Убить некроманта

– Видишь ли, – говорю, – дело в силе духа. Трус бы увидел свирепых чудовищ, будь уверена. А ты видишь их настоящее… ну как сказать? Красоту страха, как у волков или рысей.

Она слушала и кивала.

Самое чудесное свойство души Магдалы было – веселое любопытство ко всему миру, помноженное на бесстрашие. Она ходила со мной по лагерю – спокойная, как всегда. Рассматривала мою личную охрану. Пожалела мои руки в рубцах – в том смысле, что не так уж просто все время себя резать. Спросила, что это у меня за конь такой, – и хихикала, слушая истории про мои чучела.

Я в конце концов не выдержал:

– Ты не боишься мертвецов? – говорю. – Совсем?

Магдала пожала плечами.

– Я их немало видела, – отвечает. – Ричард обожает турниры. У меня на глазах несколько часов умирал его оруженосец, которого ранили в голову. Это было более тяжелое зрелище, чем твои кадавры. Они же не чувствуют боли…

– Хочешь сказать, – говорю, – что Ричард не мог ему помочь и не приказал добить?

Магдала усмехнулась.

– Видишь ли, Дольф… добивать смертельно раненых жестоко. Вот наносить им раны – благородно. Тебе, вероятно, этого не понять – и слава Богу. Знаешь, я насмотрелась на людей, которые изо всех сил хотят быть хорошими… или, по крайней мере, казаться хорошими, – никогда не делай так. Те, кто может тебя рассмотреть, будут любить тебя таким, какой ты есть… а прочим ты все равно не объяснишь.

– Золотые слова, – говорю. – Я и сам так думаю.

– Только не забудь об этом, – говорит. Тоном почти заклинающим. – Делай только то, что считаешь нужным, и так, как считаешь нужным. Потому что человек погибает – телом или душой, не важно, – когда начинает врать другим и себе, чтобы выглядеть хорошим.

– А можно, – говорю, – я побуду хорошим для тебя? На пробу?

Она расхохоталась.

– Ну уж нет, дорогой! Вот если бы я была героиней легенды – о, тогда бы я обожала Ричарда, ты бы меня украл, и я бы спросила, где ты прячешь ключ к своему каменному сердцу. А у тебя случился бы приступ желания побыть хорошим – и ты рассказал бы мне об этом. Ты знаешь, все жестокие чудовища рассказывают, где хранят ключи от каменных сердец, своим любимым женщинам… а те выбалтывают про это благородным героям вроде Ричарда. По крайней мере, так в балладах поется – но я, благодарение Создателю, не героиня этого вздора.

– То есть, – говорю, – ты бы не стала рассказывать?

Она потерлась щекой о мою руку.

– Ричарду? Даже под пытками.

Мы оба не строили никаких иллюзий. Разве что время от времени припадало желание поиграть.

– Здорово было бы, – говорил я тогда, – убить Розамунду и жениться на тебе.

– Дольф, – смеялась она, – ты бредишь. Я замужем.

– Ричарда тоже убить, – говорю.

– И у нас родится дитя с претензиями на обе короны…

– …и мы объединим Перелесье и Междугорье в одну непобедимую державу…

– …а дитя будет фантастической сволочью – с проклятой кровью батюшки и тонкой стервозностью матушки …

– …еще бы – ведь матушка будет сама его нянчить. Так что он еще учудит что-нибудь такое, от чего его корона воссияет над миром, а мир содрогнется…

– …да уж, учудит – вроде того что сделал ты, Дольф. – И мы оба начинали хохотать.

Все это звучало прекрасно, но было совершенно нереально. Каждого из нас привязали к своей стране, семье, гербу – как приковывают к столбу цепями. Бесконечные вереницы династических браков, рождений, смертей, приданого, договоров, фавора и опалы создавали между нами непреодолимую преграду.

Мы знали, что нам непременно помешают. Мы еще не знали как, но о том, что помешают, знали точно. Мы совершали очередное чудовищное преступление, когда ласкали друг друга в комнатушке под самой крышей, на постоялом дворе, брошенном хозяевами, – каждый из нас предавал собственный Долг.

