4

Однажды в середине ноября, торопливо поужинав, Фатима сумела уговорить сына отправиться вместе с ней посмотреть квартиру на виа Джулия. Это был решающий визит, от которого — так она дала понять — зависела покупка.

В девять вечера? Конечно, это было не самое подходящее время для осмотра квартиры. Но владелец, желавший продать ее, жил там один и целыми днями отсутствовал. Кроме того, объяснила Фатима, этот господин был довольно эксцентричным типом. И в самом деле, желая продать квартиру, он тем не менее выражал явное недовольство, что вынужден принимать незнакомых людей, бесцеремонно совавших нос в его домашнюю жизнь, и потому определил рамки такого беспокойства — самое большее час, вечером после ужина.

Аликино отказался бы от подобной затеи, скорее стал бы искать другую квартиру, потому что не считал разумным покупать эту, лишь мельком осмотрев ее при электрическом свете, но Фатима, успевшая за пару месяцев побывать там, хоть и очень недолго, три раза, была очарована ею. Квартира была просторная и престижная, именно такая, какую ей хотелось иметь. Вдвоем, конечно, лучше смотреть, но Аликино был уверен, что ничье мнение не повлияет на выбор, который она уже сделала.

— Не будем говорить, что ты мой сын, — предупредила Фатима, когда они направились к подъезду.

— Я же тебе говорил, что мы похожи на мужа и жену.

— Ты, как всегда, очень мил, Кино. Скажем, что ты мой племянник.

— Но почему мы вообще должны ему что-то объяснять?

Вместо ответа Фатима позвонила в колокольчик.

Прием был откровенно враждебный. Как только они вошли, владелец квартиры внимательно посмотрел на большие часы с маятником, стоявшие в прихожей. Это был прямой намек на то, чтобы было соблюдено обязательное условие — не более часа.

Аликино сразу же почувствовал какую-то неприязнь и к квартире, и к человеку, жившему тут. Часы с маятником издавали вибрирующий звон, в котором слышалось что-то мрачное и зловещее. В помещении было слишком темно и стоял сладковатый запах горелой смолы. Запах этот никогда прежде не встречался Аликино и теперь показался чрезвычайно неприятным.

— Обычный, весьма приятный запах, — кротко и с восхищением возразила Фатима, — напоминает аромат сандалового дерева.

Хозяин — а он был высокого роста, импозантный, с черными пронзительными глазами, в красном халате до пят, расписанном арабесками, — казалось, оценил слова Фатимы. Обозначив улыбку, он внимательно осмотрел ее с ног до головы. Она перенесла осмотр без всякого смущения. Очевидно было, что подобное происходит не впервые.

Аликино почувствовал себя исключенным из этого инфернального общения, которое установилось между ними. Несколько раздраженный, он проследовал за хозяином внутрь квартиры, вошел в просторную гостиную, где с трудом смог рассмотреть очертания комнаты.

— Нельзя ли включить свет?

— Свет включен полностью, — ответил человек, обнаружив хорошо поставленный бас. — Не выношу яркого света.

— Я тоже, — прошептала Фатима.

Аликино хотел побыстрее закончить этот формальный осмотр, но хозяин теперь уже больше не торопил их. Мало того, обращаясь к Фатиме, он не только подчеркивал отдельные достоинства комнат, но был щедр и на советы, как лучше обставить их. Казалось, он наконец нашел покупателя, которого искал, так как, похоже, лишь немногие, ему одному ведомые люди, были достойны жить в этом здании шестнадцатого века. Фатима с удовольствием внимала ему.

Повсюду были ковры, циновки, подушки, какие-то деревянные идолы, старинное оружие, а все вместе соответствовало вкусу хозяина, который Аликино находил слишком погребальным.

Закончив осмотр, Фатима сказала, что она счастлива, что квартира — чудо, как раз именно то, о чем она всегда мечтала, с тех пор как оказалась в Риме.

— Не правда ли, Кино?

Сын охотно ответил бы ей, что квартира ему нисколько не нравится, но не хотел обсуждать это в присутствии хозяина, к тому же ему не терпелось как можно скорее уйти отсюда, поэтому он заметил только, что она кажется ему слишком большой. Фатима возразила, утверждая, что комнат здесь как раз столько, сколько необходимо, — две спальни для них, еще две для возможных гостей, еще одна для столь же возможной постоянной прислуги, кабинет, гостиная, столовая. Просто идеальная квартира. К тому же стоит она не так уж и дорого.

Хозяин незаметно оставил их вдвоем.

