Берег Стикса

Когда пробирались по подвалу, Станислав показал, на что, собственно, способны вампиры в хорошем расположении духа. Роман только услышал и учуял, как что-то живое с писком кинулось под ноги, а вампир присел на корточки и протянул руку.

И Роман в легком столбняке пронаблюдал, как на его фарфоровую ладонь карабкается жирная бурая крыса.

– Ну здорово, приятель, – сказал Станислав и протянул к крысе вторую руку – понюхать. – Расскажи-ка мне, пан Подпольный, как дела в этом доме.

Крыса, совсем как ручная белая, обняла палец Станислава своими цепкими лапами, принюхиваясь, уставилась ему в лицо – и пронзительно пискнула.

– Ай-яй-яй, что ты говоришь, – Станислав погладил крысу между ушей. – Даже ветчину? Богато, богато живет твое войско.

Крыса несколько раз торопливо лизнула его палец и пискнула снова.

– Совсем нету? Не может быть, – сказал Станислав, усмехаясь. – Кошек, стало быть, потравили, а твой народ не тронули? Ну да тебе это на пользу. Но ты все о своем, а я, ясновельможный пане, желаю и о своем послушать.

На сей раз крыса издала странный звук, напоминающий скрип.

– От добре. Это уже похоже на дело. Ну прощевай, пан Подпольный, еще увидимся. Я нынче провожу день в вашем царстве, заходи, коли захочешь.

Вампир опустил ладонь к самому полу. Крыса в последний раз лизнула его палец и шмыгнула с его руки куда-то вниз, в переплетение труб. Станислав отряхнул руки и встал.

– Серый братишка все знает. Все слышит, все видит. Везде пройдет, – сказал он Роману, у которого было такое чувство, что он на представлении в уголке дедушки Дурова.

– Круто, – Роман только головой мотнул. – И ты его действительно понимаешь или это у тебя такой способ шутить над непосвященными?

– Пани моя, Ядвига, отлично говорила со всяким зверем, – сказал Станислав и как будто между прочим взял из воздуха тонкую свечу, горящую странным, мерцающим, голубым огоньком. – Я понимаю не всякого, но крысы – они, Ромек, нам с тобой не чужие. Они легко переходят границу – и туда, и обратно.

– Эй, погоди, не гони, – Роман ухмыльнулся виновато. – Не так резко, Стаська. Что это за свечка?

Станислав взглянул на свечу такими глазами, будто держал наипростейший предмет, вроде зажигалки, который оказывается в руке машинально, сам собой, и в принципе не способен привлечь к себе чье-то внимание.

– Эта свечка-то? Та пустячок, бегучий огонек, их повсюду пропасть, огоньков этих…

– А как ты это сделал?

Станислав чуть пожал плечами. Развел руками.

– Да не знаю… Так просто. От гляди.

Он отдал Роману одну свечу и тут же взял из темноты вторую. В пыльном подвальном воздухе заметно запахло живой сыростью и болотными травами.

Роман потеребил в руке материал свечи, похожий на белый стеарин. Свеча горела, но не оплывала. Роман поднес руку к огоньку – огонек распространял не тепло, а сырой холод и ускользал от пальцев. Теперь Станислав наблюдал за ним, улыбаясь.

– Что, Ромек, так интересно? Да ты сам попробуй.

– Как? – Роман даже не представлял, что нужно делать, чтобы вышло настоящее вампирское волшебство.

– Захотеть – и взять. Мы вже за границей. Тут все – твой выбор и твоя воля. Только поверь, что сможешь то, что пожелаешь.

Роман зажмурился и помотал головой. Когда открыл глаза, вокруг стоял колышущийся голубой полумрак, но свеча исчезла из его пальцев. Станислав наблюдал, скрестив на груди руки, а вокруг его лица реяли дрожащие голубые огоньки, как огни святого Эльма.

Роман невольно фыркнул.

– Ну ты Гарри Поттер!

– Это кто еще?

– Да не бери в голову, – Роман потянулся к одному из огоньков, и огонек скользнул к нему в руку, как живая птичка. Свечи не получилось – капелька трепещущего света задрожала прямо на кончике Романова пальца.

