В камере царила мертвенная тишина. С высокого потолка свешивалась электрическая лампа, как желтый неподвижный глаз. Стены были совершенно голые, и эта пустота производила угнетающее впечатление. Курту Швилю казалось, что он расстался со всем миром, со всеми его радостями, с живительной свободой навсегда, потому что отсюда был только один-единственный выход, и он вел в большой, вымощенный крупными камнями, тюремный двор. Там же…

Нет, нет, только не думать о том, что ожидало там! Веревка, виселица, смерть. Это был конец, последняя точка.

Заключенный застонал и закрыл лицо руками. Он ничем другим не мог выразить своего страдания: просто не умел. Суровая жизнь превратила его нервы в стальные канаты, почти ощутимо пронизывавшие тело и мозг. Слезы? Да, мужчиной он плакал однажды, когда переехали его собаку. Собака лежала с раздробленными костями и раздавленным животом на мостовой и вопрошающе смотрела на него со страдальческим упреком. Это был последний взгляд, прощание. Он пошел тогда в ближайший кабак, напился почти до бесчувствия и дико ревел. Некоторые смеялись над его слезами. С тех пор он не мог больше плакать, да и к чему? Те, которые придут за ним завтра, чтобы проводить его в последний путь, исполнят свой долг с таким же равнодушием, с каким все остальные люди исполняют свою обычную работу. Они не станут спрашивать, что он чувствует. Он был приговорен к смерти. Он, в чем они не сомневались, преступил закон и должен искупить это. Палач только повинуется приказаниям своего начальства: он подчиняется тем же законам, что и его жертва. Разумеется, Курт Швиль винит не его, а прокурора. Разве он не виноват в том, что случится завтра? Курт Швиль хотел бы ухватиться за эту мысль, дающую ему некоторое утешение. Он должен найти виновного. Бесчисленные голоса раздаются в его душе: «Виноват прокурор»; но что он мог сделать, если все говорит против него, Курта, если улики ясны и неоспоримы? Что может сделать прокурор? Даже защитник, бледный господин в роговых очках, который хотел спасти его, оказался бессильным. Свидетели показали под присягой, что…

Приближающиеся шаги вывели Курта Швиля из раздумья. Шли к нему, это он знал точно, потому что в этом коридоре находились только две камеры смертников – одна была пуста, а в другой он считал последние часы своей жизни. Он поднял голову и прислушался: вскоре в ржавом замке двери скрипуче и угрожающе повернулся ключ.

Священник? Конечно. Ведь он сам просил его прийти сюда: не из чувства веры, нет, он уже сам расскажет Богу обо всем, когда дело дойдет до этого. Но он хотел услышать человеческий голос, почувствовать в этой одинокой, холодной камере теплое человеческое дыхание: он очень боялся одиночества.

Священник, лица которого при слабом свете он не мог сразу разглядеть, вошел в камеру. Сторож молча запер за ним дверь. Заключенный поднялся с нар и выжидательно остановился перед вошедшим.

– Вы Курт Швиль? – спросил тот на ломаном немецком языке.

– Да.

– Брейтесь сию же минуту, каждое мгновение дорого, – прошептал священник.

– Я вас не понимаю.

– Вы должны бежать, сегодня у вас последняя возможность: теперь или никогда! Вам нечего терять, даже если вас и поймают.

Только теперь пленник понял, чего хотел от него священник. Он взял из его рук протянутую бритву и с искаженным от боли лицом, принялся сдирать щетину; в то же время ему стригли волосы. Переодевание заняло несколько минут. Затем священник надел темный парик, приклеил себе бороду и при слабом освещении вполне мог сойти в этом виде за Курта Швиля, тем более, что и парик и бороду он тщательно приготовил по снимкам арестанта, появлявшимся во всех газетах.

– Кто вы такой? – спросил Швиль дрожащим голосом.

