-вот! Теперь и ты на комплименты набиваться стала.
Сказал так, отшутился, а подумал совсем о другом.
Подумал: спасибо тебе, Майя, мы целый день были рядом, а почему мне сейчас грустно, это и самому себе не объяснить. Как глупо загорланил Нахов своё «горько»! Противно всё это… А впрочем, к дьяволу рассуждения! Нашла меланхолия, да и только.
— Слушай, Майка, гляжу я на огонь и думаю: никому он так не дорог, как нам, якутам. Морозы восемь месяцев в году. Вся жизнь около огня. Вот я, к примеру, — в пионерах мне всегда костёр поручали, истопник по призванию, потом на фронте — и там костры, и ещё на охоте…
Умолк на полуслове.
Они сидели, не отрывая глаз от огня, каждый в своём.
— Ланочка-то моя в сапожках убежала… В такой мороз! — вдруг сказала Майя.
— Ай-ай, — отозвался Сергей. — Не простудилась бы.
Смолистые поленья трещали в огне. Тикали часы. От Майиных волос пахло чем-то лесным, горьковатой хвоей. И тут почудилось ему — после шумного праздника остались хозяева и сидят у огня — он и она. А девочка их убежала на танцы в одних сапожках — не простудилась бы…
— Знаешь, о чём мне сейчас подумалось? — но то, что подумалось, он рассказать не посмел, переиначил. — Посреди беспредельного мира стоит одна-единственная юрта, горит в ней печь и два человека у огня. Даже озноб по спине…
— Не пугайся, Серёженька! — сказала Майя, поняв его по-своему. — В этом среднем мире с тобой рядом у огня сидит ещё три миллиарда с лишним тебе подобных…
— Всё бы ты насмешничала, — сказал он безнадёжно. Ничего он ей не в силах объяснить!
Всё бы ты посмеивалась надо мной, милая моя Майя Ивановна. Впрочем, ты сегодня верно сказала: что-то Аласов жалостливым стал. Мне, дорогая Майя, и самому противно иметь дело с таким Аласовым. Всю жизнь считал себя человеком разумным, способным посмотреть правде в глаза, привык не терять своего лица в любых бедах. А что же сейчас? Не нужен ты ей — так и пусть! Не будь жалким. Оставайся ей другом — открытым, без недомолвок, нельзя терять этой дорогой простоты в отношениях. Оставайся для неё Серёгой Аласовым, каким она тебя знала всегда. И к чертям эти слюни!
— Ко всем чертям! — он двинул ногой по поленнице дров.
Майя вздрогнула.
— С ума сошёл!.. И что значит «ко всем чертям»?
— А это значит, что нужно послать к чертям рассуждения у огня об одиночестве! — он нашарил выключатель на стене, щёлкнул, комнату залил свет. — Вот тебе, Майка, приказ: пять минут на сборы. Идём в клуб, на танцы. И не маши ты на меня руками!
— Нет, нет! Вот видишь, и
. Да я и танцевала в последний раз лет сто назад.
— Чего-нибудь пожалостливей придумай. Одевайся! А то я сам тебя одевать начну. Кстати, и валенки Ланочке отнесёшь. Быстро! Мы молоды и веселы, в нас кровь как кипяток! Мы танцевать идём!
Хромоногий счетовод наяривал на гармони, две девчонки в углу держали наготове радиолу. Танцы, теснота! Саргылана увидела Майю и Сергея, замахала рукой, но общий поток понёс её в противоположный угол.
Ещё минута, и Сергей уже кружил Майю, да с такой силой, будто надеялся наверстать упущенное.
— Ой, не могу… — едва не задохнулась она. — Позволь, я отдохну. Пойди вон ту толстушку пригласи…
Но до толстушечки Аласов не дошёл — чья-то довольно крепкая рука ухватила его.
— Ага, попался! Прошу на вальс.
Степанида Хастаева — при всём своём золоте, в ярком, вызывающе открытом платье.
