Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Memow, или Регистр смерти

ModernLib.Net / Современная проза / Д`Агата Джузеппе / Memow, или Регистр смерти - Чтение (стр. 6)
Автор: Д`Агата Джузеппе
Жанр: Современная проза

 

 


— Довольно обычная, говоришь? Да это же совершенное безумие. Нет, нет, ты просто решил посмеяться надо мной…

— Зачем же мне смеяться над тобой?

— А ты лечился? Ходил к психиатру… Ну к тем, кто вправляет мозги?

Аликино безнадежно покачал головой.

— Сокровище, но если все обстоит так, как же я могу помочь тебе? — Аннет, казалось, была в отчаянии. Потом ухватилась за мысль, мелькнувшую у нее в голове. — О`кей, сокровище, есть другие способы заниматься любовью.

— Это не то, что мне нужно, — спокойно возразил Аликино. — Ты должна объяснить все, что тебе известно о сексе, о занятии любовью, так, как ты это понимаешь.

— Как это понимают и делают все.

— Я запишу все, что ты расскажешь, во всех подробностях. Это очень важно для меня, надеюсь, ты поняла.

— Все для того же, чтобы придумать себе другую жизнь?

— Нормальную жизнь. А она немыслима без секса.

Слова Аликино, казалось, успокоили Аннет.

— О`кей. Что же ты хочешь узнать?

— Все. Как мужчина входит в тебя, как это происходит, когда он лежит сверху, когда под тобой или когда вы оба стоите. Какой у тебя оргазм — вагинальный или клиторальный…

— Что?

— Я хочу увидеть твой оргазм.

— А как его показать тебе? И к тому же мне уже расхотелось.

— Захоти. Ты прекрасно знаешь, как это делается.

— Ну, если ты это имеешь в виду, то иногда мне нравится заниматься этим. Но здесь, у тебя на глазах? И ты будешь смотреть на меня?

— Ты должна помочь мне, Аннет. Для меня это вовсе не любовная игра, а для тебя может быть именно игрой.

— То, что ты будешь при этом глазеть на меня? Это точно — игра. — Аннет опустилась в кресло и широко раздвинула колени. Двумя пальцами она раскрыла щель гениталий. — Кино, ты немного сумасшедший, но знаешь, что я тебе скажу, ты еще и старая свинья. Желание ко мне вернулось в полной мере.

— Когда мастурбируешь, то всегда делаешь это правой рукой?

— Да, вот этой.

— У тебя хорошо развит клитор.

— Вот этот бутончик, что ли? — Она принялась теребить его большим пальцем. — Вот, вот… чувствую, как твердеет.

— Пользуешься средним пальцем?

Аннет, закрыв глаза, утвердительно кивнула.

— Теперь, однако, помолчи, сокровище, теперь мне уже не остановиться.

— Продолжай.

— Можешь не сомневаться, сокровище, продолжу. Иду до конца, до самого конца. И испытываю безумное наслаждение. А ты гнусная свинья, Кино. Иду до самого конца. Именно это тебе нужно, да? Еще немного, и я кончу. Осталось совсем немного…

Движение пальца сделалось судорожным. Губы девушки задрожали.

— Испытываешь удовольствие?

— Да, глупый. Помолчи. Вот, вот, вот… Возьми меня. Теперь ты должен взять меня… Есть… Так-так-так… Есть… есть… е-е-е-е-есть!

Она вскрикнула, а тело ее сотрясалось от сильных судорог. Наконец девушка успокоилась и впала в полную прострацию.

Аликино вновь принялся все записывать, сосредоточенно и торопливо.

Прошло довольно много времени, прежде чем девушка, моргнув несколько раз, открыла глаза.

— Кино…

— Да, Аннет, — тихо отозвался он.

— Кино, тебе не кажется, это безумие, то, что мы делаем?

— В каком-то смысле так оно и есть.

— Это действительно нужно тебе?

