11

На столе заведующего отделом новостей вижу снимок. Это Давид. Несомненно он, хотя лицо на снимке и запачкано землей и виден только профиль в траве.

— Какой-то иностранец. — Репортер читает подпись. — Его зовут Давид Корен…

— Каресян. Он умер?

Коллега поднимает брови.

— Его нашли сегодня утром на окраине города, между виа Кассия и Фламиния. Обычная история. Перебрал героина. Передозировка или небрежное приготовление.

Давид никогда не употреблял наркотики, я убежден в этом. Самое большее, курил иногда гашиш, но так, шутки ради, потому что, говорил он, это детские игрушки. Сильные наркотики его пугали.

Коллега смотрит на меня с удивлением:

— А тебе, Маскаро, сейчас, должно быть, весьма не по себе. Ты знал его?

— Да.

Погода портится. После обеда, когда я пришел в больницу, стало пасмурно. Сырой воздух действует угнетающе.

Больница похожа на какой-то порт, на восточный рынок, на все, что угодно, только не на учреждение, где люди могут лечиться. Вхожу туда, где не должно быть посторонних. Даже не считаю нужным объяснять, что я журналист, вхожу и все, потому что никто не обращает на меня внимания, все, кого встречаю, либо чрезвычайно заняты, либо погружены в бог знает какие медитации.

В отделении реанимации меня останавливает полицейский агент, но из ближайшей двери появляется Лучано Пульези и, увидев меня, направляется ко мне. Агент отходит в сторону.

— Чао, Кино.

— Чао.

— Можно видеть его?

— Он без сознания.

— Думаешь, выберется?

— Пытаются вытащить его, что называется, за волосы. Давай пройдемся немного, выпьем кофе. Хочется подышать воздухом. А у тебя не болит голова от сирокко?

Мы молча идем по широкому коридору.

Сад небольшой, запущенный, усыпанный окурками и всяким мусором. Несколько больных тоскливо смотрят на нас из окон.

Пульези берет меня под руку. Он располнел, потерял почти все волосы, но лицо у него по-прежнему доброе и умное.

— Как твои дела, Кино?

— Что тебе сказать…

— Плохи дела, знаю. А у кого они нынче хороши? Все стонут. Хоть в карты-то играешь?

— Иногда, если удастся. А ты как?

— Могу сказать, что ничем другим и не занимаюсь. Ничем хорошим, я имею в виду. А с Дианой как дела? Напрасно бросаешь ее. Другую такую не найдешь.

Почему, собственно, у человека должна быть обязательно замечательная жена? Будто невозможно представить себе мужчину, у которого не путается под ногами, словно бог весть какое счастье, такая вот замечательная супруга. Ну, допустим даже это и так, а что делать, когда она перестает быть замечательной? Что тогда? Впрочем, я не собираюсь пускаться в дискуссию с Пульези, потому что мы стали бы спорить до бесконечности.

— Моя жена, — продолжает он, — решила купить на собственные сбережения небольшой домик в Гроттаферрате. Поначалу я был против. Но теперь, хоть и не признаюсь ей, считаю, она права, разумно поступила.

Вот ведь какой Пульези в своих взаимоотношениях с женщинами. Уверяет, что Лучана, его жена, лучшая женщина на свете, что никогда не расстанется с нею, и даже убежден, что любит ее. Однако изменяет ей направо и налево. Он считает, что у него в семье все прочно, надежно, даже правильно.

— Знаешь, иногда я думаю, как хорошо было бы жить там, вдали от этой клоаки.

— А я даже и не мечтаю о таком, настолько прикован к своему месту, не питаю никаких иллюзий относительно жизни в деревне. Не могу представить себя там сочиняющим романы, которые никогда не напишу.

— Ты всегда любил жить в городе. Еще в Болонье часто называл себя цементным животным.

— Пожалуй, теперь я стал им в еще большей мере, чем прежде.

— Но тут ведь не осталось никаких человеческих чувств, тут нет больше людей.

— Сплошное дерьмо, согласен. А почему бы не признать, что мы с тобой тоже такое же дерьмо?