И поэтому каждая минута казалась ценной – как крупинка золотого песка, да. Магдала говорила правду. Эти три дня теперь хранятся в самом тайном и охраняемом месте моей души – рядом с ожерельем Нарцисса.

К полудню на третий день около превращенного в мой лагерь постоялого двора появились герольды Ричарда.

Помнится, день был нежно-серый, как перламутр, теплый… дождь моросил. Снег начал сходить. Весь мир был серый, мягкий, ветер дул с юга… И послы Ричарда выглядели ужасно ярко на этом сером фоне – в своих двухцветных ало-зеленых плащах с его гербами и золотых шапочках. Остановились поодаль и трубили в рожки. Ну-ну.

Я вышел. Меня сопровождали скелеты и Магдала в одежде пажа. Мы оба совершенно не видели нужды пытаться что-то скрыть.

Они заткнулись, как только нас увидели.

– Давайте бумаги, – говорю. – Вы ведь приперлись с указом Ричарда?

Пожилой герольд – странно смотрелась эта морщинистая рожа под золотым колпачком – слез с коня передать мне свиток. Я сломал печать и развернул – это был не указ. Письмо. Я проглядел через строчку:

«Государю Междугорья, королю Дольфу… Будучи готовы разрешить к общему согласию конфликт, связанный… и признать за короной Междугорья поименованные… не можем поверить в наиприскорбнейшее дело… Льстим себя надеждой, что черные подозрения нас обманывают, но если… желательно, чтобы ваше величество разрешили вопрос, который нас терзает…»

– Магдала, – говорю, – твой муж уточняет, правда ли, что я тебя украл. Ответ писать?

– Передай на словах, – отвечает. – Мой отъезд с тобой отношения к войне и спорным территориям не имеет. Это наше семейное дело.

Магдала снова стала ледяная и неподвижная, как в дворцовой зале, – а рожа герольда пожелтела до тона старого пергамента. Герольды смотрели на Магдалу с таким ужасом, будто она была вампиром, вставшим при свете дня.

А я сказал:

– Я уже предупреждал Ричарда, что меня не интересуют его бредни. Как только что выяснилось, государыню Магдалу они тоже не интересуют. У вас Весть остаток дня и ночь – завтра в полдень я получаю указ или начинаю веселье. Валите отсюда.

Пожилой герольд взглянул на меня безумными глазами и полез в седло. Остальные молчали и таращились, только один – может, еще не закаленный придворным развратом – выкрикнул:

– Государыня, вас околдовали?!

Услышав это, я понял, что именно люди называют «криком души». Магдала рассмеялась – и у них сделались такие лица, будто она извергла огонь изо рта.

Они уезжали в гробовой тишине.

– А Ричард сообразительнее, чем я думал, – говорю. – Надо же – догадался, где тебя искать.

– Для этого большого ума не надо, – сказала Магдала. – Просто он чрезмерно себя любит. Поскольку ему даже на минуту не может прийти в голову, что жена захочет сбежать от него по собственной доброй воле, – бедняжке Ричарду ничего не остается, как во всем винить темную силу. А кто у нас тут сила самая темная?

– Это как деревенские бабы верят в сглаз и приворот? – спрашиваю.

– Ну да. Ты же некромант. Кто, собственно, знает, на что ты способен? Что такое некромант?

– Я думал, – говорю, – все в курсе.

– О Дольф, – хихикнула, – ты же страшный. И на тебя можно свалить все. Ты в этом смысле ужасно удобен. На тебя можно свалить свою политическую дурость, и страх перед будущим, и неумение жить… и мою нелюбовь заодно. Вот так-то, государь мой, великий и ужасный!

– Да, – говорю. – Мы такие.

У меня появилась забавная мысль.

Эрнст, помнится, довольно долго артачился.

– Никто из блюдущих закон Сумерек не может переступить порог жилища живых без зова, – говорит. Будто я сам об этом не знаю. – Как сделаю это?