— Я же сказал, мне не объяснить тебе… ты не поймешь. Но если говорить человеческим языком, то, что мне необходимо сделать, — это вопрос жизни и смерти.

— Ну, раз ты так говоришь… Ты очень хорошо говоришь, Кино. Серьезно, ты в самом деле какой-то особый человек.

— Особый должник, — пробормотал Кино.

— Что ты сказал?

— Ничего.

Аннет зевнула, потом рассмеялась.

— Черт побери, я даже не изменила Фредди. Он ни за что не поверит. — Она опять зевнула. — А теперь что будем делать?

— Ты станешь рассказывать, а я — записывать все, что ты будешь говорить о сексе и обо всем другом, о чем спрошу.

— О нет, мне надо поспать. Мне совершенно необходимо поспать.

— Мне тоже. Но это невозможно. Давай сварим еще кофе. Примем таблетки, чтобы не заснуть, а не поможет, станем отгонять сон пощечинами.

— Ты, Кино, тихий сумасшедший и садист.

Он не стал спорить.

Аннет рассказывала ему до семи утра. Он исписал целую пачку бумаги.

Они вместе вышли из дома, и он довез ее до Боуэри. Аннет вышла, сказав, что сюда-то ей и нужно, и, поцеловав его в щеку, еще раз поблагодарила за пятьдесят долларов, которые он дал ей.

7

Каждый раз, когда на экране Memow возникало имя особого должника, Аликино ощущал укол в сердце, но его фамилия пока не появилась.

Он действительно получил отсрочку.

После пяти дней непрерывной работы он позволил себе наконец проспать двенадцать часов подряд и решил, что творческих усилий, которые он совершил, вполне достаточно для того, чтобы перейти к эксперименту. Он сумел вложить в память Memow огромное количество информации. Он будет пополнять ее и дальше, по мере осуществления задуманного, но самое главное теперь — немедленно начать. Новая информация должна незамедлительно заменить ту, что находилась в памяти компьютера в центральном архиве и была связана с делом, касающимся Аликино Маскаро.

Это единственный способ продлить отсрочку, которая была предоставлена ему, а значит, и избежать появления на экране Memow роковой и неумолимой надписи:

ОД Аликино Маскаро. Закончена запрошенная проверка. Никакой омонимии нет.

И теперь все зависело от усердия Memow, от его работы, от выводов, способных убедить компьютер в центральном архиве, заставить его признать, что новый Аликино Маскаро — это совершенно другой человек, а вовсе не мистер Аликино Маскаро, бухгалтер «Ай-Эс-Ти», и одинаковые исходные данные — имя и фамилия — это не что иное, как случайное совпадение.

Конечно, это было всего лишь плодом воображения, но Аликино почему-то казалось, будто и Memow не терпится начать эксперимент.

Он набрал на клавиатуре вопрос:

Думаешь, можем начать?

Прежде краткая сентенция дня.

Только побыстрее.

У меня не будет больше времени писать краткие сентенции дня. Прочти вот эту: в управлении предприятиями компьютеры полностью заменят хозяев. Рабочие не смогут больше рассчитывать, что у них будет человеческий хозяин.

Это хорошо, но мне не нужно.

Почему?

Послушай, Memow, ты должен знать это. Я никогда не работал с компьютерами. Я никогда не имел ничего общего с «Ай-Эс-Ти». Я уволился из Ссудного банка в Болонье двадцать лет назад, когда он вошел в состав «Ай-Эс-Ти».

Это первая из твоих фальшивых правд. Или подлинных неправд.

Сейчас напишу тебе сентенцию, которая будет касаться тебя.

Напиши.

Вирхов, великий патологоанатом прошлого века, говорил, что он вскрыл сотни трупов, но ни в одном из них так и не обнаружил души. Может быть, он искал ее не там, где надо.

Какое это имеет отношение ко мне?

Будь Вирхов жив сегодня, ему надо было бы поискать душу в тебе.

У твоего Аликино Маскаро, который живет в Риме, должна быть душа?