– Вот черт, – пробормотал Роман и попытался стряхнуть огонек. Огонек даже не мигнул – он держался, как приклеенный. Роман потряс рукой. Огонек перескочил с указательного пальца на средний.

Станислав коротко рассмеялся и дунул на огонек. Тот качнулся и исчез, как потухает огонек свечи.

– А, вот так, – Роман кивнул и протянул руку в темноту. Он кое-что ощутил, понял принцип и был твердо уверен, что на этот раз должно получиться, но вместо свечи из его ладони вырвалась длинная зеленая искра и погасла, обрисовав на мгновенье в пыльной темноте дымный зеленоватый череп.

– Ого, блин… – протянул Роман озадаченно и вопросительно посмотрел на Станислава.

Тот еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Твои штучки? – спросил Роман сконфуженно.

– Та мои. А чьи еще?

– Ладно, кончай уже прикалываться, чародей. Пришли.

– Прикалываться? К чему?

– Подтрунивать.

– А…

Роман нашарил ключ, отпер дверь, и из каморки пахнуло затхлостью и упырями. Мертвечиной. Станислав поморщился.

– Как будто и душно, а, Ромек?

– Да уж, не розами благоухает.

Роман зажег электрическую лампочку, резанувшую голым мертвым светом по глазам – и Станислав отшатнулся и зажмурился.

– Ой, погаси!

– Тут окон нет…

– То не страшно. Сейчас мы тут устроимся, Ромек.

Роман пожал плечами и щелкнул выключателем.

Станислав потер глаза – и, взмахнув рукой, повесил в воздухе плывучую гирлянду голубых огоньков. Огляделся, прошелся вдоль стены, чуть касаясь оштукатуренной шершавой поверхности – и слегка стукнул по ней ребром ладони. Откуда ни возьмись потянуло свежим холодным воздухом и запахло сырой землей и дождем. Станислав обернулся, удовлетворенно улыбаясь.

– Здорово, – сказал Роман. – Только темновато.

Станислав провел рукой по столу, оставляя на пустой консервной банке, на ржавом чайнике, на треснувшем стакане пучки светящихся призрачных шариков. Потянулся, посмотрел вверх – и потолок, как показалось Роману, поднялся в гулкую пещерную высоту и населился качающимися синеватыми тенями. Страшная комната приобрела странный нечеловеческий уют.

Станислав присел на продавленный диван отдохнуть от трудов праведных. Роман устроился рядом.

– А домовина где у тебя? – спросил Станислав и зевнул. – Скоро светает.

– Так ведь… а… а что ты имеешь в виду?

– Что. Гроб.

– Что?! – Роман чуть не подпрыгнул на месте. – Какой еще гроб?

– А спишь-то ты где?

– Ну ты, Стаська, даешь… не в гробу же! На диване и сплю, если вдруг остаюсь тут.

– Ты спишь, как смертный, а я, по-твоему, дикарь…

– Слушай, дитя Тьмы и Вечности, сейчас на дворе уже двадцать первый век, в гробах уже не спят – не модно. Пора, знаешь ли, привыкать к современному ритму жизни, пан Станислав. Так что ты как-нибудь так.

– Через пятак. От тебе и проснулся в будущем веке. Голову преклонить негде.

Роман усмехнулся, толкнул вампира на спинку дивана, прижал – тот снова зевнул и, ерзнув плечами, разлегся уютно, как кот. Роман примостился сбоку. Он почему-то чувствовал себя, как мальчишка, ночующий вместе с приятелем в шалаше собственного изготовления – было неудобно, но на удивление славно и по-детски весело. Сами собой забылись амбиции, забылись дурные игры, жадность, досада…

И качающаяся голубая дремота склеивала веки сама собой.

Уже перед тем, как позволить себе заснуть, Роман ткнул Станислава в бок и сонно спросил:

– Я еще хотел узнать – а чего ты… не разнес по ветру эту ненормальную с ножом, а?