– Мне не интересно, – говорю. – Броди по снам, заглядывай в зеркала. Чему я тебя учу! Разве вампир не придумает, как взглянуть, что делается в жилище живых, если захочет? Давай, мальчик, если хочешь милости темного государя, – и показал ему перевязанное запястье.

Ну, он же не железный. Нет, мои драгоценные неумершие соотечественники прекрасно справлялись и сами – но меня заела амбиция. Любопытно, что он скажет.

И скажет ли. Как у малютки Эрнста насчет дворянской чести?

Он сказал. Не так красочно, как рассказывал Клод, но мне показалось вполне достаточно, для того чтобы составить полное представление.

– Его величество, – сказал, – в большом горе. Я полагал, что застану его спящим, но он не спал за полночь, беседуя с членами Малого Совета. Граф Фредерик убеждал его величество подписать указ о передаче короне Междугорья этих провинций, прочие вельможи умоляли буквально на коленях – а его величество кричал, что у него не поднимается рука и что ваше вероломство переходит всякие границы. Но указ был подписан в четверть второго пополуночи. А потом его величество сидел в своей опочивальне, смотрел на портрет государыни и плакал…

– А потом приказал позвать Эльвиру, – заметил Клод, выходя из зеркала, этак между делом. – И остаток ночи пытался чуть-чуть утешиться.

– Этого я уже не видел, – огрызнулся Эрнст. – Это уже не мое дело. И вам не стоило, темный государь, позволять господину чужаку проверять мои сведения!

Магдала хохотала, я тоже основательно позабавился. Дал Эрнсту крови – он ее честно заработал. И пока он пил меня, я думал, как на свете мало созданий, наделенных душой, которые не продаются. Вот вампира, разумеется, за деньги не купишь… Но за Дар некоторые из них готовы поступиться и Сумеречным Кодексом, и собственной честью – не хуже людей.

Печальный вывод. Мне больше не хотелось видеть местных вампиров, и я их отослал. Моя ночная свита сидела у огня довольнешенька, дождь шуршал по черепице – последняя ночь из трех шла к рассвету. Я увидел, как на лицах моих неумерших, несмотря на веселье, появляются утренние тени – и отпустил их спать.

Магдала задремала на моих коленях. У меня перехватывало дыхание от нежности. Я думал, как мы вместе уедем домой. Домой.

Может, нам с Магдалой удастся пожить в моем дворце… Дома я мог бы защищать ее надежнее, чем любую драгоценность. Я бы сделал для нее личную стражу – что-нибудь неописуемо ужасное придумал бы. Псов приставил бы к ее покоям. Никаких случайностей, никаких! И не подумал бы брать ее с собой, если уезжал бы по делам – оставлял бы под охраной своих очарованных стен. Самого Оскара уговорил бы за ней присматривать…

А она бы, возможно, согласилась повозиться с малышом этой… как ее? Ах, да, Марианны. А может, у нас и впрямь были бы свои дети – те, что вправе претендовать на две короны… А вдруг с Розамундой что-нибудь случится? Или я помогу случаю… А потом мы бы написали письмо патриарху Святого Ордена… Может, он согласился бы развести Магдалу с Ричардом… Хотя прелюбодеяние, вроде бы, не считается исчерпывающим поводом…

Может, убить его завтра? Это добавит его государству неприятностей, но, в конце концов, с чего мне думать о чужих проблемах? Кто и когда думал о моих?

Разве его не за что убить? И пусть они потом разбираются, кто ему наследует, – мне же и на руку…

С тем я и заснул. Скромные мечты!..

В полдень я вошел в город впереди армии мертвецов. Светило яркое весеннее солнце.

Я поднял штандарты, выстроил войска… Жалел только, что трубить в рога мои гвардейцы не могут, легких у них нету. И мертвецы не могут, потому что не дышат. Но мы и так представляли из себя… хм… зрелище.

Магдала ехала рядом со мной, все еще в пажеских тряпках. Мы с ней нашли на постоялом дворе чистую рубаху – наверное, служанки или хозяйской дочки, простенькую, – но больше никаких дамских нарядов. Так что Магдала была моим пажом. Мы забавлялись собственным положением.

