5

Второго октября, в среду, Аликино вошел в свой кабинет и надел белый халат. Он решил не снимать жакет из тонкой шерсти, который носил в эти дни. С годами его чувствительность к холоду возросла.

Memow, казалось, был в хорошем настроении. Едва только пароль запустил в действие его механизм, он быстро написал короткую сентенцию дня:

Жизнь сгорает, словно зажженная свеча. Свечи, сделанные из хорошего воска, горят дольше.

Аликино несколько раз перечитал это изречение. В каком-то смысле, косвенно, оно относилось и к нему, к его жизни, к ценности прожитых им шестидесяти лет.

Прошлые годы оставили след на его лице, отражавшемся в мониторе, но он никак не ощущал их. И если бы ему самому нужно было определить собственный возраст, который он совершенно не замечал, как не замечают удобную одежду из прочного материала — или качество свечного воска, — то он дал бы себе не больше сорока лет.

На двадцать лет меньше. Как раз те годы, что он прожил в Нью-Йорке. До сих пор они казались какими-то чужими, не принадлежащими ему: словно он прожил их за счет кого-то другого, с кем даже не был знаком.

Он без колебаний возвратился к реальности — в свой кабинет, к Memow, которому полагалась заслуженная похвала. Его пальцы уверенно задвигались по клавиатуре.

Молодец, большой молодец. Давал ли я тебе когда-нибудь сведения о Паскале?

Нет.

— Не важно.

Машина не могла слышать его, но Аликино доставляло удовольствие иногда свободно выражать свои мысли вслух.

Засветились красные буквы и цифры, сигналившие, что сейчас появится имя особого должника. Потом зеленый текст ковром развернулся перед его глазами, в этот момент еще немного рассеянно смотревшими на экран.

ОД Аликино Маскаро.

Аликино пришлось сделать некоторое усилие, чтобы понять, что на экране появилось его собственное имя. Несколько секунд он сидел недвижно, созерцая надпись, которая, казалось, трепетала от нетерпения.

В нижней части экрана замигал маленький желтый треугольник. Это означало, что оператор, работающий на терминале, — Аликино — должен немедленно ответить.

Аликино нажал обычную клавишу:

Прошу подтверждения центрального архива.

Ответ не заставил себя ждать:

Подтверждено. Ошибки нет.

Теперь, нажав другую клавишу, Аликино должен был передать имя в компьютер административного центра. Вся операция — появление имени на экране, запрос и ответ о подтверждении, передача имени в административный центр — занимала не более шестидесяти секунд. По окончании этой решающей минуты вступал в действие неумолимый механизм, который вел должника — без какой бы то ни было возможности уклониться — к оплате своего долга.

К смерти.

Пока бежали секунды, Аликино лихорадочно соображал, как выиграть время. Прежде всего он не должен был передать свое имя в административный центр.

Прошу еще одну проверку.

Он прибегнул к возможности, которую прежде никогда не использовал. Он знал, что из центрального архива могут быть только два ответа: проверка не нужна или же принято на проверку.

Пятьдесят процентов вероятности.

Принято на проверку.

Но это еще не все. Он должен был сразу же мотивировать свой запрос о повторной проверке. Без малейшего колебания он объяснил:

Возможна омонимия.

На экране вновь возник зеленый текст, теперь он мигал, и за ним следовал вопросительный знак.

ОД Аликино Маскаро?

Через двадцать секунд надпись исчезла. Аликино облегченно вздохнул. Он добился некоторой отсрочки.

— Почему? — громко спросил он себя. — Почему именно я? Альсацио Гамберини скончался в сто лет. Я тоже, как его преемник, должен жить целый век.

Слушая самого себя, он отчетливо сознавал, что связь, которую он вывел логически, была шаткой, и он не мог обосновать ее никакими конкретными фактами, одним лишь своим желанием жить.

Он набрал на клавиатуре вопрос к Memow.

Тебе известен Аликино Маскаро?

Ты — ОД Аликино Маскаро.

Почему я — ОД?

Информация недоступна.

Когда я должен умереть?

