Бьётся сердце

      Такой ещё был у Аласова разговор.
      Левина ему недоставало сейчас, вот как недоставало!
      И он, махнув рукой на запреты, пошёл к старику.
 
      Они проговорили весь вечер, и всё, что сказал Левин, Сергей запомнил до словечка.
      Старик говорил тяжело, иногда надолго умолкал, словно прислушиваясь.
      «Да что ты, — говорил он, — до чёртиков рад видеть тебя. Самое удачное время — Акулины нет, лекари в бегах! Я уж и так попользовался безнадзорностью, на газеты накинулся. До того дошли — и газеты запрещают… Расскажи, как там на воле. Да поближе садись. Был на ферме, говоришь? И что народ толкует? Татыяс? Как же, как же, знаю её! О коммунизме? Ай, молодец! Слушай, это же нужно завтра доктору рассказать, она любит этакое… ха-ха… кха… Значит, так — фантазирует доярочка Татыяс, какой будет их ферма при коммунизме, всех упомянула, даже древней бабке Моотуос определила жить в бесклассовом обществе. А про фуражира Доропууна ни слова! Тот в панику: почему, дескать, его не пускают в эту изобильную жизнь? Татыяс же ему: коммунизму лентяи не нужны! Ай да девка… Агитация фактами… Самую суть, понимаешь, ухватила: коммунизм — это труд. А ты чего такой невесёлый? Так-таки и ничего? Ну, ладно, не хочешь о серьёзном, давай просто так поболтаем. Ты ведь никуда не спешишь?
      Это верно, ни жены, ни детей… И у тебя, молодого, и у меня, старого. А как-то жутковато звучит, не находишь? «Ни жены, ни детей…» Максим Горький говорил о сыне — «лучшее моё произведение». А, Сергей? Что скажешь в оправдание?
      Учитель не бывает бездетным? Вот тут ты прав, учитель всегда с детьми… Какие бы неприятности откуда ни взялись, а мальчишки всегда выручают. Я за жизнь это десятки раз испытал,
      Значит, хотят свою бригаду? А Кардашевский что? И это твёрдо обещает? Ах, черти, хорошо-то как!
      Знаешь, в старости не о том жалеешь, что, мол, недопил чего-то, недоел. Жалеешь — вот хулигана посадили на два года за решётку, а он у меня когда-то учился. А то ещё хуже бывает.
      Прошлым летом ездил в Якутск, встречаю бывшего ученика, лет пять назад он в нашем районе секретарил по комсомолу. Пошёл в гору, теперь начальник в центре, да немалый. Понятно, обрадовались мы встрече.
      Был, конечно, принят у него дома, поговорили, всё как следует, прощаться пора. Говорит мой парень: погодите, Всеволод Николаевич, незачем вам на городском транспорте, есть у меня служебная машина.
      Вызывает, садимся в авто.
      Шофёр — пожилой человек, седина в усах. Мой парень как только откинулся на мягкую подушку, сразу будто его подменили. Это он свой начальничий облик принял. Кинул шофёру: «Пристань», — и ко мне с разговором. Однако, когда мимо рынка проезжали, вспомнил и про шофёра. «Отчего сегодня, — говорит, — ты подъехал с опозданием на пятнадцать минут? Жена нервничает, жалуется. Где был?» — «Заезжал в гараж. Ведь на базар Нина Прокопьевна…» — «Куда ехать и зачем, не твоего ума дело, ты знай своё, крути баранку. В следующий раз опоздаешь, сниму с машины, пеняй на себя».
      Я слушаю всё это, и как-то нехорошо мне стало. Говорю парню: «Ну-ка, остановимся да выйдем, любезный!» — «Что вы, Всеволод Николаевич, до пристани ещё не доехали…» — «Выйдем!» — говорю. Я вышел, открыл дверцу шофёру: «Вы тоже, пожалуйста, выйдите. Как вас зовут и величают?» — «Алексей Васильевич…»
      Стали мы втроём на тротуаре, парень мой глаза пялит, ничего не поймёт. Снял я шляпу, обращаясь к шофёру: «Ваш начальник — мой бывший воспитанник. А учитель всегда отвечает за своих учеников. Простите меня, Алексей Васильевич, что не смог я его выучить должным образом, что барина и грубияна воспитал…»
      Такую потерю в жизни до конца дней помнишь. Дьявол его побери! Серёжа, голубчик, там, в углу, на маленьком столике: накапай в воду двадцать пять капель. Не бойся, ничего страшного. Если все мысли только в себе держать, ещё хуже будет. А я умирать прежде, чем смерть придёт, всё равно не намерен. Пока оно бьётся — дрожать не желаю. Не хочу перед ней канючить на коленях, как иные пенсионеры.