– Это безразлично. Идите до первого угла налево, там вас ждет закрытый лимузин; вы узнаете машину по занавешенным окнам. Вы сядете в нее, не говоря ни одного слова шоферу.

– А потом? Что потом? – с мучительным нетерпением спросил Швиль.

– Дальнейшее вы узнаете в автомобиле, прощайте. Уже пора.

– А вы? О Боже! – в отчаянии воскликнул Швиль.

– Торопитесь!

Заключенный схватил руку спасителя, хотел что-то сказать, но от волнения не мог найти слов, и из его горла не вырвалось ни звука.

До угла он шел размеренным шагом. Он видел людей, дома, автобусы, фонари и не хотел верить, что не спит, потому что близкая смерть изгладила уже все это из его сознания. Он почти совершенно забыл, что за стенами есть еще жизнь. Еще несколько минут тому назад его камера была для него концом и началом всего мира. Его колени дрожали, как у ребенка, учащегося ходить. Ведь он думал, что эти ноги понадобятся ему только для одной последней дороги на эшафот. Два-дцать-тридцать шагов он уже прошел бы как-нибудь, поддерживаемый сторожами. Но здесь на улице, полной людьми…

Он просто не был приспособлен к этому. Сердце дико билось в груди: Курт Швиль не решался оглянуться, боялся увидеть преследователей. Каждый автомобильный гудок заставлял его вздрагивать; каждый человеческий голос звал его по имени, называл только его имя. Он вытягивал шею, чтобы увидеть желанный угол – он будет скоро, совсем скоро. Он не замечал, что все более ускоряет шаги, что почти бежит.

Автомобиль действительно стоял на углу; шофер, казалось, не замечал Курта. Швиль открыл дверцу и едва успел сесть, как автомобиль уже тронулся с места.

– Переодеваться, – прошептал повелительный голос из темноты, и невидимые руки нетерпеливо сорвали с него платье. Больше не раздавалось ни слова, только взволнованное, прерывистое дыхание двух людей.

Автомобиль от быстрой езды качало и подбрасывало. Было темно и тесно и трудно переодеваться. Курт Швиль мог понять только, что это было женское платье. Потом ему надели на голову парик.

Он был немного узок, но с некоторым усилием удалось его натянуть. Затем на него надели шляпу.

– А здесь револьвер, – прошептал тот же голос.

Автомобиль, очевидно, уже выехал из города, потому что мчался теперь с большей быстротой. Швиль покончил с переодеванием.

– Кто вы? – измученно спросил он.

– Потом, позднее, не здесь.

– Куда мы едем? – спасенный не мог удержаться от вопроса.

– Потом, позднее: у нас еще много времени, – гласил уклончивый ответ.

– Боже, но ведь я совершенно одинок на свете – кто же заботится обо мне? – простонал Швиль, мучимый неизвестностью.

Вместо ответа автомобиль остановился.

– Выйти! – раздалось короткое приказание его спутника. Кто-то рванул дверцу и нетерпеливо подтолкнул Курта в спину: – Скорее, скорее!

В течение одной минуты, пока он стоял на улице, он успел рассмотреть, что кругом все было темно и пустынно и лил дождь. На краю дороги ждал автомобиль, также со спущенными занавесками, в который он должен был пересесть. Он пытался по крайней мере установить, кто его спутник: мужчина или женщина? Но и это не удалось: теперь он был один в автомобиле, а незнакомец сидел впереди, у руля, и вез его дальше, казалось, в бесконечность.

Целый час длилась эта бешеная езда. На поворотах Курта Швиля бросало из одного угла в другой, дамская шляпа сползла набок, а револьвер, спрятанный в каком-то кармане юбки, бил его по ногам.

Когда автомобиль наконец остановился, он чувствовал себя совершенно измученным. Какой-то мужчина открыл дверцу. Курт не мог рассмотреть его лица; единственное, что ему бросилось в глаза, был невероятно высокий рост.

– Выходите, мадам, – довольно громко произнес тот.

