- У коровы нет молока, - сказал он.
      Старик высунулся в открытое окно, опершись обеими руками о подоконник.
      - Ты, паршивый ублюдок, ты украл его.
      - Я его не брал, - сказал Джадсон. - Я спал.
      - Ты украл его. - Старик еще дальше высунулся из окна; голосом он говорил тихим, при этом двигался лишь один уголок его рта.
      - Кто-то украл его ночью, кто-нибудь из кикуйю, {народ группы банту в Кении} - сказал Джадсон. - А может, она заболела.
      Старик подумал, что, может, это и правда.
      - Ладно, посмотрим, - ответил он, - даст ли она молока вечером. А теперь проваливай.
      К вечеру у коровы было полное вымя, и старик видел, как Джадсон вынул из-под нее две кварты хорошего густого молока.
      На следующее утро корова была пуста. Вечером молока было много. На третье утро она снова была пуста.
      На третью ночь старик решил проследить, в чем дело. Как только начало темнеть, он уселся перед открытым окном со старым ружьем двенадцатого калибра, положив его на колени. Он стал дожидаться вора, который доит его корову по ночам. Тьма была кромешная, и корову он не видел, но скоро над холмами поднялась луна в три четверти, и стало светло как днем. Было страшно холодно - как-никак, высота семь тысяч футов над уровнем моря. Старик дрожал и плотнее кутал плечи коричневым пледом. Корову он теперь хорошо видел, так же хорошо, как днем; небольшая акация бросала на траву глубокую тень, потому что луна находилась за ней.
      Всю ночь старик сидел и следил за коровой и только один раз оторвал взгляд от нее, когда поднялся и, ковыляя, сходил еще за одним одеялом. Корова мирно стояла под деревцем, жуя свою жвачку и поглядывая на луну.
      За час до рассвета вымя было полным. Старик видел это; он все время следил за ней, и хотя не видел того момента, когда оно начало разбухать, невозможно ведь уследить за началом движения часовой стрелки, - однако он чувствовал, что оно все это время наполнялось молоком. До рассвета оставался один час. Луна висела низко, но светила по-прежнему. Он видел корову, деревце и зелень травы вокруг коровы. Неожиданно он вскинул голову. Он что-то услышал. Разумеется, что-то ему послышалось. Да-да, вот и опять послышался шелест травы под окном, у которого он сидел. Он быстро поднялся и, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз.
      И тут он увидел ее. Большая черная змея, мамба, длиной восемь футов и толщиной в руку человека, ползла по сырой траве прямо к корове, и притом быстро. Ее небольшая грушевидной формы головка немного приподнималась над землей, а скольжение ее тела по мокрой траве производило отчетливый шипящий звук, точно газ выходил из горелки. Он поднял ружье, собираясь выстрелить, но тотчас снова его опустил, почему - он и сам не знал, и продолжал сидеть не двигаясь, глядя, как мамба приближается к корове, прислушиваясь к шороху, который она при этом производит, следя за тем, как она все ближе подползает к корове, и выжидая, когда же произойдет нападение.
      Но она не нападала. Она подняла голову и с минуту покачивала ею из стороны в сторону; потом подняла переднюю часть своего черного тела прямо под выменем коровы, бережно взяла один из толстых сосков и начала пить.
      Корова не шевелилась. Не было слышно ни звука; тело мамбы изящно изгибалось, поднимаясь от земли, и висело под коровьим выменем. Черная змея и черная корова были отчетливо видны при лунном свете.
      С полчаса старик наблюдал за тем, как мамба берет у коровы молоко. Он видел, как мягко пульсирует черное тело, высасывая жидкость из вымени. Время от времени змея переходила от одного соска к другому, пока у коровы совсем не осталось молока. Тогда мамба осторожно опустилась на землю и поползла назад по траве в том же направлении, откуда появилась. И снова она производила тот же шипящий звук, и снова проползла под окном, возле которого сидел старик, и оставляла на мокрой траве темный след. Затем она исчезла за хижиной.
