Касадо заверил Миаху, что это ложные слухи. Миаха ответил, что если бы он не верил ему, то не разговаривал бы с ним сейчас. Больше никаких мер Миаха не принял.
      За время совместной работы с генералом Миахой я имел возможность убедиться в том, что авторитет ему был создан незаслуженно. Однако имя его, известное народу как имя руководителя обороны Мадрида осенью 1936 года обороны, созданной и руководимой коммунистами Испании, нужно было главарям заговора. В ночь на 6 марта 1939 года Касадо, социалист Бестейро и анархист Мера выступили по мадридскому радио и объявили о низложении правительства Негрина и о создании хунты национальной обороны. Во главе хунты они поставили генерала Миаху.
      Войска, оставшиеся верными правительству, выступили против заговорщиков. В этом сопротивлении большую роль играли коммунисты. К столице подошли резервная дивизия под командованием коммуниста Асканио и части двух корпусов, которыми также командовали коммунисты. В Мадриде завязались бои, которые с трудом были подавлены анархистами и другими частями, перешедшими на сторону Касадо. Предателям, конечно, оказывали помощь и войска Франко, начавшие наступление именно тогда, когда заговорщики оказались в опасном положении.
      В начале марта я собрал в районе Валенсии наших советских товарищей.
      В ночь на 6 марта, после выступления Касадо по радио, я выехал в Эльду к Негрину. Он заявил, что мы можем эвакуироваться, но средств для эвакуации у него нет. В тот же день все члены республиканского правительства улетели из Испании.
      Вернувшись от Негрина, я решил говорить с Касадо.
      Вызвали Мадрид.
      Переводчиком в это время со мной работал З. Плавскин. Привожу разговор с Касадо по его записи.
      "Проходит несколько минут. Потом резкий голос произносит в трубку:
      - Полковник Касадо слушает...
      - С вами говорит генерал Шилов. (Под этой фамилией был известен в Испании комбриг Шумилов.) Нам стало известно, что правительство Негрина, при котором мы аккредитованы, не находится более у власти и вы возглавляете новое правительство. Поэтому мы обращаемся к вам с вопросом: остаемся ли мы, русские, работать при вас в качестве советников, как это было при прежнем правительстве Республики? Если же надобность в нашей помощи миновала, просим указать аэродром и дать трехдневный срок для эвакуации всех наших товарищей.
      - О том, чтобы остаться работать при нас в качестве советников, и речи быть не может. А о том, чтобы покинуть Испанию... тоже речи быть не может. Каждого русского, которого мы обнаружим, мы расстреляем. Передайте вашему генералу, что мне известно, где он находится, и что его мы тоже расстреляем.
      Я, конечно, тут же все перевожу Михаилу Степановичу. Он приказывает:
      - Спроси, за что он собирается нас расстреливать.
      Я перевожу, Касадо отвечает:
      - Сегодня ночью в Мадриде по вашей вине прольется кровь невинных людей.
      Я выражаю недоумение.
      - Не делайте вид, что вы удивлены, и передайте генералу, что, если он хочет сам остаться в живых и сохранить жизнь членов Политбюро компартии, которые находятся вместе с вами (?!), он должен лично, и притом немедленно, прибыть в Мадрид и приказать коммунистам прекратить бесполезное сопротивление...
      Шумилов ответил не колеблясь:
      - Об этом не может быть и речи. Вам известно, что мы профессионалы-военные, находящиеся здесь по просьбе правительства Республики для помощи в войне против франкизма. По строжайшей инструкции Советского правительства мы ни при каких обстоятельствах не должны вмешиваться во внутренние дела Испании и, в частности, в межпартийные разногласия. Вы и сами прекрасно знаете, что за все время пребывания наших товарищей в Испании ни один советский человек не нарушил этой инструкции...
      - Мне все известно, и даже больше, чем вы думаете. Короче: готов ли генерал Шилов отдать приказ коммунистам о прекращении сопротивления?