Швиль немедленно последовал приглашению и ступил ногой на подножку, но он забыл, что на нем была юбка. Подол запутался у него под ногами, и прежде чем он успел оглянуться, он упал в объятия стоявшего перед ним человека.

Впереди Курт увидел большой, одиноко стоявший дом с острой высокой крышей, смутно видневшейся в темноте. Фонарь бросал скудный свет на истертую каменную лестницу, ведущую к маленькой двери. В сводчатой передней горела керосиновая лампа, и громадные тени вошедших плясали на выщербленных стенах.

Высокий человек шел вперед, и Швиль, подобрав юбку, поспешил за ним. Высокая узкая лестница вела наверх, где у двери их уже ожидало двое мужчин. Один из них был худым человеком болезненного вида, второй маленького роста, очень живой и болтливый.

– Ну, поздравляю, – сказал последний, беря руку Курта и долго тряся ее. Худой ничего не сказал. Они провели освобожденного в квартиру, и Швиль широко раскрыл рот от изумления. Нельзя было ожидать, чтобы в этом заброшенном доме, одиноко стоявшем у края пустынной дороги, была бы такая роскошь. Длинная анфилада комнат напоминала музей. На стенах висели картины, и притом картины далеко не плохие, как Швиль установил с первого же взгляда. Мраморные бюсты, керамика, хрусталь, серебро и персидские ковры были в таком изобилии, что нужно было двигаться с большой осторожностью, чтобы не опрокинуть чего-нибудь. С потолков, расписанных художественными плафонами, свешивались бронзовые люстры. Мебель в первой комнате, выдержанная в стиле ампир, была очень дорогой. Швиля провели через все комнаты. В последней, главное украшение которой составлял улыбающийся арлекин, сидевший на позолоченном цоколе, было расставлено множество фарфора.

Удивленному Швилю предложили место на тахте, заваленной тяжелыми ковровыми подушками.

– Парик и шляпу вы можете снять, – сказал маленький господин, – но платье надо пока оставить.

– Я еще не у цели? – разочарованно спросил Курт.

– О нет, далеко нет. Вы можете здесь только отдохнуть и поесть. Мы находимся в связи с вашей тюрьмой, – то есть, не непосредственно, – поспешил он поправиться, – мы ожидаем известий о происшествиях в вашей камере. Они скоро должны поступить.

– Я вас не совсем понял, – произнес Швиль.

– Ну, ведь вы, так сказать, оставили в некотором роде своего заместителя; это должно рано или поздно открыться. Пока этого не случилось, вы вне опасности…

– А когда его откроют? – взволнованно перебил Швиль.

– Тогда вас надо будет увозить в другом направлении. Заместитель постарается играть вашу роль как можно дольше. Если ему удастся остаться неузнанным до одиннадцати часов, мы отправим вас на пароход; если же нет, то вас надо будет переправить через границу другим способом.

– Могу я спросить, где нахожусь сейчас?

– В двухстах пятидесяти километрах от вашей виселицы, – рассмеялся худой человек.

– А у кого?

– Вы нетерпеливы, господин Швиль, в вашем положении это не годится.

– Но могу я по крайней мере спросить куда меня везут? – сделал Швиль последнюю попытку выяснить свое положение. Но и на этот вопрос он получил отрицательный ответ.

– Не беспокойтесь: вас проводят до цели и там вы узнаете все.

С этими словами его собеседник надавил кнопку звонка. В комнату бесшумно вошел негр и поклонился.

– Подайте господину ужин.

Через несколько минут слуга принес серебряный поднос с изысканными блюдами и винами.

– Здесь вы поужинаете с большим аппетитом, чем в вашем прежнем жилище.

– Но как же с тем беднягой, который находится там? – спросил Швиль.

– Не беспокойтесь: его они не могут казнить, как казнили бы вас.