Не знаю. Не думал об этом. Он может обойтись и без нее.

Ты даже не подумал о том, что твое новое «я» может не понравиться тебе?

Так начнем или нет?

Когда угодно.

Ты должен писать в настоящем времени, то есть так, как будто события происходят сейчас.

В Риме сегодня тоже 8 октября 1985 года.

Аликино посмотрел на часы:

Почти час дня.

Около семи часов вечера в Риме. А день тут был прекрасный, солнечный и даже жаркий.

Продолжай, Memow.

Несколько секунд на экране ничего не было. Машина, казалось, погасла. Но вскоре курсор снова повел строку, поначалу неторопливо, как бы осторожно.

Когда-то я любил октябрь в Риме.

Аликино почувствовал, как у него перехватило дыхание. Ему пришлось откинуться на низкую спинку вращающегося стула. Выходит, удивительная идея его действительно начала осуществляться и, самое главное, оказалась возможной. Вымышленный Аликино подал первый признак жизни, высказав логичное, законченное суждение.

Мысль Аликино обратилась к доктору Франкенштейну и его творению — к этому плоду надежды, которую люди возлагали в начале прошлого века на науку, — но он не мог задержаться на этом. Видеотекст Memow вновь стремительно побежал по экрану.

Теперь и он осточертел мне со всем хорошим, что в нем есть, с его мягкими и теплыми красками и всем прочим, на что тебе наплевать, потому что все это задевает твои чувства.

Так много на свете всего, что я ненавижу, что ранит меня до самой глубины души. Слишком многое, я и сам признаю это, когда моя неуступчивость, мое неизменное недовольство, сама моя жизнь назло всем и вся делают меня до крайности агрессивным и вынуждают реагировать сверх всякой разумной меры. Разумная мера? Слова, лишенные смысла, потому что относятся к такому типу людей, каких теперь давно уже нигде не встретишь, — последние приличные люди, люди эпохи Просвещения. Ладно, оставим все это.

Мрачное выражение на моей физиономии — некая грубая мешанина саркастического добродушия и плохо скрываемой злобы — появилось, упрочилось и окончательно закрепилось с тех пор, как я живу в Риме, в этом отхожем месте, и чем больше я узнаю его, тем с большим трудом выношу, и если прежде презирал, то теперь яростно ненавижу. Должно быть, это происходит оттого, что продолжаю тут жить и не в силах как-либо отличиться от этих трех с половиной миллионов индивидуумов, отдаленно напоминающих своим обликом людей, которые виноваты в том, что позволили Риму наградить себя званием столицы.

Какой выпад. Какой пафос. Каким бы я был Савонаролой.

Изумленный Аликино набрал фразу:

Я не давал тебе никаких сведений о Савонароле.

Не отвечая, Memow продолжал:

Но хватит о Риме, я не в силах даже обидеть его. Беда в том, что мне нисколько не становится легче, когда сую все это дерьмо в мешок сорокалетнего бездарного правления. Будь это проблема одного только Рима, так ведь вся страна смердит.

И злюсь я прежде всего на себя. Потому что хоть действительно все время строил гримасы отвращения, тем не менее в конце концов принял все то, что ненавижу, что раздражает меня.

К примеру, я только что закончил долгую партию в теннис на закрытом корте. Я люблю теннис и просто как игру, а еще и как последнюю возможность обрести защиту для своего шестидесятилетнего тела, которое безвозвратно теряет силы и разваливается. Но мне всегда были очень противны члены всяческих кружков и частных клубов. И все же я тоже стал членом теннисного клуба, одного из многих, которые процветают за счет того, что новоявленным снобам необходимо как-то выделиться, порисоваться в более ярком свете. Я сделал то же самое.

Корты на набережной Тибра, ресторан и все прочее. И завсегдатаи — исключительное дерьмо. Я убежден, что мне довелось — очевидно, в виде наказания Божьего за мои прегрешения — познакомиться с самыми отвратительными людьми в столице.