Станислав вздохнул и пробормотал, проглотив зевок:

– Завтра, завтра… после заката…

Роман проснулся с полузабытым ощущением тепла и мягкой истомы, как в детстве, когда в школу не надо, а можно понежиться в постели, не раскрывая глаз и потягиваясь. Но уже через минуту он вспомнил события ближайшего времени и сообразил, что дремать и наслаждаться некогда.

Вампир исчез.

На узком диване было уж чересчур просторно.

Роман рывком сел и огляделся. Каморку было не узнать: она вся светилась голубоватым призрачным светом, она благоухала ладаном, ванилью и свежестью и, казалось, вся была населена шепчущими тенями. Каморка теперь стоила люксовых апартаментов, но Станислав ушел.

А Роман почувствовал голод и ужас.

Все. Хватит с тебя. Наигрался.

И то. Ты же, Ромочка, обнаглел до последних пределов. Хозяина за руки хватал, дурацкие вопросы задавал, трепался, фамильярничал – это со старым-то вампиром! А он – добрейшее существо – в благодарность за сломанную рамку и не мешал тебе сидеть у него на шее. И ни звука против – грейся, упырь поганый, грейся. Но сколько же можно – ты ж весь день грелся.

Хорошего – помаленьку.

Роман вздохнул. Ну да, а ты-то уже навоображал себе! Приятель вампира! Или даже – товарищ! Да тамбовский волк тебе товарищ…

Роман потер ладонью замызганную подушку и поднес ладонь к лицу. От пальцев тонко пахло ладаном.

– Стасенька, – пробормотал Роман печально.

– Ты чего хочешь, Ромек? – отозвался вдруг вампир под самым ухом.

Роман чуть не подпрыгнул от неожиданности. Станислав вышел из тени, как сквозь стену прошел. Его русые волосы теперь были связаны в хвост, он был одет в замшевую куртку с бахромой, бархатные штаны и короткие сапожки. И он вполне мог бы позировать для нового портрета – городской вампир начала двадцать первого века. Только мрачный.

– Стаська! – закричал Роман в восторге. Право, обычно он лучше владел собой, но тут уж особый случай вышел.

Станислав улыбнулся.

– Ты отчего это всполохнулся, Ромек? – спросил он, присев рядом. – Куда я денусь?

– Кто тебя знает, черт полосатый, – Романа опять понесло. Он вдруг сообразил, что от тона ничего не меняется, что Станислав уже оценил Романа по каким-то личным критериям и решил, что Роман ему подходит. Вместе с трепом, фамильярностью и резкими словечками. – Это ж современный Питер, тут все, что угодно, может случиться.

Станислав кивнул, снова становясь мрачным.

– Та и случилось.

– Что такое?

Станислав хмуро дернул плечом.

– Она меня разбудила.

– Кто?

– Та живая пани из этого дома, – Станислав кивнул на потолок. – Прямо над нами.

– Как это – разбудила? Я думал, живые не знают, что мы здесь остановились.

– Не знать-то они и верно не знают, зато те, кому их дорога грозит наглою и грязною смертью, чуют. Душенька-то, как бабочка, бьется о плоть, как о стенку, желает на волю – и не может. И что, скажи, тому живому остается? Лезть в петлю? Так то ж не освободит душу, скорей напротив – напялит на нее новые цепи, потяжелей прежних…

– Так эта твоя пани что, больная? СПИД или что-то в этом роде?

– Она спала, это верно. Я ушел по снам, но так то ж и положено делать. А больная или нет – так это как ты на то посмотришь. Я ж не доктор. Я ж только чую – жить на свете ей стало тошно. Душа рвется к новому кругу, устала, стерлась. А смертному телу так от того больно, что пани может не сдержаться и зробить кепсьтво…

– Как-как?

– Как? А, сделать глупость. Вот, значит, и я…

– Ага, понятно. И что ж, это так у вампиров заведено? Вроде скорой помощи тем, кто может нарваться?

– Да. Старые Хозяева то называют «линия крови». Или «линия рока» – вроде как смертному существу на роду написана смерть в самое близкое время. И какая выйдет смерть, про то ведомо только смерти самой да господу богу на небеси.

– А, вот ты о чем… То есть, ты хочешь сказать, что если обреченный тебя позовет, а ты услышишь, то ты легко его отпустишь, да? А если не дозовется, то смерть будет грязной, да? Страшной, там, тяжелой?