Аликино постарался подавить раздражение, которое вызывал у него запах горелой смолы, да и все остальное в квартире, и согласился, что, хваля ее размеры, мать была права. Он подумал, что, если привести помещение в порядок, оно приобретет совершенно другой вид. В то же время он пытался понять, почему хозяин вызывает у него такое отвращение. Между этим человеком — а ему можно было дать лет сорок — и Фатимой не было, не могло быть ничего, кроме мимолетной симпатии. Выходит, он ревнует мать?

Он невольно улыбнулся и, почти успокоившись, смог оценить травяной настой, который хозяин дома, сделавшись вдруг приветливым амфитрионом, пожелал предложить гостям.

— Чем вы занимаетесь?

Аликино ответил не сразу, пытаясь припомнить, где он мог видеть этого человека или кого-то очень похожего на него.

— Я? Я на пенсии.

— Всего несколько дней, — уточнила Фатима. — Он много лет жил в Америке. А вы, синьор, чем занимаетесь?

— Торговлей. Импорт восточной утвари.

— В традиции виа Джулия, улицы антиквариата, — заметила Фатима.

— Я оставляю эту квартиру, потому что должен далеко и надолго уехать. — Вопреки ожиданию Аликино мать не выразила ни капли огорчения. Человек с улыбкой добавил: — Я не сказал, что продаю ее, я предпочитаю говорить — покидаю квартиру, потому что знаю, в ней будут жить достойные люди.

Они выпили и другого настоя. Этот горячий напиток вызвал у Аликино легкое и приятное головокружение. Они побеседовали еще немного и без труда пришли к соглашению о передаче собственности и оплате. Фатима и Аликино могли вступить во владение квартирой со 2 декабря.

Когда мать и сын ушли, пробило одиннадцать часов.

— Какой утонченный человек, — сказала Фатима. — Правда же, он понравился тебе?

Аликино наконец понял, на кого тот походил. На одного лоточника, который до войны продавал чудотворные лосьоны на скотном рынке в Баретте. Но он не захотел огорчать мать этим отнюдь не аристократическим сходством, которое было к тому же поразительным.

Фатима с сыном серьезно занялись упаковкой вещей для переезда на новую квартиру. Аликино, вновь пересмотрев книги отцовской библиотеки, высказал намерение продать их. Но Фатима была против. Укладывая книги и бумаги в большие коробки, Аликино случайно обнаружил таблицу соответствий Расула, которую составил в апреле 1946 года. Бумага прекрасно сохранилась — она, казалось, стала еще новее, чем прежде.

Аликино перечитал последние две строки:

1965 — У АЛИКИНО РОЖДАЕТСЯ ДЖАКОМО

1985 — УМИРАЕТ АЛИКИНО В ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ (ДЖАКОМО В ЭТО ВРЕМЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ)

Обеими руками совершенно хладнокровно он скомкал бумагу и выбросил ее в мусорное ведро.

Помощь, которую он оказывал матери, не заставила его позабыть собственные дела.

Он позвонил в римский филиал «Ай-Эс-Ти». Ему ответила та же сотрудница, что и прежде. Нет, из центрального управления не было никаких писем для него, никакого чека для синьора Маскаро нет.

Второго декабря, в понедельник, состоялся переезд из Порта Пинчана на виа Джулия. Когда Аликино вошел в новую квартиру, его ожидало поразительное открытие.

Недоставало одной комнаты.

Он знал, что их должно быть семь, а оказалось шесть.

Фатима засмеялась:

— Но это же абсурд. Было темно в тот вечер. Ты ошибся.

Объяснение не убедило Аликино. У него возникло ощущение, будто его обманули, надули. Он был абсолютно уверен, что в тот вечер, когда они осматривали квартиру, исчезнувшая комната была на месте. Он помнил даже ее обстановку: его поразила тогда огромная медно-латунная жаровня, стоявшая посреди комнаты на полу. Более того, разве не оттуда, не из этой жаровни исходил запах горелой смолы? Аромат сандалового дерева?

Утешительные — почему чересчур утешительные? — слова матери, продолжавшей считать его жертвой какого-то ослепления, лишь слегка успокоили Аликино. Ему гораздо легче стало после беседы с одним весьма пожилым синьором, знатоком истории виа Джулия, который объяснил, что квартиры в самых старых зданиях на этой улице много раз переделывались, поэтому первоначальную планировку нередко уже и не узнать. Нечего и удивляться, что комнаты иной раз увеличивались или уменьшались. Очень важны были, по мнению старого синьора, зафиксированные в документах характеристики комнат, но дальнейшие его объяснения оказались слишком сложными для Аликино.