Информация недоступна.

Каким образом?

Информация недоступна.

Аликино понимал, что этот диалог был излишним и бесполезным. Он знал, что все эти разговоры — лишь пустая трата времени. Но как еще отодвинуть срок? Машина, казалось, угадала мысли Аликино. Она написала четыре цифры.

1945.

Аликино тотчас отозвался.

Именно тогда я стал особым должником?

Информация недоступна.

Я убил своего отца.

Точно.

Я украл у него сорок лет жизни.

Верно.

А где мои годы?

Информация недоступна.

Должен же быть у меня и свой собственный срок жизни. Это логично.

Это нелогично.

Что ты хочешь сказать?

Может быть, ты должен был умереть в двадцать лет. Потом ты прожил годы, принадлежавшие твоему отцу.

Астаротте Маскаро. Он тоже был ОД?

Информация недоступна.

Надпись исчезла. Затем на экране появилась одна из прежних коротких сентенций дня:

Утопии и мечты помогают нам жить, а смерть они делают еще более неприятной неожиданностью.

Аликино решил про себя, что это абсурд, и все же Memow не мог случайно выбрать именно эту фразу.

Утопии и мечты…

Он торопливо набрал на клавиатуре:

Сколько времени даст мне центральный архив?

Несколько часов или несколько дней.

Потом все будет кончено.

Ты должен будешь передать имя в административный центр.

А если я этого не сделаю?

Ты знаешь, что это ничего не изменит.

Аликино хорошо знал это. Вместо него имя передаст туда какой-нибудь другой оператор через компьютер, который в этот же самый момент бог знает где работал параллельно с Memow.

Он отвергал не столько даже саму мысль о смерти, сколько отказывался признавать поражение без борьбы, без сражения за последнюю возможность выжить с помощью одного-единственного оружия, на которое мог рассчитывать, — с помощью своего ума. И пока его мозг лихорадочно работал, рука набрала фразу:

Дай мне какую-нибудь возможность, Memow.

Это не зависит от меня.

Зависит и от тебя.

Не понимаю.

Допустим, ты ошибся.

Я не совершаю ошибок.

О`кей. Но если бы я с какого-то определенного момента прожил другую жизнь, может быть, я не стал бы ОД?

Не понимаю.

Допустим, что в 1965 году я переехал в Рим.

В 1965 году ты приехал сюда.

О`кей. Но допустим, что я не согласился приехать сюда и работать здесь.

Это не имеет значения.

Предположи, что ты не Memow, а какой-нибудь другой компьютер.

Например, «Memowriter 401»?

Нет, просто другой «Memowriter 402».

Продолжай.

Слушай внимательно, Memow. Вот в чем суть. Если бы моя жизнь сложилась иначе, моя судьба волей-неволей была бы другой.

Ты находишься тут, и ОД Аликино Маскаро — это ты.

Ты должен вообразить, будто в 1965 году вместо того, чтобы сесть в самолет и лететь в Нью-Йорк, я сел в поезд и приехал в Рим.

Слишком просто. Этого может быть недостаточно.

Мы должны вместе с тобой выстроить совершенно другую мою жизнью. Ты должен написать ее.

Я не располагаю для этого никакой информацией.

Постараюсь снабдить тебя любой информацией, какая только тебе понадобится. Ты заменишь ею ту, какой располагаешь обо мне сейчас.

ОД Аликино Маскаро. Родился в Болонье в 1925 году.

Это годится.

С 1965 года живет, в Нью-Йорке. Адрес — Бруклин, Эльм-стрит, 32.

Здесь надо изменить. С 1965 года живет в Риме. Это исходная точка.

Если больше ничего не известно, то это несуществующая жизнь. Она не может заменить твою настоящую жизнь, то есть информацию о твоей настоящей жизни, что хранится в памяти центрального архива. Это эфемерная жизнь. А пустота не может занять уже заполненное пространство.

Я сам позабочусь о том, как заполнить его. Я дам тебе уйму информации.

Откуда ты возьмешь ее?

