2

Ловушка сработала в четверг, 31 октября, когда Аликино начал было уже опасаться, что интуиция, на которую он полагался, обманула его.

Около полудня зазвонил телефон.

Аликино спокойно ответил:

— Да?

— Я звоню по вашему объявлению. — Мужской голос звучал робко и нерешительно. — Это вы ищете сеттера Орфея?

— Да, это я давал объявление.

— Вы, наверное… Адонис?

— Возможно. А вы Орфей, не так ли?

— Да, — ответил незнакомец после некоторого колебания. — Что вам угодно от меня?

— Это не я ищу вас.

Ответ Аликино вызвал замешательство на другом конце провода.

— Зачем же вы дали такое объявление?

— Чтобы дать вам возможность найти меня. Думаю, я нужен вам. Я в вашем распоряжении.

— Поздравляю. Вы сумели перевернуть ситуацию. Ладно, я хочу поговорить с вами.

— Хорошо. Когда?

— А вы, однако, напористы, Адонис. — В голосе незнакомца послышались нотки восхищения. — Вы знаете, зачем я хочу видеть вас?

— Важно, чтобы вы знали это.

— Когда увидимся?

Аликино решил не изменять своей манеры игры.

— Сегодня не могу, а завтра — праздник. Давайте послезавтра.

— Второго ноября? Это день поминовения. Меня не устраивает.

— Вы суеверны, Орфей?

— Вообще-то нет.

— Тогда третьего. Но ведь это воскресенье.

— Для меня не имеет значения. Где увидимся и в какое время?

— Решайте сами.

Аликино понял, что вынудил незнакомца лихорадочно соображать.

— Мне нечего бояться, — заявил наконец он. — Приезжайте в воскресенье вечером в девять часов ко мне домой.

Аликино записал адрес и номер домофона. Однако незнакомец не назвал свою фамилию.

Время до встречи с ним Аликино посвятил главным образом культурной туристической программе. Это занимало мысли и расслабляло. В перерыве между посещениями ватиканских музеев и осмотром произведений искусства, принадлежащих городской коммуне, он нашел в гостинице пакет, который какой-то господин оставил для него.

В пакете лежал цилиндровый револьвер 38-го калибра. Дуло было с резьбой для глушителя. В пакете находился и сам глушитель.

Как-то днем Аликино не удержался от соблазна позвонить Ванде. Никто не ответил. Он облегченно вздохнул. И в самом деле, о чем бы он стал говорить с ней?

Незнакомец — Орфей — жил недалеко от бульвара Маркони, в одном из множества огромных зданий, уродовавших город, делавших его безликим и пошлым. Орфей сам открыл дверь, и Аликино встретил его восхищенный взгляд. Это восхищение он услышал и раньше в его голосе по телефону. Незнакомец проявил также, поскольку ему не удавалось это скрыть, и некоторую напряженность. Было ясно, что для него эта встреча — событие весьма необычное, он не готов к нему и очень волнуется.

Ему было лет сорок, но может, и меньше. Лицо невыразительное — обычное, совершенно ничем не запоминающееся, подобно портрету преступника, сделанному по описанию.

Он провел Аликино в гостиную, обставленную в весьма дурном вкусе. Телевизор, занимавший в комнате почетное место, он не выключил, а только убрал звук. На экране мелькали кадры какого-то полицейского детектива, сделанного в типично итальянской затянутой манере.

Орфей предложил ему дешевый виски и продолжал смотреть на Аликино с видом ученика дьявола, не верящего, что ему удалось такое колдовство.

— Так значит, вы Адонис?

— Знание — не всегда благо. Вас зовут Дарио, если не ошибаюсь.

Он утвердительно кивнул и спросил:

— А вы, значит, работаете на американцев?

Он спросил это так, словно перед ним находилось какое-то сверхъестественное существо.

