Чужое

– Перейдем к делу, – губы Шилова зашевелились, рот раскрылся, и он произнес фразу, которую совсем не собирался произносить.

– Что ж, – пробормотал мужчина в форме, – перейдем. Скажите мне, господин Шилов, что вы знаете о расе…

Шилов не дослушал конец фразы, ему скрутило живот. Он наклонился, и его стошнило. Шилов смотрел в пол, но пола не было, под ногами шуршал белый песок, а речка шумела совсем рядом, и кто-то лил ему на голову прохладную воду. На самом-то деле, он не стоял в длинном и темном конференц-зале, а сидел на берегу реки, и блевал на этот самый берег столько, сколько хватало желудка. Кто-то помог ему подняться и отвел в сторону. Шилов вяло передвигал ногами и чувствовал себя слабым, как младенец. К ноге его прилипла серая ракушка, и он тряс кроссовкой, чтобы освободиться от нее, но не получалось, и он закрыл глаза, чтобы уснуть, но его снова окатили водой. Он закричал, пытаясь оттолкнуть обидчика, но руки не слушались. Шилов упал спиной на песок. Долго лежал, глядя в безоблачное небо. Небо было чистейшее, выскобленное прошедшими дождями, и Шилову оно нравилось. Потом небо загородила улыбающаяся физиономия Духа.

– Дух, я умер? – спросил Шилов и удивился, услышав свой голос – таким далеким и чужим он стал.

– Нет, солдат, ты еще жив и поборешься, – ответил Дух и из сложенных ковшиком ладоней еще раз плеснул ему в лицо водой. Шилов почти ожил, по крайней мере, смог сесть и сидел, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Вода, пахнущая тиной, стекала с его волос и попадала в рот. Шилов отплевывался. Дух уселся рядом по-турецки и прикурил. От запаха табака Шилова опять затошнило, но блевать было нечем, поэтому он просто сглатывал тягучую кислую слюну и сипло дышал, широко раскрыв рот.

– Что случилось? – спросил Шилов у Духа.

– Ведьмы в тебя, Шилов, пролезли и накачали ненужной информацией. Но я этих пидорасок сжег, не бойся!

– Но как же… как же ведьмы могут быть пидорасками, и почему я сам тогда не сгорел…

Дух расхохотался, а Шилов скривился, потому что смех у Духа был неприятный, каркающий, и от него еще больше болела голова.

– Смотри, – сказал Дух и сунул ему винтовку под нос. – Здесь на казенной части рычажок специальный есть, у которого два положения. Когда рычажок в первом положении, оружие только на ведьм действует, во втором и человека сжечь может. Я тебе разве не объяснял, солдат?

– Нет…

– А ну не раскисать, ёпт! Поднялся! Быстро!

Шилов попытался послушаться, но ничего у него не вышло, ноги подкосились, и он упал на колени. Увидел перед собой реку и песок с торчащими из него камешками и ракушками. Глаза у Шилова заболели, потому что вода в реке сверкала как тысяча елочных игрушек, и это показалось ему самым красивым зрелищем на свете, но уж больно утомительным для уставших глаз.

– Там птицы дохлые в овраге, – сказал Шилов.

– Птичий мозг хрупкий и не выдерживает объема информации, который навязывает ведьма, потому птица быстро подыхает, – спокойно ответил Дух и снова гаркнул: – А ну, встать! Встать, я сказал!

– Не могу я, Дух, хоть и брат ты мне, но все равно не могу, – честно ответил Шилов, любуясь речкой. – Оставь меня в покое, дай отдохнуть.

– Ладно, – подумав, сказал Дух. – Собственно, я уже перебил большую часть ведьм и знаю, где прячутся оставшиеся, сейчас схожу туда и покончу с ними. С тобой же ничего не случится, потому что эти пидораски боятся открытых пространств. В общем, подожди меня часок, пойду проведаю пидорасок. Вот, кстати, твоя винтовка. Сейчас она в положении «только против пидорасок». В смысле, «только против ведьм».

Винтовка шлепнулась рядом, и Шилов кивком поблагодарил Духа.