Пульези не отвечает.

У проходной без конца толпятся люди с разными сумками, пластиковыми мешками, слышен громкий южный говор, перебранка с охранниками, а на дороге непрерывно гудят и рычат застрявшие в пробке автомобили, не выключающие двигателей.

Бар посещают медсестры, санитары, уборщики, родственники больных. Это, конечно, не самое спокойное место в больницу. Садимся за столик.

— Расскажи мне что-нибудь об этом Каресяне. Как он жил?

— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

— По привычке.

— Он скончался, и ты скрываешь это.

— Ну, давай рассказывай все, что знаешь.

Я описываю ему, что произошло в «Би-Эй-Ву», в этом притоне гомосексуалистов. Пульези слушает меня не прерывая. Под конец спрашивает, почему я не рассказал ему об этом тогда же, сразу после происшествия.

— Вообще-то я хотел это сделать, но потом решил: наверное, у Давида могли быть какие-то особые причины не сообщать никому, что он был той ночью в «Би-Эй-Ву». Так или иначе, все это весьма походило на авантюрный роман…

— Странные вы люди. — Когда Лучано говорит «вы», он имеет в виду всех остальных людей, кроме полицейских. — Делаете какие-то свои смелые предположения, свои умные заключения, становитесь сыщиками, а потом приходится вмешиваться нам, но, как правило, слишком поздно.

— Брось! Не станешь ведь уверять, будто тебя так уж волнуют несчастья, какие случаются с людьми.

Пульези смотрит на меня и добродушно кивает:

— Ну, давай расскажи мне о своем друге Давиде.

— Я встречался с ним время от времени, чтобы потолковать о расследовании, которым мы занимались вместе.

— Знаю. О международных маршрутах наркотиков.

— Может быть, он был чистым идеалистом, а может, и нет. Твердо уверял, что сумеет добыть нужные доказательства и имена. Громкие имена.

— Да, но я хочу понять, на что он жил.

— Он писал статьи для каких-то американских журналов, только я никогда их не видел. — Замечаю, что тоже начал говорить о нем в прошедшем времени, и решаю больше не делать этого. — Думаю, в деньгах у него нет недостатка. Во всяком случае я никогда не видел, чтобы он в них нуждался. Словом, человек, застегнутый на все пуговицы. Ему нравилось создавать ореол загадочности вокруг себя.

Пульези время от времени отпивает небольшими глотками кофе, не спеша, не беспокоясь, что тот остынет.

— Застегнутый. А расстегивался он… перед женщинами или мужчинами?

— Не знаю. Никогда не видел его с кем-либо.

— Но ты меня понял?

— Конечно понял, думаешь, я уже совсем отупел? Может, он гей, но внешне это совсем незаметно.

— На руке у него след от внутривенного вливания, плохо сделанного. Осталась гематома, потому что отверстие в вене не сразу закрылось.

— Насколько я знаю, Давид не употреблял наркотики.

— Следов других уколов на руках нет.

— Укол ему сделали насильно.

— Возможно. Там, где его нашли, не было никаких примет борьбы, сопротивления. Но его могли уколоть где-то в другом месте, а потом ночью переправить… — Пульези отпивает еще глоток и сразу же закуривает третью или четвертую сигарету. Дым оживляет вкус кофе. — Может, он был не очень осторожен, какими нередко бывают интеллектуалы в некоторых вопросах… Преступный мир, я имею в виду. Чтобы общаться с преступниками, надо и самому быть немного преступником.

— К тебе это тоже относится?

— Почему же нет? Очень просто быть преступником. Не веришь? А сегодня к тому же… Лучше скажи мне, есть ли у тебя какие-нибудь опасения на свой счет.

— На мой счет?

— Да, если верно, что случившееся утром с твоим другом — это следствие наших с тобой предположений.

— Если Давид заполучил что-то очень важное и именно потому решили заткнуть ему рот, то я ничего не знаю об этом, уверяю тебя.

— Нужно понять, знают ли те, кто разобрался с ним, что тебе ничего не известно. — Он рассматривает окурок. — Это точно, что он совсем недавно вернулся из длительной поездки в Америку? Может, он возвратился не с пустыми руками?