      Ладно, Серёжа, давай кончать с байками. Я ведь хорошо понимаю, что у тебя внутри. Старик хвор-хвор, а видит… Знаю всё! И о выступлении твоём на педсовете — касательно процентомании. И даже как тебя Фёдор Баглаевич Кубаров попугал маленько — «от имени и по поручению». Откуда знаю? Хе-хе… Я ведь старый, Серёжа, а за долгие годы и на домового не штука выучиться. Впрочем, тут ломать голову нечего — был у меня Кубаров недавно, всё это я из него самого вытянул… Уж он от меня, старого своего дружка, ничего скрыть не может.
      Так вот, Сергей Эргисович, теперь и ты ответь мне по всей правде и честности: что намерен делать? Не знаешь? Обнадёжил, Сергей Эргисович! Какого же чёрта, скажи, ты развёл речи на педсовете? Покрасоваться в роли правдолюбца, потыкать пальцем в больное место — не велика доблесть для партийца. Ах, оставь, пожалуйста, — волнуюсь! Отложить разговор до другого раза? Нет, брат. Что хочу сказать — скажу сейчас. Оставлять на завтра для моего возраста непозволительная роскошь. Ага, вон оно что! Да формулируй точнее, без всяких этих… Старые учителя оказались плохими руководителями, и вот ты закручинился: есть ли у тебя право поднять голос на тех, кого любишь. Верно я излагаю? Юморист ты великий! Петуха в суп отправлять собираются, а он в тот момент, хозяйку жалеючи, слёзы льёт. Душа у тебя, Серёжа, мягкая. Это, в общем-то, хорошо. У самого отчаянного из бойцов, каких я знал, у деда Каландаришвили, сердце было добрейшее. Объяснить такое можно… Между прочим, к вопросу о жалости. Вот Фёдор Баглаевич Кубаров, коль он в разговоре вспомнился, фигура исключительно выразительная. Симпатичный медведь с трубкой. Добр, старателен и прост, как дитя. Давеча приходит ко мне, прорвался сквозь мой этот… медицинский заградотряд. Начинает заячьи петли выделывать: здоровье, говорит, у него неважное. А я его петли уже на пороге понял — на простецкой физиономии всё написано. Говорю: «Смирно, Фёдор, слушай мою команду! Доложи по всей форме цель прихода». — «Освободить от преподавания, перевести на пенсию». — «Сам додумался или кто подстрекал?» — «Подстрекал». — «Кто именно?» — «Секретарь райкома товарищ Аржаков». — «Рассказывай подробно, как он подстрекал».
      Вот такой он, Фёдор с трубкой. Что против его простоты возразишь? К тому же человек он порядочный, старательный, вся душа в деле. Ну, а если честно, если без христианства и слюней? Какой он директор школы, к чертям? Ещё куда ни шло — топливо завезти, добыть посуду для горячих завтраков, опять же печи дымят… Хороший человек, да не на своём месте. А ведь на этом месте мог бы сидеть действительно директор школы, а?
      Гм, гм… Ты прости меня, Сергей, за нескромность, этот вопрос я давно должен был задать, Надежды Пестряковой касается. Известно, вы в юные годы… как это по-старинному сказать… Помолвлены были? А она от тебя — за Тимира Ивановича удрала. Нет ли камешка за пазухой? Понятно, Серёжа. Я так и думал. Иначе не могло быть. Не обижайся. А касательно школьных дел, конечно, можешь спросить: а сам-то? Ведь болезнь на твоих глазах, товарищ Левин, развивалась. Боролся ты с нею, поборол? А не поборол, то как можешь другим советовать — лезть в огонь?