      Луна медленно опустилась за Кенийским хребтом. Почти тотчас из-за откоса на востоке поднялось солнце, и Джадсон вышел из своей лачуги с четырехгаллонной канистрой из-под керосина в руке. Он сонно поплелся к корове, волоча ноги по густой росе. Старик смотрел на него и ждал. Джадсон наклонился и ощупал вымя, и едва он проделал это, как старик заговорил. Джадсон вздрогнул, услышав голос старика.
      - Его опять нет, - сказал старик.
      Джадсон ответил:
      - Да, корова пуста.
      - Думаю, - медленно произнес старик, - это проделки какого-нибудь мальчишки-кикуйю. Я задремал, а когда проснулся, он уже удрал. Выстрелить я не мог, потому что боялся попасть в корову. Но сегодня вечером я его дождусь. Уж сегодня-то он у меня не уйдет, - прибавил он.
      Джадсон не отвечал. Он подхватил четырехгаллонную жестянку и побрел к своей лачуге.
      В эту ночь старик опять сидел у окна и наблюдал за коровой. На этот раз он предвкушал какое-то удовольствие. Он знал, что снова увидит мамбу, но хотел в этом убедиться. И когда за час до восхода солнца большая черная змея проползла по траве к корове, старик перегнулся через подоконник и принялся внимательно следить за ее движением. Он видел, как она выждала какое-то мгновение под животом, медленно покачав головой с полдюжины раз, прежде чем оторвала свое тело от земли, чтобы взять первый сосок. Он видел, как она с полчаса пила молоко, пока его совсем не осталось, и видел, как змея опустила свое тело и мягко заскользила за хижину, откуда явилась. Наблюдая за всем этим, старик едва заметно улыбался краешком рта.
      Потом из-за холмов поднялось солнце, и из своей лачуги вышел Джадсон с четырехгаллонной канистрой в руке, но на этот раз он направился прямо к окну хижины, возле которого, завернувшись в одеяло, сидел старик.
      - Ну как? - спросил Джадсон.
      Старик смотрел на него из окна.
      - Не знаю, - ответил он. - Никого не видел. Я опять задремал, а этот паршивец явился и взял молоко, пока я спал. Послушай-ка, Джадсон, - прибавил он, - нам надо поймать этого мальчишку, иначе тебе не хватит молока, хотя это тебе и не повредит. Но мальчишку поймать надо. Выстрелить в него не могу, очень уж он ловок, да и корова мешает. Ты должен схватить его.
      - Я? Но как?
      Старик заговорил очень медленно.
      - Думаю, - сказал он, - думаю, тебе лучше спрятаться недалеко от коровы. Только так его и можно схватить.
      Джадсон взъерошил волосы левой рукой.
      - Сегодня, - продолжал старик, - ты выкопаешь неглубокую яму рядом с коровой. Ты ляжешь в нее, я прикрою тебя сеном и травой. Воришка тебя не заметит, пока совсем близко не подойдет.
      - У него может быть нож, - сказал Джадсон.
      - Нет, ножа у него не будет. Возьми свою палку. Больше тебе ничего не понадобится.
      Джадсон сказал:
      - Хорошо, я возьму палку. Когда он подойдет, я выскочу и поколочу его палкой.
      Тут он вдруг что-то вспомнил.
      - А как же насчет того, что она все время жует? - спросил он. - Я не вынесу того, что она будет хрустеть всю ночь, пережевывая слюну и траву, точно гальку. Всю ночь мне этого не вынести. - И он снова принялся теребить мочку левого уха.
      - Ты сделаешь так, как тебе, черт побери, говорят, - сказал старик.
      В тот день Джадсон выкопал канаву рядом с коровой, которую решили привязать к акации, чтобы она не бродила по полю. Затем, когда наступил вечер и когда уже можно было улечься в канаву, старик подошел к двери его лачуги и сказал:
      - До утра можно ничего не делать. Пока вымя не наполнится, никто не придет. Заходи ко мне; у меня теплее, чем в твоей конуре.
      Джадсон никогда еще не получал приглашения зайти в хижину старика. Он последовал за ним, довольный тем, что ему не придется лежать всю ночь в канаве. В комнате горела свеча. Она была воткнута в горлышко бутылки, а бутылка стояла на столе.