Аликино предпочел не отвечать. Он был занят тем, что примерял к этому человеку информацию, какую ему удалось раздобыть о нем. Нет, он имел дело не с учеником дьявола, но все же со школяром. Хоть и зная заранее ответ, он из вежливости спросил, на кого тот работает.

— Я? Ни на кого. Сам по себе. — Он попытался улыбнуться. — Я… я вот… Кустарь-одиночка… Понимаете?

— Скажем лучше, дилетант.

— Дилетант, дилетант… Быстро вы расправляетесь с человеком, обозвав его дилетантом.

— В этом нет ничего обидного.

— Одно хочу выяснить сразу же. Как вам удалось… Я хочу сказать, как вы сумели попасть туда на работу, словом, как заставили обратить на себя внимание?

Аликино сделал неопределенный жест:

— Как бы это сказать? Случай, обстоятельства.

— Но я ведь тоже толковый человек. И доказал это. Вы что думаете? Несколько радиоперехватов, которые потом были использованы для сокрушительного удара по нашему терроризму, — это я расшифровал.

— Знаю.

— А, знаете?

— Иначе что же я за профессионал.

Дарио бросил взгляд на экран, где беззвучно происходили какие-то события.

— Моя жена тоже очень толковый человек. Леда. Я познакомился с ней на этой почве. Это вы тоже знаете?

— Конечно.

— Это самая пустяшная информация. Ее можно получить даже через портье. Нас с Ледой объединила одна и та же страсть к шпионажу. Мы обменивались книгами, нет, не романами, а мемуарами настоящих шпионов.

— Мата Хари, Дрейфус…

— Вы тоже этим увлекаетесь?

— Нет.

— А я с самого детства. Но… — Он закурил, держа сигарету дрожащими пальцами.

Аликино решил, что стоит подогреть в нем желание излить душу.

— И до сих пор никто не предлагал вам работать, скажем так, постоянно?

Дарио безутешно опустил голову. Его отчаяние, казалось, можно было потрогать руками.

— Я чувствую себя безработным, особенно теперь, когда не стало Пульези. И нет никакого учреждения, куда я мог бы обратиться насчет такой работы. Мне кажется, я просто схожу с ума всякий раз, ломая голову, как же становятся профессионалами вроде вас. Спрашивается, разве недостаточно для этого настоящего, можно сказать, врожденного призвания?

— Очевидно, недостаточно. Если бы каждому удавалось делать то, к чему он призван, думаю, мир завертелся бы в другую сторону.

— Вы так и не хотите объяснить мне, как стали профессионалом? Вы предложили кому-то свои услуги?

— Как правило, никогда не следует самому предлагать себя.

— Это верно. Понимаю. Беда в том, что мне неловко перед Ледой. Она так верила всегда, что я сделаю блестящую карьеру, так ценила мои возможности. Она помогала бы мне, вместе мы могли бы далеко пойти.

— Даже итальянская разведка не обратила на вас внимание?

Он покачал головой, отводя взгляд. Казалось, еще немного и он расплачется. Аликино захотелось по-дружески похлопать его по плечу, но он удержался.

— Ладно, не отчаивайтесь. Не стоит.

На экране телевизора продолжался полицейский детектив. Без звука его, пожалуй, еще можно было смотреть. Дарио сжал рюмку и решительно заговорил:

— Вы догадываетесь, зачем я попросил вас прийти сюда?

— Думаю, догадываюсь, коль скоро я Адонис, а вы Орфей.

— Перестаньте изображать ментора и держаться так высокомерно. Вам не пристало шутить.

— Я и не шучу.

— Я помог Пульези. Думал, еще одна услуга пойдет мне на пользу. Заслужу почетное звание, не так ли?

— Надеюсь, вы его получите.

— Но оно-то меня как раз меньше всего интересует. И тут я буду стоять до конца. На этой истории я хочу заработать деньги, много денег. Деньги могут утешить, и даже очень неплохо, вы не находите? Спрашиваю об этом вас, потому что именно от вас собираюсь получить их. Похоже, ваши шефы не скупятся на расходы.