Станислав кивнул.

– И ты поэтому говорил вчера, что в городе пахнет грязной смертью, да? Вампиры не успевают повсюду, куда их зовут, вроде бы их слишком мало для большого города… И поэтому случаются всякие страшные вещи – большие аварии, там, серийные убийства… Кому положено – тот все равно нарвется. Правильно?

Станислав снова кивнул.

– С ума сойти. То есть, вы… вы же совсем, получается, не то, что о вас рассказывают?! Да?

– Та отчего ж не то? Очень то. А если в тех историях, какие ты сейчас вспоминаешь, мы выглядим вроде дьяволов, так это оттого, что больно уж смертные боятся смерти. Не доверяют они миру и богу тоже не доверяют – да и где им доверять, если им обещают после смерти ад не одну сотню лет кряду… Да и то, не все там неправда. Ты ж, верно, слышал, сказать к примеру, что вампир к живому не ходит без зову? И коли нет в доме того человека, который очень желает, чтоб нежить полуночная его посетила, так вампир и во сне не переступит порога…

– Да, говорят. Только я как-то не так понял. Я думал, что зовут уже после второго раза…

– Какого «второго»? А первый-то как же? И что я тебе еще скажу, Ромек – что это за игры бог весть во что – второй раз или третий? То дурно и недостойно. Ты ж пришел забрать жизнь, выпить силу, а душу отпустить на волю, так и скажи, к чему тебе ее больше-то мучить? То ж все равно, что на охоте дурной выстрел – тебе есть надо, это верно, но божье-то созданье в чем виновато?

– Да, это круто. То есть, я имел в виду, это правильно, наверное… Только ты знаешь, я почему-то не слышу зова. И даже никогда раньше не слышал. Что же мне делать?

– Что делать. Пойдем-ка побродим.

Станислав легко встал и потянул Романа за руку. И Роман, растаяв от прикосновения вампира, с неожиданным спокойствием вошел за ним в тень, как в темную воду, расступившуюся и сомкнувшуюся снова. Было мгновенное чувство полета, а потом они вышли из темноты на освещенную фонарями весеннюю улицу. Стоял теплый пасмур, моросил дождь, тучи висели низко, ночь была мягкая и влажная, словно поцелуй.

И наполненная ощущением жизни. Роману показалось, что он слышит, как, шурша, растет трава и как раскрываются почки. Мокрый ветер пах далекими лесами. Мир набухал, будто бутон, готовый лопнуть и раскрыться цветком – и живое тепло текло потоками, молочно парными, нежными, отовсюду…

Роман улыбался пьяной бессмысленной улыбкой, которую было не согнать с лица. Весна несла его, как река, и он плыл в этом течении, чувствуя себя легким, как соломинка и необыкновенно свободным.

Ему понадобилось немало времени, чтобы опомниться.

– Что это, Стаська? – спросил он, когда экстаз чуть-чуть улегся. – Это ты делаешь, признавайся?

– Ну что ты говоришь, Ромек! Как же я могу – то ж божий мир и деяния тоже божьи. А просто это выход. Сон мира и один из многих. Ты ж раньше по снам не ходил, от тебе и дивно…

– Я тебя люблю, Стаська…

– От добре. Люби. То наше с тобою дело, Ромек – любить мир, жизнь, смерть, другие души… Что и случится грязным – мы очистим и отпустим. А любовь – та же сила, без нее нет Инобытия.

Женщина возникла вдалеке, в золотом сиянии фонарей, в мареве дождя, как-то неожиданно и ниоткуда. Она шла навстречу – и Станислав чуть ускорил шаги.

– Кто это? – спросил Роман, тоже невольно начиная торопиться.

– Тот, кто позвал. Иди.