Таким аллюром, распространяя ужас и запах мертвечины – все-таки зима уже кончилась, – мы приблизились к дворцу и остановились у ворот. Очень демонстративно.

Мы не сомневались, что Ричарду понравится такая помпезность и он появится навстречу. Не ошиблись. Он тоже устроил парадный выезд, не хуже нашего, чтобы не осрамиться. У него, сказать по чести, вышло даже лучше – из-за рогов. Вроде бы Золотой Сокол у нас – не битая птица, а так, собирается вершить государственные дела.

Ричард гарцевал на белом жеребце, весь золотой, как полагается по прозвищу, и старательно делал надменную мину. Но когда увидел и узнал Магдалу – надменности и спокойствия не получилось. Вышло бессильное бешенство. У него губы побелели: он даже стал похож на мужчину, а не на медовый пряник.

Внешне, я имею в виду.

Он выпятил нижнюю челюсть, приближаясь ко мне. И протянул свиток, словно меч. Мне стало смешно.

Я сломал печати и проверил, как составлена бумага. Какой-то его челядинец выскочил с пером и чернильницей на подносике – я чуть не сдох, стараясь не расхохотаться, но подписал.

А Ричард вопросил:

– Теперь ты доволен, демон?!

Я все-таки фыркнул.

– Да, – говорю. – Вполне.

И тут он меня удивил.

– Видишь, – прошипел на два тона тише, – я выполнил все твои поганые условия… ради спасения свой страны… Но теперь – верни мою жену!

Что меня всегда поражало в благородных рыцарях – так это их незыблемая уверенность в собственном превосходстве и сущей неотразимости. Я видел: он готов орать, как бедняжка Квентин, жених Беатрисы, что королева не могла удрать со мной по доброй воле, что на меня не польстится и солдатская шлюха, что я ее заставил силой, обманом, шантажом, чарами – особенно чарами. Смех и грех.

– Ричард, – говорю, тоже негромко, – пойми ты, наконец: королева не вещь. Она не шкатулка с твоей любимой цацкой, которую я могу забрать или вернуть. Я тебе козней не строю и политику так не делаю. Просто она хотела уйти и ушла. Отпусти ее – и все тебе простится.

Ричард меня слушал, и его бледное лицо потихоньку багровело. Его свита остановилась поодаль – и на всех лицах изображался ужас. Надо думать – перед некромантом, похитителем добродетельных жен с супружеского ложа.

– Ты думаешь, я тебе поверю?! – протолкнул он сквозь зубы. – Чтобы моя жена – МОЯ ЖЕНА! – забыла все обеты и клятвы вместе с любовью и сбежала с такой мразью, как ты?! Что ты с ней сделал, трупоед?!

– Ричард, – говорю, – хватит, все. Надоело, устал. Не вяжись ты ко мне. Мы подписали договор, я увожу армию. Посылай в провинции гонцов – пусть сообщат, что желающие остаться твоими подданными могут покинуть мои земли…

– Я говорю – верни мою жену! – рявкнул Ричард, забыв всякие приличия. Просто прелесть, каковы они без масок, эти добрые государи. Он сейчас невозможно напоминал моего батюшку во гневе – и я подумал, что братец Людвиг, вероятно, вырос бы таким же, не убей я его в юности. – Ты слышишь, король гнилья, верни мою жену! Ты сгоришь в аду, но будь ты проклят перед этим – верни мне мою жену!..

Его свита между тем потихоньку отступала назад. Бедолаги, верно, чувствовали, что им нельзя, не почину слушать семейные разборки короля. А Ричарда снова понесло, как тогда, в парадном зале.

Я не знал, как теперь его заткнуть. Мне очень хотелось все закончить. Я был удовлетворен – мне вернули мои земли, бумага составлена по форме, недаром воевали – но теперь пора домой. Почему я должен терять тут время, слушая идиота Ричарда?

А он вопил быстрее и быстрее, повторяясь и брызгая слюной, – и тут Магдала сказала:

– Уймись.

