– Только?

– Только чуточку вмешался. Это же не преступление, за которое казнят? Ну невозможно же слушать, как твой юный товарищ твердит о леди в опасности! Но я не мешаю ему самому набивать шишки. И не собираюсь мешать в дальнейшем. Так что терпение, терпение. Думаю, что он и сам со всем справится, только нужно время и опыт.

Лариса кивнула. Ее лицо горело.

– Я буду ждать, сколько понадобится, – сказала она и снова кивнула. – И сама сделаю, что смогу.

– Да, леди, да… Вы женщина редкая. И самая, кстати, очаровательная из потенциальных Княжон, которые мне встречались.

– Княжон?

– Княжон Вечности…

Туман чуть-чуть поредел. В разрывах бурых клубящихся туч плыл чуть подтаявший шарик космического мороженого с перламутровым яблочным сиропом. Туман благоухал тополями, березой и талым снегом. Лариса вдруг поняла, что они уже пришли. Ее дом как-то сам собой оказался совсем рядом, сонный и спокойный, укутанный мягкой дымкой тумана, облитый лунным сиянием, светящийся желтыми окнами в черных зарослях ив и берез – милый, как деревенский домик.

– Ваши штучки, Артур? Да? – Лариса восхищенно оглядывалась кругом. – Я еду до дома полчаса… Скажите, сколько времени мы шли?

– Да нисколько. Прошлись по снам, чуточку срезали… Оставьте, Лариса.

Явно подошло время прощаться, но Ларисе было жаль тихого покоя. От Артура тянуло Вороном. Сил не было просто уйти – и все.

Артур вздохнул.

– Бесценная леди… Я полагаю, вы хотите видеть…

– Я готова ждать, правда, – сказала Лариса поспешно. – Хочу, да, но, после года сплошной пытки, надежда – это так много…

– Я ваш слуга, леди, – сказал Артур серьезно. – Я предложил бы вам Вечность, но ведь вы не возьмете Дар из моих рук? Это было бы слишком интимно и слишком ко многому обязало бы, хотя и защищало бы, конечно…

– Я подожду, – твердо сказала Лариса. – Я дождусь, когда это сможет Ворон.

– Потрясающее сочетание – гордыня и любовь… – улыбнулся Артур. – Однако, мне уже невежливо тянуть время дальше. Доброй ночи, Лариса. Я знаю, вас мучают кошмары – так вот, сегодня вы будете спать, как дитя. Вот увидите. Преданный слуга леди.

– До свидания, – сказала Лариса. – Я очень рада знакомству. Правда.

Артур церемонно склонил голову. Байкерское тряпье на секунду показалось Ларисе синим бархатом с золотыми нитями. Артур, не торопясь, повернулся и вошел в густую тень у Ларисиного подъезда. Запах ванили и ладана смешался с туманом и растаял.

Лариса открыла дверь в свой подъезд, как в лунный чертог. Она почти ничего не понимала, все системы бортового компьютера сбоили, жизнь, смерть, любовь – образовали какой-то пестрый круговорот… Но было восхитительно спокойно.

В новом Ларисином мире не было страха. Она почувствовала себя Княжной, еще не понимая толком, что Артур имел в виду.

Осозналось только, что он – прав.

Лариса спала без снов, когда Римма беседовала со своим астральным наставником.

Она снова стояла посреди круглого зала, залитого светом. Красные лепестки толстым мягким ковром осыпали пол. Наставник предстал перед ней в ослепительном белом луче; увидев его, Римма почему-то почувствовала тревогу.

– Я что-то сделала не так? – спросила она испуганно.

– Ты не виновата, – раздался медный бесстрастный голос. – Ты сделала все, что было в твоих силах. К сожалению, свет не всегда одерживает победу над тьмой.

– Что случилось? – прошептала Римма беззвучно, но наставник, разумеется, услышал – он читал по ее душе.

– Девушка по имени Лариса. Ее жизнь в опасности.