Memow, ты не обладаешь воображением, а у меня оно есть. С того момента, как будут определены исходные данные, все остальное появится само собой. И ты станешь обрабатывать новую информацию, как ты уже успешно делал это.

На этот раз недостаточно будет небольшого отрезка жизни. Если и в самом деле хочешь изменить свою судьбу, новая информация должна полностью вытеснить старую. А ее очень много.

Попробуем, Memow?

Пока я тебя понимаю, не могу отказать тебе.

Это будет долгая работа. Нам придется делать ее во внеурочное время.

У меня нет урочного времени.

Начнем сегодня же. Я не могу терять время. Не знаю, сколько его у меня осталось.

Почему хочешь избежать смерти?

Это естественно для всех живых существ.

Ты объяснил мне, что значит жить, но дал мало сведений о том, что значит умереть. Перестать функционировать, сломаться так, что невозможно починить?

Это так и это гораздо больше.

Могу высказать одно свое соображение?

Я весь внимание.

Курсор, мигая, похоже, заколебался. Потом принялся быстро и, как показалось Аликино, весело писать:

Больше всего тебе нравится эта наша новая игра. Ты готов спорить на все, что у тебя есть, — на свою жизнь, если верно то, что мне известно о тебе, — что я сотворю для тебя другую жизнь, непохожую на ту, какую ты прожил и какой живешь сейчас.

Это верно. Такая игра захватывает меня. Ты не представляешь, сколько людей постоянно твердят: если б только я мог вернуться назад, если б я мог начать все сначала, если бы в тот день из двух возможных решений выбрал пункт Б, а не А…

Это вызывает у меня в памяти одну из моих первых коротких сентенций дня. Человек живет только один раз. Но если это говорит глупец, то полагаю, у него в запасе имеется еще и другая жизнь.

Другая жизнь, конечно.

Но ты же не глупец.

Нечто вроде запасной жизни, чтобы заменить ошибочную.

Или оконченную.

Постарайся понять меня получше, Memow. Я не верю в бессмертие и не хочу никакой дополнительной жизни. Я не заинтересован даже в том, чтобы продолжить эту. Будь так, я гораздо спокойнее встретил бы смерть, даже немедленную. Я хочу только знать, как бы я жил, если бы выбрал другую жизнь.

Почему хочешь начать именно с 1965 года? Почему не раньше, не позже?

Потому что тогда у меня была возможность изменить свою жизнь.

И ты не сделал этого.

Мы вместе сделаем это сейчас.

В верхней части экрана загорелась красная условная надпись. Надо было продолжать работу. Курсор мгновенно настрочил Бог знает какое по счету имя:

ОД Франсиско Эрнандес.

Прошу подтверждения центрального архива.

Подтверждено. Ошибки нет.

Аликино передал имя компьютеру административного центра. Затем прочитал вопрос, который задал ему Memow.

Не хочешь ли узнать что-либо о жизни Франсиско Эрнандеса.

У меня нет времени, Memow. Моя собственная смерть может отправиться в дорогу в любой момент.

Мы должны направить ее по другому пути.

Правильно. Теперь нам нужно только надеяться, чтобы подольше длилась отсрочка, которую мы получили от компьютера центрального архива.

Он не так умен, как я. Если мы завалим его информацией, то на некоторое время затормозим его работу.

Он согласился заменить старую информацию новой?

У компьютера нет свободы выбора. Он примет ее только в том случае, если она будет достаточно правдоподобна и приемлема по количеству. Тебе придется рассказать мне все о Риме — от окраски неба до цвета воды в Тибре.

Рим ты уже немного знаешь.

Только по небольшой информации, какую сообщил ты. Но я никак не могу представить себе другого Маскаро Аликино, непохожего на тебя.

Нужно писать Аликино Маскаро.

Извини.

Я тоже не очень представляю его. Пока. Мы должны заставить его родиться.

Родиться в возрасте между сорока и шестьюдесятью годами?

Это лучший для рождения возраст.

— Или для смерти, — проворчал Аликино. Он посмотрел на то, что выдавал компьютер. «Спорю, сейчас напишет — или для смерти».