– Почему ты назвал меня братом? – спросил Дух, помолчав.

– Не знаю. Получилось так.

– Странно у тебя все получается, Шилов!

– Бывает.

– А знаешь, почему меня назвали Духом?

– И почему же?

– Потому что «дух есть только то, что он знает о самом себе». Кто сказал?

– Лермонтов?

Дух захохотал:

– Ну, точно неспециалист, никакой ты в жопу не специалист, Шилов!

Шилов закрыл глаза и услышал, как Дух уходит, громко шлепая по песку босыми ногами, и, не раскрывая глаз, крикнул вслед:

– Дух, ты меня как живца использовал?

Он ждал ответа, но Дух не сказал ни слова, шаги его вскоре стихли вдали, и Шилов подумал, что, верно, он не кричал, а сказал шепотом, поэтому Дух не услышал и не ответил. А, может, ему стало стыдно за Шилова, за то, что он мог подумать такое?

В реке плескалась рыба; иногда она подплывала к самой поверхности, вода в том месте бурлила, рыбья чешуя блестела на солнце серебром, и Шилов подумал, что хорошо бы отец оказался рядом, и верная камышовая удочка очутилась в руках. Они б тогда сидели с раннего утра на бережку среди камышей и в полной тишине ловили рыбу, а над берегом висели б клочья молочно-белого тумана, за которыми угадывались бы очертания другого берега и доносились странные звуки. Было бы жутковато, но от этого только интереснее.

– Шилов!

Шилов повернулся и увидел длинные загорелые ноги и линялые джинсовые шортики с бахромой внизу, поднял голову и увидел белую ситцевую рубашечку с закатанными рукавами и руки, сложенные крест накрест на груди, а потом задрал голову чуть ли не к небу и увидел Сонечкино лицо, которое ничего не выражало, которое было совершенно чужое.

– Привет, Соня, – пробормотал Шилов.

Она присела рядом, взяла его за руку, пытливо заглянула ему в глаза и спросила тихо, так тихо и неуверенно, что Шилову показалось, будто она с трудом выдавливает из себя слова:

– Шилов, ты куда пропал?

– Вместе с Духом на пидо… на ведьм охотился.

– Зачем ты водишься с этим Духом, Шилов? Он – хозяин печального дома, а место то проклятое! Значит, и он проклят.

Шилов пожал плечами:

– Дух вроде нормальный, просто необычный…

Сонечка отвернулась к реке и смотрела на нее долго и внимательно, а потом прошептала:

– Я разговаривала с Семенычем, и он сказал, что Валерка не мог прибить себя гвоздями к кресту самостоятельно.

Шилов тоже стал смотреть на речку, и то, как она сверкала, и играла бликами настраивало его на добродушный лад, и он совершенно не мог волноваться из-за какого-то там Семеныча. Ему казалось, что если посмотрит на реку еще немного, то поймет что-то очень важное.

– Сонечка, родная, а давай смастерим удочки и как-нибудь утречком пойдем на берег ловить рыбу?

– Семеныч сказал, что видел тебя вчера утром, испачканного кровью.

– Придем рано-рано утром и будем рыбалить и не думать о том, что надо куда-то лететь и кого-то спасать.

– Семеныч сказал… – пробормотала Сонечка, и голос ее дрогнул. – Он сказал, что это ты, наверное, убил Валерку.

– А потом мы поймаем рыбу. Мы поймаем здоровенную щуку или леща или карпа или сома, усатого и жирного сома, которого мы подержим в руках, а он станет разевать пасть и хватать воздух, а жабры его будут раздуваться. Тебе, Сонечка, станет жалко сома, и мы кинем карпа в воду. Лещ сверкнет чешуей на солнце и уйдет на дно, а мне сначала будет обидно, что я отпустил щуку, а потом станет все равно, потому что рядом – ты, и никакая форель не заменит мне тебя. Потому что в рыбалке рыба – не главное.

– Семенычу очень плохо, – прошептала Сонечка. – Ты не представляешь, насколько плохо.

– Я не убивал, – сказал Шилов и умолк, потому что сам себе не поверил, потому что голос прозвучал фальшиво – хоть и не врал.