      - Приготовь-ка чаю, - сказал старик, указывая на примус, стоявший на полу.
      Джадсон зажег примус и приготовил чай. Они уселись на пару деревянных ящиков и начали пить. Старик пил чай горячим и при этом шумно прихлебывал его. Джадсон дул на свой чай, осторожно его потягивал и поглядывал поверх кружки на старика. Старик продолжал прихлебывать чай, когда Джадсон сказал:
      - Прекрати.
      Он произнес это тихо, почти жалостно, и уголки его глаз и рта тотчас задергались.
      - Что? - спросил старик.
      Джадсон сказал:
      - Шумно ты очень пьешь.
      Старик поставил кружку и спокойно смотрел на него короткое время, потом спросил:
      - Сколько собак ты убил за свою жизнь, Джадсон?
      Ответа не последовало.
      - Я спрашиваю - сколько? Сколько собак?
      Джадсон принялся вынимать чаинки из своей кружки и приклеивать их к тыльной стороне левой руки. Старик, не вставая с места, подался вперед.
      - Так сколько же, Джадсон?
      Джадсон вдруг засуетился. Он сунул пальцы в пустую кружку, вынул оттуда чаинку, быстро приклеил ее к тыльной стороне руки и тут же полез за второй. Когда чаинок осталось немного и ему никак не удавалось выудить хотя бы одну из них, он близко поднес кружку к глазам, чтобы посмотреть, сколько их там. Тыльная сторона руки, державшей кружку, была покрыта мокрыми черными чаинками.
      - Джадсон! - вскричал старик, и один уголок его рта открылся и закрылся, точно то были клещи.
      Свеча вспыхнула и едва не погасла, но спустя мгновение снова загорелась ровным пламенем.
      Тихо и очень медленно, точно уговаривая маленького ребенка, старик спросил:
      - За всю твою жизнь сколько же было собак?
      - Почему я должен тебе говорить? - отозвался Джадсон.
      Не поднимая глаз, он отлеплял чаинки одну за другой с тыльной стороны руки и снова складывал их в кружку.
      - Я хочу знать, Джадсон. - Старик говорил очень ласково. - Меня это тоже интересует. Поговорим об этом, а потом о чем-нибудь другом.
      Джадсон поднял глаза. По его подбородку потекла капля слюны, зависла на какое-то время в воздухе, потом сорвалась и упала на пол.
      - Я их только потому убиваю, что они шумят.
      - Как часто ты это делал? Мне бы хотелось знать - как часто?
      - Много раз, да и давно.
      - Как? Расскажи мне, как ты это обычно делал? Как тебе больше нравилось?
      Молчание.
      - Скажи мне, Джадсон. Я хочу знать.
      - Не понимаю, почему я должен об этом говорить. Это секрет.
      - Я никому не скажу. Клянусь, никому.
      - Что ж, если ты обещаешь. - Джадсон придвинул свой ящик и заговорил шепотом. - Как-то я подождал, пока она заснет, потом взял большой камень и размозжил ей голову.
      Старик поднялся и налил себе еще одну кружку чая.
      - Мою ты не так убивал.
      - У меня не было времени. Столько было шуму, когда она облизывалась, я просто обязан был все сделать быстро.
      - Ты ведь так и не убил ее.
      - Зато тише стало.
      Старик подошел к двери и выглянул наружу. Было темно. Луна еще не взошла, но ночь была светлая и холодная, и на небе было много звезд. На востоке небо было немного бледным, и, глядя в том направлении, старик видел, как бледность сменяется яркостью, разливавшейся по небосводу, так что свет отражался в каплях росы в траве. Над холмами медленно взошла луна. Старик обернулся и сказал:
      - Собирайся-ка. Никогда не знаешь - сегодня, может, и раньше явится.
      Джадсон поднялся, и они вдвоем вышли из дома. Джадсон улегся в канаву рядом с коровой, и старик прикрыл его травой, так что только голова торчала над землей.
      - Я тоже буду смотреть, - сказал он. - Из окна. Когда крикну, вскакивай и хватай его.