— А я смотрю — ба, уж не снится ли! Сам Аласов на танцах… С праздничком вас, Сергей Эргисович. И нельзя ли повеселей, поживей ногами работать? Сейчас такой час, когда всю учительскую важность можно отбросить. Был тут Фёдор Баглаевич, всех наших ученичков спать выпроводил…
Она сама «прибавила ходу», всё замелькало вокруг — лица, руки, лозунги на стенах. Где-то там осталась Майя, он попытался на ходу отыскать её глазами.
— Что вы шеей крутите? Галстук вас душит, что ли? Вы всегда такой на танцах?
— Какой «такой»?
— Чурбан… вот какой. Ваша рука лежит у меня на спине или не лежит? Держите меня покрепче! Сергей Эргисович, а Сергей Эргисович? Давайте, в честь праздничка, зададим друг другу по одному вопросу. Отвечать — по честности. Идёт? Вам первый вопрос задавать…
— Гм… Ну… О чём же вас спросить? Ну вот, скажем: о чём вы думаете, когда танцуете?
— Очень смелый вопрос, — похвалила Степанида. — Немцы в этих случаях говорят: вагехальс, что в переводе значит — сорви-голова, рисковый человек.
— Я чем-нибудь рискую?
— Тем, что в ответ на такой вопрос можете услышать… Впрочем, вопрос задан, надо отвечать. Так вот: думаю во время танцев о вас, Аласов. Думаю, что по сравнению со многими известными мне мужчинами вы ужасно неуклюжий. И угрюмый. И тем не менее почему-то мне нравитесь. Сама удивляюсь.
— Действительно, загадка, — согласился Аласов. — Тем более, что речь идёт о простом чурбане…
— Э, — погрозила пальчиком Стёпа. — Если чурбан от сухой лиственницы произошёл, он даст столько жара! Теперь мой вопрос. Не буду оригинальничать — отвечайте: что вы обо мне думаете? Самую правду, я не обижусь.
— Гм, гм… Эк вы в лоб! — Аласов принялся искать слова, успевая при этом выполнять и свои танцевальные функции. — Девушка вы, несомненно, хорошая. Красивая. Разве что модница чересчур… да боевита, как мальчишка.
— Красивая? Не возражаю. А насчёт того, что скромности не хватает — что за беда! Обратите внимание — у входа на скамеечке ваша хорошая знакомая сидит, Майя Унарова. Образец скромности! Только я не желаю быть такой! Мне её долю — лишь по приговору народного суда! Обнимите меня покрепче, что за партнёр!
Но тут, к счастью, танец закончился. Проводив Стёпу к свободному стулу, Аласов поспешил к Майе.
Около неё уже стояли Саргылана и Сектяев. Оба красные, как молотобойцы в кузнице. Известие о валенках привело Саргылану в восторг:
— Вот спасибо, Майя Ивановна! Ах, как я люблю вас!..
— Все мы её любим, — сказал Аласов, поднимая Майю за руку (краем глаза он заметил, как с первыми тактами метнулась в их сторону Стёпа). — Все мы её любим! — он положил руку на спину Майи, крепко обняв её, как только что его учили. — Сегодня, Майя Ивановна, мы танцуем всё, без разбора. И только вдвоём. Наберись мужества, Майечка дорогая.
Она так и не смогла уснуть в эту ночь. Множились в глазах огни, она плыла, полузакрыв глаза. Только вдвоём. Весь вечер.
Почему она вышутила его, когда он сказал о том, как на огромной земле двое сидят у огня? Потому, что тогда у печи и сама подумала о том же. Испугалась, как бы он не прочёл её мысли…
До странности остро захотелось сладкого. Майя встала, пошарила в темноте возле буфета. Что-то звякнуло у неё под рукой, — она на лету успела подхватить портрет, соскользнувший с гвоздя.
Это была Сенина карточка.