– Зачем ты сбежал рано утром? – спросила Сонечка, и голос ее стал звонким, и сама она как-то подобралась, вытянула шею, как обычно делал ныне мертвый Валерка, кожа ее покрылась мурашками, руки на коленях задрожали, и она то сцепляла их в замок, то царапала ими колени, то сжимала в кулаки. – Почему ты никогда не садишься в геликоптер? Ты ни разу не летал с нами с самого своего появления!

– Не знаю… – грустно ответил Шилов. – Думаешь, не хочу? Хочу, но что-то все время мешает.

– Не знаю, верить тебе или нет, – прошептала Сонечка, и Шилов захотел погладить ей волосы, но она стала далекой и чужой, а может это он, Шилов, стал чужой – кто знает? – в любом случае, он не решился.

– Я не убивал, – повторил Шилов.

– Но Семеныч видел тебя, и на твоей одежде была кровь!

– Причина в другом, – сказал Шилов и снова не поверил себе.

– В чем же?

– Не могу ответить, – сказал Шилов и вспомнил, как они с Духом вели Сонечкиного сына обратно в его комнату, как старик дрожал и плакал, а бинты, которые закрывали шрамы на его спине, пропитались кармином, и кровь сочилась из-под них, капала на красный ковер и впитывалась в него. Шилов шагал за ними след в след и думал, что ковер, должно быть, когда-то был белый, но много людей, у которых обрезали крылья, прошли по нему, и поэтому он покраснел.

– Почему? – спросила Сонечка и посмотрела на него. Шилов увидел в ее глазах слезы, и захотел утешить ее, рассказать правду, но понимал, что от правды станет только хуже, и молчал.

– Семеныч дает тебе, Шилов, последний шанс, – сказала Сонечка, отвернувшись, и поднялась на ноги: – Если ты завтра не придешь на площадку и не сядешь вместе со всеми в геликоптер, он пойдет на крайние меры.

– Какие?

Она не ответила.

Она пошла вдоль берега прочь от него, а он сидел и смотрел ей в спину. Шилову хотелось выть с тоски, хотелось побежать, догнать Сонечку и пообещать ей все, что она захочет. Хотелось обнять ее и расцеловать, заняться с ней любовью прямо здесь, на берегу, но вместе с этим к Шилову пришли другие чувства: смутная злоба, направленная непонятно на что, раздражение и нежелание – теперь особенно – лететь завтра на геликоптере. Шилов вспомнил свои прошлые походы к стартовой площадке и понял, что всегда противился этой святой обязанности, всегда нарочно сдерживал шаг, притворяясь, что любуется птицами или небом, а если времени оставалось слишком много, насвистывая, открывал калитки и заходил в пустые дома. Бродил по гулким, в идеальном порядке, комнатам, уговаривая себя, что занят важным делом, что подбирает себе новый дом вместо старого, который захламлен грязной посудой, нестиранной одеждой, липкими бутылками и раздавленными окурками. Если мимо проходила веселая толпа, которой руководил Семеныч, Шилов становился у окна, сложив руки на груди, и смотрел на них, но выходить наружу не спешил. Ждал, когда последний человек скроется за поворотом, да и тогда не выходил, а всё смотрел и смотрел в окно. Утыкался носом в запотевшее стекло, и ему казалось, что он упускает нечто важное. Какая-то мысль вертелась в мозгу, но Шилов никак не мог ухватить ее за хвост и очень переживал по этому поводу.

Кто еще никогда не летает на геликоптере и почему?

Проненко.

Дух.

Можно понять, почему не летает Дух, он лентяй и, в общем-то, тот еще «сапог», но почему не летит Проненко? Не мерзавец ведь он и не подлец, на самом-то деле, такие сюда не попадают. Так почему?

Шилов поднялся на ноги, сделал два неуверенных шага, чуть не упал в песок, но, разозлившись на самого себя, сплюнул смачно, собрался, сунул руки в карманы и упрямо побрел вперед.