Швиль ел и пил с большим аппетитом. Хорошее вино, которого он давно уже не пил, теплом разлилось по его жилам; мозг, занятый последнее время одной только мыслью и поэтому притупившийся, теперь постепенно пробуждался и снова становился восприимчивым к разносторонности жизни. Бледно-желтые щеки спасенного человека окрасились легким румянцем, и глаза, видевшие до сих пор перед собою только смерть, приобрели свое прежнее, естественное выражение.

У Швиля была характерная голова, немного узкая в висках; высокий крутой лоб; темно-карие глаза, глубоко сидевшие под тонкими бровями, искрились темпераментом: они обладали способностью с быстротой молнии схватывать все, что находилось в поле их зрения, оценивать это и выбирать самое существенное. Нос был не мал, но хорошей формы. Судя по подвижным ноздрям, Швиль был впечатлительным человеком. Немного пухлые губы говорили о почти детской мягкости, но иногда неожиданно приобретали и злое выражение.

Несмотря на то, что каждое его движение наблюдалось остальными двумя, это ему, кажется, не мешало: он постарался забыть обо всем. Худой человек первым заметил эту необычную ситуацию и спросил:

– Вам не мешает, что мы смотрим на вас?

– Нисколько, господа: после моего одиночества я рад каждому обществу.

– Видите ли, мы впервые видим человека, сбежавшего с виселицы, – откровенно объяснил второй. – Такого человека не часто приходится встречать, не правда ли?

Где-то совсем тихо прозвенел телефон. Швиль вздрогнул и неуверенной рукой поставил бокал с вином, который поднес уже ко рту, на стол.

– Не бойтесь, здесь вы в полной безопасности, – успокоил его худой человек. Оба они поспешно направились через анфиладу комнат. Швиль нетерпеливо ждал. Они вскоре вернулись.

– Все в порядке, вы едете на пароходе. Вашего заместителя до сих пор еще не открыли. Если так пойдет и дальше, – рассмеялся маленький веселый человечек, – то завтра он может получить по ошибке пеньковый галстук. Вам везет!

На Швиля неприятно подействовала эта острота; он невольно передернул плечами, как будто сбрасывая что-то с шеи.

– Мой друг иногда слишком резок, но он не зол, – поспешил загладить выходку товарища другой. – А теперь, господин Швиль, нам пора трогаться в путь, – прибавил он, взглянув на золотые часы.

Швиль встал, снова надел парик и скромную черную шляпу, оставлявшую в тени все лицо. Сопровождаемый своими хозяевами, он снова спустился по высокой лестнице на двор. Перед дверью уже ждал автомобиль.

– Счастливого пути, – сказал маленький господин и искренне пожал ему руку.

– Мы еще увидимся, может быть, вскоре, – постарался утешить беглеца второй.

Швиль сел в автомобиль, и только когда тот тронулся, заметил, что он не один. Рядом с ним сидел человек, который уже привез его сюда.

– Сколько времени нам придется ехать? – спросил Швиль.

– Около полутора часов: нам нужно проехать 155 километров.

– А мы сможем это сделать?

– Должны: машина безукоризненна, и дорога тоже в приличном состоянии.

– Вы везете меня на пароход?

– Да, и там вы получите каюту вместе с одной дамой. Вы будете носить женское платье до того времени, пока ваша спутница найдет это нужным. Вам нельзя выходить на палубу, а нужно лежать все время в каюте и играть роль больной матери этой дамы. Когда войдет стюард, повертывайтесь лицом к стене. Но вас будут редко беспокоить, потому что обо всем позаботится ваша спутница. Следуйте во всем ее указаниям: самое незначительное самостоятельное движение может оказаться для вас роковым. Рано утром вы будете уже по ту сторону границы, но не исключено, что ночью на пароходе произойдет обыск, если тем временем успеют открыть вашего двойника. Вот пароходный билет: вы едете в Гамбург. Ваше имя – Адель Шифбауер, родившаяся 8 июля 1878 года. Возьмите сумочку, в ней вы найдете все необходимое.

– В Гамбург, – пробормотал Швиль. – В Гамбург, в Германию, на родину!