      - Отдавать приказы кому бы то ни было мы не имеем права.
      - В таком случае, у меня все. Если у генерала ко мне больше ничего нет, до свидания..."
      Этот разговор со всей ясностью показал, какую оголтелую антикоммунистическую и антисоветскую политику намерена вести клика Касадо.
      Нам предстояло обеспечить эвакуацию советских людей. Это была нелегкая задача в создавшихся условиях. Немало трудностей пришлось преодолеть, немало драматических ситуаций выпало на нашу долю...
      12 марта 1939 года последняя группа советских добровольцев покинула Испанию.
      Сыны Советского Союза, прибывшие в Испанскую республику, чтобы помочь ей в борьбе с фашизмом, нашли дружеский, товарищеский прием со стороны трудящихся этой страны. Воины-интернационалисты понимали свою задачу, понимали, что они находятся на переднем крае борьбы с фашизмом, что и на их плечи легла ответственность первых шагов вооруженного сопротивления фашистским интервентам. Советские добровольцы с честью вышли из этого тяжелого испытания, проявив исключительное мужество и до конца исполнив свой интернациональный долг.
      М. С. Шумилов "Последние дни Испанской республики"
      * * *
      Штаб советских военных советников в Валенсии находился в старой части города, на тихой улице Альборайя. Зимой 1937 года здесь шла напряженная жизнь. Все с волнением ждали ежедневного телефонного звонка из Мадрида от сотрудников военного атташе В. Е. Горева.
      В один из январских дней 1937 года Владимир Ефимович Горев сам приехал в Валенсию. Я увидела Горева в нашей столовой и сразу узнала его, хотя не видела почти 15 лет. В 1922 году он был начальником Особого отдела МВО ВЧК, и мы состояли тогда в одной комсомольской ячейке. Правда, он в то время уже давно был членом партии, но принимал активное участие и в комсомольской работе. Молодежь относилась к Гореву с почтением: за его плечами был фронт, вся гражданская война, высокая награда - орден Красного Знамени. Потом военная академия, Китай, знаменитый штурм Учана. По возвращении из Китая Горев командовал танковой бригадой.
      И вот встреча с ним. Держался он уверенно, с большим достоинством и, может быть, поэтому казался немного надменным. Но стоило ему улыбнуться, как становилось ясно, что это простой и сердечный человек.
      Вначале Горев и слышать не хотел о том, чтобы взять для работы в Мадриде женщину.
      - Там ведь стреляют, - сказал он, глядя на меня с иронией и попыхивая трубкой. - И потом мы все там, в подвале, ужасные женоненавистники.
      Какую-то роль сыграла моя журналистская профессия: до Испании я работала в иностранном отделе газеты "Известия", и Горев согласился меня взять, решив использовать в качестве пресс-атташе.
      В тот же вечер отправились в Мадрид. В город мы въехали, когда уже начало светать. На улицах было пустынно, из темноты возникали очертания баррикад, памятники, бережно укутанные мешками с песком, искалеченные дома, развалины. Время от времени откуда-то доносились редкие пулеметные очереди.
      После того как Франко убедился, что Мадрид с ходу взять не удастся, хотя войска его в ночь на 7 ноября 1936 года и подошли к самым стенам города, фашистская авиация бомбила столицу методично и варварски.
      Республиканское командование, чтоб не нарушать бесперебойную работу штаба, приняло решение перебраться в подвалы-сейфы эвакуировавшегося министерства финансов. Бывшие сейфы углубили, расширили, сделали вентиляционные отдушины, обставили самой необходимой мебелью. В комнатах-сейфах разместились командующий обороной Мадрида генерал Миаха со своим штабом и В. Е. Горев с сотрудниками. В углу за шкафом поместили меня.