Солнце совсем недавно миновало зенит и жарило, как обычно, от души, превращая открытые пространства в духовку. В тени, впрочем, было не намного лучше. Шилов шагал по стартовой площадке и внимательно разглядывал дом с окнами разных размеров и форм. Он разглядывал дверь, которая сегодня была деревянная и покрыта морилкой, хотя несколько дней назад она была железная с янтарным глазком, а до этого – обита дерматином кофейного цвета, а еще раньше сделана из дымчатого стекла.

Шилов подошел к двери, щелкнул большим пальцем по лампочке, которая качалась под козырьком, отметил про себя, что у него точно такая же висит и качается у двери на задний двор, и позвонил. Долго ждал, нервно притопывая ногой, но никто так и не открыл. Шилов постучал в дверь кулаком, приложился ботинком, а потом отступил на пару шагов и крикнул нестандартным окнам:

– Проненко, открывай!

Проненко не открывал. Шилов внимательно осмотрел лампочку, качавшуюся под козырьком, над самым его, Шилова, носом и подумал, что раньше тут висела вовсе не лампочка, а два старинных фонаря с искусственными свечами – нить накаливания вместо фитиля – за стеклами. И Шилову вновь почудилось, будто не принадлежит он этому миру, будто есть нечто неправильное в нем, в Шилове, и совершенно чужеродное здешним домикам из красного кирпича и серого шершавого камня, здешней прозрачной речке и мелкодисперсному белому песочку, чистому до звона небу и пушистым белым облакам. Шилов схватился за ручку двери, которая вела в дом Проненко, чувствуя, как кусками сгнившей материи расползается его представление о мире, как что-то поднимает завесу над закрытыми участками подавленной памяти. И он почти уже вспомнил, что это был за чужак в его недавнем сне, и что это был за вихрь от земли до неба. Он вспомнил. Почти…

Шилов открыл дверь, ожидая увидеть ухмыляющегося Проненко с пистолетом, ствол которого будет направлен Шилову в сердце. Он ждал, что Проненко скажет: «Так вот, дружище, заглянул ты сюда и увидел то, чего как бы не положено видеть, поэтому как бы умрешь».

Шилов открыл дверь, но не увидел ни Проненко, ни кого другого, да и прихожей или холла, украшенного гобеленами, который он почему-то ожидал увидеть, не увидел тоже. Ничего не было за дверью, кроме вечной и беззвездной тьмы, в которой вспыхивали и тут же гасли тусклые белые огни. Шилов стоял на пороге и смотрел в эту тьму, и казалось ему, что если сделает еще шаг, провалится туда и навсегда останется летать в беспроглядной тьме бездушным куском льда, а после сгинет без следа.

Он захлопнул дверь, трясясь от нервного возбуждения. Отошел на несколько шагов. Взглянул на дом со стороны. Увидел, что окна в доме постоянно меняются и становятся то круглыми, то треугольными, то прямоугольными, а то и вовсе перекашиваются, искривляются, как на картинах абстракционистов, и будто улыбаются нахально, с треском растягивая рамы в стороны, и хохочут со злобой в лицо Шилову.

– Чертовщина какая-то… – пробормотал Шилов, пятясь.

– Эй…

Шилов вздрогнул, но заставил себя спокойно обернуться и вздохнул с облегчением. Перед ним стоял не Проненко, а Дух в игриво сдвинутой набок буденовке. Из-под буденовки выбивался вихор, и Шилов отметил про себя, что совсем недавно Дух был лысый. Однако удивляться уже не мог – после того, что увидел за дверью.

Дух поигрывал ружьецом, вертел его в руках и так, и этак, смотрел на небо, на пролетающих оранжевых пичуг. Шилов вспомнил, что одна из таких птиц доставила ему послание от Духа, и спросил:

– Послушай, Дух, а как ты птиц заставляешь слушаться?…

– Птицы, они хорошие, – невпопад ответил Дух и улыбнулся своим мыслям: – В прошлой жизни у меня была замечательная голубятня, и туда прилетали не только голуби, но и воробьи, и синицы, и другие пернатые. Я кормил птичек с руки. Потом началась война, меня призвали на фронт, я воевал, а когда вернулся домой, оказалось, что деревня осталась в полном порядке, и ни один дом не пострадал, только в голубятню мою попала бомба и полностью ее разрушила. Представляешь, Шилов? Из всех построек в деревне бомба выбрала именно мою голубятню. Какой гниде, спрашивается, повредила моя голубятня?