У Романа упало сердце. Он пошел, не чуя ног, как на свидание, в странном, мерцающем, текучем пространстве, вдруг вспомнив свою первую встречу с Анной – было так же горько-сладко, больно и желанно, истомно и пропитано каким-то невозможным медленным нежным ужасом…

Женщина потянулась навстречу. Она была уже немолода, вероятно, лет около сорока, и выглядела странно светло, и излучала то же самое, что было на душе у Романа – ту же сладкую ожидающую боль. Роман вошел в волну ее ожидания – и они обнялись так просто, будто были старыми-старыми знакомыми – может, любовниками – и Роман поцеловал ее – влажные губы – горячая кожа – горячая кровь…

И в миг неиспытанного прежде откровения, горячей волны силы, нежности и странной ответственности Роман увидел, как стены с выгоревшими обоями, с китайским календарем, с зеркалом, в котором мелькнул фонарь, окружили их бледным туманом. Призрачная комната, где росли цветы в горшках, стоял шкаф с приоткрытой дверцей и спал на широкой кровати мужчина, укутанный одеялом с головой, возникла вокруг, пахнув нафталином, духами, потом, жареной рыбой – и медленно развеялась.

Роман стоял под фонарем, подставив лицо дождю, видел, как из тела умершей женщины растет трава и поднимается туман, и почему-то это было не ужасно.

Это было закономерно. Так же, как то же тело в ситцевой ночной рубашке, окоченевшее на постели, рядом с укутанным мужчиной – та смерть, за которой последуют новые рождения – из века в век…

Наваждение прошло, когда Станислав тронул Романа за плечо.

– Ох. Что это было, Стаська?

– Что. Линия крови.

Роман брел по улице, как пьяный. Бирюзово-зеленое небо пахло сырой свежестью, тучи разошлись, и на востоке мерцала белесая полоска будущей зари. Город был темен и тих; серые громады высотных домов спали глубоким сном и казались бы необитаемыми, если бы новый Романов слух не улавливал дыхания тысяч спящих людей.

Жизнь города. Люди, трава, деревья, кошки, небеса, воробьи, дождь, крысы, звезды… Город сонно дышал во сне, его дыхание очистилось от бензинового перегара и пахло теплым смешанным запахом огревающейся земли и едва обозначившейся зелени.

Рождения и тлена одновременно.

Роман тщетно пытался сосредоточиться на разлетающихся мыслях. Ощущения от тела и от мира были так сильны, что на мысли не хватало ни времени, ни энергии. Роман чувствовал, как легка стала его походка, как легок стал он сам – весь – как перышко, несомое ветром, но эта призрачная легкость вмещала в себя невообразимую силу. Роман будто спал, и ему снилось, что он – языческий бог. Фэйри. Странное существо, то ли из огня, то ли из ветра, но уж не из плоти…

И вдруг ускользающая мысль сама собой далась в руки.

Роман чуть не вскрикнул.

Я же умер! Линия! А я думал, идиот, что мне удалось обмануть Аннушку! Ой, дурак…

Аннушку привлекли не мои надуманные глупости! Просто все эти человеческие бредни вывели меня на линию рока – духовный поиск, понимаешь – и я был чертовски близок к тому, чтобы «зробить кепсьтво»! Она услышала за всей моей блажью совершенно настоящий зов обреченного и вышла на линию. Пришла помогать моей больной и дурной душе выйти на новый круг – одна, единственная из всех, не побрезговала моей грязной силой полуупыря! А я, тварь подлая и неблагодарная…

Роман с размаху нырнул в тень, как в омут. Переход из сна в сон был так резок, что Роман не вышел, а выскочил в новую реальность, столкнувшись со Станиславом и едва не сбив его с ног.

– Та что с тобой, оглашенный?

– Стаська, – проговорил Роман, запыхавшись, – нам надо поговорить.

Станислав чуть пожал плечами, показал глазами в сторону. Роман оглянулся.

Девушка-вампир дивной эльфийской прелести, тонкая, бледная, лунная, на которой вышитые джинсы и курточка в бахроме смотрелись, как какая-то языческая греза, смущенно улыбнулась.

– Я пойду, пан Станислав? Встретимся в «Лунном Бархате», или позовите меня, когда захотите… мне неловко задерживать вашего компаньона…

И неописуемой, незнакомой и незаслуженной улыбкой подарила Романа.