      По вечерам у помощника Горева полковника И. О. Ратнера накапливался материал со всех участков фронта для доклада в Валенсию. После возвращения с линии фронта, где я сопровождала Горева, в мои обязанности входило помогать Ратнеру составлять сводное донесение и передавать его по телетайпу в Валенсию. Ратнер вел большую оперативную работу в штабе. Целыми днями он сидел в подвале, изредка доверяя мне заменить его у телефона, и тогда на полчасика выходил подышать воздухом.
      Яркой фигурой был полковник С. М. Львович. Высокий, широкоплечий, с живыми пронзительными глазами, он рано поутру мчался на тот или иной участок фронта. Возвращался Львович обычно к обеду - как известно, в первое время в священный час "комиды" жизнь замирала повсеместно, - и еще издали был слышен его голос, нередко язвительные замечания и подтрунивания над кем-нибудь. Его языка побаивались не меньше, чем острот Михаила Кольцова. Но однажды вдруг обнаружилось, что суровый и даже грубоватый порой Львович может быть необыкновенно лиричным. Открылось, что он любит стихи и многие знает наизусть.
      Горев очень ценил своих помощников, относился к ним с большой любовью, и они платили ему тем же. Я ни разу не видела, чтоб Горев на кого-нибудь из них рассердился, хотя гневаться он умел...
      Владимир Ефимович занимал в подвале небольшую комнату, разделенную ширмой на спальню и рабочий кабинет. Обычно утром он встречался с Миахой и начальником штаба Висенте Рохо, потом большую часть дня проводил на различных участках фронта, изучая на месте обстановку, инструктируя и помогая командирам. Появление Горева на командном или наблюдательном пункте, а нередко и в окопах вызывало оживление среди бойцов и командиров. Не раз приходилось мне наблюдать, как разглаживались морщины, веселее становились лица у тех, с кем Владимир Ефимович побеседует, пошутит.
      По возвращении в Мадрид Горев отправлялся в штаб, где совещался с Рохо, обсуждал с ним дела на следующий день. Только после этого он ненадолго заходил в нашу шумную, всегда многолюдную столовую, ибо в час обеда к нам обычно съезжались советники из частей Мадридского фронта. Приезжали также для согласования действий и советники с других фронтов.
      Бывал у нас Павел Иванович Батов, советник 12-й интербригады, наш всеобщий любимец. Ему нелегко бывало отлучиться из бригады, и в каждый его приезд Горев тут же уводил Павла Ивановича к себе. Мы все знали, с какой прямо-таки нежностью относился Горев к Батову, уважая его чрезвычайно за огромный такт и умение ладить с многонациональным составом бригады.
      В маленьком кабинете Горева можно было увидеть и прославленных испанских командиров - Хуана Модесто, Энрике Листера и Пако Галана.
      От Горева и от других товарищей я часто слышала имя Пирпич. И нередко к этому странному имени прибавлялось: "О, Пирпич, это надо ему рассказать. Он уладит. Он разберется". И долго этот таинственный Пирпич, который во всем разберется и все уладит, оставался для меня загадкой. Но вот однажды он появился в подвале. Мне бросилось в глаза, с каким уважением все с ним здоровались. Сперва он показался мне неприветливым, а потом я увидела, что он просто очень устал.
      Позже я узнала, что Пирпич - это Иван Никифорович Нестеренко, главный советник Генерального военного комиссариата, опытный политработник Красной Армии. Пирпич внес большой вклад в организацию института комиссаров в частях, обеспечивших высокое политико-моральное состояние в войсках Испанской республики.
      После победы республиканцев под Гвадалахарой В. Е. Горева направили на Северный фронт.
      После официального приема у Агирре, который одновременно был и президентом, и военным министром Баскской республики, Горев немедля направился на передовые позиции ознакомиться с состоянием знаменитого "синтурона" - пояса вокруг Бильбао, который, по утверждению Агирре и его подчиненных, должен был остановить фашистов. К сожалению, дело обстояло далеко не так. Опытным глазом Владимир Ефимович обнаружил массу изъянов в оборонительных укреплениях, и я еле успевала записывать все его замечания.