      Он доковылял до хижины, поднялся наверх, завернулся в одеяло и занял свой пост у окна. Было еще рано. Луна была почти полной и продолжала подниматься. Она освещала снег на вершине горы Кения.
      Спустя час старик выкрикнул в окно:
      - Ты еще не уснул там, Джадсон?
      - Нет, - ответил тот. - Я не сплю.
      - И не надо, - сказал старик. - Делай что хочешь, только не спи.
      - Корова все время хрустит, - пожаловался Джадсон.
      - Пусть себе хрустит, только я тебя пристрелю, если ты поднимешься, сказал старик.
      - Пристрелишь меня?
      - Поднимешься - сразу пристрелю.
      Оттуда, где лежал Джадсон, донеслось едва слышное всхлипывание странный судорожный вздох, точно ребенок старался не расплакаться, - и тут же послышался голос Джадсона:
      - Я должен встать, пожалуйста, дай мне встать. Этот хруст...
      - Если ты поднимешься, - отвечал старик, - я выстрелю тебе в живот.
      Всхлипывания продолжались еще около часа, потом неожиданно прекратились.
      Ближе к четырем часам утра очень сильно похолодало, и старик, плотнее закутавшись в плед, прокричал:
      - Ты не замерз там, Джадсон? Холодно тебе?
      - Да, - послышался ответ. - Так холодно! Но зато корова больше не хрустит. Она спит.
      - Что ты собираешься сделать с вором, когда схватишь его? - спросил старик.
      - Не знаю.
      - Убьешь его?
      Пауза.
      - Не знаю. Для начала брошусь на него.
      - Посмотрим, - сказал старик. - Будет, наверное, на что посмотреть.
      Он смотрел в окно, опершись руками о подоконник.
      И тут он услышал скользящий звук под окном и, бросив взгляд вниз, увидел черную мамбу, которая ползла по траве к корове, двигаясь быстро и чуть приподняв голову над землей.
      Когда мамба оказалась в пяти ярдах от коровы, старик закричал. Он сложил ладони трубочкой и крикнул:
      - Он идет, Джадсон, вон он идет. Давай хватай его.
      Джадсон быстро поднял голову и тут же увидел мамбу, а мамба увидела его. Змея на секунду, быть может, на две замерла, подалась назад и подняла переднюю часть тела. Потом она бросилась на свою жертву - просто метнулось что-то черное, и послышался легкий шлепок, когда она стукнулась ему в грудь. Джадсон закричал - протяжный высокий крик, который не усиливался и не стихал, а без конца тянулся на одной ноте, пока не превратился в ничто, и наступила тишина. Он стоял, разорвав на себе рубашку и нащупывая то самое место на груди, при этом он тихо скулил, постанывал и тяжело дышал раскрытым ртом. И все это время старик спокойно сидел возле открытого окна, высунувшись наружу, и не отрывал глаз от того, там, внизу.
      Когда кусает черная мамба, все происходит очень быстро; яд и на этот раз начал тотчас оказывать свое действие. Он бросил человека на землю, и тот принялся кататься по траве, выгнув спину. Не было слышно ни звука. Все происходило бесшумно, будто человек, обладающий огромной силой, борется с гигантом, которого не видно, а гигант держит его и не дает ему подняться, вытягивает ему руки, а колени прижимает к подбородку.
      Затем он начал выдергивать траву и спустя короткое время повалился на спину, судорожно раскидывая ноги. Но держался он не очень долго. Скорчившись, он еще раз выгнул спину, перевернулся и остался спокойно лежать на земле лицом вниз, подогнув под себя правую ногу и вытянув руки перед головой.
      Старик продолжал сидеть у окна, и, даже когда все было кончено, он не вставал с места и не шевелился. В тени под акацией что-то пришло в движение - это мамба медленно направилась к корове. Она приблизилась к ней, остановилась, приподнялась, выждала какое-то время, опустила голову и проскользнула прямо под брюхо животного. Приподнявшись еще выше, она взяла один из коричневых сосков и начала пить. Старик сидел и смотрел, как мамба берет у коровы молоко. Он снова увидел, как мягко пульсирует ее тело, когда она вытягивает жидкость из вымени.