Аликино терпеливо вздохнул.

— Вы знакомы с моими шефами?

— Вам нравится смеяться надо мной?

— Даже я их не знаю, не беспокойтесь. Полагаю, приятель, что у вас очень смутное, чисто литературное представление о профессии, которую вы задумали избрать для себя. Не обольщайтесь: на расходы скупятся все.

— Это ваши проблемы. — Он достал откуда-то небольшой магнитофон и положил его на стол. — Человек, убивший комиссара Пульези и заставивший его навсегда замолчать, — а я не сомневаюсь, что это сделали вы, Адонис, — не сумел завладеть этой пленкой. А я сумел.

Он, несомненно, был прав. Адонис не смог отыскать пленку, хотя и перевернул вверх дном обе квартиры комиссара, а шпион-дилетант, действуя самостоятельно, смог. Он проделал отличную работу, ничего не скажешь. Он действительно заслуживал лучшей участи и лучшего будущего, которое принесло бы ему удовлетворение.

Насмешливая улыбка появилась на худом лице Дарио.

— Пульези уже давно пользовался моими техническими знаниями, это он-то, маньяк во всем, что касается звукозаписи. Теперь могу это сказать — он любил записывать свои, ну… словом, совокупления. Записи, которые казались ему наиболее удачными, он передавал мне, а я обрабатывал их, ну да, делал еще более эротическими. Обогащал звук, добавляя фоном некоторые акустические эффекты. Понимаете, о чем идет речь?

Аликино утвердительно кивнул.

— Последнее задание, какое я выполнил для Пульези, было совсем иного рода. Я прочистил шесть пленок, записанных на английском языке. Они были в жалком состоянии — грязные, спутанные, со множеством всяких шумов.

— Вы знаете английский?

— В совершенстве. Я не хвастаюсь.

— Вы помните, когда получили этот материал от Пульези?

— Семнадцатого октября. Хорошо помню, потому что семнадцатое — это число, которое я не люблю. Пульези очень спешил. Все записи — и оригиналы, и свою работу — я вернул ему двадцатого.

— Полагаю, вы оставили копию себе?

— Даже не подумал. Я работаю честно.

— Понял. Значит, между двадцатым и двадцать третьим, днем своей смерти, Пульези выбрал с прочищенных пленок то, что ему казалось полезным, скажем так, интересным, и переписал все это на одну кассету. На ту самую, что сейчас в этом магнитофоне. — Аликино указал на небольшой магнитофон, лежавший на столе. — А как вы ее нашли?

— Мне ничего не стоит рассказать об этом. Я даже хотел бы объяснить. Мне удалось это сделать, потому что хорошо знаю Пульези. Эта кассета была в Гроттаферрате.

— В доме жены?

Дарио, все с большей гордостью демонстрируя собственную сметливость, хитро покачал головой:

— Он никогда не стал бы прятать ее там. Особенно ценные записи он всегда оставлял у очередной любовницы. Наверное, потому, что записи служили ему для любовных утех. Последняя его любовница, я это знал, — школьная сторожиха в Гроттаферрате. Вот я и направился искать кассету в доме этой женщины…

— После того как в воскресенье прочитали мое объявление.

— Да, я действовал наверняка. Днем, когда женщины не было дома. И нашел.

— И последний вопрос. Прежде чем продемонстрируете мне качество товара, я хочу сказать — прежде чем дадите послушать кассету. Пульези поддерживал с вами связь через объявления в газете?

— Конечно. Старый, но забавный способ.

— Пульези платил вам?

— Больше обещал. Говорил, что в подходящий момент порекомендует меня одному своему знакомому из итальянской разведки.

Он включил магнитофон.

Содержание, возможно, представляло интерес. Но Аликино сказал, что пришел не для того, чтобы оценивать его.