– Я…

– Теперь я знаю, Шилов, что случилось и почему. Какой-то человек, какой-то, уж прости за прямоту, пидор, похожий на тебя, не летал на геликоптере, и в мире случались беды, которые он мог предотвратить, и умирали люди, которых он мог спасти. Этот человек был не так уж плох, Шилов, он просто позволял случиться злу.

Глаза у Духа сделались безумными, ствол винтовки медленно поворачивался в сторону Шилова, и Шилов думал, что нужно немедленно бежать прочь, но не мог сдвинуться с места и ждал чего-то, каких-то слов Духа, которые помогли бы ему понять, что не так с этим городом.

– Валерка – хороший парень, – сказал Дух грустно. – Он хотел прийти на выручку людям, но у него не получалось и тогда я протянуть ему руку помощи. Пошел за тобой, Шилов, а когда ты зашел за дом, я поднялся на вершину холма. Валерка испугался меня, но я успокоил его. Я предложил ему помощь, и он согласился ее принять. Я прибил руки и ноги Валерки к кресту, и он умер, пожертвовал собой, отдал жизнь многим и многим несчастным. Может быть, чьей-то голубятне?

– Ты убил Валерку? – промямлил Шилов, который совсем перестал что-то понимать.

– Я надеялся, что заподозрят тебя и чтоб загладить вину, доказать обратное, ты полетишь на геликоптере и будешь, наконец, помогать людям!

– Что? Из-за такой глупости ты убил Валерку?…

Дух держал в руках винтовку и целился в Шилова, а тот стоял и не двигался, потому что происходящее казалось ему совершеннейшей дичью, он даже подумал, что уснул и вот-вот проснется. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что ничего не изменилось, что Дух по-прежнему смотрит на него в узкую прорезь прицела:

– Ты, Шилов, в Бога-то веришь?

Шилов молчал. Он увидел быструю тень, что скользнула по асфальту и скрылась, зашуршав облупившейся краской. Он внимательно следил за посадочной площадкой, и приметил место, где давал трещину асфальт. Вновь мелькнула тень и вновь исчезла в земле, но на этот раз гораздо ближе к Духу.

– Воды в рот набрали, господин Шилов? – с усмешкой спросил Дух. – Знаешь, а я ведь, нажав на курок, не человека убью, но блоху, тварь дрожащую, которая помочь людям решиться не может из-за собственной трусости. Так что все в порядке, и совесть моя чиста останется, ёпт.

Взметнулись сухая белая краска и пыль, и информационная ведьма бросилась к Духу, и влетела, вошла в его спину, растворилась в ней. Глаза Духа в тот же миг стали бессмысленными, и он упал на колени, выронив винтовку. Изо рта его протянулась струйка слюны, и это показалось Шилову жутко знакомым.

Шилов действовал быстро: он подбежал к Духу и подхватил винтовку. Шилов дрожал от переизбытка адреналина и направлял оружие на Духа, но выстрелить не решался, хотя все внутри кричало: стреляй! убей гада, иначе он убьет тебя! Сердце бешено билось, выворачивая грудную клетку наизнанку, и успокоить его можно было одним способом – выстрелив.

– Вы все хотите, чтобы я полетел на геликоптере, – сказал Шилов тихо, обращаясь больше к себе, чем к Духу: – С самого моего появления, вы хотите, чтобы я сел в этот чертов летательный аппарат и улетел, но я не делаю этого. Вы изворачиваетесь, придумываете что-то, давите на жалость, обещаете подарки или пытаетесь заставить с помощью силы. Зачем?

Дух не отвечал, глаза его закатились, он дергался как в припадке. Лицо его побледнело, синие полоски вен проступили на тонкой коже.