Римма давно забыла, как ее раздражала эта девица. И потом – что такое раздражение перед лицом смерти? Не заслуживала этого глупая девчонка – Римме вдруг стало жаль ее до слез.

– Неужели я ничего не могу сделать? – спросила она в тоске. – Она погибнет?

На несколько мгновений Римме показалось, что она видит в потоке света лицо наставника – белое, неподвижное, скорее, лицо мраморной статуи, чем человека. Из глаз его исходил белый свет. Свечи в золотых жирандолях полыхали ослепительным пламенем.

– Тяжело помочь тому, кто сопротивляется помощи, – влился в Римму бестелесный голос. – Девушка одержима. Она уже сама ищет смерти, демон все-таки овладел ее душой. Она оказалась слишком привлекательной… пищей для сил зла. Следующей ночью ее сожрут.

– Господи… – прошептала Римма, цепенея от ужаса. – Какой кошмар… – и взмолилась: – Ну научи же меня, как поступить! Неужели я вот так отойду в сторону и дам им ее… съесть?!

Наступило молчание. Впервые за много лет наставник Риммы размышлял так долго. Ангел молчал, а Римма стояла в золотом сиянии и пыталась отогнать от своего разума дикую картину – как это «сожрут»? Душу можно сожрать? Или это будет нечто, что буквально сожрет или сожжет ее тело?

Римма видела немало страшного и отвратительного. Но еще ни о чем ее наставник не говорил так внушительно. И Римма поняла, что участь Ларисы будет неописуемо страшной.

Не порча со сглазом. Одержимость.

Римма уже отчаялась, когда, наконец, раздался долгожданный голос.

– Есть только один выход, – рек наставник. – Но это будет тяжело для тебя. Ты готова принять на душу грех ради спасения чужой жизни?

– Да, да! – откликнулась Римма поспешно. Она не колебалась ни минуты.

– Тогда ты солжешь ей. Это единственный способ.

– Я солгу ей, но она спасется.

– Правильно. Ты скажешь ей, что сделаешь все, что она попросит. Она захочет говорить с умершим юношей по кличке Ворон.

– Он демон.

– Он демон. Но ты согласишься. Ты скажешь, что не можешь вызвать столь темную сущность в своем доме. Потом скажешь, что она может увидеть его тень в том месте, которое ты укажешь. Вот это место. Запомни.

Римма увидела, как на четкой черно-белой фотографии, расселенный дом в узеньком переулке, на Лиговке, в пяти минутах ходьбы от жилища ее старой подруги. Дом был знаком Римме, он предназначался на капремонт или даже на снос, работы уже начались. Теперь там было пусто и темно; единственными посетителями этого места были бомжи и сомнительные типы, разыскивающие укромный уголок для выпивки и прочих интимных надобностей.

– Туда? – пораженно прошептала Римма. – Там же…

– Никого не будет. В доме и во дворе дома никого не будет. Ты оставишь ее во дворе, напротив входа в подъезд и уйдешь. Она окажется наедине со светлыми силами Космоса. Они образуют защиту вокруг нее. В квартире чистого воздействия организовать нельзя.

– Все-таки я как-то беспокоюсь за нее, – сконфуженно пробормотала Римма. – Мне обязательно нужно будет уйти? Оставить девчонку одну, ночью, рядом с этим бомжатником?

– Ты можешь остаться, – провещал голос. – Но имей в виду: я могу защитить своей энергией от сил зла только одного человека. Ты уверена, что твоя личная защита выдержит нападение демона?

Римма растерялась.

– Я когда-нибудь ошибался? – спросил голос. Римма почувствовала, что ею недовольны.

– Нет…

– Случалось ли такое, что кто-то из людей, в которых ты принимаешь участие, попадал в беду из-за того, что я дал неточную информацию?

– Нет.

– Ты считаешь, что Силы Света способны на ложь?

– Нет, нет!

– Тогда что тебя тревожит?

Римма легко вздохнула.