Как же я вспотел, черт возьми. Уже стемнело, но если б я не победил его, этого дурака (кажется, какой-то известный коммерсант), думаю, что выбросил бы мячи, свои мячи, настоящие, в реку.

Наступила пауза. Потом Memow медленно вывел:

В Риме после тенниса тоже принято принимать душ?

Аликино ответил:

А почему нет? Тебе кажется это существенным?

Тебе известно основное правило, которого придерживаются в ИКОТ, в японском институте технологии компьютеров нового поколения?

Знаю, что и они, решая проблему компьютеров пятого поколения, тоже отказались от последовательного метода фон Ньюмена при «параллельной» обработке информации.

Основное правило состоит в том, что информацию нельзя подразделять на главную и второстепенную. Обработка материала строится на гипотезе, будто все сведения расположены на одном уровне.

Для меня это лишь вопрос срочности.

Memow продолжил свою работу.

Ресторан полон народу, привлеченного многообещающим вечером. Профессионалы, конструкторы, несколько альфонсов, пара опытных шантажистов, ас авиации, ………… естественно, и еще один ……… — коммерсант-оптовик. И всякого рода проститутки: жены, любовницы, девки, все жаждущие, судя по взглядам, улыбкам, сигаретам, виски, ухватить хотя бы за хвост свою долю развлечений.

Стоп .

Аликино остановил текст:

Отчего эти пробелы, пропуски слов?

Я должен был написать «фашист», но не располагаю достаточной информацией.

У меня нет времени дать ее тебе. Продолжай, Memow.

Аликино нажал кнопку «пуск». Машина снова принялась писать.

Шеф желает видеть меня на кухне.

Всякий раз, когда я бываю там, повторяется одна и та же сцена, жалкая комедия. Повар притворяется, будто хочет узнать мое мнение о качестве приготовленных им блюд, а я делаю вид, будто серьезно и вдумчиво изучаю и хвалю его свинства. Эта нелепая ситуация объясняется тем, что, несмотря на все мои претензии в искусстве кулинарии, я никогда не посмел бы поставить в неловкое положение наемного повара. Опять дает себя знать — как я ни подавлял ее в себе — моя прежняя застенчивость.

Рагу из кролика. Мороженого, естественно. Превосходно, мой друг, тут все в порядке. Хуже всего другое — чтобы довести игру до конца, я вынужден отказать себе в выборе другого блюда. Что поделаешь! Святое терпение, Пресвятая Дева и Матерь Божья.

Некоторое замешательство, как бы раскаяние, и Memow поспешно зачеркнул слова "Пресвятая Дева и Матерь Божья ", заменив их другими — "вместе они нелогичны ". И продолжал:

Я сижу за одним столом с ….…… Впрочем, тут почти все ………, более или менее откровенные, но предпочитают называть себя консерваторами, это более утонченная этикетка, которая так старит Англию. А макаронники, известное дело, обожают Англию, не шахтерскую разумеется, надо ли пояснять.

Наш стол, круглый, накрыт на восемь человек, но мы потеснились, и нас уместилось двенадцать, потому что никто не хотел садиться за другой стол.

Среди нас также есть ………

Побыстрее, Memow.

Говорят о всякой ерунде. Но она всех волнует, потому что все считают себя во всем компетентными, словно речь идет о soccer.

Аликино остановил компьютер и написал:

Зачеркни soccer и напиши «футбол».

Memow прилежно исполнил его указание.

Осматриваюсь, чтобы понять, кто же эти две женщины, что стиснули меня с боков. Одна, справа от меня, старая, безобразная, и я остерегаюсь отвлекать ее от разговоров. Другая, напротив, недурна — ей лет двадцать, она пришла с украшенным блестящей лысиной асом авиации, который получает хорошую пенсию как инвалид. Но я-то знаю, по какой части он действительно инвалид.