      Так сейчас думаешь, а, Серёжа? Не думаешь? Гм… Может, другому я таких советов и не стал бы давать. Больно уж ответственное дело — посылать человека в огонь… Но с тобой не то, что с другими. Ты как сын мне. С Сашей вы были товарищами, одногодки почти. Ты сейчас пришёл ко мне, как, может, Саша пришёл бы к отцу. Саша!.. Вот видишь, даже заговариваться стал старик. Серёженька! Коммунист, офицер. Педагог Сергей Эргисович. Седина у тебя в голове уже… Хватит быть отроком в жизни! И в общественной, и в личной. За лучшее драться надо! За любовь свою, за мальчишек наших. Прости, что я так высокопарно, бывает, иначе не скажешь. Идти в огонь — только это и есть жизнь! Дай твою руку подержать. Ничего, ничего… Не надо, ничего не говори. Посидим. Кино кончилось… Слышь, движок замолчал. Ну, иди, Серёженька. Хорошо, хорошо. Прощай… Приветы всем. Хорошо, хорошо… Будь здоров. И не робей».
 
      Попрощавшись с Левиным, ушёл Сергей Аласов.
      А я всё не могу поставить последнюю точку в этой главе. Словно не написал ещё какой-то последней фразы, последнего слова об этой встрече двух дорогих мне людей…
      Когда-то, несколько лет назад, напечатал я рассказ об одной истинной истории, приключившейся в полярной тундре: замерзавшего в снегах тракториста спас старый охотник.
      Вёл молодой парень свой трактор, из радиатора ушла вода, а тут пурга. Нет ничего страшнее — оказаться одному в тундре.
      Но что такое тундра? Нет, это не один. Настоящая тундра — это всегда двое.
      Старый Байбаас, положив парня на нарты, сам бежал рядом. Второй олень обессилел, тащил лишь головной. Тогда охотник, чтобы облегчить нарты, оставил в снегу всю свою добычу — десяток песцовых связок. Правда, закопал их поглубже, примял ногами, но это лишь для облегчения души — волки всё равно унюхают, найдут и сожрут без остатка. Но об этом ли разговор, когда на нартах человек без сознания!
      Остался один головной олень, — с натугой, но тянул. Старик толкал нарты сзади, и так — тридцать пять километров, по метели. На последние пять километров оленя не хватило — поранил ногу, стал пятнать след кровью. Всё виновато оглядывался на хозяина, умнейший «передчик» был. Делать нечего, старик сам впрягся в нарты.
      Была ночь, когда на больничном дворе появились сани, запряжённые человеком. Снег на нём был как панцирь. Поселковые собаки бесновались вокруг нарт. Человек наткнулся на крыльцо как слепец. Выскочившие из больницы медики едва могли разобрать сказанное им: «Спасать надо…» Не понять, кого спасать прежде. Парень был молод, а охотнику Байбаасу шёл седьмой десяток…
      Что такое Якутия? Это тайга, и горы, и океан, и мирные луговые долины, и полярная тундра. Она всякая, Якутия. Но законы полярной тундры, суровые и справедливые, почитаются в ней, пожалуй, строже всего и повсеместно. Тундрой здесь мерят человека, его душевную закалку. Оттого и родилось присловье: тундра — это двое.
      Не так ли о самой жизни скажешь? В жизни невозможно одному, человек непременно опирается о плечо человека. Особенно когда ему трудно.
      Жизнь — это всегда двое.

XXVII. Простейшее решение

      Подозрения Аласова насчёт «процентов» подтвердились неожиданным образом.
      Уроки кончились, Аласов устанавливал на стеллаже исторические карты, когда прибежал к завучу Евсей Сектяев, растрёпанный, с лихорадочно румяными щеками. Они заспорили, Евсей и Пестряков, потом Нахов, как всегда, подоспел «на огонёк».
      Аласов, занятый своим, поначалу даже не прислушивался, о чём они там. И вдруг уловил фразу, будто им самим произнесённую:
      — Завышать оценки безнравственно! Это значит развращать ребят…
      Сектяев энергично размахивал тетрадкой:
      — Зачем стараться, бояться двоек и «колов», если их всё равно переделают в тройки и четвёрки! Сердобольный Роман Михайлович натянет.
      Роман Михайлович Сосин стоял у окна и при имени своём даже не оборотился, будто в школе не один он Роман Михайлович. Однако со стороны видно было, как вздрогнула его худая, с прочерченными лопатками спина.