– Ничего, – сказала она, улыбаясь. Маловерная. Как она могла сомневаться, когда все так понятно и ясно? – Конечно, ничего. Я все запомнила. Я спасу ее.

– Если битва Высших Сил закончится в нашу пользу.

– Да, конечно, – Римма почувствовала обычный светлый экстаз. Стены зала заколебались и медленно растворились в сиянии. Видение превратилось в сон. Но засыпая, Римма знала, что наставник не оставит ее, что говоря с Ларисой, она ничего не забудет и не перепутает.

Все шло правильно.

Лариса проснулась таким поздним утром, что оно уже и утром-то не могло называться. Она выспалась. Это дорогого стоило.

В комнате было тепло, постель была тепла. Лариса долго тянулась, как кошка. Потом встала – и ее почему-то потянуло к окну.

День был серенький.

Лариса смотрела в окно и с удивлением отслеживала мысли и ощущения такие странные, что в животе похолодело. За окном было то, что Лариса всю жизнь называла «плохой погодой». И эта плохая погода была неотразимо прекрасна, настолько прекрасна, что Лариса не могла оторвать от окна взгляд.

Мягкое небо, нежное, как смятый серый шелк, расстелилась над крышами соседних домов. Деревья в дымке не рассеявшегося тумана, будто написанные акварелью на влажной рыхлой бумаге, были исполнены пробуждающейся жизни; зеленоватые стволы старых тополей, березовая розовость, жатый черный бархат коры вяза – все это мерцало тонким, еле уловимым свечением. Туман съел снег, и обнажившаяся земля ждала травы, а мокрый асфальт тоже мерцал, как натертый паркет. Лужи лежали на нем осколками черного зеркала.

Лариса, задыхаясь от непонятного восторга, открыла форточку. Запах города, сырой, бензинный, земляной, серый весенний запах хлынул в комнату холодным потоком, окатив Ларису с головы до ног.

Что же сегодня за день такой особенный, думала она, изнемогая от наслаждения. Что случилось? Что сегодня родилось или влюбилось? И сколько времени это продлится?

И тут безумная мысль на миг вышибла у нее дыхание.

Это не день особенный. День обыкновенный. Это я… прозрела.

Лариса вскочила и заметалась по комнате. Одевалась и причесывалась в необычном для себя темпе, еле справляясь с колотящимся сердцем, как будто на свидание опаздывала. И верно, опаздывала.

На свидание с миром.

Как, как могло случиться, билось у нее в крови, что у меня этого не было? Целый год не было – или больше, или никогда? Но почему, почему? Кто, как отнял у меня это? За что?

И как посмел?

Лариса выскочила на лестницу. Ее поразил запах, сырой теплый запах, похожий на запах деревенского дома в дождь. Она сбежала по лестнице, ведя пальцами по стене, удивляясь тому, что ощущает и видит, будто впервые в жизни оценила и эту бледную казенную зелень, и гладкость масляной краски, и надпись «Панки, хой!», сделанную синим маркером…

Улица ее просто оглушила. Лариса остановилась. Запахи и звуки обрушились на нее, будто внутри размыло и разрушило какую-то грязную плотину. Лариса увидела, как на веточку барбариса прыгнула синичка, желтенькая, в стильном черном галстучке, как синичка склонила прелестную головку в синеватом берете, раздельно, звонко сказала: «Зи-зи-чи!» – и вспорхнула. И эта веточка в длинных колючках, и эта синичка, и ее приветственная реплика будто отпечатались на обнаженной душе. Лариса остро почувствовала, что все это – и все остальное – останется теперь в ней навсегда.

Смотри, как прекрасен мир, сказал внутри ее разума новый голос. Смотри, какой дивный день. Смотри, как чудесен твой город – даже эта разбитая машина на вечной стоянке у бордюра, пыльная, с колесами, вросшими в грязный талый снег, похожая на заспанного тощего медведя, только что покинувшего берлогу. Ты же тысячу раз проходила мимо – и не видела.