И все услышали. Ее голос прозвучал, как удар колокола. Ричард дернулся и уставился на нее, будто она стукнула его по голове и оглушила. Наступила чудовищная тишина – только лязгнула упряжь у чьей-то лошади. А Магдала продолжала:

– Не вытирайте ноги о собственный штандарт, сударь. Уже ничего нельзя изменить, так сделайте милость – не унижайтесь на прощанье. Это ведь не только ваше личное унижение, сударь.

Ричард смотрел на нее так, будто видел впервые в жизни. И будто она не женщина, а какое-то страшное диво. А потом еле слышно проговорил:

– Боже мой… ты, стерва… изменница… ты сама… да как ты… ты давно… а с кем, хотел бы я знать, ты детей…

Вот этого я уже никак не мог допустить. Потому что дети Магдалы не должны подозреваться в незаконнорожденности, что бы этот сукин сын о ней ни думал.

Я ударил его Даром, как мечом – наотмашь. И он схватился за горло и сполз с седла. Кто-то в толпе пронзительно заорал. И почти тут же я услышал звон тетивы.

Я не знаю, как это пришло им в голову и кто распорядился. Может, это в последний момент перед выездом стукнуло Ричарду в прянишную голову или ему подсказал кто-то разумный – именно потому, что от стрел защититься труднее всего. А может, это осенило кого-то из свиты экспромтом: мы слишком выехали вперед, мои мертвецы остались далековато за нашими спинами и не успели бы даже попытаться нас прикрыть. Удачная идея, только вот авторство установить уже невозможно. А дальше все происходило гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.

Я содрал с запястья повязку – стрела вошла в мою руку повыше локтя, но крови оказалось мало, хотя те, кто стоял ближе ко мне, и так повалились на землю в конвульсиях. Я вытащил кинжал, полоснул себя рядом со стрелой и запел. Несколько стрел воткнулись в лошадь, одна – в мое бедро, еще одна – в бок, между ремнем и панцирем.

И тут Дар выплеснулся волной огня.

Я никогда не убивал через проклятую кровь толпу на таком расстоянии. Это было ужасно – тяжелее, чем поднять целое кладбище, тяжелее, чем вести мертвых в бой: я всем открытым разумом ощущал, как души, которые я выдирал из тел, тщетно цеплялись за жизнь. Свита Ричарда… Дай Боже мне забыть когда-нибудь, как они умирали!

Я не знаю, как я смог это сделать. Сейчас, когда я вспоминаю, как это происходило, мне становится холодно. Я ничего не слышал – хотя они, наверное, кричали. Я стал чистой силой разрушения. Я чувствовал, как смерть разливается вокруг меня все шире и шире, и не мог остановить этот огненный вал – его подхлестывали дикая боль и мучительный страх за Магдалу, за мою Магдалу без панциря, без шлема, без кольчуги, мою беззащитную Магдалу…

Я очнулся от ледяного холода – Дар вытек до дна. Я понял, что очень далеко вокруг уже нет ничего живого, – но как-то не до конца осознал смысл этого вывода. Я наконец услышал мертвую тишину. Яркий солнечный свет озарял синеватый весенний снег и пестрые тряпки с золотым шитьем на человеческих и лошадиных трупах. Меня тошнило, и бок болел режущей болью, так, что стрел в руке и бедре я почти не чувствовал. Я мог думать только о Магдале – и обернулся к ней: точно знал, что ее задеть не мог, что прикрыл ее Даром, как щитом, что ее все время держал в уме…

Она лежала на растаявшем снегу рядом со своей лошадью – соскользнув с седла. На ее лице осталось выражение вампирского ледяного покоя. Она не успела закрыть глаза. Две стрелы. Одна – чуть выше ключицы. Вторая – под левую грудь. Все.

Я хотел спрыгнуть с коня, чтобы подойти к ней, но тут мир опрокинулся и потемнел.

Первое ощущение, которое я осознал, – холод. Ужасный холод. Холоднее всего боку под панцирем – в нем будто кусок острого льда застрял. И голове холодно. И мутит.