      У Кылбанова, оказывается, были свои последователи, умельцы выдавать чёрное за белое.
      — Вы только взгляните на эту работу! — продолжал Сектяев, всё больше горячась, и растопыренными пальцами чесанул кверху мешавшие ему волосы. — Посмотрите: стоит тройка, но ни одной верно решённой задачи. Никакого представления о дробях. Чистый «кол», а Сосин выводит тройку… Как классный руководитель я подписываться под этим отказываюсь.
      — Святое очковтирательство! — подтвердил Нахов. — Где-нибудь на заводе за эту показуху к ответу бы!
      — Однако что вы-то молчите, Роман Михайлович? — не выдержал, вмешался Аласов. — Роман Михайлович, а Роман Михайлович? Скажите что-либо в ответ, объяснитесь с товарищами…
      Спина Сосина ещё раз передёрнулась.
      — Товарищи, товарищи! — постучал Пестряков по столу. — Уроки кончились, завтра будет новый день. Утро вечера мудренее. Не будем устраивать митингов. То, что вы нам сообщили, товарищ Сектяев, принято к сведению. Обязанность руководства школы спокойно разобраться, почему завышена оценка одному из учеников. До завтра, товарищи!
      На дворе была метель, третий день она хлестала по окнам, каждому хотелось поскорей добраться до домашнего тепла. И когда завуч изрёк мудрое «утро вечера», учителя сейчас же расхватали пальто и портфели. Скоро учительская опустела.
      У стола завуча остался один только Аласов. За фанерной перегородкой в своём кабинетике покашливал и пофыркивал Фёдор Баглаевич — будто морж в проруби.
      Пестряков поднял на Аласова глаза:
      — Вы с чем-нибудь ко мне, Сергей Эргисович? Сегодня я, простите…
      — Я ненадолго, — сказал Аласов и крикнул в директорскую: — Фёдор Баглаевич, можно вас на минутку? Садитесь, — сказал он Кубарову, когда тот появился; директор недоумённо поморгал, но тем не менее сел.
      — Что здесь происходит? — спросил Пестряков, сняв очки и сощурив глаза. — Да объясните же, Сергей Эргисович!
      — Я обязан поговорить с вами.
      — Вы — с нами? Откройте тайну, Сергей Эргисович, уж не сделали ли вас за последние двадцать четыре часа заведующим роно? По какому праву вы созываете это совещание во главе с самим собою?
      — Мы трое — коммунисты. Хочу поговорить с вами, членами нашей парторганизации.
      Тимир Иванович даже головой покрутил.
      — Знаете, Сергей Эргисович, у меня нет уже ни сил, ни желания заниматься вашими разговорами. Я сыт ими по горло. И вся школа давно сыта. Могли бы это заметить, если вы наблюдательный человек…
      — И тем не менее вы меня выслушаете!
      — Послушаем, Тимир Иванович, — смирился директор.
      — Не буду снова подымать всё, о многом я говорил на педсовете, хотя история с Саргыланой Кустуровой из головы не идёт. Как мотыгой по живым росткам! Логика трусов: «Дай волю учителям, что-то они учудят!»
      — Что за демагогия! У вас есть факты? Или вы так и будете ехать на общих фразах?..
      — Хорошо, оставим это. О деле. В нашей школе бесстыдно ведутся приписки. Этому нужно положить конец! Мы подрываем в детях веру в саму справедливость!..
      — Фёдор Баглаевич, — Пестряков вскочил из-за стола, щёлкнул замком портфеля. — Уволь меня, пожалуйста, от популярных лекций в ночной час. А вы, Сергей Эргисович, постыдились бы. Не забывайте, что перед вами сидят не ребятишки, а ваши учителя. И газеты мы читаем внимательно… Ради того, чтобы сказать о «вере в справедливость», вы нас и задержали?