Ты ничего не видела.

Лариса медленно шла по улице. Ее обгоняли, ей шли навстречу, она заглядывала в лица прохожих, ей было не по себе – и никак не определялось, почему. Она брела, впивая глазами свою улицу, даль, тающую в тумане, пустырь, заросший вербой, по которому носились собаки, перекресток, на котором мигали светофоры, молочный киоск… Эти места всегда казались ей унылыми и обыденными, этот спальный район, застроенный «хрущевками» и заросший тополями – это все неожиданно осозналось, как часть Города. А Город определился, как часть души. И часть любви.

Немалая часть. И не худшая.

Лариса брела, постепенно понимая, что такое «корни». Она жила в городе с рождения, ее родители тоже родились и выросли здесь, но лишь только что ей пришло откровение. Она – часть города. Она сама – город. И снова пришло ощущение странной смеси из любви и смерти.

И это было удивительно прекрасно.

И только тогда она слегка пришла в себя, когда сообразила, что стоит перед домом Риммы. Но шла она именно сюда. Шла не просто так, а по делу.

Никакие откровения не могли сбить ее с толку.

Нехорошо Ларисе стало еще на лестнице.

И дело было даже не в запахе – обычном, в сущности, хоть и неприятном запахе сырости, мочи и крыс, доносящемся из подвала. Лариса медленно поднималась по ступенькам и думала, откуда у нее такое чувство, будто под ногами – то ли пятна крови, то ли следы слез, что уж вообще непонятно, как заметно. Будто по этой же лестнице поднимались раненые, часто поднимались, много раз, теряя тут силы и кровь, оставив осязаемый след собственной боли…

Раньше Лариса этого не чувствовала. А теперь от неожиданного прозрения ей стало слегка жутковато – не в страх, а в тошноту. И из глубины души почему-то снова начала подниматься злость.

Лариса пока не могла определить, на кого.

Она позвонила. Дверь отпер Жорочка, Риммин сын, ровесник Ворона, которого Лариса, тем не менее, воспринимала, как мальчика, к тому же – мальчика недалекого. Вот – увидел ее и расплылся в странной улыбочке, не приветливой, а какой-то сальной, будто Лариса была фотографией в непристойном журнале.

– Ой… Ларисочка!

– Римму позови, – приказала Лариса. Уже бросив ему эту фразу, как команду собаке, она подумала, что это, минимум, невежливо, но Жорочка подчинился безоговорочно. Как… служащие «Берега».

– Мамочка! – закричал он в глубь квартиры. – Ларисочка пришла! – и остановился, пожирая ее глазами.

Лариса решила, что лучше всего обращать на милое дитя не больше внимания, чем на потолок и на стены. Она переступила порог – и содрогнулась. Она поняла, отчего ей было так чудовищно неприятно в тот вечер, когда Римма записала для нее послание Ворона.

Квартира выглядела уютной и ухоженной. Со вкусом обставленной. Даже эти вишневые бархатистые обои в коридоре, с бронзовыми светильниками вокруг зеркала воспринимались вполне нормально. И стильно. Темновато, но стильно. И запах благовоний, приторный, но вполне терпимый, вовсе не раздражал обоняние. И при всем этом в квартире было страшно.

Весь воздух здесь, вся мебель, все предметы были пронизаны незримой паутиной боли. Боли, страха, надежды, вожделения, отчаяния, тоски – и чувства Ларисы тут же потянуло в такой же паутинный канал, от нее, куда-то далеко отсюда. Живое будто засасывала некая непонятная воронка – засасывала, распределяла по сортам и пересылала по этим каналам, как по проводам. Куда-то, где…

Лариса бездумно провела рукой по воздуху и лизнула кончики пальцев. Ощутила раздирающий вкус чужих страданий. Буквально увидела, как в этой паутине бьются запутавшиеся живые чувства. Что это – души? Или – что?