Сенечка, о-о, Сенечка!.. За весь день она ни разу не вспомнила, не подумала о нём! В праздник — и не вспомнила! Сенечка, жизнь моя, прости…
XVII. Тихие люди
Праздники отошли, а Аласов всё ещё продолжал ходить по гостям.
Началось с Гоши Кудаисова.
— Как там мама, выздоравливает?
— Выздоровела, — засиял Гоша. — Бегает уже… Собирается на ферму в доярки. Очень вас благодарит. Говорит — передай, чтобы в гости зашёл…
— Скажи, завтра зайду.
По слухам, моторист Антипин стал в последнее время прикладываться меньше, кто знает, может, и остепенится человек?
Побывав у Гоши, он на другой день решил заглянуть к Юрче Монастырёву, потом к Чомпосову, так и пошло.
К вечеру мороз прижал, полушубок на плечах казался лёгким пиджаком. Ычча! Холодище! Легли снега, но теплее не стало, якутская зима с каждым днём набирала силу.
Аласов остановился завязать наушники шапки.
— Доброго здоровья, Сергей Эргисович!
Пригляделся — за высоким плетнем стоял мужичонка в потрёпанной телогрейке, перепоясанный кушаком. Сосин? Ну да, тот самый математик, с которым были на охоте.
— Здравствуйте, Роман Михайлович. Вот вы куда забрались, оказывается.
— Да, забрались! — охотно согласился Сосин, воткнув вилы в снег, подышал на руки. — Раньше в учительском общежитии жили, возле школы, а потом вот построились. Свой домишко, хозяйство… Заходите, гостем будете.
Аласов продрог, — хоть погреться, что ли, несколько минут.
Сосин повёл гостя по дорожке к дому под лай пса, беснующегося у сарая.
— Вы не бойтесь, он у меня на привязи.
Дом у Сосина был поставлен как-то странно — своими боками словно закрывал от улицы подворье. На подворье могучими штабелями громоздились колотые швырковые дрова, в синеве вечера белели снежные шапки на стогах сена. Под стать самой избе высился амбар, он паровал, сизые клубы вились над крышей.
— За амбаром у нас свиной катушок. И хотон…
Судя по курганам навоза, в коровнике обитала отнюдь не единственная коровёнка. «Эк размахнулся дядя!» — отметил Аласов.
— Сюда, сюда, — вёл его хозяин. На ходу крикнул в открытую дверь хотона: — Акулина! Ну-ка выгляни на свет. Аку-улина!
— Чего разорался? — донеслось из недр коровника.
— Куля, выгляни, гость у нас.
— Что ещё за гость? — из коровника с деревянной лопатой в руках показалась толстуха — сама Акулина Евстафьевна.
Бог мой, что за картину являла собой учительница в эту минуту! Облезлая, выношенная до дыр заячья шапка, какое-то тряпьё вместо пальто, подхваченное волосяной верёвкой, задубевшие от навоза опорки на ногах…
В избе Сосиных было тесно: шкафы, шкафчики, какие-то одёжки на стене…
— Раздевайтесь, пожалуйста.
— Да я ведь на минутку. Тороплюсь я…
— И-и, никаких!
В большой комнате, треть которой занимала массивная кровать с горкой подушек мал мала меньше, Аласова усадили в почётный угол, к тёплой стене. Мальчик и девочка, очень похожие на хозяйку, глядели из дубовых рам на стене.
— Детки наши. Старшая в Якутске учится, парень в армии.
Выгоревшие за лето бумажные цветы на комоде, зеркало, ковёр над кроватью. Аласов, греясь у тёплой стены, поглядывал вокруг — чего-то, казалось, недостаёт в этой комнате… Сразу и не сообразишь: книг не видно, вот чего! За дни хождения по избам Аласов уже привык к этой доброй примете наших дней: в любом доме, пусть самом бедном, есть книги. Где учебники, пёстрые детские книжки-раскладушки, где полочка с художественной литературой, а то и целый шкаф. Удивительное дело, у Сосиных ничего «бумажного», кроме цветов, — что же они, и газет не выписывают, что ли?