Роман чуть не завопил, что он – не компаньон великолепному Стаське – не стоит он того, что он будет ждать сколько угодно, что готов ноги мыть и воду пить, что… но Станислав положил ему руку на плечо, этим успокоил и помог опомниться.

– Извините, сударыня, – сказал Роман с чуть запоздавшей галантностью. – Мне жаль, что я помешал вашему разговору. Вы чрезвычайно любезны.

Девушка еще раз улыбнулась ему – ангельски – и исчезла в тени.

– Слушай… прости… – пробормотал Роман, с трудом отворачиваясь от места, где она только что стояла.

Станислав обернулся и посмотрел, как показалось Роману, слегка сконфуженно.

– Та что ты хотел-то?

– Стась, я… Я, понимаешь, спросить хотел. Вот что это за странные такие веревки привязывают некоторых вампиров к некоторым упырям, а?

Роман был совершенно уверен, что Станислав поймет вопрос, несмотря на некий метафорический сумбур – он и понял, но совершенно иначе, чем Роман думал.

Станислав нахмурился и потер щеку. И Роман вдруг усмотрел на снежной, мраморной белизне его кожи темное пятно – как длинную кляксу, мутно проступающую сквозь матовое стекло.

– Что это? – прошептал Роман, которому вдруг стало страшно.

– Что… упырья метка. Дыра. Упырь ранит своею жадностью к силе, злым голодом своим – того, кто беззащитен или раскрылся. Человека или нелюдя, это ему все равно. Делает дыру в его душе, да потом и пьет оттуда – пока до дна не выпьет. Упырь, Ромек, никогда не остановится – потому что ему всегда мало. А раненый – как все равно подстреленный олень, что капает кровью: далеко не убежит, а защищаться мало у него силы. Стоит только подойти к упырю поближе – как в рану тут же запустят лапы… или клыки… или мысли… И сожрут злость, сожрут волю, все чувства сожрут – ничего не оставят, кроме тоски…

– Неужели ты ее боишься? – спросил Роман с непривычной душевной болью, потому что видеть чудесного Стаську с таким потерянным лицом и понимать, что он боится грязного дохлого ничтожества, было совершенно нестерпимо. – Такую маленькую тварь…

Станислав вздохнул, грустно сказал:

– Ну не боюсь… но… гадко мне, Ромек. Больно мне гадко, что она ко мне присосалась, как пиявка, когда я не мог ничего с тем поделать. Гадко, что я был ей, как падаль вороне. Довольно. Не желаю больше говорить об этом.

Роман, у которого все внутри горело от стыда и вины, улыбнулся через силу и толкнул Станислава плечом, тоже через силу, неуклюже-игриво. Очень хотелось отдать. В первый раз Роману было слишком много того тепла, которым он располагал в данный момент, в первый раз ясно осозналось, что тепло должно быть непременно разделено с кем-то еще, иначе оно почему-то всерьез обесценивается… Станислав кивнул и подал руку. Он понял.

На сей раз Роман дежурил у подъезда.

Ночь была мягкая, серая, моросил дождь – и дожидаясь, Роман наслаждался чудесным запахом воды и мокрой земли. Весь мир был – сплошные текучие тени. Роман промок насквозь, вода текла с волос по лицу – и он стоял у подъезда, не заходя под козырек крыши, и поражался, как он мог до сих пор не знать о таком утонченном удовольствии – ночь, дождь, ожидание, раскаяние и любовь.

Ее ванильный запах и холодный ветер ее движений ощутились издалека. И еще не видя ее, Роман сообразил, что она одна. Его привела в мгновенный ужас мысль о том, что она может учуять и свернуть, но ей надо было домой, и она шла домой.

Она всегда была смела. Горда и смела.

Когда ее фигурка в длинном мокром плаще выплыла из пелены дождя, Роман преклонил колено.

Анна остановилась.

– Здравствуйте, – сказал Роман, глядя снизу вверх. – Простите мне мою чудовищную бесцеремонность. Я посмел сюда прийти только для того, чтобы вас поблагодарить. И сообщить, что раскаиваюсь, виноват и достоин страшной кары. Слепой щенок и больше ничего. Простите.

– Встаньте, пожалуйста, – сказала Анна.