Коммутатор, подумала Лариса, холодея. Принимают, распределяют, пересылают. И именно туда. Я была права. Надо было сюда зайти. Надо. Чтобы расставить все точки над i.

В коридор, позвякивая серебряными побрякушками, вышла Римма. Лариса посмотрела на нее и подумала, что Римма прекрасно выглядит для своих лет. Ухоженная такая дама бальзаковского возраста. Откормленная чем-то… неправильным.

– Ларочка! – сказала Римма, улыбнулась и распахнула руки. – Ну что ж вы не проходите в комнату, милая моя девочка?

Лариса будто к полу приросла. Римма улыбалась слишком слащаво, чтобы улыбка воспринималась, как искренняя, но за улыбкой было нечто похуже фальши. Болезненная жалость. Римма смотрела на Ларису, словно на собаку, раздавленную автомобилем.

– Ларочка, ну что ж вы? – повторила Римма, и ее улыбка чуть-чуть потускнела. – Я все понимаю, мы с вами, конечно, договаривались встретиться попозже, но у вас, наверное, важное дело…

– Римма, вам звонил Эдуард? – спросила Лариса.

– Мне звонил Антоша, – сказала Римма удивленно. – Насчет сеанса связи с тонким миром…

– Значит, Эдуард вам не звонит, – сказала Лариса задумчиво. – А как он с вами общается?

– Вы меня простите, Ларочка, – в голосе Риммы мелькнула тень раздражения, – но я понятия не имею, о ком вы говорите. Кто этот Эдуард?

– Я не знаю, как он называется в ваших терминах, – сказала Лариса, глядя Римме в лицо и видя в ее глазах глубокую, втягивающую пустоту. – Демон, темная сущность или еще как-то так. Но это не важно. Вы же его кормите?

– Я не понимаю… – она действительно пока не понимала.

– Вы его кормите чувствами своих клиентов, да? – спросила Лариса, все лучше и лучше представляя себе общую картину. – Вы его и мной кормили. А за кормежку он подкидывает вам информацию.

– Лариса, – голос Риммы стал жестким и официальным, а лицо – оскорбленным. – Я согласна устроить для вас спиритический сеанс, хотя дух, с которым вы общаетесь, темный дочерна. Я готова вам помогать, не смотря ни на что. Так за что вы меня грязью поливаете?

Жорочка сделал шаг вперед и хотел что-то сказать, но наткнулся на взгляд Ларисы, как на острое, запнулся и промолчал.

– Я могу зайти к вам перед полуночью? – спросила Лариса вежливо, снова повернувшись к Римме.

Римма переключилась с оскорбленности на обычную деловитость.

– Если уж вы зашли, то давайте договоримся. Я больше не буду рисковать своим чистым домом…

Лариса прыснула. Римма расширила глаза от негодования. Жорочка несколько раз открыл и закрыл рот, изобразив рыбку в аквариуме. Совсем невозможно удержаться.

– Извините, – пролепетала Лариса, давясь смехом. – Просто это вы очень забавно сказали.

– Так вот, – продолжала Римма величественно, как дама-тролль. – Встретимся на улице. Я покажу вам место, которое этот дух согласен посетить. Там вы увидите его… тонкое тело… без всяких, как вы говорите, наркотиков, – добавила она с ядом.

– А… – Лариса улыбнулась. – Вы решили сдать меня, как бандиты говорят, с потрохами? Сильно. Он вам чем платит?

– Да кто?!

– Эдуард. Он с вами делится награбленным, да? Или вам одной информации хватает?

– Ну довольно! – Римма вышла из себя. – Если вы не хотите…

– Ну почему же, – Лариса поняла, откуда в ней отвращение и злость. – Мы, как говорил Маугли, принимаем бой. Я приду. Посмотрим, кто кого. Закройте за мной дверь, Римма. Встретимся вечером.

И с облегчением вышла из темного пространства, наполненного старыми и свежими неслышными стонами.

А Римма с таким же облегчением защелкнула за ней фирменный секретный замок.