Пульези — на пленке звучал его голос — расхваливал замысел операции «Кастрировать шакала» и, словно прожженный торгаш, навязывал предлагаемый товар. Потом подробно перечислял ряд компьютерных данных. В конце запись приобретала прямо-таки пророческое звучание: комиссар говорил, что его жизнь под угрозой, что больше всего он опасается некоего Адониса, человека, который уже убрал Давида Каресяна и который не остановится перед новым убийством.

Запись подошла к концу, и магнитофон, щелкнув, остановился. Дарио сел, положив на столик коробку из-под обуви.

— Кассеты тут. И оригинальные пленки, и пробные перезаписи. — Он вынул кассету из магнитофона и уложил в коробку. — Сколько все это может стоить, в долларах?

— Не знаю. Все зависит и от того, сколько стою я.

— А вы, как полагаете, сколько стоите?

— Немного.

— Не скромничайте. — Дарио явно было приятно, что опасный Адонис сбавляет себе цену. — Послушайте внимательно. Если порекомендуете меня кому-нибудь из ваших шефов, я просто подарю вам эту коробку.

Аликино и бровью не повел. Он предоставил собеседнику напряженно выискивать признаки положительного ответа, которого, разумеется, не могло быть.

— Мне кажется, это разумное предложение, нет?

— Несомненно. Но я не могу принять его. Я не уполномочен рекомендовать вас кому бы то ни было.

Дарио в гневе стукнул кулаком по столу и вскочил:

— Вы только притворяетесь бесстрастным, уверенным в себе человеком! Но это игра, и она вам дорого будет стоить, очень дорого!

— Успокойтесь, приятель. Не надо так шуметь.

— Я понял. Никаких денег и никакого обмена услугами. Просто задумали пришить меня, но вы ошибаетесь в своих расчетах. — Он опять опустился на стул и некоторое время молчал, потом снова заговорил: — Запись — моя специальность. Знайте же, что я переписал это на другую кассету и отдал ее в надежные руки.

— Думаю, я поступил бы так же, если б умел обращаться с этим устройством. Поверьте, мне даже проигрыватель не всегда удается включить. И я никогда не пользуюсь фотоаппаратом, даже таким, который все делает сам.

Ученик-шпион бросил на Аликино тревожный взгляд и слегка покраснел.

— Копия кассеты у Леды. Не обольщайтесь. Я ведь уже сказал вам — моя жена способнее меня.

— Не сомневаюсь. Ваша жена знает содержание кассеты?

— Разумеется. Поэтому вам придется забрать обе кассеты. А это многовато, не так ли?

— Вы хорошо знаете вашу жену?

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал.

— Ничего не упустили, — мрачно согласился Дарио. — Да, я знаю, что у нее есть любовник. Мы разошлись с нею, но остались друзьями.

— Где сейчас ваша жена?

— В надежном месте.

Чаша была уже переполнена. Аликино печально вздохнул, но постарался подавить жалость. Нет, это даже нельзя назвать убийством — это было просто устранение совершенно безликого человека, безнадежно проигравшего дело. Да какое там преступление, это скорее даже гуманное деяние. Ему вспомнился вдруг Ортензио Ангели.

— Мне жаль, Дарио, или Орфей, как вам больше нравится, но вы не рождены быть разведчиком, кем так пылко мечтаете стать. Вы не умеете лгать. Искусство лжи — главное в нашей профессии.

Дарио побледнел и попятился, с грохотом опрокинув стул. Только в этот момент Аликино обнаружил, что забыл в гостинице глушитель.

— Ложь, чтобы она выглядела правдоподобной, нужно придумывать хладнокровно. А вы слишком торопились встретиться с пресловутым Адонисом.

— Вы хотите сказать…

— Что ваша жена, вот она действительно сумела стать шпионкой, правда, скорее на словах, чем на деле. Она завербовала одного южноамериканца, своего любовника, если не ошибаюсь. Но это вы знаете лучше меня.

— Конечно знаю.