      — Оставьте, — сказал Аласов угрюмо. — Не берите горлом, сейчас это не пройдёт. Ничего, кроме дела. Я говорю о «процентной кампании» и требую прямого ответа…
      — «Требую»… Слышишь, Фёдор Баглаевич, он от нас требует! Хорошо, объяснимся начистоту. Учебная программа вам — как гири на ногах. А для нас программа — закон! И всегда будет законом, как бы вам ни хотелось заниматься на уроках вырезками из журналов да анекдотами, кто во что горазд, кого на что хватит! Впрочем, что я говорю об этом опытному, судя по документам, учителю. Вы могли бы сидеть и на моём месте, и на месте вот Фёдора Баглаевича. Жаль, что не мы эти вопросы решаем. Но вернёмся к делу. Вы, Сергей Эргисович Аласов, чуть ли не с самого своего появления создаёте нервозную обстановку в школе. Раздуваете жар вокруг уроков молодой учительницы Кустуровой: «волшебники», «панцирь Дантеса»… Вам приятна роль заступника за молодых, за дерзающих. Роль несгибаемого борца против завуча Пестрякова, консерватора и буквоеда. А того не представляете, что, может, и Пестрякову всё это было бы приятно… Да, и он бы с удовольствием покопался бы в газетных курьёзах и похлопывал бы по плечу дерзкую молодость. Но, к сожалению, я на должности, уважаемый товарищ Аласов. Я завуч. Если угодно, представитель государственных интересов, госконтроль в школе. За это, собственно, я и получаю зарплату. Есть законы школьного производства, и я обязан их защищать всеми возможными способами, нравлюсь или не нравлюсь я вам в подобном качестве. Вот так. Через полчаса я должен быть уже дома — у меня, знаете ли, жена, дети… Недосуг, к сожалению. Впрочем, ещё кое-что я вам всё-таки обязан сказать.
      Пестряков помедлил, собираясь с мыслями, поправил очки на переносице. За окном выла метель.
      — Послушайте, пожалуйста. Появившись в школе, вы, Аласов, систематически и целенаправленно разваливаете коллектив. Есть много тому доказательств. Самый свежий пример — сегодняшняя истерика юноши Сектяева, существа вообще робкого и благоразумного. Прямой результат вашего, Сергей Эргисович, хождения по квартирам учителей, собирания компрометирующих сведений у школьников. Мы по кирпичику, по жердочке и соломинке строили этот дом! Тут вся жизнь — и моя, и вот Фёдора Баглаевича. И мы не дадим, — голос Пестрякова зазвенел, — не дадим в один момент разрушить всё!
      — Я требую одного — чтобы мне ответили по поводу дутых отметок. Только о них сейчас речь, — упрямо повторил Аласов.
      — Дутые отметки? — переспросил Пестряков как бы даже с удивлением. — А вот это уже чистый поклёп, милейший… Впрочем, что вам доказывать! Нахов, ваш друг, сегодня справедливо сказал: если на советском производстве наблюдаются факты очковтирательства, обман государства, об этом необходимо прямым путём сообщать в соответствующие органы. Пожалуйста — роно, райком, наконец, прокуратура…
      — Тимир Иванович, я ведь к вам и к Фёдору Баглаевичу с открытой душой. Говорят же: что не удаётся топором — удаётся советом, а вы даже обернуться не желаете в мою сторону! Но если мы здесь не поймём друг друга…
      — Тогда? — насмешливо спросил Пестряков. — Боже, что же нам тогда будет?
      — Плохо будет, — сказал Аласов.
      — Война?
      — Если угодно.
      — Ой нет, — легонько покачал головой завуч, поглядывая на Аласова сквозь очки. — Нет, Сергей Эргисович, никакой войны не будет. Не станем мы дожидаться боевых действий. Мы вас просто выгоним.
      — Как… выгоним?
      — А вот так. В самом прямом смысле слова. За неблаговидные действия, за методы, несовместимые со званием педагога… Ко всему — факты по личной линии. Слишком явственно пышет от вас ненавистью… Впрочем, всё это мы ясно обоснуем в приказе по школе…
      — Вы это серьёзно? — Аласов был огорошен услышанным. — Фёдор Баглаевич, вы действительно так решили насчёт меня?
      Шея директора побагровела, по лицу его было видно, что решение Пестрякова и для него новость. Но сказал он всё-таки то, что от него требовалось:
      — Да, Серёжа, ничего у нас с тобой не получается. Я ведь предупреждал… Ты извини, не со зла всё это, такие уж обстоятельства… — он помялся, подёргал щекой. — Тимир Иванович, конечно, несколько сгустил. Оба вы горячи… Приказа, марания трудовой книжки — ничего такого не нужно… Отпустим тебя с миром. В какую школу захочешь, туда и пойдёшь.