      В это время войска Астурийского фронта готовили большое наступление на Овьедо. Командир 8-й бригады Ладреда производил очень приятное впечатление. Это был жилистый, мускулистый астуриец с улыбкой чуть детской, чуть дерзкой, металлист, храбрец, которого обожали солдаты. Он жаловался, что его войско больше походит на партизанский отряд, оно плохо снабжается, не хватает оружия, обмундирования. И действительно, в одном из батальонов, который должен был первым вступить в бой, мы увидели совсем юных ребят, одетых кто во что горазд. Узнав, что к ним приехали русские, они обступили нас, засыпали вопросами и сами стали рассказывать, смеясь и перебивая друг друга, что хоть и трудно воевать - очень холодно по ночам, поэтому таскают с собой не только одеяла, но и матрацы, - но они стремятся стать настоящими солдатами, как те, в Мадриде; а пока они используют каждую свободную минуту, чтобы научиться хорошо ходить на лыжах по горам - без этого воевать в этих краях невозможно...
      После ожесточенных боев и героического сопротивления республиканские войска вынуждены были оставить Бильбао и отойти на запад.
      В июле 1937 года республиканские войска начали наступление на Центральном фронте в районе Брунете, и мы получили небольшую передышку, но франкисты снова бросили значительные силы против Севера. Когда мятежникам удалось прорвать фронт и выйти на ближние подступы к Сантандеру, командование приняло решение эвакуировать войска морем, чтобы продолжать борьбу в Астурии. Были мобилизованы все плавучие средства, все мелкие корабли, несшие сторожевую службу и занимавшиеся тралением и охраной рейдов, вплоть до рыбачьих шлюпок. День и ночь шла погрузка. В последние часы грузились уже под сильной бомбежкой и артобстрелом с фашистских кораблей, а "мессершмитты" носились над нашими головами, непрерывно обстреливая берег.
      Несмотря на сильный огонь, войска были погружены и под самым носом у врага вышли в открытое море, а потом благополучно достигли пункта назначения - порта Хихон.
      В. Е. Горев приказал группе советских советников и переводчиков как можно скорее прибыть в Хихон и продолжать там работу. Надо было выбраться из Сантандера, на улицы которого уже выползла из своих нор "пятая колонна". Закамуфлированные до тех пор, фашисты бесчинствовали, громили винные склады, охотились за коммунистами, искали советских людей. Из окон и чердаков раздавалась револьверная и ружейная стрельба.
      На огромной скорости шоферы-испанцы проскочили через город и доставили нас туда, куда мы уже не надеялись попасть, - в порт. На шлюпках мы добрались до условленного места в бухте, где нас ждала подводная лодка С-6.
      Быстро через люк спускаемся внутрь. Надо как можно скорее закончить погрузку и выйти в море до того, как корабли и самолеты мятежников обнаружат подводную лодку и обрушат на нее свой огонь. Матросы нервничают, они помогают нашим людям спускаться. Но вот очередь дошла до меня, и тут произошла мгновенная заминка: матросы не ожидали, что им придется взять на корабль женщину. Как известно, моряки - народ суеверный, и одна из самых живучих примет: женщина на военном судне приносит несчастье. Комиссар лодки быстро оценил ситуацию и крикнул матросам, что советская женщина исключение, она несчастья не принесет, даже наоборот. С неохотой, ибо вряд ли они поверили комиссару, матросы подхватили меня и бережно опустили в лодку.
      Экипаж лодки состоял из 45 испанцев. Командовал ею советский подводник Николай Павлович Египко. Комиссаром был испанский коммунист товарищ Паоло, твердый и стойкий человек. Большинство команды составляли чудесные рабочие парни из Каталонии и Валенсии.