За дверью зашептались, что-то там звякнуло: чёрт побери, никак угощать собрались, взбрело же ему делать здесь «обогрев». Ходу отсюда!
Однако легко было подумать «ходу», — пока Аласов отбивался, на столе уже выстроились тарелки, чашки, рюмки. Акулина Евстафьевна оказалась расторопной хозяйкой. Успев снять своё тряпьё и причесаться, она загромоздила собой выход, круглолицая и крутобёдрая.
— Будьте любезны, Сергей Эргисович, сделайте одолжение! По-людски бы, можно было приготовить и как следует, но разве с этим идолом… с моим добрым Романом… С ним ведь ни о чём нельзя по-человечески. Ещё по теплу я ему шею проела: пригласи Сергея Эргисовича, а он на меня кивает: ты приглашай…
— Ну, за знакомство! — перебил её хозяин, нетерпеливо постукивая рюмкой по столу. — Будем знакомы!
— Уже вроде бы знакомы, Роман Михайлович, — улыбнулся Аласов. — Как-никак целую четверть проработали в одном коллективе…
— Что четверть! — снова овладела инициативой за столом Акулина Евстафьевна. — Что четверть! Мы вот уже пять лет в этой школе, а всё как приезжие. И представьте — всё из-за этого… из-за Романа Михайловича. Будь мой муж человеком компанейским, мы бы, глядишь, уже в заслуженных ходили. Где люди и узнаются, и сходятся, как не в доброй компании. Кто за хорошим столом сдружится, тому враждовать не захочется.
— Ну ладно тебе, — остановил свою половину Сосин. — Угощайтесь, ради бога, Сергей Эргисович.
— Вот едим мы сейчас мясо коровки, которая до самой осени доилась. Бедняжечка, такой молочной была… — в голосе хозяйки проникновенная печаль. — Не поверите, Сергей Эргисович, уже стародойная, а в день до десяти литров давала.
— Не хочешь ли ты сказать, что Эриэнчик я тебе хуже приобрёл? — обиделся захмелевший хозяин.
— Вот и хуже! Пусть Сергей Эргисович рассудит…
Хозяин хоть и препирался насчёт Эриэнчик, но за угощением следил исправно.
Наконец Аласов не выдержал:
— Всё, Роман Михайлович, я готов. Спасибо.
— Не пускай его, Роман! — закричала бдительная Акулина Евстафьевна из кухни. — Совсем почти ничего не съели…
Но Аласов был уже на ногах. Он шёл на решающий прорыв, понимая, что если сейчас не отобьётся, то не выпустят они его до глубокой ночи.
— Бегу, товарищи! Спасибо за угощение.
— Какое это угощение! — отвечала польщённая Акулина Евстафьевна. — Вот будем чаще ходить друг к другу, вы ещё узнаете, как мы хороших гостей потчуем. Как у нас, у якутсв, говорятся: гостя на ладошку посади… Спасибо, что заглянули, а то есть некоторые — уж очень возносятся! Вроде Пестряковых — сколько раз их приглашали… Вот директор — добрый человек, ест и пьёт у нас охотно…
— Тимира Ивановича не вини, — возразил хозяин. — Ты его не вини, Тимир Иванович отличный человек, я люблю его. Это жена у него стерва: идёт — нос к потолку… А он добрый человек. Во всяких школах мы побывали, слава богу, видели начальство. Не-ет, Пестряков хоть строг, но жить с ним можно. У Пестрякова этот бандит Нахов на своей хромой ноге особенно не распляшется!
Аласов даже спиной почувствовал всю силу ненависти, с какой в этом доме говорили о Нахове.
— А что вам Нахов? Не поладили? — спросил он.
Но Акулина Евстафьевна оттёрла своего мужа, затараторила примирительно:
— Что нам ладить с ним или не ладить? Мы люди тихие. Если что, лучше обойдём сторонкой… Вы ведь с этим Наховым, не в обиду будет сказано, Сергей Эргисович, вроде бы друзья-приятели. У Майи Унаровой вместе праздновали… В нашей маленькой деревне и дворы общие и дымы смешанные, всё известно… Да я не в укор вам, хотя, как старшая по годам, и поостерёгла бы вас… Этот Нахов ой-ой что за птица!