Роман поднялся. Он умирал бы со стыда, если бы от Анны не исходило ощущения прохладного покоя. Как бы там ни было, она не боялась и не злилась сейчас.

Анна медленно подняла руку и провела по воздуху около Романова лица. Зачерпнула его силу кониками пальцев, поднесла их к губам, облизнула…

– Вы изменились, – сказала Анна задумчиво. – Ваша сила не пахнет гнилью. Вы выросли, Роман.

– Меня хорошо учили в последнее время, – пробормотал Роман, смущаясь.

– Некоторым вещам научить нельзя. К ним либо приходят, либо нет. Я думала, что вы никогда к ним не придете. Не потому, что вы глупы или что-нибудь в этом роде – просто не сможете.

– Упырь? – спросил Роман печально.

– Да, – сказала Анна после секундной заминки. – Это так называют. Этого я боюсь. И многие Хозяева боятся. Как люди – крыс. Инстинктивно. Простите.

– Это вы простите. Я тогда ни черта не понял.

– Зато теперь начинаете понимать. Из-за этого я не держу на вас зла.

Разговор этот грел Романа, как лесной костер. Ему было бы неловко в этом признаваться, но в глубине души он наслаждался тем, как дурная и жадная похоть сменилась внутри тихой нежностью. Капельки Аннушкиной силы уже не дразнили – они воспринимались, как неожиданный дружеский дар.

Роман грелся и таял, но неожиданный болезненный удар по нервам, отдавшийся в висках и в сердце вдруг вышвырнул его из молочного тепла. Это было так резко, что Роман невольно схватился за грудь.

Внутри него, прямо у него в голове, прямо в мозгу – или в душе – кричала женщина. Ее вопль – воплощенный ужас вперемежку с дикой болью, вспорол все внутри холодным острием, проткнул, как копье – и не было спасения, и несколько бесконечных секунд было непонятно, что делать и куда бежать. А потом понимание пришло.

Темная высотка через двор. Тускло освещенное окно в восьмом этаже. Сорок пять. Седые короткие волосы. Выцветшие, выплаканные глаза. Иссохшее тело. Неоперабельный рак. Наркотики. Одна.

Роман выпрямился.

– Я должен извиниться перед вами, Аннушка, – сказал он. – Видите ли… меня зовут.

В глазах Анны вспыхнули острые блики.

– Вы слышите, Рома? – спросила она нежно. – Вы можете слышать?

Роман кивнул, думая о женщине на восьмом этаже.

– Я не буду вас задерживать, – сказала Анна. – Но вы позволите поцеловать вас на прощанье?

– Я как будто недостоин… – начал Роман, но Анна перебила:

– Послушайте свою Мать Во Мраке, Ромочка.

Отпираться дальше было немыслимо. Роман нагнулся, обнял ладонями Аннушкино лицо и поцеловал ее в губы. И ванильным холодом…

… потянуло от мерцающей золотистой воды. Апельсиновая полоска узкой зари рдела над Петропавловским шпилем и белесые небеса уже лучились близким утром. А камень набережной был холоден и шершав, и шелковый подол выпускного платья трепал ветер, и ночь, казалось, замерла в предутренней минуте – навечно, навечно…

… ой, ну что ты, Максик, по-твоему я – такая уж смешная дурочка, да? Верить в нечистую силу – в наше время, в нашей стране… – О, комсомолка, спортсменка, отличница – и красавица! Что ты делаешь тут со мной – воплощенным предрассудком – у-у-у! – Ну прекрати ребячиться! Лучше расскажи, как ты делаешь этот фокус с зеркалом? – Сеанс черной магии с полным ее разоблачением… – У тебя Булгаков есть?! Ой, дай перечитать! – А ты меня поцелуешь? – Я не целуюсь с вампирами… почти никогда…