      Мы знали, что у лодки С-6 славная история - она участвовала в боевых операциях, совершая смелые вылазки против фашистских кораблей.
      В том походе мы стали свидетелями героического поведения экипажа и его командира Николая Египко.
      Надо было как можно скорее покинуть порт и выйти в море: в город уже ворвались войска мятежников. Глубины были малые, и лодка шла в надводном положении, а из-за того, что берега были минированы, ей пришлось идти по фарватеру - проходу в минных полях. Ночь стояла ясная, светила луна. Командир и комиссар с мостика увидели приближавшийся с потушенными огнями корабль. Им оказался вражеский эсминец. Обнаружить подлодку для него не составляло особой трудности: силуэт ее рельефно выделялся на фоне лунной дорожки. К счастью, глубина моря в этом месте достигала 30 метров, и лодка успела быстро погрузиться. Шум винтов фашистского корабля еще долго был слышен экипажу подлодки. И только мы, неожиданные гости команды, в тот момент не подозревали, какой опасности только что избежали.
      Но это было еще не все. Необходимо было уйти из поля зрения засекших нас фашистских кораблей. И вот лодка, погрузившись, стала маневрировать, то уходя далеко от берега, то снова приближаясь к нему. Командир разрешил мне взглянуть в перископ, и я увидела силуэты круживших на некотором расстоянии от нас двух вражеских кораблей. Ощущение было не из приятных.
      Прошло несколько часов, я уже давно лежала на узенькой койке и, к своему ужасу, начала чувствовать, что к обычным неприятностям морской болезни прибавляется еще нехватка воздуха. Как оказалось, лодки класса С-6 имели естественный запас воздуха всего на 12 часов, а устройства для регенерации воздуха у них не было. Подняться на поверхность нельзя было, пока фашистские корабли не потеряли нас из виду. Дышать стало совсем трудно, и командир отдал приказ всплыть.
      Сразу прекратилось удушье. Я хотела подняться с койки, как меня будто ударом отбросило назад, и я услышала противный скрежет, а затем взрывы. Это корабли открыли артиллерийский огонь. Лодка снова быстро погрузилась и стала маневрировать. Так продолжалось много часов. Было нечем дышать. И дальше я уже ничего не помнила. Прошло около полутора суток, пока командир, убедившись, что фашисты потеряли лодку из вида, решил войти в порт Хихон.
      Очнувшись, я с удивлением обнаружила на одеяле много разных вещичек. Тут были и металлические иконки с изображением мадонны, какие матери, жены или невесты надевают матросам на шею, чтоб уберечь их от несчастья в море, и всякие другие талисманы, и даже кусочек испанского флага, с красной звездочкой посредине. Может быть, матросы поверили, что лодка, дважды обстрелянная, осталась невредимой благодаря тому, что они приютили советскую женщину, - ведь снаряд прошел совсем близко от борта. А может быть, они были так рады, что спаслись сами и спасли от верной гибели группу советских товарищей, что в естественном порыве отдали мне на память самое дорогое, что у них было с собой.
      Все вышедшие из Сантандера военные корабли Северного флота, транспорты, рыбачьи шлюпки с солдатами уже собрались в порту Хихона, когда в него вошла С-6. Прибытие кораблей в Хихон сразу же стало известно врагу, и несколько фашистских бомбардировщиков, пользуясь тем, что в порту не было зенитной артиллерии, стали бомбить республиканский флот. Три больших транспорта, с которых, к счастью, успели сойти войска, были потоплены прямым попаданием, сильно пострадали подошедшая раньше нас подлодка С-4 и один эсминец.
      Экипаж подводной лодки С-6 с огромным мужеством продолжал сражаться с фашистами. И однако после тяжелых повреждений, полученных в неравных боях, когда выяснилось, что во фронтовых условиях восстановить лодку невозможно, было принято решение взорвать ее, чтоб она не досталась фашистам.
