Швиль молча наблюдал за обоими. Ронделль смеялся сквозь слезы: он, видимо, прилагал все усилия, чтобы сохранить мужество, и это ему кое-как удавалось. Пионтковский дрожал как в лихорадке, его глаза неестественно блестели. Несмотря на невыносимую жару, он встал и надел пуловер на голое тело.

– Вам холодно? – спросил Швиль.

– Да, – гласил лаконичный ответ.

– Вы боитесь, Пионтковский?

– Да.

– Почему же? Вся эта операция, если вы хорошо стреляете, продлится всего лишь несколько секунд: боль не больше чем, скажем, при выдергивании больного зуба, может быть, даже меньше, потому что при выдергивании зуба у вас несколько часов еще спустя продолжаются боли, а здесь… здесь нет никакого «потом».

Пионтковский повернул к нему голову, и Швиль внезапно увидел, что доктор не понял ни одного слова из того, что он ему говорил. Его взгляд был отсутствующим, как будто прикованным к чему-то невидимому, чужим: глаза смотрели вдаль. Ронделль вынул бутылки шампанского из их соломенной оболочки и открыл одну:

– Ну, товарищи, пробил последний час, – он налил стаканы. Его внимательный взгляд упал на Пионтковского. – Что с вами такое? Как вам не стыдно! Я думал, что вы были на войне, там ведь вам надо было привыкнуть к смерти.

– Да, правильно. Я был на войне лейтенантом, но на войне надеешься вернуться домой, а здесь – нет никакой надежды, – удрученно сказал Пионтковский.

– Да, дружище, но зато здесь нет опасности стать калекой, давайте выпьем.

Они молча выпили первый стакан.

– В сущности, нам не помешала бы музыка. Швиль, найдите пластинку, тут была какая-то сентиментальная немецкая «Колыбельная», кажется, или «Мечты».

– Вы хотите сказать «Мечты» Шумана, – поучительно заметил археолог. – Правильно. Чудесная вещь: она успокаивает нервы и в тоже время подстегивает их, удивительная музыка.

Швиль охотно исполнил его просьбу, потому что и он любил Шумана. Скрипка зашептала откуда-то издалека, как будто с родины.

– Который теперь час? – глухо спросил Пионтковский.

– Ха-ха, у вас назначено что-нибудь на сегодня? – расхохотался Ронделль.

Швиль тоже не мог удержаться от улыбки, настолько смешным казался здесь этот вопрос. Пионтковский продолжал оставаться серьезным: по-видимому, он сам прилагал сейчас усилия для того, чтобы вспомнить, действительно ли он задал этот вопрос. Его мысли кружились в беспорядочном хороводе, затрагивая то одно, то другое.

Одна бутылка осушалась за другой, причем каждую пустую Ронделль с горьким удовлетворением швырял об стену. Но опьянение, к которому они все стремились, не приходило. Совсем наоборот: подавленность возрастала с каждой новой бутылкой. Их головы опускались, глаза закрывались сами собой. Разве это не походило на окаменение? Нет, каждое мгновение могло что-то случиться: разразиться истерика или что-нибудь подобное. Что-то грозное висело в воздухе. Страх, отчаяние и бессилие овладело ими.

Ронделль первым понял положение и дал каждому револьвер.

– С меня хватит, – мрачно сказал он. – Чем дольше мы ждем, тем меньше сил. Адью, Швиль, простите мне, ну, да вы знаете, не будем снова касаться этого, все равно, – и с этими словами он протянул археологу руку.

– Простите мне тоже, Ронделль, – ответил ему

Швиль крепким пожатием.

– Ну, дорогой Пионтковский, – повернулся Ронделль к врачу, – сервус!

Пионтковский с трудом поднял руку.

– Завещание инженера Аргунова пропало, а? – спросил Швиль доктора.

– Да, но если ей повезет, она еще найдет его. Прощайте навсегда, Швиль.

– Прощайте навсегда, доктор.

Каждый положил палец на курок револьвера. Граммофон играл старинный вальс. Со стен и потолков на сидящих смотрели изречения седой древности, пламя свечей тихо трещало, как будто молилось за них.

– Раз, – сказал Ронделль.

Пионтковский вздрогнул, Швиль тупо смотрел на дуло револьвера.

– Два, – сорвалось с уст англичанина как смертный приговор. Все трое умоляюще и испуганно посмотрели друг на друга, как будто хотели еще помочь чем-нибудь. Потом они медленно приставили дуло к виску, только Пионтковский приложил его к сердцу. Ронделль открыл уже рот, чтобы выговорить последнее слово, как вдруг они испуганно бросили револьверы на стол, потому что в мертвенной тишине услышали далекий стук. Да, это не было галлюцинацией, не было сном, кто-то стучал в железную дверь выхода.