– Если я убью тебя, меня в наказание отправят на геликоптере обратно? – спросил Шилов. – Еще один способ впихнуть меня туда? Очередная ловушка? Ты, Дух, даешь себя убить?

Дух не отвечал.

Шилов поднял винтовку, прицелился и выстрелил.

Дух упал на асфальт и лежал так некоторое время без движения. Ветер шевелил его длинные кудри, солнце возвращало лицу загар. А потом ветер прижал к ноздрям Духа клочок бумажки, и он, сморщив нос, оглушительно чихнул, заморгал и сел на земле, очумело глядя на Шилова. Шилов молча наблюдал за Духом, винтовку опустил стволом к земле и не шевелился, ожидая, как отреагирует хранитель печального дома.

– Шилов… – прохрипел Дух. – Шилов…

Буденовка слетела с его головы и укатилась, подхваченная ветром, в сторону домов, а Дух трогал свою вихрастую макушку, затылок, виски, заросшие бакенбардами, и шептал:

– Шилов… Шилов…

– Что, Дух? – тихо спросил Шилов. Ему показалось, будто он догадывается, что сейчас скажет Дух, и он действительно угадал.

– Шилов… ты должен полететь завтра… на геликоптере… иначе я расскажу всем… расскажу всем, что ты принимал участие в операции, что ты отрезал крылья Сонечкиному сыну! Я всем расскажу и покажу его, покажу раны на его спине, ведро, где гниют крылья!

Голос Духа становился тверже, и он опять смотрел на Шилова с нахальной своей улыбкой, вот только картину портило то, что он все время касался головы и искал улетевшую буденовку, а еще то, что Шилов угадал его слова.

– Шилов… Шилов, чего молчишь?

Шилов медленно, на виду, развернул винтовку и коснулся казенника. Дух посмотрел на оружие и прикипел к стволу взглядом. Шилов перевел рычажок в боевое положение, а Дух все смотрел и смотрел на него. Шилов поднял винтовку и направил ствол на Духа.

Сказал:

– Убирайся.

– Шилов…

– Убирайся, иначе пристрелю!

– Шилов…

Дух долго не хотел подниматься, смотрел в глаза Шилову, а Шилов не отводил взгляда и, накручивая себя, смотрел в ответ, и тогда Дух поднялся на ноги и, прихрамывая, отошел в сторонку, а потом побежал, волоча ногу. Он морщился от боли, иногда вскрикивал, наступая на больную ступню, но бежал. Достиг тихой тенистой улочки, развернулся и закричал оттуда, сложив ладони рупором:

– Теперь все узнают, Шилов! Все!

Шилов нажал спусковой крючок, и огненный сгусток сжег воздух, умчался по направлению к Духу, и врезался в стену дома чуть левее его, разворотив кладку, а в стороны полетела кирпичная крошка и обратившийся в пепел цемент. Дух развернулся, побежал и вскоре скрылся за домами.

Глава седьмая

Дома все было также и, одновременно, по-другому. Не родной стал дом, чужой для Шилова.

Винтовку Шилов оставил у порога, прислонив к косяку. Прошел в зал, где остановился у окна и долго смотрел на задний двор, упершись руками в подоконник. Непослушные пальцы сами собой сгибались и сдирали податливую краску, а глаза не хотели смотреть на то, что было за забором, и Шилов поэтому глядел на сам забор, подмечая каждую трещинку, каждый торчащий из дерева незабитый гвоздь, каждое пятнышко. Он следил за птицами, которые по обычаю своему сидели на изгороди и перелетали с планки на планку. Происходящее казалось Шилову зыбким и нереальным.

В дверь громко постучали. Шилов услышал голос Сонечки:

– Шилов! Шилов, открой, пожалуйста!

Он вспомнил ее тело, ее горячие руки и зеленые глаза, и посмотрел выше изгороди, прямо на крест, и показалось Шилову, что это он сейчас висит на кресте, прибитый гвоздями. Он сморгнул, и увидел, что это не так, что никто там не висит, что крест пуст и черен, похож на чернильную кляксу.

– Шилов! Господи, да открой же!