      — Согласен, — поспешил поддержать его завуч. — Есть простейшее решение: по собственному желанию. Напишите заявление в роно, придумайте мотив какой-нибудь по своему усмотрению. Остальное беру на себя.
      — И здесь от надувательства не удержались! — горько усмехнулся Аласов.
      — Вам смешно, Сергей Эргисович? В таком случае — спокойной ночи. Мы терпели до поры, уговаривали. Но, видно, не судьба нам под одной крышей. Всё, что нужно было сказать, вам уже сказано. Срок — до конца текущей четверти…
      — Не выйдет… Не рассчитывайте! Из этой школы я никогда не уйду.
      — Уйдёшь!.. — сказал Тимир Иванович сквозь зубы. — Прогоним заледенелой жердью!
      — Вот теперь всё ясно, — сказал Аласов в дверях, надевая пальто. — Никакого тумана. Спасибо за откровенность.

XXVIII. Сегодня не кончается

      Промысловые лыжи, широкие, на оленьем меху, надёжно держали в самых глубоких ярах, не проваливались и не черпали снега. На таких лыжах можно свободно пройти всю тайгу насквозь. Только бы сил хватило да было зачем.
      Вчера из района, как ни спешил, вернулся поздно. Хотел тотчас же отправиться в Летяжье, вдогонку за ребятами, но мать отговорила: куда в ночь, усталый, из одной дороги в другую. Ничего с твоими школьниками не случится — взрослые парни и девки, в старину такие уже по второму ребёнку нянчили. Да и старик Лука с ними.
      Она ни словом не обмолвилась о его поездке в райцентр, но от скорбных её глаз Аласову делалось не по себе. Смотрит так, будто он уже обречён. В какой-то миг (словно душа надломилась) ему захотелось, как в детстве, припасть к коленям матери, зарыться лицом в её фартуке.
      Но он засмеялся во всю глотку, прочитав нечто забавное в газете, которую просматривал за ужином: «Слушай, мама, что написал один пенсионер…» Приступ сыновнего веселья среди ночи нисколько не развеселил мать. Она даже стала посматривать на него с некоторой опаской: ишь ты, как хохочет странно…
      Ну да ладно! Спать, спать! Завтра подняться затемно и — в Летяжье!
      …Тонко повизгивая на прочном насте, лыжи несут его вперёд, сквозь сумрачную чащобу. Деревья впереди сливаются в сплошную чёрную стену, и только в одном углу неба, над макушками лиственниц, засерела промоина. В эту промоину одна за другой исчезали предутренние звёзды. Лишь искристая Венера, вызывающе яркая, долго ещё мелькая меж стволов, неслась рядом с лыжником.
      Мать не ошиблась — ничего хорошего из этой поездки в райцентр он не привёз. Всё вышло на редкость нескладно. Прежде всего, ему не дали слова на учительском совещании. Сработала та нехитрая механика, когда председательствующий выбирает из списка наиболее подходящие ему фамилии, а остальных — под черту: «Товарищи, поступило предложение прекратить прения». Сомлевший от двухдневного говорения, зал охотно голосует: «Подвести черту!»
      Тимир Иванович сидел в президиуме рядом с завроно, поблёскивали его очки, отражая все электричество зала. Он то и дело шептался о чём-то со своими соседями слева и справа.
      Арылахскую школу вспоминали часто, и всё «во здравие». Особый фурор произвело сообщение о том, что знатный педагог, старый большевик Левин, построив дом на собственные средства, подарил его вместе с личной библиотекой деревенской молодёжи. Добрых пять минут зал стоя аплодировал старику… Понятно, что аплодисменты перепадали некоторым образом и самой школе, её руководству. Своё выступление Кубаров с того и начал: «Педагоги нашей школы, в числе которых мой старый друг и товарищ Всеволод Николаевич Левин…» — и сорвал в этом месте ещё один всплеск оваций.
      Но, может быть, в «зажиме» Аласова была даже своя справедливость? Представить только, какой бомбой после этих аплодисментов оказалась бы та речь, какую он вынашивал!