Я открыл глаза – будто чугунные ставни поднял вместо век. И увидел черное ветреное небо с зеленой звездой и белое лицо Клода – мутно.

А, так это холодное – руки Клода, думаю… Вампирская Сила… в мое опустошенное тело. Понятно. А где Магдала?

Агнесса сбоку сказала:

– Государь, вы меня слышите? – ее голос отдался раскатом эха в моей голове, как в пустом храме. – Государь, очнитесь!

Я хотел ей сказать, что слышу, что все в порядке, но ворочать языком оказалось страшно тяжело, а еще приходилось держать глаза открытыми. Это была непосильная работа. Я устал.

Клод погладил меня по лицу ледяной ладонью – это меня чуть-чуть встряхнуло. Он вливал в меня свою Силу и говорил:

– Государь, пожалуйста, очнитесь. Надо позвать гвардейцев. Надо приказать гвардейцам продолжать нести службу – слышите? Государь, пожалуйста!

Я не смог ничего сказать, но отдал мысленный приказ. Услышал, как лязгают доспехи и лошадиная сбруя, как стучат колеса… Повозка, что ли?

Наверное, Клод меня поднял – переложил на что-то мягкое. Стало очень тошно, все поплыло, звезда в темноте перед глазами качалась, качалась… А я хотел ему сказать, чтобы он позаботился о Магдале, – вопил мысленно, но сил, наверное, совсем не было.

Агнесса сказала:

– Все будет хорошо, государь. Мертвых предадут земле. Бумаги – у Клода. Все в порядке.

Ничего не в порядке, подумал я и провалился в мягкую черноту без дна.

Вероятно, я тогда умер бы, не будь при мне вампиров.

Никто не сделал бы для меня больше, чем Агнесса с Клодом. Они вытащили меня с Той Самой Стороны – будем называть вещи своими именами.

Уже много позже я узнал, что натворил тот освобожденный поток Дара. Смерть расплескалась, широким кругом, захватив почти весь городской центр, королевский дворец, торговые ряды – на милю вокруг, не меньше. Городу еще повезло, что многие его жители разбежались при виде моей армии; но все равно, те, кто остался, – простой люд, ремесленники, купцы, женщины – все они попали под тот же топор, как это ни прискорбно. Живые люди уцелели только в предместьях, но были в таком ужасе, что никому и в голову не пришло соваться к королевскому дворцу, где происходил какой-то кошмар. Я пролежал в тающем снегу среди трупов до самых сумерек – и никто не попытался меня добить.

Понятно почему. Клод говорил, что у него и у Агнессы, спавших в заброшенном склепе на городском кладбище, в тот момент, когда я воззвал к Дару, было такое чувство, будто они горят в своих грозах. Представляю себе, что тогда ощутили живые люди.

Мертвецы, поднятые во время войны, легли в тот момент, когда я потерял сознание. Но гвардия, чары на которой были гораздо надежнее, закрепленные не только моей кровью, но и моими прикосновениями, осталась на ходу. Вампиры, перепуганные происходящим и собственными ощущениями, полетели искать меня, как только солнце скрылось за горизонтом, – и нашли в окружении гвардейцев-скелетов, замерших, как истуканы. Нашли умирающим – не столько от холода и ран, сколько от того, как я себя сжег. Рядом с остывшим телом Магдалы. У ног игрушечной лошадки. Эту лошадку они и запрягли в какой-то подвернувшийся под руки фургон, принадлежавший раньше столяру, наверное, потому что в нем лежали доски.

На доски они просто набросали тряпья, найденного на месте бойни, – попон, чьих-то плащей… Среди этих тряпок я потом нашел пару штандартов Перелесья. В моей крови – ирония судьбы.

Агнесса говорила, что трупы валялись повсюду, будто громом пораженные. В тот день в Перелесье умер король, умерли четверо членов Большого Совета, с ними – человек пятьдесят личной свиты Ричарда, его канцлер, его церемониймейстер и его егерь. Не говоря уже о гвардии, страже, челяди… Хорошо поразвлекались. А вот оба принца выжили – их не взяли с собой, они под присмотром кого-то из королевских родственников остались в столице. Но все это я тоже узнал гораздо позже.