Очевидность была неоспоримой, как считала Фатима, и комнат наличествовало только шесть. И все же Аликино отчетливо припоминал ту огромную жаровню в восточном стиле. А запах смолы все время стоял в доме оттого, что кто-то продолжал ее жечь? Но Фатима клялась, что в квартире не было никакого запаха, разве только от свежей побелки.

Он постарался примириться с новым жилищем. И действительно, в каких-то деталях оно слегка напоминало квартиру на Порта Пинчана, но Аликино казалось, будто он живет в мрачном жилище какого-нибудь рыночного зазывалы. Когда же, возвращаясь домой, он входил в прихожую, ему всегда слышалось, будто его приветствует мрачный бой часов с маятником. Вдобавок диваны Фатима заменила огромными и неудобными подушками, разложенными на полу. Вот почему Аликино искал любой повод, чтобы находиться здесь как можно меньше. Правда, он не терял надежды, что постепенно привыкнет.

Фатима, напротив, все реже выходила из дому и все свое время посвящала украшению и убранству квартиры. Она даже пела, чего не делала никогда прежде. Милая сумасбродка, с нежностью подумал Аликино в тот вечер, когда ужин был особенно веселым. Мать и сын, обычно употреблявшие не больше наперстка вина, на этот раз выпили несколько бокалов. Волосы Фатимы, по большей части еще совсем черные, были собраны в великолепный узел и заколоты бриллиантовой пряжкой. На ней было элегантное платье цвета шампанского, выглядевшее подвенечным нарядом.

— Кино, представляешь, ведь через неделю Рождество!

— Уже Рождество? В Риме с его ясным небом и ярким солнцем как-то забываешь о Рождестве. Днем хожу даже без пальто.

— Что думаешь делать в Рождество?

— Еще не думал. Хотелось бы поехать куда-нибудь, где все-таки есть снег. А ты?

— Я тоже думаю уехать. Не возражаешь, если мы отметим этот праздник немного раньше.

— Не возражаю, мама.

— Надеюсь, ты уже привык к новому дому?

Аликино кивнул, наполняя бокалы.

— Тебе все еще кажется, что недостает одной комнаты?

— Нет, должно быть, мне почудилось из-за того настоя, который пил в тот вечер.

— Счастливого Рождества, Кино.

— Счастливого Рождества, мама.

Ночью Аликино приснилась в каком-то изуродованном, кошмарном виде таблица соответствий Расула. Он без конца ворочался с боку на бок, но не в силах был отогнать мучившую его картину пламени и костров, от которой начинала ярко пылать навязчивая мысль: все Маскаро сгорали в огне на Рождество в возрасте шестидесяти лет от руки или по воле своих двадцатилетних сыновей.

Но не эта мысль внезапно разбудила его. Он проснулся в холодном поту от стиснувшего горло страха и отчетливо услышал, как мужской голос, жалобный, но настойчивый зовет мать: «Фатима! Фатима!»

Зов доносился непонятно откуда, но не снаружи, а из самого дома. И это был голос бывшего владельца квартиры, человека, которого Аликино называл рыночным зазывалой. Его присутствие было почти ощутимым: наверное, он никогда и не покидал этот дом.

На следующее утро Фатима исчезла.

Словно улетучилась, ничего не унеся с собой. Ушла в чем была, наверное все в том же платье, которое надела для ужина с сыном. Но куда она могла скрыться?

Сын не стал искать ее. На самом деле он знал, где находилась мать. Милая сумасбродка вовсе не покинула дом — она ушла жить с ним в комнату, которой недоставало. Он, этот лоточник, рыночный зазывала, торговец залежавшимися восточными товарами, ожидал ее, греясь возле пахучего огня огромной жаровни.

Бабушка Фатимы, другая милая сумасбродка, тоже исчезла, когда ей было восемьдесят лет, в 1905 году. Она убежала с каким-то приезжим (бродячим торговцем?) и даже якобы родила дочь.

Аликино улыбнулся. Он представил себе тот необыкновенный день, когда из тайного чрева квартиры донесся громкий крик новорожденного.

5

Двадцать третьего декабря, в понедельник, Аликино сделал два телефонных звонка.

Первый, во второй половине дня, в римский филиал «Ай-Эс-Ти». Сотрудница ответила, что для него есть известие, которое он ждет. Как раз только что получен телекс из Нью-Йорка. В нем сообщается, что господину Маскаро выписана премия в размере полугодового оклада. Деньги можно получить в лирах в Ссудном банке в Риме. «Ай-Эс-Ти» подтверждала свое вошедшее в поговорку реноме серьезного учреждения.

Второй звонок он сделал в девять вечера. Ему ответил Джакомо. Голос молодого человека звучал непривычно весело и возбужденно. Аликино решил, что это из-за денег, нежданно свалившихся в дом, где прежде их всегда недоставало.