А ведь через восемь часов его должны были казнить и зарыть в чужой земле.

«Если бы я только мог плакать», – подумал Швиль, сердце которого готово было разорваться от избытка радости. Как было бы хорошо сейчас рыдать долго и безудержно на коленях матери и рассказать все, что тяжелым камнем давило его душу: долгий, разъедающий сердце и душу процесс, десять минут, в течение которых читали приговор. О, эти десять минут, эта бесконечная вечность, и затем самое ужасное из всех слов, которые придуманы человечеством: приговорен к смертной казни!

– Вам холодно? – озабоченно спросил его спутник.

– Нет, почему вы спрашиваете?

– Да ведь вы дрожите всем телом.

– Вот как, а я совсем не замечал: это, наверное, нервозность… вы думаете, что я уже вне опасности?

– К сожалению, не могу этого утверждать.

– Где меня ждет опасность? На пароходе?

– Трудно сказать, но ваше бегство тщательно и продуманно разработано, все случайности предусмотрены. Но вы знаете, если не везет…

– Да, верно. Если не везет… во всяком случае мне отчаянно не везет, – печально произнес Швиль.

– Я знаю все, – прозвучал ответ из темноты.

– Как, вы знаете? Откуда? Я ведь вам совсем чужой!

На этот вопрос он не получил никакого ответа. Швиль убедился, что задавать дальнейшие вопросы не имело смысла. Все, кого он видел, закутывались в непроницаемое молчание. Он прижался в угол автомобиля и замолчал. Выпитое вино вызывало сонливость, несмотря на все пережитое. Измученный страхом и сомнениями мозг постепенно погружался в темноту. Автомобиль мчал его навстречу новой жизни. Сколько времени она будет длиться? Может быть, другой автомобиль по этой же дороге только в обратном направлении повезет его снова к виселице?

Швиль очнулся от неожиданного толчка. Машина внезапно остановилась. Спутник осветил фонарем его наряд, поправил шляпу, съехавшую во время сна набок, и подал пудреницу.

– Напудрите лицо, в каюте вам надо сегодня же ночью тщательно побриться, вы найдете там все, что нужно. Так, теперь отправляйтесь на пароход. Опустите голову, идите прямо и тяжело: я вас поведу. Не смущайтесь ничьими взглядами: о вашем бегстве еще не знают. А теперь выходите. – С этими словами он открыл дверцу машины, вышел и подал Швилю руку.

– Пойдем, мама, – нежно произнес он и согнул локоть.

В то же время он вынул из сумочки Швиля билет, который показал чиновнику. Тот бросил взгляд на пожилую женщину и пропустил их. Едва они взошли на палубу, как Швиля обняла и поцеловала в щеку молодая девушка.

– Наконец-то мама! – воскликнула она. – Я уже долго жду тебя.

Она взяла Швиля под руку с другой стороны, и они медленно направились втроем в каюту. Молодая девушка уложила Швиля на широкую кровать, приготовленную уже на ночь. Его спутник пожал ему руку.

– Счастливого пути и выше голову! Как видите, все идет великолепно; в дальнейшем будет то же самое – только не забывайте того, что я вам говорил в автомобиле. Никаких самостоятельных шагов.

Он исчез. Только теперь Швиль мог внимательно приглядеться к своей новой спутнице и с первого взгляда был приятно поражен ее красотой. Она была высокого роста, брюнетка, с большими проницательными серо-зелеными глазами и немного слишком крупным и дерзким, но приветливым ртом. Подбородок был немного резко очерчен, что указывало на энергию; однако тонкие черты лица придавали ей женственность и мягкость. На ней было надето спортивное пальто из верблюжьей шерсти, воротник которого она подняла во время ожидания на палубе. Блестящие волосы, отливавшие при свете лампы то коричневым, то черным, были не покрыты; ветер растрепал их и привел в художественный беспорядок.