— И никакую кассету вы никогда не отдали бы вашей жене. Не существует на свете другой записи. Зачем вам было делать дубль? Чтобы передать кому-то? Кому? У вас нет друзей. Вы никому не доверяете. В принципе это правильно. Но иной раз, когда нужны надежные люди, их не так-то просто найти.

Аликино уже некоторое время следил за экраном телевизора, где еще шел фильм. Было ясно, что он уже заканчивается. Человек с пистолетом в руке куда-то бежал со всех ног.

Аликино включил звук на полную мощность и спустил курок в тот самый момент, когда человек на экране — то ли полицейский, то ли преступник — тоже выстрелил несколько раз.

Выстрелы эхом отозвались в тысячах домов города.

3

Тук тук-тук…

Он услышал звуки шагов рано утром, около шести. Медленные, глухие и очень тяжелые, словно тот, кто ходил, передвигался с трудом. Более того, вынужденный прислушиваться, потому что уже не удавалось больше уснуть, Аликино отметил их размеренный ритм на три доли. Казалось, это очень медленный вальсирующий шаг: тук тук-тук, тук тук-тук, раз два-три. Впрочем, нет, первый звук по сравнению с другими двумя определенно производился палкой, на которую опирался неведомый человек, шагавший наверху и беспокоивший его.

Раздражение несколько унялось, потому что тот, кто ходил по комнате над его головой, был, несомненно, инвалид, возможно старик, передвигающийся с помощью палки. Ему вполне можно было посочувствовать.

Но Аликино отнюдь не был расположен отказываться от спокойного отдыха. Прощай, сладкий утренний сон, который он предвкушал с особым удовольствием именно теперь, когда ему не надо было рано вставать. Прощай, мирная дремота при мягком свете дня, пробивающемся сквозь шторы, — он вспомнил, с какой любовью вешал такие же в своей квартире в Бруклине, — за которой следовало медленное, ленивое пробуждение, идеальное для того, чтобы беззаботный день отдыха начался в наилучшем расположении духа. По давней, очень давней привычке, сложившейся из ритуала, который он методично совершал по утрам в выходные дни, он знал, что от настроения, в каком он проснется, во многом зависит его самочувствие в течение всего дня.

Оставаясь в постели, без всякого желания встать, но уже открыв глаза, глядя в потолок и прислушиваясь к шагам, которые так внезапно разбудили его, Аликино реально оценил ситуацию.

Мало сказать, неприятная, — тревожная ситуация, если проецировать ее хотя бы на ближайшее будущее. Человек с палкой — что это был старик, он уже не сомневался, — как нередко бывает с пожилыми людьми, имел, видимо, привычку подниматься очень рано. И если он встает в шесть утра, а может и раньше, то будет отнимать несколько часов сна у неудачника, который спит в комнате под ним, — лучшее, самое лучшее для отдыха время, именно эти последние часы физиологического цикла сна.

Он не мог досадовать на конструкцию здания — оно было одним из самых престижных в аристократическом районе Порта Пинчана, построено в начале века, а материал тогда не экономили. Комнаты были просторные, полы и потолки — солидные, а не какие-нибудь тоненькие, словно лист бумаги, как в современных домах.

Однако должно же быть какое-то спасение от этих шагов.

Позднее около девяти часов, осторожно постучав, вошла Фатима, и только тут Аликино заметил, что шаги прекратились. Он решил ничего не говорить матери. Не хотел выглядеть чересчур привередливым, и к тому же ведь еще неизвестно, повторится ли эта неприятность: пессимистические прогнозы, которые он построил, могли быть плодом его вызванной недосыпанием возбужденной фантазии.

— Хорошо спал? — Не дожидаясь ответа сына, Фатима поставила поднос, который принесла, и прошла к окну раздвинуть шторы и распахнуть ставни. Солнечный свет залил комнату.

— Вот что прекрасно в Риме — тут всегда солнце. А ведь уже ноябрь. Какое сегодня число?

— Четвертое.