— Чао, папа. Я бы и сам позвонил тебе, если б знал, где найти тебя.

— Хочу поздравить тебя и твою маму.

— Что ты делаешь в Рождество?

— Еще не решил. Думаю поехать куда-нибудь на первом же попавшемся поезде.

— А отчего бы тебе не сесть в поезд, который идет в Кальбен?

— А где это — Кальбен?

— В Баварии. Чудесное место. Там можно покататься на лыжах и вдоволь надышаться кислородом. Я поеду туда со своей девушкой.

— Правильно, развлекись как следует. Деньги нужны?

— Главное, что я хотел сказать тебе: мне удалось уговорить маму поехать с нами. Ты ведь знаешь, она никогда не уезжает из Рима.

— Знаю.

Джакомо немного поколебался, потом продолжил:

— Почему бы и тебе не поехать с нами?

— Мне? — Аликино не ожидал такого предложения. Он попытался выиграть время. — Но я не умею кататься на лыжах.

— Думаю, что наша общая встреча была бы благотворна для всех.

— И для тебя тоже, Джакомо?

— Для меня прежде всего.

— Дай мне адрес.

— Имей в виду — он на немецком языке.

— Я когда-то хорошо знал его.

Джакомо продиктовал адрес, и Аликино аккуратно записал его. Это была гостиница.

— Не знаю, смогу ли, но постараюсь приехать, — пообещал Аликино. — Джакомо… ты слышишь меня?

— Да, конечно. Куда же я денусь?

— Я думал, оборвалась связь…

— Мы отправляемся завтра утром, в шесть. А ты можешь сесть на поезд, который уходит из Рима в два часа. Сделаешь пересадку в Милане и приедешь в Кальбен утром в Рождество, в десять часов. Буду встречать тебя на вокзале.

— Ты все хорошо придумал. А если бы я не позвонил тебе?

— Я чувствовал, что позвонишь.

— Спасибо, Джакомо. Спасибо за твою заботу.

Аликино принялся старательно собираться в дорогу. Зимних вещей у него было немного. Он купит в Кальбене, что будет нужно. Роясь в ящиках, он обнаружил большой тяжелый пакет. Это были страницы, написанные Memow.

Просматривая их и перечитывая отдельные места, фразы, Аликино испытал необыкновенное волнение. На этих страницах без единой помарки была запечатлена жизнь другого Аликино — «сухой ветви». Вся его история, хотя и осталась незаконченной, представляла собой настоящий роман. Роман, сочиненный компьютером. Наверное, следовало отнести издателю и опубликовать. Какое имя можно было бы поставить на обложке? Кто его автор? Memow, несомненно. Но как доказать, что роман действительно является плодом творчества умной машины? Издатель решит, что это всего лишь прием, который писатель придумал в надежде создать бестселлер. С другой стороны, он читал в каком-то журнале, что в Америке некоторые писатели, когда не хватает собственных мыслей, обращаются за помощью для решения своих литературных проблем к различным компьютерным программам.

В отличие от квартиры на Порта Пинчана, здесь, на виа Джулия, имелся небольшой камин. Листы скопом оказались в огне, скручиваясь и вспыхивая ярким, но недолгим пламенем. Они горели так, словно это и в самом деле была какая-то сухая ветвь. И этот Маскаро скончался в огне? По дому распространился резкий запах горелой бумаги. Запах смолы больше не ощущался, с тех пор как Фатима укрылась в исчезнувшей комнате.

Аликино пришла мысль позвонить Ванде, потом он передумал. Ванда вполне могла устроить ему какую-нибудь неприятность. Потребовать, например, чтобы он провел с ней Рождество. Впрочем, она не из тех, кто рискует провести этот праздник в одиночестве.

Он опять подумал о Джакомо. Этот юноша — его сын? — был толковым парнем. Он явно хотел, чтобы родители не расставались и жили по-прежнему вместе. Эту возможность он как сын видел. Аликино ощущал, что его сильно, без примеси чего-то недоброго, волнует мысль о встрече с Дианой. Что произойдет? Он не представлял себе этого и даже думать не хотел, как поведет себя при встрече. Он предпочел положиться на волю судьбы — пусть будет как будет.

Пока такси, с трудом лавируя в потоке машин, медленно везло его на вокзал, Аликино заметил, что в Риме, хоть он и залит солнцем, все же немало признаков Рождества. Центральные улицы украшены высоко подвешенными разноцветными гирляндами, в витринах магазинов, заполненных покупателями, были выставлены украшенные золотистыми и серебряными нитями рождественские елки, конечно из пластика, как в Америке, и сверкали яркие стеклянные шарики.