– Мы спасены! – дико закричал Пионтковский и, вскочив бросился в коридор, засыпанный песком, а оттуда прополз к двери, рыдая от радости. Ронделль и Швиль вопросительно посмотрели друг на друга.

– Марлен не могла все-таки решиться на то, чтобы убить нас, – сказал наконец Ронделль с влажными от радости глазами. Он тоже выбежал в коридор и подполз к двери. Швиль последним пришел в себя. Он уже простился с жизнью, все мысли были выключены. Только постепенно он возвращался к действительности. Свечи горели, граммофон играл, значит, это не было потусторонним миром; он находился еще по эту сторону, и ему вдруг все стало ясно. Он громко и радостно крикнул и бросился к выходу, откуда все сильнее и сильнее доносились удары молотка.

– Ковард! Ковард! – кричали Ронделль и Пионтковский вне себя от радости. Швиль схватил лопату и подал спасающим знак, ударив в дверь. Совершенно явственно слышался шум молотка и бурава. Похороненные дрожали от нетерпения и инстинктивно искали предметов, которыми они могли бы помочь спасающим, ускорив таким путем свое освобождение. За дверью слышались взволнованные голоса, но они заглушались ударами молотков, так что нельзя было разобрать отдельных слов. Прошло около получаса, пока наконец приоткрылась узкая щель. По ту сторону спешно отметали песок от двери, и в щель проникла тонкая, мягкая струя воздуха. Дыхание земли.

Первый привет земли. Жадно и радостно трое несчастных вдыхали этот воздух. Наконец через щель просунулся толстый железный крюк, заценился, сильный рывок, и выход был готов.

Первое, что увидел Швиль, была полоска синего неба с большими, сверкающими звездами. Потом он увидел в кругу блестящих фонарей форменные фуражки египетских полицейских. Швиль, все еще находившийся под психозом преследования, быстро откинулся назад. Ронделль и Пионтковский тоже уползли в соседнее помещение.

Силы Швиля пришли к концу. Спасение стало для него роком. Уже в течение полугода полиция производила на него ужасное впечатление, и он чувствовал это еще и сейчас, хотя его нервы не могли больше вынести напряжения. Благотворный обморок охватил его, и он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Он очнулся на носилках под открытым небом. Вокруг него стояли люди в белых одеждах и форменных мундирах. Эфенди тоже был здесь.

– Где же остальные двое? – бессильно спросив Швиль, увидев себя одного.

– Их вытащат, они застрелились, – последовал ответ.

Швиль закрыл глаза. Было ли это молитвой, которой он провожал ушедших, или раскаяние, что он не последовал их примеру? Но совершенно неожиданно он вскочил на ноги и бросился к полицейскому офицеру:

– Каким образом вы очутились здесь? Кто вас послал?

– В Лондоне, Берлине и Риме были приняты ваши призывы SOS. Разве вы не посылали их?

– Да, я сделал это.

– Кто вы такой? И кто другие, которые застрелились?

– Все это я расскажу вам потом. Все, что вы хотите.

Господин в клетчатом пиджаке и роговых очках пробился через круг полицейских и неожиданно вырос перед Швилем.

– Я репортер газеты «Бешеный темп», и прошу вас ответить мне на следующие вопросы. Издательство моей газеты предлагает вам…

– Простите, – не особенно любезно отодвинул его Швиль в сторону и снова обратился к полицейскому: – Дело идет о большой сенсации, а кроме того о двух человеческих жизнях. Я сам принял их призывы SOS. Необходимо сейчас же что-нибудь предпринять, пока не поздно.

– О ком идет речь?

– Об одной молодой девушке, Элли Бауэр. – Швиль хотел еще прибавить: если бы вы знали, как я люблю ее, как она мне дорога, и чем я ей обязан. Но вместо этого он сказал: – А другого человека я не знаю.

– Откуда был послан призыв?

– Из оазиса Тель Аверум, в пяти часах полета западнее Луксора.

Полицейский тихо свистнул и повернулся к другим, в ожидании стоявших перед ним:

– Это исследователь Лингель: он пропал уже несколько недель тому назад. Подозревали, что он убит туземцами. Позвоните немедленно в германское посольство: там есть аэроплан, и мы сможем сразу же туда отправиться.

Один из полицейских вскочил на седло мотоциклетки и умчался по дороге.

– Я предоставлю в ваше распоряжение аэроплан моей газеты, он находится в двух милях отсюда, – снова вмешался репортер.