      Змея продолжала пить, когда старик поднялся и отошел от окна.
      - Забирай его долю, - тихо произнес он. - Мы не против, если ты возьмешь его долю.
      И с этими словами он оглянулся и снова увидел черное тело мамбы, которое, изгибаясь, поднималось от земли, соединяясь с животом коровы.
      - Да-да, - снова произнес он, - мы не против, если тебе достанется его доля.
      ПУСТЯКОВОЕ ДЕЛО
      Из того, что произошло, я мало что запомнил. Что было до этого, не помню. Да вообще ничего не помню, пока это не случилось.
      Была посадка в Фоуке, {Аэродром в Ливии во время Второй мировой войны} где парни, летавшие на "бленхаймах", {Английские бомбардировщики} помогли нам и угостили нас чаем, пока заправляли наши самолеты. Помню, какие спокойные были парни с "бленхаймов". Они зашли в палаточную столовую выпить чаю и пили его молча. Напившись чаю, поднялись и вышли, так и не проронив ни слова. Я знал, что каждый из них старается сдерживаться, потому что дела у них тогда шли не очень-то хорошо. Им приходилось часто вылетать, а замен не было.
      Мы поблагодарили их за чай и вышли, чтобы посмотреть, не заправили ли наши "гладиаторы". Помню, дул такой ветер, что "колдун" {конструкция для определения силы и направления ветра} лежал как указатель. Песок шуршал возле наших ног, со свистом бился о палатки, и палатки хлопали на ветру, точно сшитые из брезента люди хлопали в ладоши.
      - Невеселый вид у бомберов, - сказал Питер.
      - Чего уж тут веселиться, - отозвался я.
      - Рассердились на кого-то, что ли.
      - Да не в этом дело. Просто они сыты по горло, вот и все. Но они держатся. Да ты и сам видел.
      Два наших старых "гладиатора" стояли бок о бок на песке, и ребята в рубашках и шортах цвета хаки, похоже, все еще были заняты заправкой. На мне был тонкий белый хлопчатобумажный комбинезон, а на Питере - голубой. Летать в чем-либо более теплом не было нужды.
      - Далеко это отсюда? - спросил Питер.
      - Двадцать одна миля за Черинг-кросс, - ответил я, - справа от дороги.
      Так называемый Черинг-кросс находился там, где дорога, тянувшаяся по пустыне, отходила на север к Мерса-Матруху {город в Египте}. Итальянские войска стояли близ Мерсы и действовали довольно хорошо. Насколько я знаю, они только здесь и действовали хорошо. Их моральный дух то поднимался, то падал, как чувствительный высотомер, и в то время он находился на отметке в сорок тысяч, потому что державы оси Берлин - Рим были на седьмом небе. Мы побродили вокруг, ожидая, когда закончат заправку.
      - Дело-то пустяковое, - сказал Питер.
      - Да. Ничего сложного нет.
      Мы разошлись. Я забрался в свою кабину. Всегда буду помнить лицо техника, который помог мне пристегнуться. Это был немолодой уже человек, лет сорока, лысый, если не считать ухоженного пучка золотистых волос на макушке. Все его лицо было в морщинах, глаза напомнили мне глаза моей бабушки, и вид у него был такой, будто он всю жизнь помогал пристегнуться летчикам, которые не возвращались. Он стоял на крыле, затягивал потуже ремни и говорил:
      - Будь осторожнее. Об осторожности никогда нельзя забывать.
      - Дело-то пустяковое, - сказал я.
      - Мне так не кажется.
      - Да ну. И говорить-то не о чем. Пустяки.