Шилов вспомнил, что писал на берегу пару дней назад, что выводил в песке, когда речная вода раз за разом стирала его каракули. То же самое слово писал на асфальте Проненко, и слово это было «раб».

– Шилов! Шилов! Надо поговорить.

Шилов не ответил. Он открыл дверь на задний двор и вышел в поле. Шагал, руки пряча в карманах, навстречу кресту и солнцу, а у самой вершины холма свернул направо и обогнул вершину; спустился к другому кресту, маленькому и неприметному. Остановился у Валеркиной могилы и, повинуясь порыву, опустился на колени, сложил руки ковшиком, посмотрел на небо и закрыл глаза. Он хотел помолиться, но не знал слов ни одной молитвы. Он хотел сказать Богу все, что о нем думает, но испугался. Он хотел спросить у Бога, что же творится в аду, если это рай, но знал, что Бог не ответит, поэтому тянул и не спрашивал.

Шилов открыл глаза и понял, что стоит на коленях на грязной земле и выглядит при этом совсем глупо, и до того смешно стало Шилову, что он улыбнулся до ушей и лег на спину в траву рядом с могилой Валерки. Сорвал травинку и сунул ее в зубы, закрыл ладонью глаза, и смотрел в щелку между пальцами на солнце и разнообразнейшей формы облака, которые плыли по небу строем, в одном и том же направлении и с одной и той же скоростью. Шилов смотрел на облака и думал, что дверь, за которой черная пустота и ничего кроме пустоты, есть в душе каждого человека. Некоторые всю жизнь не решаются приблизиться к этой двери, а иные все время стоят на пороге, но и тех, и других рано или поздно вышвырнет во тьму, в которую каждый день уходит Проненко.

– А вот если все люди одновременно закроют глаза, – прошептал Шилов, чтобы отвлечься, – и представят, что небо не синее, а, к примеру, зеленое или коричневое, а потом откроют глаза – таким оно и станет! Это правда. Кто-то ведь представил, что облака должны ходить строем и стало так.

Шилов решил проверить. Он закрыл глаза и представил, что небо коричневое, а солнце синее.

И он открыл глаза.

И снова закрыл.

Он долго еще открывал и закрывал глаза, забавляя самого себя изменением цвета небесного свода, и небесного светила, а потом ему стало тошно от мельтешения красок, и он вернул небу обычный цвет.

Шилов смотрел на обычное голубое небо, на обычное рыжее солнце, и ему стало до того лениво подниматься и даже думать стало лень; он закрыл глаза и уснул, убаюканный запахами душистых трав и медленными, двигающимися строго по порядку, клоками небесной ваты.

Он с трудом удерживался на ногах, заставлял свои волшебные сапоги врасти в землю, а руки расставил в стороны, будто останавливал ветер, словно обнимал и сразу же отталкивал разыгравшуюся стихию. Он смотрел в глаза с вертикальными зрачками и на палец, который указывал на смерч за его спиной.

Он попросил:

– Объясни мне, пожалуйста, почему я должен пойти туда.

Он сказал:

– Мне кажется, я погибну. Ведь невозможно, что я войду в смерч и останусь жив, верно?

Чужак молчал. Он склонил голову к плечу и глядел на Шилова. И не видел в его глазах ненависти Шилов, а только добродушие. Добродушным на вид людям верить нельзя, думал Шилов, но сероглазый – не человек.

– Докажи, что я должен войти в этот смерч, докажи, что я не погибну, если войду!

Чужак помотал головой.

– Ты не будешь ничего доказывать? – закричал Шилов; не потому он кричал, что ему стало страшно, а потому что сама земля вздрагивала и стонала. Тарелка чужого тоскливо звенела, а край ее со скрежетом приподнялся над землей, и мелкие камешки били по блестящему ее боку, оставляя вмятины. Попадали камни и в лицо чужаку, «украшая» его кровоточащими ранками. Шилов почему-то ожидал, что из ран польется синяя, основанная на меди, или, к примеру, белая как простокваша кровь. Но кровь была обычная, темно-красная, густая, человеческая. Она застывала на лице чужака, а он улыбался и показывал ладонью на смерч.