Перед возвращением домой, Лариса зашла в магазин за хлебом. В своей кухне она разломала буханку хлеба на части и рассовала ломти по карманам куртки.

Ее чудесная бабушка, знающая массу поверий и примет, когда-то говорила: если к тебе является неспокойный мертвец, дай ему корку черного хлеба и скажи: «Съешь и уходи». И на поминках стакан с водой накрывают ломтиком хлеба. Вероятно, в этом есть некий тайный смысл.

В конце концов, в церковном причастии хлеб изображает очень важные и светлые вещи – тело Христово, близость к Богу… Вот и предложим. Хлебца.

Не помешает.

Потом Лариса задумалась. Выполнению дальнейших планов, расписанных в сознании четко, как на карте со схемой передвижения армий для решающего удара, способствовал топор. Но топора у Ларисы не было.

До самой смерти Ворона она жила у него. Об этом не говорилось вслух, но на телепатическом уровне висела идея поменять комнатуху Ворона и квартирку Ларисы на какое-нибудь приемлемое жилье, когда Ворон «отколется» и «завяжет». Когда они поженятся.

Его смерть сломала все планы. Аппаратура Ворона, его компьютер, те его дурные железяки, без которых не существует на свете ни один уважающий себя мужчина, остались в другом измерении – кроме его чудесной самодельной голубой гитары, отправившейся за ним в Вечность. Лариса осталась в своей квартирке-игрушке, где не было дурных железяк, а были только дурацкие тряпки. В сугубо женской квартирке.

Где продаются пилы, топоры и прочие подобные вещи, Лариса никогда не интересовалась. Вероятно, в магазинах хозяйственных товаров, но Лариса не пошла разыскивать топор в магазине. Ее осенила идея получше.

У нее в доме нашелся небольшой тесачок, которым она рубила котлеты в те редкие дни, когда хотела мясного. Лариса разыскала его и попробовала пальцем лезвие. Тесачок был тяжелый и острый.

То, что надо.

Лариса сунула тесачок в маленький кожаный рюкзак, перекинула ремень через плечо и вышла из дома. Теперь ее путь лежал в очень живое место.

Это место было пустырем, зараставшим каждым летом бурьяном и крапивой. Там собирались и никак не могли собраться построить дом – возвели забор и начали копать что-то в середине, но стен еще не было и помину. Зато вокруг по-прежнему росли деревья, выросшие здесь в незапамятные времена сами собой, как в лесу.

Лариса пошла вдоль забора. Ей было очень хорошо. Тут все – даже грязный забор с намалеванными на нем масляной краской условными цветочками – было полно жизни. Стройка отзывала живой суетой. От оттаивающей земли, еще покрытой кое-где коркой грязного льда, сочащейся ручьями, пахло псиной, сыростью и ожиданием. Лариса невольно улыбалась.

Она обошла забор вокруг. Под забор уходила безбрежная лужа, в луже плавала рекламная листовка строительной компании. Рядом с листовкой купалась ворона. На Ларису купальщица посмотрела неодобрительно, встряхнулась, разбрызгивая воду, и степенно ушла прочь.

Почти у самого забора росла огромная осина – цель Ларисиного путешествия.

Лариса нежно тронула ее ствол, отливающий серовато-оливковым цветом, нежный, как лайка – и почувствовала, как под ее пальцами еле заметно вибрирует пробуждающаяся в дереве жизнь. Дерево отозвалось на ее прикосновение, как настроенная в унисон струна – чувства осины были непонятны разуму Ларисы, но зацепили нечто глубже разума. Может быть, душу.

– Прости меня, – прошептала Лариса, оглаживая ладонью ствол, как ласкают животное. – Прости меня, пожалуйста, милая. Мне нужна твоя сила, понимаешь? Иначе со мной случится беда…

Ей было стыдно причинять дереву рану, будто она собиралась ушибить собаку. Но сквозь кожу ее руки пришел теплый ответ – некий неосязаемый странный толчок. Может быть, чувства Ларисы были непонятны осине, но нечто живое глубоко внутри будто бы срезонировало. Лариса впервые в жизни ощутила, что договорилась с деревом.