– Снимите туфли и покройтесь одеялом. Не забывайте ни на мгновение, что вы изображаете больную – это необходимо, дабы стюарды как можно реже входили в каюту.

Швиль исполнил, что ему было приказано. Молодая девушка заботливо покрыла его, надела на его седой парик белоснежный чепчик, притушила свет и затем, прислонившись спиной к полуоткрытой двери, закурила сигарету.

Швиль проснулся. Он видел тяжелый сон. Жизнь, снова дарованная ему судьбой, во сне подвергалась опасности. Неужели теперь действительно конец? Он открыл глаза и сел на кровати. На него смотрели черные глаза, такие же черные, как темная ночь за окном иллюминатора.

– Почему вы не спите? – спросил он свою спутницу.

– Я должна сторожить, иначе нельзя.

– Я сам буду сторожить и, если понадобится, разбужу вас.

– Благодарю, но это невозможно, – приветливо, но твердо отклонила она.

– В таком случае я составлю вам компанию, – предложил он.

– Спите, отдохните лучше. Вам надо набираться сил.

– Для кого?

– Прежде всего для самого себя.

– А потом?

– Не знаю… я должна доставить вас в Гамбург…

– Что же там случится со мной?

– Это вы узнаете в Гамбурге: я столько же знаю, сколько и вы.

– Но я должен же, наконец, знать, кто мои спасители, для чего все это со мной делают?

– Разве утопающий спрашивает, кто бросает ему спасательный круг? Он хватается за него…

Последовало долгое молчание. Где-то вблизи раздавался только плеск волн и глухой, ритмичный стук машин.

– Могу я, по крайней мере, узнать, кто вы?

– Меня зовут Элли Бауер…

– Элли, – мечтательно произнес он, – как я люблю это имя…

– Вы любили женщину, которую звали Элли?

– Нет, нет, совсем другое… – рассеянно произнес он и прибавил: – Вы красивы, фрейлейн Элли. Я давно не видел красивой женщины. Еще вчера я не верил, что вообще увижу какую-нибудь женщину… может быть, это и было самым ужасным в моем прощании с жизнью… Я много выстрадал из-за женщины. Может быть, это страдание и является причиной моего стремления к женщине… мы, люди, уж таковы: нас всегда тянет к тому, что причинило нам самую большую боль.

– А это было самым большим вашим страданием?

– Да, по крайней мере, я так думаю…

– Она еще жива?

– Вероятно… я давно уже один и болтаюсь по всему свету.

– Вы хотели бы встретиться с этой женщиной?

– О нет! – он испуганно вздрогнул.

– Почему же нет?

Швиль опустился на подушки и долго молчал; потом он тихо произнес:

– Этого я не могу вам сказать.

Она больше не спрашивала, и это радовало его. Вынув сигаретки, она предложила ему. Через минуту в темноте вспыхнули две красных точки.

– Вы должны быть особенным человеком: я много слышала о вас, – снова начала она разговор.

– С кем же вы говорили обо мне?

– Я внимательно следила за заседаниями суда…

– Для чего вы это делали?

– Меня всегда интересовала криминалистика, а кроме того… – она замолчала.

– Кроме того? – настаивал он, напряженно смотря на нее.

– Ваш случай был таким странным: я и сегодня еще не уверена, убийца вы или нет.

Он коротко и нервно рассмеялся.

– Мой случай принадлежит к тем, которые, по всей вероятности, никогда не будут разъяснены. Еще менее это было бы возможным, если бы меня сегодня казнили. Суд не придал моим словам никакого значения; мой адвокат колебался за все время процесса и, наконец, подчинился мнению судей и прессы. Я отчаянно боролся за свою голову, но к чему это могло привести? Против меня были все. А я был один, совсем один.

– Я сама и многие другие убеждены, что вы убийца графа Риволли.

Швиль рассмеялся в темноте.

– Ну, так вы сами видите, что мне не в чем обвинять моего адвоката, – горько ответил он. – Но почему вы мне только что сказали, что сомневаетесь, а теперь заявляете, что убеждены в моей вине?