Аласор не удержался:
— Чем-нибудь напугал вас?
— Не напугал! Не напугал, Сергей Эргисович. Нам, слава богу, пугаться нечего. А вот слышали бы вы, что он в прошлом году на педсоветах болтал. «Иным учителям, — говорит, — свиньи дороже учеников». Это надо же! А молодой дурачок Сектяев…
— Ну и что же? И такие встречаются.
— …а дурак Сектяев начал щерить свои редкие зубы и на нас пальцем тыкать. — Акулина Евстафьевна с разбегу не сразу остановилась, но постепенно смысл замечания гостя дошёл до неё. — Как это «встречаются»?
— Я говорю, что верно Нахов подметил — есть и такие учителя. Словом, будьте здоровы.
Хозяева ничего ему не ответили. Сосин угрюмо глядел себе под ноги.
— Мы люди тихие и мирные, — сказала Акулина Евстафьевна очень внятно. — Мы, Сергей Эргисович, не враждуем с теми, кто нас не задевает. Но, говорят ведь, что и самую смирную коровку не надо дразнить, боднуть может… До свиданья, спасибо, что зашли.
До ворот Аласова никто не провожал.
XVIII. Своими руками
— Неужели ты пойдёшь? — в десятый раз начинала мама всё тот же разговор.
— Пойду, — Лире нравилось отвечать одним и тем же коротким и категорическим словечком.
— Тимир, это чудовищно! Выгнать детей на холод, в метель! Почему ты молчишь?
Отец смущённо поправлял очки.
— Надюша, неудобно это. Весь десятый класс пойдёт, и только одна наша девочка… Ведь просьба исходит от партийной организации, секретарь Бурцев приходил. Скажут: вот Пестряковы свою дочь не пустили. Между прочим, метель утихла…
— Ах, эти вечные расчёты — что подумают, что скажут… Поведёт ребят, конечно, Аласов? Этот Аласов, я смотрю, стал у тебя любимчиком.
— Ну, уж бы скажешь! С чего бы я его особенно любил? Неплохой учитель, инициативный. И только…
— Делайте как хотите. Пусть девочка обмораживается, замерзает… Меня в этом доме уже давно не слушают!
Утром Лира вместе со всеми отправилась в рейд по спасению колхозной фермы. «Орлы! На нас с надеждой смотрят все бурёнки и зорьки!» Юрча Монастырёв насмешил всех, изображая монолог дойной коровы, обращённый к комсоргу Саше Брагину: «У меня, как известно, молоко на языке, у тебя молоко на губах, о приди ко мне в Чаран…»
Такой ранней пурги старики не помнили лет пятьдесят (старики тем и замечательны, что вечно чего-то не помнят — такого разлива речки Таастах, такого лютого мороза, такого засушливого лета). Три дня мело, будто что-то в небе прорвалось, Арылах превратился в сплошной сугроб. Всё замерло под снегом, замолк тракт за сопками.
Больше всех досталось колхозным фермам. Конечно, столь ранней пурги никто не ждал, конечно, корма вовремя не подвезли, на дальней ферме Чаран скот который день стоял без клочка сена — как же иначе! Пытались послать туда машину, но она, едва выйдя за околицу, забуксовала в снегах.
Шли с шумом-гамом, не спасательный рейд, а свадебная процессия. Позади всех Аласов вёл унылого школьного мерина, незаслуженно носящего кличку
. Тяжело гружённые инструментом сани то и дело увязали в сугробах, несколько парней специально были прикомандированы к мерину и саням. Однако весёлого настроения хватило только на полдороги. Шутки и песни стали постепенно стихать, колонна всё больше растягивалась — пошагай-ка в этаких снегах! Мерин Абаасы и вовсе отстал.