      Последние минуты С-6, лодки, до конца сохранившей верность Республике... Все молча стояли на катере и со слезами на глазах смотрели, как с жадным шумом ворвались в боевую рубку потоки воды, как исчезли корма и нос. Моряки сделали три круга над местом потопления лодки и, дружно крикнув: "Да здравствует Республика!" - вернулись на берег...
      После падения Сантандера республиканские войска попали в чрезвычайно тяжелое положение. Фашистский флот полностью блокировал Хихон, единственный важный порт, оставшийся у республиканцев на Севере. Астурия оказалась совершенно изолированной. Надежды на помощь с воздуха или с моря не было уже никакой.
      Астурийцы в который раз проявили образцы стойкости и мужества. Была объявлена всеобщая мобилизация мужчин от 17 до 50 лет. Женщины, дети и старики помогали в строительстве укреплений на близлежащих горах и в самих селениях. Но фашисты во много раз превосходили упорно сопротивлявшихся республиканцев. Несмотря на безграничный героизм и самоотверженность войск, Север, отрезанный от основных сил, был обречен. Правительство Республики отдало приказ о вывозе армии морем.
      Из Москвы пришло указание об эвакуации небольшой группы советских людей. К нам на помощь пытались прорваться из Мадрида несколько самолетов, но, как мы узнали по радио, они были сбиты фашистами. Кольцо вокруг нас сжималось все уже, и тогда на маленьком туристском самолете к нам прилетел из Парижа французский летчик Абель Гидес, до того воевавший в Испании в эскадрилье Андре Мальро. Ему удалось совершить три рейса и спасти большинство наших товарищей. Но сам Абель Гидес был сбит и погиб.
      Э. Л. Вольф "Незабываемое" Мы - интернационалисты. Воспоминания советских добровольцев - участников национально-революционной войны в Испании. Издание второе, дополненное. М.: Издательство политической литературы, 1986.
      Приложение 2. Из "Испанского дневника" у Михаила Кольцова
      14 августа
      Бухаралос весь увешан красно-черными флагами, заклеен декретами за подписью Дурутти или просто плакатами: Дурутти приказал то-то и то-то. Городская площадь называется "Площадь Дурутти". Сам он со штабом расположился на шоссе, в домике дорожного смотрителя, в двух километрах от противника. Это не очень-то осторожно, но здесь все подчинено показу демонстративной храбрости. "Умрем - или победим!", "Умрем, но возьмем Сарагосу!", "Умрем, покрыв себя мировой славой!" - это на знаменах, на плакатах, в листовках.
      Знаменитый анархист встретил сначала невнимательно, но, прочтя в письме Оливера слова: "Москва, "Правда"", сразу оживился. Тут же, на шоссе, среди своих солдат, явно привлекая их внимание, он начал бурный полемический разговор. Его речь полна мрачной фанатической страстности:
      - Может быть, только сотня из нас останется в живых, но эта сотня войдет в Сарагосу, уничтожит фашизм, подымет знамя анархо-синдикалистов, провозгласит свободный коммунизм... Я войду в Сарагосу первым, провозглашу там свободную коммуну Мы не будем подчиняться ни Мадриду, ни Барселоне, ни Асанье, ни Хиралю, ни Компанису, ни Казановасу. Хотят - пусть живут с нами в мире, не хотят - мы пойдем на Мадрид... Мы покажем вам, большевикам, русским и испанским, как надо делать революцию, как доводить ее до конца. У вас там диктатура, в Красной Армии заведены полковники и генералы, а у меня в колонне нет ни командиров, ни подчиненных, мы все равны в правах, все солдаты, я тоже здесь только солдат.
      Он одет в синее холщовое моно (комбинезон); шапка сшита из красного и черного сатина; высок, атлетического сложения, красивая, чуть седеющая голова, властен, подавляет окружающих, но в глазах что-то чересчур эмоциональное, почти женское, взгляд иногда раненого животного. Мне кажется, у него недостаток воли.