Девушку, похоже, мало интересуют разговоры, которые довольно оживленно ведутся вокруг. Я как можно глубже вдвигаюсь под столешницу, кладу руку на ее колено и спрашиваю:

— Как дела?

— Так себе.

Она берет мою руку, как бы желая снять ее с колена.

— Тебе скучно?

— Так себе.

Моя рука ловит ее руку, и та не сопротивляется.

— Здесь неплохо?

— Так себе.

Я жму ее руку, она отвечает тем же.

— Ты только «так себе» умеешь говорить?

Она усмехается и свободной левой рукой кладет в рот соломку, раскусывает ее, глядя на нее так, как это делает, по ее мнению, Джоан Кроуфорд. На самом деле она немного похожа на Сандрамилелли.

Не дожидаясь вмешательства Аликино, Memow стирает последнее слово и вписывает вместо него Сандрелли. Затем, словно ему досадна эта заминка и не терпится полностью изложить описываемые события, тотчас продолжает:

Улыбаясь, кладу ее руку на свое бедро и заставляю пощупать мой член, который пока еще благовоспитанно держу в брюках.

— А как ты находишь это?

— Так себе.

Забавная девушка. Не знаю, что еще сказать ей, да и не хочу ломать над этим голову. Но говорить что-либо еще и не нужно. Наши сексуальные отношения уже начали развиваться и не могут не прийти к своему естественному завершению.

Мы изображаем на своих лицах нестираемые улыбки и притворяемся, будто интересуемся всем, о чем говорят за столом. Тем временем наши неутомимые руки заходят в своих действиях гораздо дальше допустимых границ, пока не доводят нас до немыслимого возбуждения, и тогда я шепчу ей на ухо:

— Жду тебя в туалете.

Поднимаюсь и громко заявляю:

— Извините, мне надо позвонить.

Никто не замечает, как я выхожу из-за стола.

Освещенная неоновым светом, выложенная зеленой кафельной плиткой, туалетная комната похожа на аквариум. Я смотрю в большое зеркало на свое серое лицо, на ужасные мешки под глазами и расстегиваю воротничок рубашки.

Как только она входит, запираю дверь на ключ. Мы не теряем ни секунды. Девушка проворно снимает свои черные вечерние брюки. Она без трусиков. Это логично. Я тем временем расстилаю на краю раковины свой носовой платок. Она садится и раздвигает ноги, пока я расстегиваю брюки.

Пожилые донжуааны — старые олухи вроде меня — отличаются некоторой неодолимой деликатностью.

— Примешь таблетку?

Она делает отрицательный жест.

Вот они, современные девушки, думаю я, входя в нее. Делают аборты, принимают противозачаточные средства. Aborto рифмуется с morto — мертвый. Складно получается: — умер от аборта и даже не заметил. Нет aborto без morto.

Аликино набрал вопрос:

Memow, не вводишь ли ты сюда некоторые свои сентенции?

Это твой рождающийся Аликино вводит свой член в девушку.

Не перебарщиваешь ли ты с сексом?

Если хочешь, чтобы наш обман удался, — Аликино, которого мы придумываем, должен во всем отличаться от тебя.

— Верно, — произнес Аликино, с удовольствием слушая свой голос, нарушивший тишину. — Информацию о занятии любовью в туалете я почерпнул из истории, которую сорок лет назад рассказал мне Лучано Пульези. — Он не мог сдержать улыбку. — Мой друг уверял, что это случилось с ним, но возможно, он все это придумал.

Аликино вернул курсор на самый верх экрана. И Memow продолжал:

Я замечаю, что девушка, когда перестает кусать меня через пиджак в плечо, кричит довольно громко. Я грубо велю ей замолчать, перестать орать. Она же в ответ требует, чтобы я, собачье дерьмо, не портил ей удовольствие. Потом все так или иначе заканчивается, и мы быстро приводим себя в порядок. Прежде чем она уходит, спрашиваю:

— Ну как, хорошо было?