Я возвращался с войны домой. Днем меня охраняли гвардейцы – этот жалкий фургон, который мой игрушечный конь тащил на северо-восток, карету, видите ли, короля, выигравшего войну. Ночью прилетали вампиры, поили меня вином и молоком, смешанным с кровью, целовали, пытаясь влить в мое бедное тело свою Силу… Я этого почти не помню. Не образы – только бледные призраки в холодной темноте, смутные, хотя и милые сквозь полузабытье. Я проболтался между жизнью и смертью две недели. Неумершие говорили потом, что я бредил Магдалой, называл Клода Оскаром, звал Нарцисса и просил, чтобы ко мне пустили Магдалу. И снова – о Магдале.

Тогда моему телу было совсем худо, но душе – вполне терпимо. Для души на границе миров Магдала была жива – я даже, кажется, разговаривал с ней. Невыносимо больно стало, когда я начал потихоньку приходить в себя. Когда я вспомнил.

Нам дали только три дня. Жалкая подачка судьбы, циничная усмешечка Тех Самых. Моя самая светлая надежда, самая нежная любовь, которая могла бы все перевернуть. Магдала, Магдала…

Я возвращался с войны домой – и если я не дал себе умереть тогда, то только потому, что Междугорью нужно было вернуть Винную Долину и Птичьи Заводи. И нашей короне пригодился бы серебряный рудник в Голубых Горах. Я должен был все это утвердить. Вернуть в эти земли своих подданных. Занять новые крепости своими гарнизонами. Продолжать делать свою работу, потому что мои несчастья, в сущности, всего лишь несчастья одного из людей в одном из миров…

Но как я жалел, что стрела пробила бок, а не горло… Я бы умер таким же счастливым, как она, моя освободившаяся девочка, моя королева, которую похоронили чужие, а я не смог даже поцеловать ее в последний раз, даже отрезать ее локон на вечную память… Единственное, что утешало меня в какой-то мере, – я все-таки исполнил ее просьбу или заклинание: я не дал Перелесью себя забыть. Можно быть уверенным – того, что я устроил в городке близ столицы, тут не забудут и через двести лет.

Моя душа оплакивала ее… Только я не мог плакать ночами, когда рядом со мной были вампиры, мои дорогие союзники. И я не мог плакать днем, с тех пор, как смог сесть в седло, – и снова ехал по Перелесью, мимо таких нищих деревушек и таких угрюмых городов, будто их покойный король и не был прославленным добрым монархом…

Так что южане могли потом смело рассказывать своим детям, как они видели короля Дольфа на марше – и он вполне чудовище, убийца без сердца. Те, Кто мог бы рассказать о моем последнем разговоре с Ричардом и о том, как все произошло на самом деле, умерли. А остальным остались легенды и домыслы.

И домысленное вполне укладывалось в сюжет баллады: прекрасный, предательски убитый государь, его добрейшая королева, разделившая его трагическую участь, и некромант, вероятно покинувший место бойни на нетопырьих крыльях, мерзко хихикая…

Но какая нам с Магдалой разница, что о нас говорят? Разве что любопытно, как они объяснят эти две стрелы – две подлые стрелы какого-нибудь, гори он в аду, ее рыцаря, который счел себя оскорбленным вместе с рогатым Ричардом и решил защитить честь, которой нет…

Я только надеюсь, что благородного господина, будь он проклят, ожидала хорошо накаленная сковорода. Я просто возвращался домой, снова одинокий до смертной боли, с дырой в боку – и с дырой в душе.

И все.

Грех сказать, что дома меня не ждали.

Свои войска я встретил в Винной Долине. Мой новый маршал-умница – бывший командир приграничного гарнизона – сделал кое-какие отличные выводы, имея в виду в качестве посылок и поднятых мертвецов, и наши освобожденные города. Додумался, что надо закрепить успех, – жутко дергался, боясь получить по шее за самоуправство, но я подарил ему графство за это.