      Что было дальше, не очень хорошо помню, но помню то, что произошло уже спустя какое-то время. Кажется, мы взлетели с Фоука и взяли курс на Мерсу и летели, кажется, на высоте футов восьмисот. Справа, кажется, мы видели море, и, кажется, - да нет, я уверен в этом, - оно было голубое и красивое, особенно было красиво, когда волны накатывались на песок, и на запад и на восток, насколько хватало глаз, тянулась толстая белая полоса. Кажется, мы пролетели над Черинг-кросс и летели двадцать одну милю, куда нам было приказано, но точно сказать не могу. Знаю лишь, что у нас были неприятности, куча неприятностей, и еще знаю, что мы повернули назад и, когда возвращались, дела пошли совсем плохо. Самая большая неприятность состояла в том, что я летел слишком низко, так что выпрыгнуть с парашютом у меня не было возможности. С этого момента память возвращается ко мне. Помню, как самолет клюнул носом, и еще помню, как я посмотрел вниз и увидел на земле несколько кустов верблюжьей колючки, жавшихся друг к другу. Помню, что я видел несколько камней, валявшихся рядом с колючкой, и вдруг верблюжья колючка, песок и камни оторвались от земли и полетели в меня. Это я помню очень хорошо.
      Потом наступил небольшой провал. Возможно, он продолжался секунду, а может, и полминуты, не знаю. Наверное, он был очень короткий, с секунду, и в следующее мгновение я услышал "бах!" - это загорелся бак на правом крыле, потом снова - "бах!" - то же сталось и с баком на левом крыле. Для меня это было неважно, и какое-то время я сидел спокойно, чувствуя себя вполне нормально, хотя меня немного клонило в сон. Глаза мои ничего не видели, но и это было не важно. Поводов для волнений никаких. Совсем никаких. Вот только ногам горячо. Сначала я почувствовал тепло, но не обращал на это внимания, но вдруг ногам стало горячо, обе ноги охватил сильнейший жар.
      Я знал, жар - не к добру, но только это я и знал. Мне он не нравился, поэтому я убрал ноги под сиденье и стал ждать. Думаю, нарушилась телеграфная связь между телом и мозгом. Она, кажется, не очень-то хорошо действовала. По какой-то причине она медленно передавала мозгу сообщения и столь же медленно спрашивала, что делать. Но, полагаю, сообщение в конце концов дошло. Вот оно: "Тут внизу очень горячо. Что нам делать?" И подпись: "Левая Нога и Правая Нога". Долгое время ответа не было. Мозг обдумывал сложившееся положение.
      Потом медленно, слово за словом, по проводам пришел ответ: "Самолет... горит... Выбирайся из него... повторяю... выбирайся... выбирайся". Приказ был отдан всей системе, всем мышцам ног, рук и тела, и мышцы принялись за работу. Они делали все возможное, где-то слегка что-то подтолкнули, где-то немного потянули и при этом сильно напряглись, но все без толку. Наверх ушла вторая телеграмма: "Не можем выбраться. Что-то нас держит". На сей раз на ответ ушло еще больше времени, поэтому я просто сидел и ждал, а жар между тем все усиливался. Что-то удерживало меня, а вот что - это должен был решить мозг. То ли меня держали за плечи руки гигантов, а может, то были булыжники, или дома, или катки, или шкафы, или я был связан веревками... Погодите-ка. Веревки... веревки... Послание стало доходить до меня. Но очень медленно. "Привязные ремни... расстегни привязные ремни". Руки получили послание и принялись за работу. Они потянули ремни, но те не поддавались. Они тянули и тянули, поначалу слабо, но в меру сил, а толку никакого. Ушло новое послание: "Как нам отстегнуть ремни?"
      На этот раз я сидел в ожидании ответа минуты, наверное, три или четыре. Не было никакого смысла спешить или нервничать. Это единственное, в чем я был уверен. Однако как же долго приходится ждать! Я громко сказал:
      - Черт побери, да я же сгорю. Я... - Но меня прервали.
      Кажется, пришел ответ... нет, еще не пришел, идет, но очень медленно. "Вытащи... предохранитель... ты... болван... да побыстрее".
      Я вытащил предохранитель, и ремни ослабли. Теперь надо бы выбраться. Да выбирайся же, выбирайся. Но я не мог этого сделать. Я просто высунулся из кабины. Руки и ноги старались вовсю, но безрезультатно. Наверх пулей улетел отчаянный запрос, на сей раз с пометкой "срочно".