– Хорошо, тогда летим, – согласился Швиль. Он дрожал от нетерпения.

– Я дам вам свое пальто, ведь вы совершенно голый, – услужливо сказал репортер. Вскоре он принес пуловер и кожаную куртку, которую дал Швилю.

Туземец тем временем принес деревянную кадку с водой, в которую Швиль погрузился с давно не испытываемым наслаждением.

Над пустыней кружились два аэроплана, как коршуны, высматривающие свою добычу. В первом находились, кроме пилота, атташе германского посольства из Каира, затем Швиль и офицер египетской полиции. Во втором сидел репортер «Бешеного темпа», его пилот и туземец, который первый раз летел на аэроплане и от страха готов был выскочить из кабины.

– Посмотрите прямо, – воскликнул атташе, передавая Швилю бинокль. Далеко, совсем на горизонте виднелось чуть заметное зеленое пятно. Сердце Швиля сильно билось от нетерпения, радости и страха. Через четверть часа они уже кружились над зеленым островком. Пальмы протягивали к ним свои длинные листья, и туземцы метались взад и вперед, пока не попрятались в своих хижинах. Первый аэроплан приземлился, вслед за ним второй. Все, со Швилем во главе, бросились бежать к оазису. Он казался вымершим. Отверстия, служившие входом в глиняные хижины, были закрыты деревянными щитами.

– Элли! Элли! – вне себя кричал Швиль. Вслед за ним и другие стали кричать это имя. Птицы, притаившиеся в тени пальм, с громкими криками улетали прочь.

Раздался короткий, глухой звук. Полицейский офицер вскрикнул и схватился за левую руку, он был ранен.

Потом раздалось еще несколько выстрелов, но они никому не повредили, потому что пришельцы держались под защитой стволов пальм.

– Элли! Элли, – снова раздался призыв Швиля, но ответа не последовало. Они стали осторожно подкрадываться в том направлении, откуда раздались выстрелы. Очевидно, они исходили из деревянного домика, стоявшего несколько в стороне от остальных. В дощатых стенах были широкие щели, откуда и можно было стрелять. Атташе, Швиль и репортер одновременно выстрелили по хижине. Никакого ответа. Тогда они направились к ней, и Швиль изо всей силы рванул дверь. На пороге лежал труп туземца, двое других корчились в луже крови.

Из темного угла послышался стон. Швиль перепрыгнул через раненых и наткнулся на женскую фигуру. Она была связана, с кляпом во рту.

Он разрезал веревки и вынес ее наружу.

Большие, темные глаза сияли на бледном, истощенном лице.

Она узнала его, и страдание сменилось выражением радости. Вскрикнув, Элли обвила руками шею Швиля и замолкла у него на груди, но вдруг высвободилась и оглянулась. Швиль понял это: они были не одни, но он совсем забыл обо всем от счастья. Репортер, пилот и атташе занялись тем временем связанным человеком. Вскоре и он был освобожден. Швиль подошел и с любопытством взглянул на него. Тот широко раскрыл глаза. Они казались очень знакомыми друг другу, но давно не бритые, не мытые лица и растрепанные волосы не позволяли им узнать друг друга сразу. Вдруг освобожденный вскричал и бросился в объятия Швиля.

– Курт Швиль!

– Граф Риволли!

В аэроплане они говорили мало. Они только смотрели друг на друга и пожимали руки. Элли плакала и смеялась от счастья. Граф Риволли поймал взгляд Швиля, брошенный на девушку, и скромно отвернулся к окну. Он от души желал обоим счастья.

Прибыв в Луксор, они и не думали отдыхать. Так много надо было рассказать. Граф Риволли принял ванну, а Швиль остался с Элли наедине.

– Элли, как это случилось? – спросил Швиль.

– В ту ночь, когда мы должны были встретиться в Генуе у Палаццо Лазурного Берега, меня схватили агенты Марлен, опоили снотворным и привезли сюда, где оставили связанной под охраной туземцев. Этот оазис принадлежит к тем, где Марлен властвует так же, как в своем генуэзском доме. Он предназначен для «неверных» и сюда ссылаются те, кто ей опасен. Сюда же попал радиоприемник, принадлежавший германскому исследователю, который был ограблен туземцами. Граф Риволли мог им воспользоваться только потому, что туземцы не знали предназначение аппарата. Мы нашли несколько батарей, которые дали нам ток, но вскоре эти батареи перестали функционировать. Ты принял, может быть, наш последний SOS.

– Еще один вопрос, Элли: как ты попала к «Бесстрашным»?