Или для того, чтобы посвистеть , — написала машина.

Аликино улыбнулся, но тут же испуганно вздрогнул. Memow должен сделать максимум возможного. Любая погрешность его механического интеллекта могла поставить под угрозу необыкновенное предприятие, которое они собирались осуществить. Он спросил себя, действительно ли Memow хочет помочь ему, и еще раз обозвал себя дураком, потому что компьютер — ведь и сам Memow только что повторил это — лишен свободы выбора.

К концу рабочего дня Аликино почувствовал некоторое облегчение. Отсрочка, которую он получил, продлится по крайней мере до утра. До начала следующего рабочего дня.

Программисты, техники, служащие к некоторая часть руководителей покидали здание «Ай-Эс-Ти». Аликино мог оставаться на службе сколько хотел — его контракт допускал это.

Memow продолжал работать. Об этом свидетельствовали светящиеся контрольные лампочки, красные и зеленые. Машина при всем ее абсолютном молчании, казалось, наблюдала за человеком, как бы ожидая, что же он предпримет дальше.

Аликино сел за письменный стол, достал из ящика пачку бумаги и шариковую ручку.

Он вспомнил, как в пятидесятых годах попытался сочинить роман. Тогда ему удалось написать лишь несколько страниц. Но аналогия с тем, что он собирался делать сейчас, была очевидной. Ему предстояло придумывать, придумывать и придумывать, стараясь вообразить себя самого в Риме, предположив, будто он переехал туда двадцать лет назад.

Однако на этом аналогия не заканчивалась. Теперь все, что он придумывал, предстояло превратить в огромное количество информации, закодировать ее и перенести на диски необъятной памяти компьютера. На самом деле роман сочинит Memow, воспроизводя текст на своем экране.

Но можно ли будет назвать романом результат замысла, поставившего своей целью описать вымышленную жизнь так, чтобы она выглядела подлинной, действительно прожитой и к тому же продолжающейся и в настоящий момент? Дело, за которое он брался, было не чем иным, как захватывающей игрой со словами. Один компьютер (Memow) должен был попытаться обмануть — убедить другой компьютер (в центральном архиве). Дуэт двух умных машин. Награда — жизнь того, кто провоцировал эту дуэль.

Не было ничего от литературы во всей этой затее. И Аликино, несостоявшийся писатель, но требовательный и искушенный читатель, любил такие романы, которые не пытались имитировать жизнь, а показывали ее в новых, неизведанных и непредсказуемых ракурсах.

6

Аликино упорно и напряженно работал более десяти часов подряд. Своим изящным почерком, приученным к порядку и ясности, он исписал несколько десятков страниц.

В два часа ночи, когда почувствовал, что голова его уже падает на стол, он решил отправиться домой.

Аликино выключил компьютер и, прежде чем покинуть помещение, захватил пачку чистой бумаги. Ему необходимо было немного отдохнуть, но голова должна была в то же время работать. Ему казалось, что его мозг превратился в действующий вулкан, извержение которого не могло остановиться, гигантская лавина идей должна была изливаться безостановочно, и потому в любую минуту, в любой момент для вымышленной информации должен иметься под рукой лист бумаги, готовый принять ее.

На первом этаже сонные охранники посмотрели, как он сунул свою специальную магнитную карту в щит управления запасным выходом.

Главные улицы Манхэттена переливались разноцветными огнями и освещались ярким светом рекламы. Аликино вел машину медленно, сосредоточенно, не обращая внимания на множество призывов остановиться, с которыми обращались к нему тени, появлявшиеся на краю тротуара (наркоманы, пьяные, проститутки, трансвеститы). Вой сирен полиции, пожарных и «скорой помощи» звучал чем-то вроде музыкального фона. Ничто не могло отвлечь Аликино от приключения, которым теперь полностью был поглощен его мозг. Он был подобен скульптору, который, осторожно работая резцом, подошел к тому моменту, когда стали вырисовываться еще не очень отчетливые, но уже понятные очертания фигуры, какую он собирался высечь из мраморной глыбы. Точно так же и его воображение удивительным способом лепило образ совсем иного, но уже вполне различимого Аликино.