Она не отвечает «так себе», а достает из сумочки клочок бумаги и, написав на нем свое имя и телефон, протягивает мне:

— Звони. Днем.

С клочком бумаги в руке, не удостаивая его даже взглядом, захожу в кабину для мужчин и, пустив долгую струю, бросаю эту бумажку в унитаз, смотрю, как, подхваченная потоком спущенной воды, она исчезает в водовороте пены.

Закончив танцы и вдоволь приняв различных горячительных напитков, гости — те, что не являются членами нашего клуба, наконец уходят.

Мы остаемся в тесном кругу — только комитет по творческой деятельности клуба. Время для совещания довольно необычное. На самом же деле нас ровно столько, сколько нужно для игры в покер.

Мы составляем три стола, вытянув по жребию комбинации игроков, чтобы никто не мог выбрать себе предпочитаемого противника, — того, кого считает «петух», неумехой. В определенном смысле все мы игроки-профессионалы.

Аликино изобразил улыбку: он едва был знаком с игральными картами, и все же, выудив сведения из учебника игры в покер, вложил массу информации в Memow. Теперь ему было интересно посмотреть, как машина выйдет из положения в этой довольно сложной и трудной творческой ситуации.

Компьютер прекрасно может играть в шахматы. Покер — игра куда более сложная.

После первой же сдачи карт — мне выдали их с сосредоточенным видом, который не предвещал ничего хорошего, — я сразу же понимаю, что этот вечер для меня потерян. Жалкие три восьмерки. Конструктор, сидящий напротив меня, идиот, тасующий свои карты, словно кирпичи, подсматривает мою взятку с одной-единственной целью — выиграть побольше денег. И естественно, блефует. Стервы карты, и безумец тот, кто играет с такой швалью. Но если вечер видится явно неудачным, что ты делаешь? Бросаешь игру?

Нет, ты не можешь ее бросить! Ты прекрасно знаешь, что в такие вечера, как этот, ты можешь выиграть огромное состояние или потерять все, ну буквально все. Честь и достоинство — понятия смехотворные, когда я говорю «все». Но ты можешь бросить игру, только когда другие тебя обязывают сделать это.

Часа через два медленного и неуклонного падения мне вдруг выпадает возможность сделать два сказочно удачных хода, на которые я решаю поставить все, чтобы отыграться. Но ничего не получилось. Оплеван еще больше, чем прежде.

Короче говоря, меня облегчили на три миллиона с какой-то мелочью, которую я с трудом раздобыл с точным прицелом выиграть столько же. Я не из тех, кто постоянно подводит баланс выигрышей и проигрышей. Я не веду счет. У меня смутное ощущение, что я в полном пассиве, но я помню иные свои выигрыши, которые, по-моему, достойны войти в историю покера.

Здесь, в кругу профессионалов, возможностей вновь войти в игру мало. Они скорее всего теоретические. Просить в долг — глупо. Никто не станет давать тебе денег для того, чтобы ты, если повезет, выпотрошил своего заимодавца. Играть в долг на слово не позволят, если только ты не обладаешь всем известным состоянием, которое, разумеется, не можешь носить в кармане. С другой стороны, я не могу ставить на кон открытые банковские чеки. Пару раз пришлось иметь немало неприятностей из-за них, и это не очень-то хочется повторить, не говоря уже о риске навсегда потерять дорогу в серьезные игровые круги.

Остается только просить помощи по телефону. Не по телефону доверия, разумеется, чтобы тебя навсегда освободили от тяги к порочной карточной игре. Я имею в виду другое — просить в долг, если у тебя есть друзья, имеющие деньги и готовые предоставить их тебе в четыре часа утра.

У меня нет таких счастливых связей, тем не менее пытаюсь дозвониться Ванде, моей подруге, графине. Я не шучу, она, похоже, и в самом деле настоящая венецианская графиня. Кто знает, удастся ли мне поймать ее как раз в тот момент, когда она получила немного денег на телевидении или у кого-нибудь из продюсеров… Словом, она актриса, но с какой стати она должна давать мне деньги, если по всем правилам это я должен содержать ее. В знак признательности? За любовь?