      "Что-то еще нас держит внизу, - говорилось в сообщении. - Что-то еще, что-то еще, что-то тяжелое".
      А руки и ноги по-прежнему не боролись. Похоже, они чувствовали инстинктивно, что им нет смысла использовать свою силу. Они вели себя спокойно, ожидая ответа, но как же долго он не приходил! Двадцать, тридцать, сорок жарких секунд. Еще не раскаленных добела, еще не шипит горящая плоть и нет запаха горелого мяса, но это может начаться в любую минуту, потому что эти старые "гладиаторы", в отличие от "харрикейнов" и "спитфайров", сделаны не из упрочненной стали. У них полотняные, туго натянутые крылья, пропитанные абсолютно несгораемым составом, а под ними - сотни маленьких тонких реек, вроде тех, что идут на растопку, только эти суше и тоньше. Если бы какой-то умник сказал: "А смастерю-ка я этакую большую штуковину, которая загорится быстрее и будет полыхать лучше, чем что-либо на свете", и доведись ему прилежно исполнить эту задачу, то он, вероятно, смастерил бы в конце концов что-то вроде "гладиатора". Я продолжал ждать.
      И вот пришел ответ, замечательный по краткости, но в то же время он все объяснил. "Парашют... открой... замок".
      Я открыл замок, освободился от привязных ремней парашюта и с некоторым усилием приподнялся и перевалился за борт. Казалось, что-то горит, поэтому я покатался немного по песку, а затем отполз от огня на четвереньках и лег.
      Я слышал, как в огне рвутся боеприпасы моего пулемета, и я слышал, как пули со стуком падают в песок рядом со мной. Я их не боялся, просто слышал.
      Начались боли. Сильнее всего болело лицо. С лицом у меня было что-то не то. Что-то с ним произошло. Я медленно поднял руку и ощупал его. Оно было липким. Носа, казалось, не было на месте. Я попытался пощупать зубы, но не помню, пришел ли я к какому-либо заключению насчет зубов. Кажется, я задремал.
      Откуда ни возьмись возник Питер. Я слышал его голос и слышал, как он суетится вокруг, кричит как сумасшедший, трясет мою руку и говорит:
      - О Господи, я думал, ты все еще в кабине. Я приземлился в полумиле отсюда и бежал как черт. Ты в порядке?
      - Питер, что с моим носом? - спросил я.
      Я услышал, как он чиркнул спичкой в темноте. В пустыне быстро темнеет. Наступило молчание.
      - Вообще-то его как бы и нет, - ответил он. - Тебе больно?
      - Что за дурацкий вопрос, еще как больно.
      Он сказал, что сходит к своему самолету и возьмет морфий в аптечке, но скоро вернулся и сообщил, что не смог найти свой самолет в темноте.
      - Питер, - сказал я. - Я ничего не вижу.
      - Сейчас ночь, - ответил он. - И я ничего не вижу.
      Было холодно. Было чертовски холодно, и Питер лег рядом со мной, чтобы нам обоим было хоть немного теплее. Он то и дело повторял:
      - Никогда еще не видел человека без носа.
      Я без конца сплевывал кровь, и Питер всякий раз, когда я делал это, зажигал спичку. Он предложил мне сигарету, но она тотчас промокла, да мне и не хотелось курить.
      Не знаю, сколько мы там оставались, да и помню еще совсем немного. Помню, я несколько раз говорил Питеру, что у меня в кармане коробочка с таблетками от горла и чтоб он взял одну, а то заразится от меня и у него тоже заболит горло. Помню, я спросил у него, где мы находимся, и он ответил:
      - Между двумя армиями.
      И еще помню английские голоса - это английский патруль спрашивает, не итальянцы ли мы. Питер что-то сказал им, но не помню что.
      Потом помню густой горячий суп, от одной ложки которого меня стошнило. И помню замечательное ощущение того, что Питер рядом, что он ведет себя прекрасно, делает то, что нужно, и никуда не уходит. Вот и все, что я помню.
      Возле самолета стояли люди с кистями и красками и жаловались на жару.
      - Разрисовывают самолеты, - сказал я.