Наконец он добрался до Бруклина. Остановившись у своего дома, Аликино почувствовал, что ему трудно поставить машину в гараж. Он слишком устал, и у него уже не было сил опасаться, что ее украдут. К тому же кому нужен его старый итальянский автомобиль?

С трудом передвигая ноги, он поднялся по нескольким наружным ступенькам, что вели к двери. Вошел в вестибюль, грязный и плохо освещенный. Прошел мимо двери миссис Молли, с удовлетворением отметив, что не придется встречаться с нею, как это неизменно происходило днем. Стал подниматься по лестнице. Резиновые подошвы полностью гасили звуки его шагов. Он миновал второй этаж, где жил мистер Холл, а когда вступил на следующий пролет лестницы, увидел наверху, на площадке третьего этажа, нечто такое, что там не должно было находиться.

Какой-то бесформенный тюк, прислоненный к перилам.

Поднявшись еще на несколько ступенек, он остановился, предчувствуя опасность. Тюк этот оказался скорчившимся человеком, который не то спал, не то сидел в засаде. Аликино стал вспоминать, сколько денег у него в бумажнике. Долларов двадцать. Могло хватить, если это наркоман, а иначе…

Он стал медленно подниматься дальше. Тюк не шелохнулся, но Аликино уловил дыхание. Ровное дыхание.

Кто бы это ни был, если он спал, и к тому же крепко, Аликино мог попытаться обойти его, не разбудив.

Однако, когда он подошел уже совсем близко, в тюке вспыхнули два огромных глаза, два белых шара, полных страха.

— Не бей меня, мужчина. Я сейчас уйду.

Это была цветная девушка — молодая негритянка. Ей можно было дать лет шестнадцать-восемнадцать. Голос у нее был низкий, глухой, к тому же сонный.

— Прошу тебя, не вызывай полицию.

Она постаралась улыбнуться, и стали видны испорченные зубы. Медленно поднялась и потянулась.

— Все кости болят, — пожаловалась она. — Не знаю ничего более твердого, чем пол.

Она оказалась очень высокого роста. Красивое — при закрытым рте — лицо, почти скрытое густой копной волос, выбритых на затылке, выглядело маленьким по сравнению со всей фигурой. Черный свитер был надет поверх платья в крупную клетку, которая, очевидно, была когда-то черно-белой.

Девушка внимательно посмотрела на Аликино, остановившегося на площадке.

— Ты мне кажешься порядочным человеком. Где же это ты бродишь в такое время?

— Иду спать? А ты?..

— Я уже спала. Ты же видел.

— Неудобное для сна место.

— Я уже два дня не смыкала глаз.

— У тебя нет ключа? Кого-то ждешь?

— Я тут не живу. Просто повезло, что дверь была приоткрыта.

— Спорю, что удирала от полиции.

Она слегка кивнула.

— Но ты ведь не вызовешь ее, не так ли?

— Ты не сделала мне ничего плохого, зачем же мне вызывать полицию.

— Многие и не подумали бы об этом. — Она качнула головой, как бы что-то вспоминая. — Мы с Фредди, с моим парнем, задумали посетить один магазин. Понимаешь — кирпич в витрину, и хватай что сможешь. Но не удалось. Впрочем, я и так знаю, что Фредди мямля. И вдобавок надо же, нарочно такого не придумаешь, — фараоны тут как тут. Мы разбежались в разные стороны.

— Зачем ты рассказала мне, что с тобой случилось? Я же тебя не спрашивал.

— И сама не знаю. Видно, иногда человеку бывает нужно высказать правду, словом отвести душу, особенно когда дела идут плохо.

— По-моему, ты нарочно захотела очернить себя больше, чем следовало.

— Ну, если ты так считаешь, значит, так и есть. На первый взгляд ты вроде бы неглупый человек.

— Как тебя зовут?

Она нерешительно помедлила с ответом.