Телефон звонит долго. Нет дома. Аппарат не выключен, она никогда не выключает его, потому что всегда ждет, что, как в бульварных романах для дурочек, он зазвонит вдруг среди ночи — из-за разницы в часовых поясах — и с ней заговорит какой-нибудь американский продюсер, умирающий от желания сделать из нее кинозвезду.

Нет ничего тяжелее, чем смотреть, как играют в карты другие. Сколько взяток ты получил бы, будь у тебя их карты.

Поэтому появление новых посетителей — для меня приятное развлечение, а также повод надеяться вновь вступить в игру.

Они позвонили недавно, используя условные фразы друзей чьих-то друзей. А на самом деле оказалось, что это полиция.

Самый неудачный вечер. Прощай надежда отыграться. Кроме того, начнется вся эта тягомотина с выяснением личности, с предъявлением обвинения в занятии азартными играми. Знаю, что скорее всего это ничем не кончится, потому что наш солидный клуб имеет хороших покровителей, но все равно не могу унять раздражения. Требую от полицейского, чтобы он перестал вмешиваться в личные дела людей и не совал бы свой нос в то, каким образом они предпочитают избавляться от своих денег.

Изъясняюсь в таких выражениях, которые явно не устраивают полицейского. Он предлагает мне проследовать за ним в участок. Вот там и продолжим развлечение, отвечает он, там и ответите за оскорбление и сопротивление чинам полиции в общественном месте, а может, и за то и за другое.

Именно этого я и добиваюсь, потому что у меня тоже есть свои покровители, но мне надо быть осторожным и не афишировать их при таком обилии свидетелей.

В полиции начинается обычная канитель с формальностями.

— Меня зовут Аликино Маскоро. Маскаро Аликино.

Родился тогда-то, там-то, проживаю там-то, профессия.

Я говорю:

— Послушайте, давайте сделаем так, — позвоните-ка комиссару Лучано Пульези.

Он внимательно смотрит на меня:

— Комиссару Пульези?

Я вздыхаю как человек, у которого кончается последнее терпение.

— Да, именно ему.

— Я не могу звонить ему в такой час.

— И все же позвоните. Беру ответственность на себя.

Он тянется к телефонной трубке, но передумывает и встает. Грубо бросает мне, чтобы я подождал, и выходит.

Другой полицейский, составлявший протокол, старается не смотреть на меня. Через несколько минут возвращается тот, что уходил.

— Дозвонились?

— Можете идти.

Прекрасно. Ухожу как ни в чем не бывало. Мой темный элегантный костюм легко открывает мне дорогу в толпе задержанных ночью людей, что ждут в коридоре.

Зеленый текст Memow застыл, словно машина решила позволить себе небольшую передышку. Аликино тоже нуждался в ней. Ему необходимо было привести в порядок свои мысли, постараться снять волнение, которое до сих пор заставляло его сидеть в напряжении, затаив дыхание. Ему требовалось также вернуть себе верное ощущение времени, потому Memow начал работу, исходя из реального времени, а потом принялся писать очень быстро, намного быстрее. И действительно, весь сочиненный им текст был написан менее чем за час. Это значит, что машина опережала события, о которых рассказывала.

Компьютер центрального архива не давал о себе знать. Это был признак того, что работа Memow была плодотворной. Человек, возникавший в результате работы Memow, был живым, подлинным. Казалось, к нему можно прикоснуться, заговорить с ним, хотя бы для того, чтобы спровоцировать его злой сарказм. Столь точный, безошибочный результат самым невероятным образом превосходил все теоретические расчеты, все самые большие ожидания и выходил за пределы даже самого пылкого воображения.

Превосходная работа.

Даже слишком превосходная, отметил Аликино, перечитывая то, что написал Memow и что принтер воспроизвел на бумаге.