      - Да, - сказал Питер. - Отличная идея. Не всякому придет в голову.
      - А зачем они это делают? - спросил я. - Расскажи.
      - Картинки должны быть смешными, - сказал он. - Немецкие летчики увидят их и будут смеяться. Они будут так трястись от смеха, что не смогут точно стрелять.
      - Что за ерунда!
      - Да нет же! Прекрасная мысль. Чудесная. Пойдем, сам увидишь.
      Мы побежали к самолетам, выстроившимся в линию.
      - Прыг-скок, - приговаривал Питер. - Прыг-скок! Не отставай!
      - Прыг-скок, - повторял я. - Прыг-скок!
      И мы побежали вприпрыжку.
      Первый самолет разрисовывал человек в соломенной шляпе и с грустным лицом. Он перерисовывал картинку из какого-то журнала, и, увидев ее, Питер сказал:
      - Вот это да! Ты только посмотри, - и рассмеялся.
      Сначала он издал какой-то непонятный звук, который быстро перешел в раскатистый смех. Он хлопал себя по бедрам двумя руками одновременно и раскачивался взад-вперед, широко раскрыв рот и зажмурив глаза. Шелковый цилиндр свалился с его головы на песок.
      - Не смешно, - сказал я.
      - Не смешно? - воскликнул он. - Что ты этим хочешь сказать - "не смешно"? Да ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Разве могу я сейчас попасть в цель? Да я ни в телегу с сеном не попаду, ни в дом, ни в блоху.
      И он запрыгал по песку, трясясь от смеха. Потом схватил меня за руку и мы попрыгали к следующему самолету.
      - Прыг-скок, - приговаривал он. - Прыг-скок.
      Мужчина невысокого роста с морщинистым лицом красным карандашом писал на фюзеляже что-то длинное. Его соломенная шляпа сидела у него на самой макушке, лицо блестело от пота.
      - Доброе утро, - произнес он. - Доброе утро, доброе утро.
      И весьма элегантным жестом снял шляпу.
      - Ну-ка, помолчи, - сказал Питер.
      Он наклонился и стал читать, что написал мужчина. Питера уже разбирал смех, а начав читать, он стал смеяться еще пуще. Он покачивался из стороны в сторону, подпрыгивал на песке, хлопал себя по бедрам и сгибался в пояснице.
      - Ну и дела, вот так история. Посмотри-ка на меня. Видишь, как мне смешно?
      И он приподнялся на цыпочки и стал трясти головой и смеяться сдавленным смехом как ненормальный. А тут и я понял шутку и стал смеяться вместе с ним. Я так смеялся, что у меня заболел живот. Я повалился на песок и стал кататься по нему и при этом хохотал, хохотал, потому что было так смешно, что словами не передать.
      - Ну, Питер, ты даешь, - кричал я. - Но как насчет немцев? Они что, умеют читать по-английски?
      - Вот черт, - сказал он. - Ну и ну. Прекратите, - крикнул он. Прекратить работу.
      Все те, кто был занят разрисовыванием самолетов, оставили это занятие и, медленно повернувшись, уставились на Питера. Потом приподнялись на цыпочки и, пританцовывая на месте, запели хором.
      - Разрисуем самолеты и отправимся в полет мы, - пели они.
      - Замолчите! - сказал Питер. - У нас проблема. Надо подумать. Где мой цилиндр?
      - А при чем тут цилиндр? - спросил я.
      - Ты говоришь по-немецки, - сказал он. - Вот ты и переведешь нам. Он вам переведет, - крикнул он. - Он переведет.
      И тут я увидел его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потом крутнулся волчком и еще раз посмотрел на него. Шелковый парадный цилиндр лежал на боку на песке.
      - Да ты с ума сошел! - закричал я. - Совсем рехнулся! Сам не знаешь, что делаешь. Да нас убьют из-за тебя. Ты просто ненормальный! Сам-то знаешь об этом? Свихнулся! Чокнутый какой-то.
      - Ну и шуму ты наделал. Нельзя так кричать. Тебе это не идет.
      Это был женский голос.
      - Зачем так кипятиться? Не нужно так себя накручивать.