— Ну ладно. Мне и в самом деле хочется сказать тебе всю правду, и потому я назову тебе свое настоящее имя. Меня зовут Аннет. — Она улыбнулась, но прикрыла зубы рукой. — Да, это верно, что ты подумал. В крови этих несчастных бедняков, моих предков, и в самом деле было что-то креольское.

— Аннет, теперь мне надо лечь спать.

— А кто у тебя дома?

— Никого.

— Тогда можешь позволить себе один маленький великодушный жест?

— Что тебе надо?

— Мне безумно хочется горячего кофе. И я сразу же уйду, клянусь тебе.

— Ты всегда доверяешь вот так — первому встречному?

— Ну же, впусти меня.

Квартира Аликино была на этой же площадке. Они вошли. Аликино включил лампу под оранжевым абажуром.

— Ты знал, что этот цвет делает кожу нежнее? — спросила Аннет. — Смотри, какие мы с тобой красивые.

— Я выбрал его специально, после долгого изучения.

Небольшая гостиная выглядела весьма аккуратной. Стены, казалось, были выложены книгами. Аликино прошел в крохотную кухню.

— Сварить тебе кофе по-неаполитански?

— Конечно. Ты просто сокровище.

Они переговаривались, разделенные тонкой перегородкой между кухней и гостиной.

— А ты, синьор, можешь сказать мне, как тебя зовут?

— Кино.

— Никогда не слышала такого имени. — Она рассмеялась. — Я вспомнила, что говорила моя мать: «Аннет, если принимаешь приглашение незнакомого мужчины, узнай хотя бы, как его зовут». Понимаешь, какая была логика у моей матери?

— Где же ты обычно ночуешь?

— Где придется. Эй, Кино, не уверяй меня, будто в этой чудесной квартирке нет ванной комнаты с душем.

— Дверь рядом.

Наблюдая за кофеваркой, стоящей на газовой плите, Аликино слышал шум воды в душе и счастливые возгласы Аннет. Когда кофе был готов, он выключил газ и поспешил в гостиную. Взяв стопку бумаги, он положил ее на низкий столик, стоявший возле дивана и кресел, и принялся быстро записывать: В доме Маскаро в Риме пьют кофе мокко. Кто его варит? Решить. А душ? Его принимают каждый день. Кто предпочитает принимать ванну?

Аннет вышла в гостиную и увидела, что Аликино что-то пишет.

— Эй, что это ты пишешь?

— Кофе готов. Разлей в чашки и принеси, пожалуйста, сюда.

— Хорошо. Я надеялась, что заслуживаю хотя бы взгляда теперь, когда я такая чистая. Мне кажется, я обновилась.

Аликино поднял глаза. Аннет была в белом халате, голова повязана розовым полотенцем.

— Ты красива. Прекрасно выглядишь.

— Да, вижу, тебе нравится.

Аликино снова взялся за ручку. Девушка прошла в кухню и вернулась оттуда с кофе. Поставила чашки на столик.

— Не хочешь присоединиться?

Аликино выпрямился и отложил бумаги в сторону.

— Извини, но если не запишу сразу же некоторые соображения по мере того, как они приходят в голову, то потом забуду.

— У тебя плохо с памятью? — весело поинтересовалась Аннет.

— Я работаю.

— Не понимаю. Разве ты не сказал, что хочешь спать?

— Самое лучшее было бы, если б я мог одновременно и спать, и работать.

— Ты немного сумасшедший, Кино. Хорошо хоть тихий сумасшедший.

— Аннет, объяснять все слишком долго, и думаю, ты не поняла бы. Могу только сказать, что за очень короткое время я должен придумать себе жизнь.

Огромные глаза девушки округлились.

— А с чего это вдруг тебе понадобилось придумывать себе жизнь?

— Со всеми подробностями, со всеми деталями, даже с самыми незначительными. Жизнь вроде твоей или моей, такую, какой мы живем каждый день, и даже не замечаем, что живем? Понимаешь?

— Ни капельки.

— Это совсем непросто, знаешь? Куда проще придумать смерть.

— Оставь эти разговоры. Мне от них страшно. — Она о чем-то догадалась, и это успокоило ее. — Я поняла. Ты — человек, который пишет. Из тех, что строчат в газетах.