Возможно, еще месяц назад это показалось бы ей признаком приближающейся шизофрении, но не сейчас.

Сейчас она тщательно прицелилась и нанесла рубящий удар наискосок, надеясь, что он будет единственным. И на землю упала одна из нижних веток – не очень толстая, но, на Ларисин взгляд, достаточная.

– Спасибо, – сказала Лариса.

Она очистила крупную ветку от мелких веточек, разломала ее надвое и засунула в рюкзак вместе с тесаком. И никто ей не помешал.

Когда Лариса возвращалась домой, тучи слегка разошлись. В просвет полыхнуло голубизной; между туч протянулся пучок солнечных лучей, теплых и ярко-золотых. Это было так прекрасно, что у Ларисы защемило сердце. Она замерла на месте, глядя в небо. Ее обходили прохожие, она стояла, задрав голову, и хотела улыбаться, смеяться, плакать вместе – но ни то, ни другое не получилось. В нее втекал жаркий живой поток, наполняя собой.

Когда тучи снова сомкнулись, Лариса ушла домой. Она расстелила газету на кухонном полу и принялась обстругивать обломки ветки. Два белесых острия. Осиновые колья. Надо думать, это должно выглядеть так.

Закончив с кольями, Лариса достала из тайного места занятную вещицу. Это была старинная серебряная вилка, подаренная в свое время бабушкой. Громадная и тяжелая, с четырьмя длиннейшими острыми зубцами, с массивной ручкой, изображающей переплетенные виноградные лозы. Немного смешно использовать в качестве орудия вилку, думала Лариса, но даже живого человека можно ткнуть такой штукой очень ощутимо. А для убийства нечистой силы используют серебряное оружие. Чистый металл, к тому же бабушкина память. Может, и сработает. Лариса вспомнила школьную дразнилку: «Бойся не ножа, а вилки: один удар – четыре дырки», – рассмеялась и сунула вилку в широкий карман куртки, под хлеб.

Потом, сама себе напоминая Рипли или Аниту Блейк, и хихикая над ситуацией, Лариса подклеила колья скотчем к изнанке куртки с двух сторон от молнии. Ей хотелось бы иметь огнемет, на худой конец – какое-нибудь огнестрельное оружие, но здравый смысл подсказывал, что даже если бы оно у нее было и она сообразила бы, на что нужно нажать, чтобы получился выстрел, вовсе не факт, что пуля или струя огня попала бы в цель. Не говоря уж о том, что выходца с того света, вероятно, обычной пулей не убьешь.

Лариса чувствовала странное веселое возбуждение. Так, вероятно, чувствовал себя д'Артаньян перед дуэлью – просто кровь бросилась в голову и имелась прямая готовность мериться силами со всеми мушкетерами королевства и с гвардейцами кардинала заодно. Она подумала, что надо поесть, но только выпила чашку кофе. Хотелось послушать музыку, но включив музыкальный центр, Лариса тут же его выключила. Ее тянуло на улицу, тянуло, тянуло – и она подчинилась.

Она надела куртку, нашпигованную импровизированным оружием, и вышла.

Лариса бродила до темноты.

Она не чувствовала усталости, полная тем, чему не знала названия. Ее шаги были легки, она шла очень быстро – и город лежал перед ней, раскрытый, как протянутая ладонь. Сначала на улицах было много прохожих; потом пошел дождь, рассыпался водяной пылью – прохожие разошлись по домам. Ларисе дождь не мешал. Она ловила его лицом, губами, наслаждаясь его вкусом – вкусом холодных серых небес. Мир медленно темнел, сворачиваясь в ночь – и было жаль уходящего дня, но ночь манила, как предстоящий праздник. Лариса чувствовала, как у воздуха меняется запах: дневной бензиновый перегар, парфюмерные волны, волны испарений готовящейся пищи – на тонкий, острый, свежий аромат, нежнейшие духи сумерек.