…а если мне жалко?! Если я уверена, что жизнь – неописуемо ценная вещь, и ее нужно продлевать и спасать любым способом, не смотря ни на что?! И убийство… – Вот оно, Аннушка. Убийство. Ты боишься нанести удар милосердия, предоставляя человека в смерти самому себе. Не можешь проследить его путь – от встречи с тобой до встречи с собственной судьбой в виде убийцы или еще какой-нибудь раздирающей боли. Боишься взять на себя ответственность – и думаешь, что этим спасешь человека от его судьбы? – Судьба – это глупость, Максим. – Нет, судьба – это то, что написано у каждого на лбу. Думаешь, ты выбираешь себе жертву, или бог с чертом тебе ее выбирают? Ничего подобного, человек выбирает жизнь или смерть только сам…

…милая девочка, откуда я знаю, что ты – моя смерть? – Знает ваша душа, Семен Петрович. Душа чувствительнее, чем мы думаем, только мешать ей не надо… – Золотая моя, уж ты-то должна знать – нет у меня никакой души. Умерла. Уже давно умерла. Это я тут подзадержался… воровать и подличать… да… – Вы ошибаетесь. Вы только усыпили ее в себе. – А ты, дорогая моя смерть, пытаешься разбудить? Не стоит, девочка, не стоит. Убивай так, как есть – полумертвым… знаешь, как это тяжело – жить полумертвым? – Я чувствую, Семен Петрович. Мне жаль. Правда, жаль… – О, это сильно – жаль. Мне самому себя не жаль, а уж тебе… Неважно. Скорей бы. Только вот скажи мне напоследок, что там? Ты ведь знаешь, что со мной там станется, а, девочка? – Простите меня… простите… этого не знает никто… даже сама смерть… разве что – будет иначе. Может быть – лучше…

… холодные бриллианты росы. Трава – голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарей, и день воскресает из ночи – и так каждый раз – все умирает и рождается снова, а я – убийца – который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы еще раз убедиться, что все убитое непременно воскреснет, потому что в этом – светлейший смысл бытия…

… ты понимаешь, что зла – нет? Ну нет в мире зла! Мир мудр и добр, а зло в него тащат люди. Только люди, ни ураганы, ни цунами, ни болезни – могут причинить настоящую рану миру, гноящуюся, трудно исцелимую… одна душа ранит другую, а другая болеет много жизней подряд… местью, злобой, подлостью… и наше дело – хотя бы попытаться это все залечить… освободить – и дать ране затянуться… там…

… а я-то уж заждалась, доченька…

… люби меня. Мне страшно, моя ответственность – моя могильная плита, это такая тяжесть, такая тяжесть, Максик… только не оставь меня на этой дороге, она слишком темна для меня одной! – Что за пугало ты опять усмотрела? Успокойся, дитя, не бойся, дитя – в сухой листве ветер шуршит… – Не шути. – Ладно, серьезно. Хочешь, чтобы я поклялся? Женщины любой эпохи обожают любовные клятвы. Ладно, клянусь. Вечностью. Ты же моя возлюбленная и дочь – как оставить тебя, светлая дурочка…

… и лунный луч растворяет в себе вытянувшееся невесомое тело – вот в этот-то момент ты и чувствуешь себя частью мира по-настоящему. Ты – туман. Ты – ночной ветер. Ты – колеблющаяся тень. Ты – страж…

… тетенька, я умру? – Ну что ты! Разве ты не знаешь, что никто не умирает? Ты просто улетишь отсюда. Я поцелую тебя, ты станешь легким-легким и улетишь туда, где никогда не бывает больно, где светло, тихо и чудесно – как на заре… и ты там отдохнешь, а потом вернешься обратно, когда захочешь. Договорились?..

Роман встряхнул головой. Руки Аннушки еще лежали у него на плечах. Она улыбалась и смотрела нежно – и Роман тоже улыбнулся.

– Если я еще когда-нибудь приду, матушка, Максим не развеет меня по окружающей вселенной?

Анна рассмеялась.

– Максим не мешает юным вампирам выражать сыновние чувства.

– А в любви объясняться?

– Тоже не мешает. И я тебя люблю, Ромочка, Дитя Во Мраке. Все. Иди. Я и так уже…

А Зов, линия крови, уже пробивался сквозь Аннушкину силу. Роман понял, что «и так уже», слегка устыдился, поцеловал Анне руку, чуть коснувшись губами холодных пальчиков, и инстинктивно задержал дыхание перед тем, как нырнуть в тень.