Добрались до Чарана уже ясным днём. Навстречу из юрты, сверкавшей обледененными стенами, проворно выскочил старичок, бессменный чаранский скотник Хаачан. Сухонький и подвижный, с бурыми пятнами отмороженных щёк и седыми бровками, белеющими, как клочья заячьего меха, он напоминал юркого чертёнка из сказки.
Две женщины, одинаково тощие, с хмурыми лицами, появились вслед за старичком, будто его молчаливые телохранители.
— Ур-ра! — закричал Юрча Монастырёв. — Для встречи высоких гостей был выстроен почётный караул.
Однако Хаачан только внешне напоминал весёлого чёртика. На самом деле он оказался стариком сердитым и скандальным. Тех, которые раньше других добрались, старик встретил чуть ли не кулаками.
— Помогать пришли? А что же с пустыми руками? Где ваше сено? Где отруби?
— Нет у нас ни сена, ни отрубей, — отвечали ему. — Трактор только начал пробивать дорогу. Там столько снегу — едва ли и завтра пробьётся…
Ребята стояли, не в силах отдышаться после марша по сугробам, а маленький Хаачан бегал вокруг них на своих кривых ногах, хлопал себя рукавицами по бокам.
— Ай, горе мне! Ай, несчастье! Ай, председатель — обманщик! Люди — обманщики! Наш Чаран всегда обделён, всегда в конце стола. В Чаране коровки яловые, а председателю молоко нужно! Не даёшь коровка молока — подыхай без сена!
Хаачан схватил за локоть Лиру, стоявшую ближе других, и поволок её за собой. Схватил так грубо, что у девушки даже слёзы навернулись на глаза: какой ужасный старик, вот бы увидела мама!
Но вид голодного скота не мог бы не тронуть и самого чёрствого сердца. Кыбыы, загородка для сена, была словно начисто подметена, — травинки не найти. Коровы жалобно мычат — бока ввалившиеся, морды тоскливые. Одни осаждают кыбыы, другие тычутся мордами в мёрзлый навоз, пытаются просунуть голову под прясла городьбы. Только несколько дряхлых стародойных коров, равнодушные ко всему, стоят в стороне и мерно жуют жвачку. В своей многоопытности они хорошо понимают всю бесполезность суеты. Увидев пришедших, годовалые тёлочки и бычки кинулись к ним, стали тыкаться ребятам в ладони мокрыми носами.
— Вот… вот… — голос старика Хаачана задрожал. — Можете любоваться. Сегодня второй день как некормленные.
В углу два бычка возились у корявого ивового пня.
— Гляди-ка, забаву себе нашли! Будто собаки с валенком играются…
Старик услышал это, повернул к Гоше Кудаисову своё маленькое личико:
— Играются! Тебе бы так играться! Кору они грызут. С голоду. Не видел никогда, как коровки бревном завтракают? Вот полюбуйся, да потом председателю расскажи. Или вы приехали голодным бычкам концерт показывать?
Кричал старик, мычали бычки, трещали прясла под напором коровьих лбов. Ребята смотрели на всё это, потерянные.
— Бедняжечка, горькая моя… — Лира погладила по мягкой шёрстке тёлочку со звездой во лбу; та обнюхивала её, прося пищи. — Ну нет же, нет. Понимаешь, нет у меня ничего. Если бы я знала…
Если бы она знала, что увидит здесь! У мамы, провожавшей её в Чаран, одно было в голове — как бы её девочка ноженьки не приморозила. Мальчишки по дороге развлекали девочек остротами, шли на ферму будто на представление. А здесь стонут от голода несчастные животные! Здесь бегает вокруг хотона отчаявшийся старик.
— Как же так… Лэгэнтэй Нохсоров колхозный скот спасал, жизни своей не пожалел… а эти? — сказал Гоша; на скулах его, как у взрослого, заходили желваки.
Лира благодарно посмотрела на парня: вот и у Гоши душа болит. Как только не стыдно Кардашевскому.