– Это я могу сказать тебе со спокойной совестью. На моей родине после инфляции мы потеряли все, и отец умер от горя, не оставив мне и моей матери ничего. Мы были на пороге нищеты. Однажды ко мне пришел человек, которого я знала потом под именем инженера Аргунова. Он предложил мне место, обещая освободить наш дом от задолженности, но только я должна была выдать ему долговое обязательство. Я тогда была еще неопытна. Наше положение было отчаянным, и я хотела спасти мать. Поэтому выполнила все, что он говорил. Это долговое обязательство стало для меня роковым. Я была связана им, хотела два раза бежать, потому что задания, которые давались мне, казались мне подозрительными. Но мне всегда указывали на мой долг и угрожали, что моя мать будет выброшена на улицу.

– Разве только в этом и заключалось твое преступление? – обрадованно спросил Швиль.

– Да, дорогой.

– Слава Богу, – облегченно сказал он, – между прочим, Аргунов завещал тебе перед смертью все свое состояние: он любил тебя.

– Любил? Разве он умер? Швиль кивнул.

По лицу Элли пробежала тень, но она не оставила никакого следа в ее сердце.

Швиль обнял ее и прижал к себе.

Раздался стук в дверь. Вошел граф Риволли. Швиль выпустил Элли из своих объятий и пошел навстречу Другу.

– Дорогой друг, – сказал Швиль, – я едва могу дождаться, пока узнаю все. Вы знаете, что я ваш убийца?

– Да, фрейлейн Элли рассказала мне все.

– А теперь вы должны объяснить мне.

– Мои переживания я могу передать в нескольких словах: после того, как мы последний раз виделись у меня в замке, на меня напали, увезли в автомобиле и так же, как фрейлейн Элли, привезли на аэроплане в тот же оазис. Между прочим, мне тоже дали снотворное. Правда, за нами следили, но мы могли свободно передвигаться. Нас связали только, когда показались ваши аэропланы. Сегодня вы меня спасли, и это все, что я знаю.

– Но кровь, исчезновение простыни, кинжал и коллекция драгоценных камней? – изумленно пробормотал Швиль.

– Ничего не знаю. Что мою коллекцию украли в ту же ночь, этому я охотно верю.

– Вы послали мне в Каир чек?

– Нет, – удивленно ответил Риволли.

– Дорогой граф, – произнес Швиль, – теперь я понимаю в чем дело. Я часто рассказывал одной женщине о нашей дружбе. Этой же женщине, по имени Марлен, я доверил одну важную тайну.

– А именно? – одновременно спросили Элли и Риволли.

– То, что я знаю о скрытых сокровищах в гробнице первосвященника Пинутема, и что у меня есть точный план. Она хотела меня принудить примкнуть к «Бесстрашным», чтобы заставить пойти на грабеж. Но я бежал от нее и думал, что свободен, когда на самом деле все время был под наблюдением ее агентов. Она знала, что я нахожусь в вашем замке в качестве гостя, и так ловко инсценировала убийство, что я был приговорен к смертной казни.

– Но для чего она допустила почти до казни? – спросил граф.

– Чтобы принудить меня к грабежу гробницы. В качестве бежавшего смертника я был в ее власти и должен был исполнить любое ее приказание. Чек она тоже прислала мне сама, чтобы создать «улику», что после убийства я обладаю состоянием. Ее план был великолепен, хотя он и не удался.

Внезапно в комнату вошли, не постучавшись, полицейские. Любопытные, среди которых находился и репортер «Бешеного темпа», последовали вслед за ними.

– Вы Курт Швиль? – спросил угрожающим тоном полицейский офицер.

– Да, совершенно верно.

– Вы осуждены на смерть как убийца графа Риволли?

– Совершенно верно, – ответил Швиль, подмигивая графу и Элли.

– Я вас арестую, – заявил офицер, притрагиваясь к плечу Швиля.

– Согласен. Но я пойду с вами не один, а в сопровождении моей жертвы, графа Риволли, – рассмеялся Швиль, беря своего друга под руку.

Полицейский раскрыл от изумления рот и долго не мог его закрыть.

Что же касается репортера, то он стенографировал с быстротой, на которую способны только американцы.

Помолвка Швиля с Элли праздновалась в замке графа по его настоятельной просьбе. Сперва Швиль собрался слетать на аэроплане в Геную, чтобы присутствовать при аресте Марлен, он не мог отказать себе в этом удовольствии. Но его намерению помешала телеграмма, в которой сообщалось, что Марлен была найдена с кинжалом в груди. Ее убил гигант-негр, бывший ее слугой. Почему? Кто мог это знать? Разве не была вся жизнь Марлен неразгаданной тайной?

Notes