8

Аликино решил оставаться в офисе день и ночь, питаясь бутербродами, а когда совершенно необходимо будет отдохнуть, тут же и спать, положив голову на стол. Он принес из дому зубную щетку, пасту и электробритву: самое необходимое, так как, учитывая скорость работы Memow, полагал, что эксперимент продлится недолго. Если только не возникнет какая-нибудь непредвиденная трудность, которую он не мог учесть сейчас и заложить в программу.

В принципе была только одна основная причина, способная остановить творчество Memow, — отсутствие или недостаток информации, сырья, в котором он нуждался, чтобы бесперебойно функционировал его искусственный интеллект. При отсутствии такого сырья компьютер остановился бы, точно мотор без топлива. Это обстоятельство было ключевым моментом всей операции, и поэтому Аликино неустанно и непрестанно снабжал свою исключительную машину массой информации — топливом, которое Memow жадно поглощал.

Побуждаемый импульсами, поступавшими к нему через клавиатуру, Memow охотно продолжал сочинять:

Если бы я не чувствовал себя всякий раз совершенно разбитым, измученным и невыспавшимся, если бы не было такой горечи на душе, не урчало бы в желудке, не приходилось бы руками поддерживать голову, чтобы она хоть как-то держалась на плечах, и если бы все это не было тысячекратно умножено после того, как я был выпотрошен до последней лиры, я охотно согласился бы, что ранним утром Рим выглядит довольно приемлемо.

Я обнаружил, что есть люди, направлявшиеся на работу, — меньшинство, на котором держится в городе то немногое, что еще функционирует, люди, которые исчезнут, когда позднее огромная масса паразитов заполонит улицы лавиной своих вонючих машин.

Неподалеку от дома нахожу парковку для своего потрепанного «мерседеса». Я живу в Трастевере, в районе, который казался мне очаровательным, когда я только перебрался в Рим. Теперь же я не выношу развалины и грязь, определяющее местный колорит.

Открыт какой-то бар, и у меня хватает мелочи, чтобы позволить себе кофе.

Всякий раз, когда предстоит возвращаться домой, я долго чертыхаюсь из-за того, что нет лифта. Четыре этажа. Они, конечно, помогают сохранить фигуру.

Диана уже встала. Женщины в критическом возрасте рано поднимаются по утрам. Домашние хозяйки тоже. С каких пор Диана оказалась домашней хозяйкой в критическом возрасте? С тех пор, когда вышла замуж. С тех пор, как я женился на ней двадцать лет назад. Впрочем, нет, первые годы она была только домашней хозяйкой.

Я застал ее в кабинете — в кабинете, служившем нам и гостиной, потому что в комнате, которая должна была быть гостиной, всегда недоставало мебели.

— Чао.

— Принесу кофе. Только что сварила.

Я спрашиваю себя, видел ли я когда-нибудь, как она улыбается? Уже многие годы не видел. Многие, многие. А сколько ей лет? Она родилась в 1945-м. Значит, ей сорок. Надо внимательнее посмотреть на нее, поспокойнее, чтобы понять, красива ли она еще. Когда я познакомился с нею, в 1965-м, она определенно была красива. Любовь с первого взгляда. Тогда я не успел, так сказать, даже опустить на землю чемодан, с которым приехал из Болонъи. В тот год я сделал очень многое, и со мной случилось немало разных событий. Все произошло как-то поспешно: но это я сам так торопился, ведь мне было уже сорок. И за каких-то несколько месяцев я приучился курить, встретил Диану, женился на ней и сделался отцом. Но самое главное — пристрастился к игре в покер и овладел ею так, словно видел в этом свою профессию. И должен сказать, что поначалу, как это бывает обычно с начинающими, которые, как правило, выигрывают, я рисковал по-крупному, но все же сумел уберечь часть денег, которые получил при увольнении в Ссудном банке в Болонъе, где проработал двадцать лет.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13