Аликино чувствовал себя счастливым. Скверное пробуждение уже почти забылось. Он внимательно посмотрел на мать при ярком свете дня и обомлел от изумления.

Годы, казалось, прошли мимо Фатимы, лишь едва затронув ее. Черты ее лица были как бы слегка сглажены и смягчены временем, а фигура словно уменьшилась. Ее возраст невозможно было определить, а ведь ей уже исполнилось восемьдесят лет.

Аликино понял, почему вернулся сюда. Силуэт матери, стоявшей против света, вызвал у него гомеровские реминисценции. Она представилась ему богиней, передвигающейся в каком-то зачарованном месте, в одной из тех редких и таинственных бухт, где море, песок и небо все еще принадлежат какой-нибудь мифологической эре или раннему детству человечества.

Он приехал ночью. Выйдя из дома Дарио, взял такси и всю дорогу обдумывал, как поступить дальше. И в конце концов оказался не у гостиницы, а на пороге дома матери.

Ему показалось вполне естественным, что он знает этот адрес, который ни у кого не выяснял, даже у Memow, и не помнил, чтобы называл его шоферу такси.

Фатима открыла дверь и встретила сына приветливо, но без удивления. Казалось, она ожидала его и не минуло двадцати лет с тех пор, как они виделись последний раз. Смысл этой долгой разлуки несколько прояснился в признании Фатимы, сказавшей, что она никогда не сомневалась, что увидит сына, прежде чем уйдет навсегда.

«Прежде чем уйду навсегда». Именно так она и сказала вместо «прежде чем умру».

Их встреча не была омрачена ни одним из печальных воспоминаний прошлого, ни словами огорчения или сожаления. Аликино объяснил, что работал в Америке, и мать встретила это известие с легким удивлением. Она была убеждена, что он уехал в Рим и остался там. Больше они, пожалуй, ни о чем не говорили. Мать проводила сына в спальню, которая, казалось, была приготовлена для него. Пожелала ему спокойной ночи и удалилась.

Завтрак — молоко и шоколад — был тем же самым, какой он любил с детства.

— Вчера вечером я не смог тебя рассмотреть как следует. Ты изумительна, мама.

Фатима смутилась. Она едва коснулась губами края своего стакана, как птичка.

— Поешь еще. Это ванильные вафли. По-прежнему любишь их?

— Знаешь, мама, мы с тобой похожи сейчас на мужа и жену. Стареть — это совсем неплохо.

— Кино, не заставляй меня краснеть.

— Почему?

— Потому что у меня еще уйма сказочных планов.

— Но это правильно. Я тоже только теперь и начинаю жить. И представляешь, у меня впереди еще по меньшей мере сорок лет.

По лицу Фатимы пробежала тень.

— Не говори так, Кино.

— Думаешь, накликаю беду?

— Нет, но то же самое утверждал твой отец. — Она собрала остатки завтрака и сложила их на поднос. — Ты ведь не будешь весь день лежать.

— Сейчас встану. Мне нужно сделать кое-какие несложные дела. Велю прислать вещи из гостиницы.

— Мне тоже надо уйти.

— Хочешь, провожу тебя?

— В другой раз. Сегодня у меня дело, которое я должна сделать одна.

— Что-то такое, чего я не должен знать?

— Это сюрприз. Я готовлю тебе сюрприз.

Аликино потянулся и посмотрел на пижаму, которая была на нем. Новая, точно по его размеру. В полоску, будто он сам выбирал ее.

— Мама, тебе нравится жить в Риме?

— Обожаю этот город.

— Ты не говорила мне, в каком году переехала сюда.

— В семьдесят втором. Джустина заболела, и я не могла оставить ее одну. Она умерла в семьдесят пятом, бедная моя сестренка. Ей было только пятьдесят пять лет.

— А дом в Болонье?

— Он так и стоит пустым. Я больше не возвращалась туда.

Она направилась с подносом к дверям, но двигалась не спеша, и была, как всегда, спокойна.