      - У меня никто не служит из-за долга, из-за дисциплины, все пришли сюда только из-за желания бороться, из-за готовности умереть за свободу. Вчера двое попросились в Барселону повидать родных - я у них отнял винтовки и отпустил совсем, мне не надо таких. Один сказал, что передумал, что согласен остаться, - я его не принял. Так я буду поступать со всеми, хотя бы нас осталась дюжина! Только так может строиться революционная армия. Население обязано помогать нам - ведь мы боремся против всякой диктатуры, за свободу для всех! Кто нам не поможет, того мы сотрем с лица земли. Мы сотрем всех, кто преграждает путь к свободе! Вчера я распустил сельский совет Бухаралоса - он не помогал войне, он преграждал путь к свободе.
      - Это все-таки пахнет диктатурой, - сказал я. - Когда большевики во время гражданской войны иногда распускали засоренные врагами народа организации, их обвиняли в диктаторстве. Но мы не прятались за разговоры о всеобщей свободе. Мы никогда не прятали диктатуры пролетариата; а всегда открыто укрепляли ее. И затем - что это может получиться у вас за армия без командиров, без дисциплины, без послушания? Или вы не думаете воевать всерьез, или вы притворяетесь, у вас есть какая-то дисциплина и какая-то субординация, только под другим названием.
      - У нас организованная недисциплинированность. Каждый отвечает перед самим собой и перед коллективом. Трусов и мародеров мы расстреливаем, их судит комитет.
      - Это еще ничего не говорит. Чья это машина?
      Все головы повернулись, куда я указал рукой. На площадке у шоссе стояло около пятнадцати автомобилей, большей частью изломанных, потертых "фордов" и "адлеров", среди них роскошная открытая "испано-суиса", вся блистающая серебром, щегольской кожей подушек.
      - Это моя, - сказал Дурутти. - Мне пришлось взять более быстроходную, чтобы скорее поспевать на все участки фронта.
      - Вот и правильно, - сказал я. - Командир должен иметь хорошую машину, если можно ее иметь. Было бы смешно, если бы рядовые бойцы катались на этой "испано", а вы в это время ходили бы пешком или тащились бы в разбитом "фордике". Я видел ваши приказы, они расклеены по Бухаралосу. Они начинаются словами: "Дурутти приказал..."
      - Кто-нибудь да должен же приказывать, - усмехнулся Дурутти. - Это проявление инициативы. Это использование авторитета, который у меня есть в массах. Конечно, коммунистам это не могло понравиться... - Он покосился на Тру-эву, который все время держался в стороне.
      - Коммунисты никогда не отрицали ценности отдельной личности и личного авторитета. Личный авторитет не мешает массовому движению, он часто сплачивает и укрепляет массы. Вы командир, не притворяйтесь же рядовым бойцом - это ничего не дает и не усиливает боеспособности колонны.
      - Своей смертью, - сказал Дурутти, - своей смертью мы покажем России и всему миру, что значит анархизм в действии, что значит анархисты Иберии.
      - Смертью ничего не докажешь, - сказал я, - надо доказать победой. Советский народ горячо желает победы испанскому народу, он желает победы анархистским рабочим и их руководителям так же горячо, как коммунистам, социалистам и всем прочим борцам с фашизмом. Он повернулся к окружавшей нас толпе и, перейдя с французского на испанский язык, воскликнул:
      - Этот товарищ приехал, чтобы передать нам, бойцам НКТ - ФАЙ, пламенный привет от российского пролетариата и пожелание победы над капиталистами. Да здравствует НКТ - ФАЙ! Да здравствует свободный коммунизм!
      - Вива! - воскликнула толпа.
      26 августа 1936 г.
      Индалесио Прието не занимает никакой официальной должности. Ему все же отведен огромный роскошный кабинет и секретариат в морском министерстве.