      Так или иначе, но речь произнесена не была, и, услышав о подведении черты, Аласов с досадой смял приготовленные листки.
      Майя успокаивающе прижала его локоть тёплой ладошкой: «Выше нос, Серёжа! Сегодняшним днём жизнь не кончается…»
      Он улыбнулся ей, тряхнул головой.
      В перерыве Аласова разыскала какая-то девица и осведомилась о его ближайших планах.
      «Если у вас будет свободное время, вас просит зайти в райком партии второй секретарь Марк Дмитриевич Сокорутов».
      «Да я и сам к нему собирался…»
      «Вот и хорошо, совсем удачно. Марк Дмитриевич ждёт вас».
      Сокорутов эти дни сидел в президиуме, солидный такой дядя с залысинами. Раньше Аласову встречаться с ним не доводилось. «Что день грядущий мне готовит?» — чувствуя некоторый холодок в груди, подумал он и на всякий случай расправил смятые записи, пожалуй, ещё сгодятся…
      Увы, бумажки эти в райкоме не сгодились. А от самой беседы с Сокорутовым только и осталось: «Учтите, товарищ Аласов, вам есть о чем серьёзно подумать!»
 
      Сергей взмахнул палками, наддавая ходу, словно стремясь подальше убежать от того, что было. Деревья впереди поредели, обозначился алас. Вот тебе и Летяжье. Искры фейерверком бурлили над трубой маленькой юрты — то-то шуруют топку молодые кочегары!
      Ещё месяц назад родилась у десятиклассников эта славная идея — на каникулах всем вместе поохотиться в тайге. В Летяжьем есть юрта с отличной печкой и всем прочим, что нужно для жизни. Летом здесь приют фермерских доярок, а зимой юртой полностью распоряжается дед Лука Бахсытов, балуется ружьишком, ставит силки. Всё сложилось как нельзя лучше: Лука Максимович обещал приготовить юрту к приходу юной компании, поводить ребят по своим охотничьим тропам. Колхоз тоже расщедрился (Кардашевский с некоторых пор в десятиклассниках души не чает), выделил лошадь и сани.
      Аласов договорился с ребятами: его не ждать, сам приедет в Летяжье, как только освободится.
      — Можно к вам, товарищи? Разрешите узнать — охотники здесь собрались или любители набивать брюхо? Утро уже на дворе, а они все завтракают!
      В ответ раздался такой радостный вопль, что едва не погасла лампа на столе. Ребята накинулись на учителя — кто стаскивал с него заплечный мешок, кто полушубок, а иные просто гомонили в избытке чувств.
      — Не надо, Сергей, не говори так о моих гостях, — заступился за школьников дед Лука. — Они не сони, а вовсе бессонными охотниками оказались. Всю ночь заставляли меня, выжившего из ума, вспоминать всякие были и небылицы. Да ещё песни кричали, да танцевали с гитарой. Такие у нас тут дела. А что они сегодня подстрелят на охоте — одному богу известно…
      — Сергей Эргисович, что в районе было? — вспомнил кто-то за завтраком. — Хвалили нашу школу?
      — Ещё как! И следопытов наших отметили и добровольцев-колхозников…
      — Ай да молодцы мы!
      — Золотой народ!
      — Первое место по хвастовству.
      — А как мы уезжали из Арылаха, если бы вы только видели, Сергей Эргисович! Переселение народов Северо-Восточной Азии. Вся деревня на ногах! Мамаши кричат, собаки лают, слёзы ручьями… Мы уже скарб в сани грузим, а наших девчат матери назад за полы тащат: где это слыхано, чтобы девочки на охоту? Корзину с охотприпасами едва не потеряли. Провожали как на войну…
      Насытившись, охотники и охотницы во главе с Аласовым и дедом Лукой вышли на боевую тропу. План охоты был таков: три группы, у каждой свой маршрут. Самые ярые сплотились вокруг берданки деда Луки. Другую группу препоручили Киму Терентьеву — охотнику наследственному (отец его был промысловиком). Третий отряд Аласов взял на себя.
      — Кто вернётся без добычи, будет спать эту ночь на снегу, под дверью юрты! — грозно предупредил Ким Терентьев. Весь он был как с картины — обвешанный петлями, перетянутый ремнями; верные его ассистенты волокли на себе капканы и несколько дюжин .