Из-за поворота дороги показались остальные «спасатели». Беспорядочной толпой, еле волоча ноги, они шагали за санями.
Лира бросилась им навстречу:
— Сергей Эргисович, ребята! Они помирают от голода…
— Чёрт знает что! — поддержал её Юрча Монастырёв. — Сергей Эргисович, давайте без передышки за ветками. Эй, народы, быстрей топоры и лопаты сгружать!..
Позабыв про усталость, все бросились к возу. Старичок Хаачан, ни минуты не отступая от Аласова, всё говорил, говорил, но теперь в голосе его появилась надежда.
— А я, понимаешь, учитель, их за бездельников принял. Вот дурья голова, совсем из ума выжил…
Около фермы весь тальник был изведён начисто.
— Ближе, чем в долине Даркы, и нет ничего, — объяснял Хаачан, почёсывая затылок. — Может быть, на кочки отправитесь?
Решили и туда и сюда — разбились на две бригады. В долину Даркы ребят повёл Аласов. Юрча и Гоша с сонным мерином под уздцы замыкали колонну.
Дармы оказалась укромной долинкой — летом здесь, наверно, всё было в цветах и травах. Однако тальниковые кустики, как бы отмечавшие невидимый сейчас под снегом речной берег, были совсем редки. Излазив долинку вдоль и поперёк по пояс в снегу, охотники за кормами всего-то и добыли охапку лозы на пяток веников.
Исход экспедиции решил мерин Абаасы. Конягу с санями оставили на бугре. Подремав некоторое время и, видимо, изрядно продрогнув, мерин по собственной инициативе направился в ложбинку по ту сторону холма. Гоша кинулся в погоню, крича во всё горло мерину всяческие слова. На бегу заметил — как-то странно подпрыгивают пустые сани, влекомые конягой.
— Кочки! Эй, люди! Кочки!.. — возрадовался Гоша, как тот моряк на мачте Колумбова корабля, который первым увидел Америку.
Минут через десять на кочкарнике уже шла работа. Стоит хорошенько расчистить снег, да загнать поглубже лопату, да нажать как следует, как поросшая щетинистым мхом кочка с хрустом вывернется: корм!
— Лира! Верочка! Несите к саням, складывайте в кучу!
— Э-эх! Любишь, брат Монастырёв, молочко пить…
— Кочки, они даже лучше веток! Я знаю — тёлки к кочкам хорошо относятся.
— А я их топором. Гляньте, как я их топором! Куда там твоя лопата. Хрясь — и летит! С одного удара!
Лира выдернула кудрявую головку кочки, которую только что срезал Гоша. Какая она мягонькая. И совсем зелёная…
Хрясь! Хрясь! Не жалей плеча, добрый молодец! Лира, подхватывай! Бегом, к саням! И назад бегом! Работа! Это тебе не картошку копать — не выроешь сегодня, так завтра выроешь! Здесь работают спасатели, тут-то и понимаешь, что значит настоящий труд…
— Лира! Вера! На сани грузите. Чтоб с верхом было. И на ферму галопом! Поживей, девочки, поживей!.. Довезёте сами?
— Довезём, Сергей Эргисович! Мы галопом!.. Живей и ты, коняга, живей! Покажи, какой ты чёрт на самом деле. Не спи на ходу, выручай своих рогатых собратьев!
Замаячил впереди гребень фермы. Лире кажется, что даже сюда ветер доносит рёв голодной скотины. Как там её тёлочка, жива ли ещё?
— Гляди, а вон наши с топорами, бригада номер два… Боже, что они там делают?
Лира взглянула с саней, куда показывала Вера, и обмерла вся.
— Что вы делаете! Сергей Эргисович! — завизжала она, словно учитель в Даркы мог и на самом деле услышать её. Роняя кочки, Лира на ходу скатилась с саней, побежала по глубокому снегу, не переставая при этом визжать: — Что вы делаете, сейчас же остановитесь!