      Мадридские министерства - самые роскошные в Европе. Парижские и лондонские кажутся рядом с ними просто жалкими конторами по продаже пеньки.
      Прието приезжает сюда утром, диктует ежедневный политический фельетон для вечерней газеты "Информасионес". Затем до обеда принимает политических друзей и врагов.
      Он сидит в кресле, огромная мясистая глыба с бледным ироническим лицом. Веки сонно приспущены, но из-под них глядят самые внимательные в Испании глаза.
      У него твердая, навсегда установившаяся репутация делового, очень хитрого и даже продувного политика. "Дон Инда!" - восклицают испанцы и многозначительно подымают палец над головой. При этом дон Инда очень любит откровенность и даже щеголяет ею, иногда в грубоватых формах.
      Лукаво смотрит из-под тяжелых век и говорит на ломаном французском:
      - Мелкий буржуа осчастливлен вашим вниманием и визитом.
      Он произносит, как все испанцы: "пэты буршуа". В 1931 году я отчаянно ругал его в "Правде" за реформизм и соглашательство, я думал - он не читал!
      Я спрашиваю его мнение об обстановке. В десять минут он дает очень пристальный, острый и пессимистический анализ положения. Он издевается над беспомощностью правительства.
      - А что вы думаете о Ларго Кабальеро?
      - Мое мнение о нем вообще известно всем. Это дурак, который хочет слыть мудрецом. Это холодный бюрократ, который играет безумного фанатика, дезорганизатор и путаник, который притворяется методическим бюрократом. Это человек, способный погубить все и всех. Политические наши с ним разногласия составляют существо борьбы в испанской Социалистической партии последних лет. И все-таки, по крайней мере сегодня, это единственный человек, вернее - единственное имя, пригодное для возглавления нового правительства.
      - И вы?..
      - И я готов войти в это правительство, занять в нем любой пост и работать под началом Кабальеро на любой работе. Другого выхода нет для страны, его нет и для меня, если я сегодня хочу быть полезен стране...
      27 августа 1936 г.
      Встреча со "стариком" в помещении Всеобщего рабочего союза. Здесь типичная обстановка реформистской профсоюзной канцелярии, только взбудораженной сейчас революционным шквалом. Маленькие чистенькие комнатки, многолетние просиженные стулья, бесконечные архивы и архивные чиновники за картотеками. Они смущены непрестанным потоком посетителей, вооруженных рабочих, женщин в штанах, запыленных крестьян из далеких деревень.
      Сам Ларго Кабальеро одет в военное моно, с пистолетом на поясе, обветренный, загорелый, очень свежий и бодрый для своих без малого семидесяти лет. Альварес дель Вайо, организовавший встречу, служил нам переводчиком. Это было довольно трудно, потому что "старик" говорил быстрыми, стремительными монологами; впрочем, я все лучше понимаю этот язык, простой, звучный и плавный в построении фразы.
      Без всяких предисловий и вступлений Ларго Кабальеро бурно и резко обрушился на правительство. Обвинил его в полном неумении и отчасти даже в нежелании подавить мятеж. Министры - неспособные, тупые, ленивые люди. Они проваливают все и вся на каждом шагу. Никто их не слушается, они не считаются друг с другом. У них нет ни малейшего представления об ответственности и серьезности обстановки. Им бы только благодушествовать в своих министерских кабинетах. Да и кого они представляют? Все народные силы объединяются вне рамок правительства, вокруг социалистических и анархистских профсоюзов. Рабочая милиция не верит правительству, не верит военному министерству, потому что оно пользуется услугами темных личностей, бывших реакционных королевских генералов, кадровых офицеров, заведомых изменников. Рабочая милиция уже не слушается правительства, и, если так дело пойдет дальше, она сама возьмет в руки власть.
      - Какое же это правительство! - Кабальеро гневно приподымается со стула. - Это комедия, а не правительство! Это позор!