На вокзале его ожидал сюрприз, мало сказать неприятный. Внезапно объявили о приостановке движения, почти все скорые поезда были отменены.

Вокзал походил на растревоженный муравейник. Пассажиры — огромнейшая толпа — с криком устремлялись с одной платформы на другую, в зависимости от всяких путаных известий, поступавших неизвестно откуда и мгновенно распространявшихся, рождая надежду, которая не оправдывалась, после чего возникало еще более сильное огорчение.

Недовольство сопровождалось оглушительным хором протеста и возмущения. Железнодорожники разводили руками, как бы подтверждая свое бессилие, невозможность что-либо предпринять, подать поезда, которых нет и в помине. Но пассажиры не теряли надежды уехать, и лишь очень немногие примирившиеся с судьбой покидали вокзал.

Подать поезда, которых нет…

И вдруг каким-то образом именно так и случилось. Во всяком случае для Аликино.

Действительно, предшествуемый жалким, натужным гудком, похожим на стон раненого животного, подошел и остановился у самой дальней платформы длинный состав.

Было семь часов вечера.

И хотя толпа поредела, нетрудно было представить, как бросятся все эти люди к поезду и станут приступом брать вагоны. Но как ни странно, ничего подобного не произошло, словно поезд, который, как показалось Аликино, появился чудом или по какому-то волшебству, не существовал вовсе и до него не было рукой подать. Никто не подходил к поезду. Казалось, это был какой-то карантинный состав, заполненный больными чумой. Очевидно, все ожидающие на платформе знали, что нельзя садиться в этот поезд.

Аликино этого не знал и, не теряя времени, прошел на платформу, к которой подошел состав.

Никто не садился в вагоны. Никто не покидал их. Двери оставались закрытыми. В окнах, тоже закрытых, виднелись лица, погруженные как бы в пар, который, казалось, заполнял все внутри вагонов. Длинный и молчаливый состав, видимо, был перегружен. Наверное, поэтому никто больше и не садился в него.

Какой-то железнодорожник торопливо пояснил Аликино, что это особый поезд, забронированный, который не зависит от капризов забастовщиков. Да, он отправляется на север, но неизвестно точно, куда именно, поскольку не было никаких указателей на вагонах. Аликино поезд все равно устраивал. Оказавшись на севере, он найдет какой-нибудь способ добраться туда, где ему нужно быть завтра, и сможет провести Рождество с Джакомо и Дианой.

Он попробовал открыть дверь в вагон первого класса, а потом и второго, но ничего не получилось. Казалось, они заперты наглухо.

Когда поезд, издав пронзительный гудок, тронулся с места, Аликино уже отчаялся сесть в него, но тут открылась наконец какая-то дверь, и ему удалось втиснуть в нее чемодан и забраться самому с помощью множества рук, которые подхватили его, пока поезд набирал скорость.

Купе и коридоры были переполнены. Пассажиры сидели на узлах и чемоданах или стояли вплотную друг к другу, и совершенно невозможно было даже шелохнуться. Аликино рассмотрел своих попутчиков. Это были мужчины и женщины разного возраста. Много было стариков и детей. Все выглядели усталыми, испытавшими немало невзгод. Кто знает, сколько времени они ехали уже в таких условиях? Все были бедно одеты, и потрепанный багаж их выглядел жалко. По виду они походили на эмигрантов. Странно только, что они направлялись на север в канун Рождества, когда нормально было бы возвращаться на праздник домой.

Эту нелепость Аликино как-то быстро позабыл, поскольку его удивило другое — язык этих людей, который ему удавалось расслышать в те редкие промежутки, когда затихал шум поезда. Это вовсе не был диалект, одно из множества южных наречий. Нет, эти люди говорили на каком-то языке, который не имел ничего общего с итальянским. Аликино понял это, уловив отдельные скупые слова, торопливо произнесенные кем-то, слова резкие, но исполненные печали, которая тяжелым бременем придавила всех пассажиров.

Аликино попытался сказать что-то. Спросил у человека с небритым лицом, стоявшего рядом с ним в коридоре, куда направляется поезд. Незнакомец взглянул на него потухшим взглядом и жестом показал, что не понимает. Он не отказался от жевательной резинки и поблагодарил каким-то коротким гортанным словом. Что же это за язык такой? Аликино опять попытался заговорить, но безрезультатно. Он сопровождал свои попытки улыбкой, которая не вызывала ответа. Было ясно, что его попутчик не находит ничего веселого в этой ситуации, полной невозможности общаться.