У меня всегда хорошо получалось ладить с вояками. Этот старый краснорожий боров прослезился от чувств, когда я его благодарил.

– Об вас, ваше величество, – говорит, – болтают, конечно, что ваша сила – из ада, а что по мне – так кто бы ни был в союзниках! Дело-то вышло отменное. Может, оно, конечно, и не божеское, но отменное. Сколько баб плакать не станет – я это так понимаю, ваше величество…

Тронул меня. Я понимаю, безусловно, я понимаю, что тут дело не в любви к моей особе, а в любви к нашей общей стране, но только от этого ничего не меняется. Даже к лучшему.

Отсюда я послал гонца в столицу – с самыми добрыми вестями. Помнится, шла теплая, светлая весна, потом превратилась в чудесное лето с дождями и радугами. С юга на север везли зерно, овес и сыр. Я думал, что время, тяжелое для Междугорья, наконец-то отходит в прошлое… И что я не могу разделить радость с Магдалой.

Я пытался думать о славных победах, о землях, которые к нам вернулись, о новой армии, способной справиться с врагом на рубежах, но мысли все равно возвращались к трем дням любви Магдалы. И моя гордость гасла. Я – неблагодарный. Мне мало трех дней. Я не возношу хвалы Богу за то, что они вообще были.

Напротив, я готов на Него браниться последними словами за то, что Он так с нами обошелся.

Впрочем, к потерям мне не привыкать стать…

А между тем мой гонец вернулся с письмом из столицы. Мои ненаглядные подданные не сомневались, что их прекрасный государь жив и здоров: ведь мертвые монстры во дворце по-прежнему несут службу, а значит, ими движет моя воля. Хороший я им оставил указатель – этакий золотой цветок, который должен зачахнуть, если с героем случится беда… Превесело!

Далее – отчет канцлера, отчет казначея, отчет премьера… Все, в сущности, неплохо. И приписка рукой камергера: «Марианна родила в конце апреля. Мальчика, которому дали имя Тодд. Он утвержден Большим Советом в качестве бастарда короны Междугорья».

Клейма Тьмы на этом ангелочке нет, его кровь чиста. Об этом надо было упомянуть – я понимаю.

Тодд – это мне не понравилось. Но меня никто не спрашивал. Мне бы очень хотелось получить хоть пару строчек, написанных Оскаром, но кто бы передал его письмо…

А так все шло чудесно. Как в сказке.

Все лето и начало осени я провел в южных провинциях. Жил в Винной Долине, в чудесном замке по имени Приют Ветров, – как король жил, клянусь всем, во что верю! Мои неумершие друзья удобнейшим и конфиденциальнейшим образом устроились в сторожевой башне с заколоченными бойницами, моя мертвая гвардия несла караульную службу, и еще мне прислуживали живые, из местных. И даже не совсем неохотно.

Мне было тут очень хорошо, гораздо лучше, чем в столице. Я мотался по всему югу. Я принимал дворян, по уши счастливых уже от сознания близости к короне; этим было наплевать, что я некромант, главное – король Междугорья. Я утверждал новые должности, и мои новые чиновники меня боялись до смерти, но примерно уважали: они ведь своими глазами видели, на что я способен. Мне жаловались на покойного Ричарда: на него мои бедные подданные вылили столько дерьма, что можно было бы легко наполнить хорошую винную бочку. Пустячок, а приятно…

Милые соседи из Перелесья к августу собрались с духом и прислали послов. Королем Перелесья теперь стал старший сын Магдалы, крошка Эрик, шести, кажется, лет от роду, с каким-то очень ушлым регентом из своих родичей. Регент от имени короля выражал уверения в совершеннейшем почтении и просил мирного договора. Хвостики соседей хорошо устроились между ног, я это явственно понимал. Письмо читал губернатор Винной Долины, вслух, а мой местный двор готов был аплодировать. Я тоже – потому что маленький зайчик на троне Перелесья все-таки имел отношение к моей Магдале, хоть и не без помощи Ричарда.