— Ты… ты нашел что-нибудь?

Пульези угрюмо кивает. Я говорю:

— Знаю только, что вещи, которые могли бы компрометировать его, он не держал дома.

— Мудрая предосторожность, и все же мне удалось найти записи, магнитофонные пленки.

— Как раз по твоей специальности.

— Имеешь в виду мой пунктик?

— Где же он их прятал?

— Профессиональный секрет.

— Как хочешь…

— Да нет, я шучу… Просто в его машине, в «рено», было двойное дно.

— А неужели… тот, кто напал на него, не покопался в машине?

— Вот так вы все рассуждаете. Неизвестно почему убеждены, будто преступники, а иногда и полицейские — эталоны ума, хитрости и конспирации! — Он смеясь качает головой. — Преступник — это совершенно нормальное явление, будничное… Наверное, они даже и не подумали заглянуть в машину. А кроме того, надо еще выяснить, нужны ли им были вообще эти пленки. Возможно, они только сводили с ним счеты из-за женщины либо из-за каких-то иных сексуальных отношений, возможно, дело было в деньгах, и все не имеет никакой связи с расследованием, которое проводил твой друг. К тому же вчера вечером он был без машины, которую позже обнаружили в мастерской, куда он отвез ее в ремонт. — Помолчав, Пульези продолжал: — Я понимаю, ты умираешь от желания узнать, что записано на пленках. Я тоже. Но их еще не прослушивали.

Мы встаем из-за столика, и в это время подходит агент, который задержал меня у входа в отделение реанимации. Я не слышу, что он говорит Пульези, но сразу же догадываюсь.

— Твой друг скончался.

Я не нахожу что ответить. Пульези замечает как бы про себя:

— Он охотился за наркотиками и умер от наркотиков. И в самом деле, все сходится слишком складно. Прямо спектакль, даже символический, не правда ли?

Начинает накрапывать дождь.

Видимо, нельзя утверждать, будто смерть Давида не потрясла меня, потому что у меня возникла настоятельная потребность заняться любовью. Для меня это довольно точный сигнал — сильное волнение, проявляющееся в виде сексуального импульса. Может быть, это реакция неполноценного мужчины, идущая от спинного мозга, как утверждают физиологи.

Машинально набираю номер этой коровы, этой проститутки, этой шлюхи Ванды. Никакого ответа. Видимо, еще в отъезде, снимается в черт знает каком дерьмовом фильме. Последний раз я, как обычно, сказал ей, что не желаю больше видеть ее. Но не поэтому же она переехала на другую квартиру. И кто снабжает ее деньгами для таких переездов?

Никогда не следует упускать ни малейшего случая, если следовать правилу Пульези. Он предпочитает не распространяться о своих делах, но я убежден, что у него имеется одна постоянная любовница, которая вполне удовлетворяет его. У него всегда было пунктиком иметь верную любовницу, заместительницу жены, не говоря уже о случайных связях. Если Ванда обманывает меня, я презираю ее. Презираю, но это неправда, что мне наплевать на нее. А пока мокну под дождем. В Риме даже дождь какой-то вульгарный, непристойный.

Возле дома, возле моего дома, дождь полил еще сильнее. Останавливаюсь у какого-то подъезда, собираясь укрыться под большим балконом второго этажа, как под козырьком. Возле меня на ступеньке сидит девочка. Ей лет восемь, самое большее десять. Дурнушка и неопрятная.

— Как тебя зовут?

Отвечает, что ее зовут Мирелла.

— А что ты тут делаешь?

Разговорчива. Говорит, что ждет родителей с работы. У нее тощие ножки, грязные коленки.

— Любишь сладости?

Смеется. Во рту не хватает верхнего резца. Протягиваю ей руку. Она вскакивает, как обезьянка. Заглядываю в подъезд. Там темно.

— Значит, любишь сладости? — повторяю я.

Говорит, что любит, доверчиво так.