      Три цепочки потянулись в разные стороны от юрты, ребята ещё некоторое время продолжали перекликаться меж собой — сколько голоса доставало.
      — Эгей! А вы знаете — когда Терентьев народился — вороны уже радовались.
      — С чего бы?
      — За таким охотником будет чем поживиться…
      — Ха-ха! У нашего доброго молодца левая рука — …
      — Медведя добудьте, мальчики!
      — Отставить! — подал голос Аласов. — Нападёте на берлогу — не трогать! Категорически запрещаю, слышите?
      — Ни пу-ха!.. Добы-ычи…
      — Какая уж там добыча, — только и сказал дед Лука. — Орут, на двадцать вёрст в округе всё живое распугали…
      В команде Аласова девушки идут налегке, их котомки добровольно взялись тащить ребята. «Лучше мы сейчас их котомки понесём, чем потом их самих тащить», — трезво рассудил Брагин.
      Гоша Кудаисов и Лира Пестрякова, оба в ватных брюках — глянешь сзади — два мальчика-подростка, и только. Лира в школе скромнее скромного, но после поездки в Чаран всё чаще слышишь в классе её голосок. Однако Гоша записался в бригаду добровольцев, а Лиры Пестряковой в этом списке нет…
      Интересно, как бы реагировали Пестряковы, запишись их дочь в колхозники? Как вообще у них дома? Надо думать, ей всё известно. Интересно бы узнать, как она, их дочь, воспринимает позорное поведение папаши-завуча?
      Погоди-погоди, Сергей Эргисович. Почему ты так уверен, что дочь Пестрякова считает позицию отца позорной? Ведь не кажется же она позором ни Кубарову, ни Сосиным с Кылбановым, ни Сокорутову в райкоме…
      На приём к Сокорутову он шёл с надеждой: сейчас всё разъяснится. Так всегда думается человеку, когда он безусловно уверен в своей правоте, когда ослеплён ею и не даёт себе труда представить: а как дело видится иными глазами, с другой стороны?
      Но пойми, подумай: так ли просто было Сокорутову разглядеть истину сквозь «факты», преподнесённые ему Пестряковым? Не просто. Но всё-таки он обязан — на то и секретарь! Как бы ни складывались обстоятельства. Чёрт их побери, эти обстоятельства!
      Вблизи Сокорутов оказался много моложе, несмотря на залысины. Круглое и сонноватое лицо его не отражало никаких эмоций. Костюм на секретаре был совсем ещё новый, а рукава хозяин уже успел извозить по столу, залоснить. За разговором эти рукава то и дело отвлекали. Аласов даже разозлился на себя: привязалась чепуха, что тебе до этого!
      Помня, как много нужно ему сказать, Аласов не стал затягивать «общую часть» про жизнь и здоровье. Важно было сказать о школе, обрисовать все сложности так, чтобы Сокорутов увидел картину как бы своими глазами.
      Человеческая наша наивность! Ничего-то из своей обширной программы Аласов не осуществил. Дурацкое положение — чего бы он ни касался, Сокорутов тут же любезно останавливал его: «Это нам известно, товарищ Аласов. Об этом мы осведомлены». На круглом густобровом его лице ничего, кроме терпения, не отразилось в продолжение всего рассказа: «Да… да… Продолжайте, пожалуйста. Только не так подробно… Это ясно».
      «Так, всё ясно», — сказал он с облегчением, когда Аласов исчерпал свои попытки «нарисовать картину». Если секретарю вопросы заранее известны, то, может, и ответы, готовы? Оказывается, были готовы не только ответы, но даже решения. Он, Сокорутов, уже успел обменяться мнениями с завроно товарищем Платоновым о положении дел в Арылахской школе, о той… э… некоторой шумихе, что там возникла… «Так что наше решение, о котором я сейчас скажу, следует понимать как согласованное».
      «Решение?»
      «Да, уважаемый Сергей Эргисович. Ясно, что вам, человеку в Арылахе новому, сработаться с руководством школы не удалось. Да, видимо, уже и не удастся. Очень жалко, конечно. Предполагалось при Арылахской школе образовать самостоятельную партийную организацию, и кандидатура Аласова на пост секретаря до сих пор казалась наиболее подходящей… Что делать.