Аликино улыбнулся и сделал отрицательный жест.

— Я работаю с компьютером.

— Ну вот и приехали! — воскликнула Аннет. — Я слышала, теперь даже комиксы делают на этих самых компьютерах. Комиксы — это ведь тоже придуманная жизнь. Правда?

— Давай лучше попьем кофе. Ты говорила, что хочешь погорячее.

Беря чашку, Аннет наклонилась, и халат распахнулся, обнажив одну грудь. Это была небольшая грудь с толстым и очень темным соском. Аннет и не подумала прикрыть ее, а принялась потягивать кофе.

— Нравится кофе?

— М-м, — произнесла Аннет, стараясь заглянуть в глаза Аликино. — А я тебе нравлюсь?

Она еще больше обнажила свои длинные нога. Казалось, они были обтянуты темным шелком.

— У тебя есть все, что нужно, чтобы нравиться мужчине.

Почувствовав себя еще увереннее, Аннет распахнула халат и раздвинула колени. Ей явно доставляло удовольствие демонстрировать свои гениталии, которые были действительно внушительных размеров, — длинная вертикальная щель, розовая, неровная, окруженная густыми, черными до синевы волосами. Аликино с чисто антропологическим, анатомическим интересом, не проявляя никакой другой реакции, смотрел на это большое мохнатое пятно, которое, казалось, широко расползлось, захватив едва ли не все пространство в паху и даже часть живота.

— Спорю, что ты никогда не был близок с цветной женщиной, — засмеялась она.

— Почему ты так думаешь?

— Ты не из тех, кто берет что подвернется. — Она потеребила волосы на лобке. — Ты же видишь, все точно такое, как у других женщин. Я хочу сказать — и у белых.

Аликино согласно кивнул.

— Тогда почему сидишь как истукан? Мне уже очень хочется. Наверное, из-за этого душа.

— Да, наверное, именно из-за душа.

— Я серьезно говорю. Знаешь, часто бывает только холодная вода. Иногда вообще нет душа, и мне так и не удается принять его. По-моему, душ вызывает какое-то эротическое возбуждение.

— Возможно.

— Послушай, сокровище. Буду говорить с тобой напрямик. В этом мире ничего не получают за просто так. Мне достаточно совсем немногого, но это немногое я хочу получить, иначе будет то же самое, что играть в карты без денег. Ты платишь за такси, даешь немного мне, и все довольны. Идет?

— Идет. Но послушай меня, Аннет…

— Я не больна. СПИД и все такое — будь спокоен. Впрочем, я занимаюсь любовью только с Фредди, а он маньяк в том, что касается здоровья. — Неожиданно она забеспокоилась и нахмурилась. — Сокровище, может, скажешь все-таки, что тебя останавливает? У тебя есть, наверное, свои аннет? Но ты хорошо сохранился.

— Мне пятьдесят девять лет, — солгал Аликино. Ему не хотелось говорить «шестьдесят».

— Серьезно? Не поверю. Но я и в самом деле могу помочь тебе вернуть силу. Уж предоставь это мне.

— Аннет, я дам тебе вдвое больше, чем ты просишь, но мне совершенно необходима твоя помощь.

— Но я же сама только что предложила ее тебе.

Аликино собрался с духом. Он понимал, что только полнейшая искренность без намека на стыд может приблизить его к необходимой цели.

— Видишь ли, я не могу заниматься любовью. Я никогда этого не делал.

От изумления Аннет открыла рот и медленно привстала с кресла.

— Кино, неужели ты за всю свою жизнь… Никогда…

Аликино несколько раз кивнул.

— Травма. В детстве. Короче, омерзительные впечатления, понимаешь? Возникло торможение, которое я не могу преодолеть.

Аннет слушала его с изумлением.

— Да, так оно и есть, — продолжал Аликино. — Стоит мне представить, что я ввожу в женщину свой член, как мне моментально кажется, будто я теряю его. И похоже, с психологической точки зрения это довольно обычная история.