Лариса остановилась у магазинчика, допоздна торгующего дисками с фильмами и музыкой. Ее остановили слова, прозвучавшие из динамика. Они были скорее сказаны, чем пропеты, и чуть тронуты гитарой, как туманом подернуты, и обращались лично к ней. «Город устал. Город остыл. Город впал в забытье… Веки твои наливаются ветром… Что впереди – все твое…» Это правда, правда – откликнулось все Ларисино естество. Невозможно показалось уйти, не дослушав.

Голос был незнаком Ларисе, совсем, и на голос Ворона не похож. И тем не менее, у нее вдруг появилось странное чувство обращения, прямого обращения к душе – будто Ворон попросил кого-то передать Ларисе записку со словами любви и ободрения. Кто бы не пел – он был Ларисе и Ворону понимающим другом.

Как это верно, думала Лариса, глотая, как слезы, дождинки, стекающие по лицу. Как эти стихии – музыка и слова – бывают точны и универсальны. А это… это… послание – оно как зашифрованный манускрипт. Мне надо просто хорошенько понять.

…Выучи вавилонский. Просто выучи вавилонский.

Почему – вавилонский? Вавилонская башня, вавилонская блудница – для этого язык не нужен, это мимо… что там еще в Вавилоне?.. Гильгамеш! Ну да! Тот, кто плакал из-за змеи, сожравшей цветок Бессмертия! Тот, кто оплакивал своего погибшего друга и искал для него жизни… Боже мой!

Лариса закрыла глаза и сжала кулаки. «Что смогу я отдать – только тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы… Большее нет у меня ничего-ничего за душою…»

О нет. Позволю себе усомниться. Я запомню про вавилонский. И я еще поищу для тебя цветок бессмертия. И – идут к черту стройными рядами все подохшие змеи на свете!

Как бывало всегда, гитара отмыла душу Ларисы дочиста. Попсовая песенка, лихо грянувшая, как только растаял последний гитарный аккорд, ничему не помешала и ничего не испортила. Лариса была просто до краев полна решимостью. Она пошла дальше – и все.

А тьма тем временем наступала с запада. Она зажгла фонари – их лиловые завязи медленно расцветали золотыми шарами. Она протянула длинные тени на позлащенном асфальте – и Лариса чувствовала, как тени мягко касаются лица. Свет – шелк. Тень – плюш. Ночной ветер – холодное терпкое вино. Сумрак – мягок. Огни – остры. Дома – крепостные стены с желтыми квадратиками бойниц. Ночные супермаркеты – колышущееся море света. Деревья – черное кружево на буром бархате неба. Облака – потрепанные блонды.

Ночь – моя, правда, моя, и город тоже мой, сказал новый голос. Голос новорожденной вечерней силы, подумала Лариса, улыбнулась. С ее третьим «я» не спорило ни первое, ни второе. Третье «я» их объединило и примирило. Это было блаженно.

Лариса шла и улыбалась. Она забыла шапочку дома, и ночной ветер трепал ее мокрые спутанные волосы. Запоздавшие прохожие провожали ее долгими взглядами: высокая худая девушка в нелепой широченной куртке была удивительно красива чарующей, душеубийственной, трагической красотой, какая, если верить обожаемому Ларисой Куприну, свойственна в последнюю ночь жизни самоубийцам.

Одиннадцатый час вечера был на исходе, когда Лариса позвонила в дверь Риммы.

Римма открыла сама, на ней был брючный костюм, ее лицо выражало глубокое досадливое разочарование.

– А, Ларочка, – сказала она со вздохом. – Я, почему-то, была уверена, что вы не придете.

– У меня важное дело, – сказала Лариса, стараясь не приближаться "к порогу квартиры более, чем на шаг. – И потом, ваш патрон же не простит, если вы меня не приведете, да?