– Докажи! – закричал Шилов.

Чужак опустил руки. Он приподнял голову, наклонился над землей, макнул палец в ранку на лице и размашисто написал на земле слово, написал его кровью, и слово это было «раб».

– Я – не раб… – пробормотал Шилов.

Он закричал:

– Я – не…

Шилов проснулся. Черные тени нависали над ним, загораживая солнце, и он привстал на локтях. Поморщился, потому что лицо успело обгореть на солнце, и кожа зудела. Кружили надоедливые мошки. Он протер заспанные глаза, сел. Увидел стоящих рядом грустного великана Семеныча, ухмыляющегося Проненко, Федьку и остальных. Повернул голову направо и заметил печального Духа, который нарядился на этот раз в толстую суконную куртку синего цвета с разрезом внизу, белыми отворотами и пристегнутым к левому плечу белоснежным эполетом. Начищенные медные пуговицы блестели на его мундире и слепили Шилову глаза; он не сразу заметил стоявшего чуть в стороне Сонечкиного сына. Старик сутулился, смотрел вниз и хрипло дышал, кутаясь в белый с желтыми пятнами халат, а на коленях перед ним стояла Сонечка и плакала, обхватив руками его дрожащие колени. Шилов хотел сделать шаг к ним, но Дух загородил дорогу, молодцевато стукнул сапогами и посмотрел на Шилова с презрением.

Еще дальше, в поле, стоял геликоптер. Он был большой, вместительный, он, казалось, впитывал солнечные лучи и выглядел как малахитовая гора, как огромная бородавка на бескрайнем зеленом поле.

– Дух нам все рассказал, – глухо проговорил Семеныч, и Шилов кивнул, не стал уточнять, что именно рассказал Дух. И так ясно – наврал с три короба. Хотя насчет Сонечкиного сына часть правды, наверное, сказал.

– Это последний шанс, – сказал Семеныч. – Иди к геликоптеру. Или…

Только сейчас Шилов понял, что они вооружены, что они сжимают в руках Духовские винтовки. Поблизости нет информационных ведьм, значит цель – Шилов.

Он покачал головой.

Проненко засмеялся. Он хватался за живот, глотал воздух, силясь что-то сказать, но заходился смехом и ничего не говорил. Он тыкал в Шилова пальцем, и его каркающий смех в наступившей тишине был особенно неприятен. От него, смеха этого, еще больше заболела голова у Шилова, и он захотел накричать на Проненко, но вместо этого сказал:

– А мир-то ваш – подделка.

Семеныч нахмурился. Федька Кролик ухмыльнулся. Проненко продолжал ржать, будто услышал еще одну забавную шутку. Остальные зашевелились, зашептались, стреляя глазами в сторону Шилова. Кто-то повесил винтовку на плечо, кто-то, наоборот, поднял ствол и направил на Шилова.

– Облака строем не ходят, – сказал Шилов, чем вызвал новый приступ смеха у Проненко.

Расталкивая толпу, к Шилову кинулась бледная как мел Сонечка. Она упала перед ним на колени и, рыдая, хватала его непослушными руками за штанины, за руки, тянула к себе, к своему лицу. Шилов хотел прикоснуться к ней, хотел снова почувствовать знакомое тепло ее кожи, потрогать ее мягкие седые волосы, но он помнил, что это всего лишь морок, и стоял, не двигаясь, смотрел поверх Сониной головы.

– Я прощаю тебя… – шептала она. – Я прощаю тебя, Шилов… я люблю тебя, пойми… пожалуйста, пойдем со мной… пойдем к геликоптеру… мы сядем в него вместе, только ты и я, и улетим, навсегда улетим из этого места…

– Выходи, сероглазый, – сказал Шилов громко. – Я знаю, что за иероглиф ты начеркал на песке: «раб». Но ты не добился своего. Я никогда не стану твоим рабом.

Он внимательно оглядывал каменные лица бывших друзей, но видел только одно лицо, и оно принадлежало сероглазому. Он посмотрел на гогочущего Проненко и произнес устало:

– Ты, Проненко, может, заткнешься, а?