Я разглядываю ее некоторое время, потом обращаюсь к ней с самой обворожительной, какую только могу изобразить, улыбкой, лезу в бумажник и достаю тысячу лир:

— Знаешь, что такое деньги?

Она кивает.

— Купи себе сладостей, Мирелла. А родным не говори, что деньги тебе дал незнакомый дядя. Скажи, что нашла их на улице.

Протягиваю ей тысячу лир и выскакиваю под дождь.

Диана гладит на кухне. Сажусь за стол и смотрю, как она это делает.

— Где Джакомо?

— А где ты хочешь, чтобы он был? Не знаю.

— Его никогда нет дома, и ты ничего не знаешь.

— Хочешь кофе? Сварить?

— Ты только и умеешь спрашивать меня, не хочу ли я кофе. Можно подумать, будто ни в чем другом я не нуждаюсь.

Когда поднимаюсь из-за стола, Диана смотрит на меня, как всегда, напряженно и вопросительно.

— Иди.

Она ни о чем не спрашивает. Пропускаю ее вперед и иду следом. Она ни о чем не спрашивает, но я знаю, о чем она думает сейчас, — о том, что я до самого дома донес желание заняться любовью. Тем лучше, что она ничего не говорит, пусть думает что угодно.

В нашей спальне она неторопливо раздевается, очень старательно и аккуратно складывая вещи. Рассматриваю ее тело, потому что сам не раздеваюсь.

Она красивая женщина, Диана, еще какая красивая. В свое время я сумел хорошо выбрать. Тогда я вообще считал, что все умею выбирать хорошо.

Она лежит поверх покрывала и ждет, не глядя на меня. Роняю брюки и ложусь на нее, совершая привычные движения. После первых фрикций она отвечает мне, берет за бедра, сжимает их, кусает себе губы. Но как только я кончаю, она сразу же отодвигается — даже физически не хочет быть рядом.

Я остаюсь в постели. Она встает и одевается.

Возвращается на кухню гладить белье.

Аликино вздрогнул, почувствовав необходимость встать.

Он решил, что бессмысленно спрашивать у компьютера, кто убил Давида. Лучше обойтись без наивного вопроса, на который все равно не будет ответа. Но он не мог полностью освободиться от скорее тревожного, нежели тоскливого ощущения, будто каким-то образом, пусть косвенно, причастен к этому убийству. Ему казалось, что убийца действовал в Риме, используя информацию, которую Memow выработал в Нью-Йорке.

Но ведь и само убийство Давида, возможно, было лишь одним из множества эпизодов, придуманных согласно идеальной логике интеллектом компьютера. К сожалению, невозможно было произвести объективную проверку этого факта, скажем отыскать какого-нибудь итальянского журналиста и проконсультироваться с ним, потому что убийство, реальное или вымышленное, еще не было совершено. В истории, сочиненной Memow, оно произошло в ночь с 16 на 17 октября (именно в этом месте рассказа компьютер на пару часов остановился, словно для того, чтобы переписать событие). Но часы с календарем на руке Аликино показывали время и дату — 10 октября.

12

Ресторан переполнен людьми, выставляющими напоказ свою суть, не скрывая ее и не краснея. Никто здесь не достоин тех денег, какими располагает. Деньги имеют ценность, значение, а эти люди ничего не стоят, хотя считают себя вправе сидеть тут за столиками и ожидать от официантов почтительного обхождения.

Ванда входит, уверенная в себе. Она тоже выставляет напоказ свое лицо, не стыдясь. Так или иначе, ей двадцать пять лет — глупых, но жизнелюбивых.

— Рим стал просто невыносим. Чтобы поймать такси…

Кажется, она отсутствовала несколько лет. Садится. С удовольствием осматривается.

— Я рада, что ты разбогател. Видимо, мое отсутствие принесло тебе удачу. — Она изображает улыбку, подобающую для роскошного ресторана, и бросает взгляд на меню. — Знаешь, чего мне хочется? Маринованных луковок. — Она смотрит на меня и протягивает руку, чтобы взять мою, но так и не дотягивается, потому что я не иду ей навстречу. И тут же решает, подмигивая: — Нет, лучше отказаться от луковок, а то потом…