– Чтобы получить ясный ответ. Вы до сих пор так и не ответили на мой вопрос.

– Вы ведь знакомы с заседаниями суда, а там мой ответ был совершенно ясен и недвусмысленен.

– Кто же убил графа?

– Если бы я знал! – пожал Швиль плечами.

– В ту роковую ночь вы играли с ним в карты до четырех часов утра?

– Да, играл.

– Кроме вас был еще кто-нибудь у графа?

– Нет, я был один.

– Помимо графа в замке находилась его экономка – старая, болезненная женщина, – шестидесятилетняя кухарка и служанка?

– Правильно.

– Единственный человек, кроме вас, который мог бы убить графа, был его шофер. Но последний, как с точностью было доказано, находился с автомобилем в городе, за 140 километров от замка.

– И это правильно, фрейлейн Элли.

– В четыре часа вы ушли, по вашим утверждениям, из замка?

– Да, в четыре часа я покинул графа.

– В семь часов на ковре обнаружили кровавое пятно. Кинжал, лежавший в крови, принадлежал графу, употреблявшему его в качестве разрезного ножа для книг.

– Совершенно верно.

– Кровавый след тянулся по мраморной лестнице к выходу. Простыни с кровати графа исчезли, так же, как и труп, который, очевидно, завернули в простыни.

– Да, так утверждал суд.

– В то утро видели автомобиль, следы которого вели к озеру Гарда. В автомобиле, найденном впоследствии, также были обнаружены следы крови.

– Дальше, фрейлейн Элли, дальше!

– Вас стали искать, но не могли найти в течение трех месяцев. Вы жили под чужим именем в Каире и вели там расточительный образ жизни, располагая крупными суммами денег. В ту ночь, однако, из замка графа исчезли бриллиантовая и рубиновая коллекции, известные всему миру. Несгораемый шкаф был открыт. Ключи, вынутые вами, очевидно, из кармана убитого, были найдены в его комнате. На дверце несгораемого шкафа нашли отпечатки ваших пальцев, а при аресте на вашей руке был дорогой рубиновый перстень из коллекции графа. Объяснить происхождение своего богатства вы не могли…

– И все-таки меня спасли! Как мне это понимать, фрейлейн Элли? – насмешливо перебил он.

– Это совсем другой вопрос, господин Швиль; но оставим его. Я сама не знаю, почему затронула эту тему. Простите, мне не надо было этого делать.

– О, фрейлейн Элли, все вопросы, которые вы задавали мне, стали за последнее время частью моей жизни. Ведь мне приходилось в течение нескольких месяцев отвечать на эти вопросы, и поэтому маленькое повторение ничего не значит. Но в этой каюте я с таким же успехом могу уверить вас в своей невиновности, как в свое время моих судей.

Я могу только повторить то, что уже повторял бесчисленное количество раз: я не убивал графа. К дверце шкафа я мог прикоснуться, когда он мне в ту ночь показывал коллекцию. Рубин, бывший у меня на пальце, он подарил мне в знак признания нашей дружбы, – и я с честью носил его до моего ареста. Я не явился в полицию, потому что на Востоке не читал никаких газет и ничего не знал о смерти графа. Чужое имя я принял из-за женщины, преследовавшей меня, потому что не видел никакого другого средства, чтобы избавиться от нее. Имя женщины я назвал суду, но ее не нашли, и поэтому моему заявлению не придали никакого значения. Остается, значит, только ответ на вопрос, откуда у меня были средства для такой расточительной, как вы выразились, жизни. Мой ответ тоже должен быть вам знаком по судебным отчетам.

Однажды в Каире я нашел на своем столе голубой конверт с чеком на сумму, превышающую пять тысяч фунтов. Чек был выдан на мое настоящее имя. Я ломал себе голову над тем, кто мог прислать мне чек и положить конверт на стол. Единственный человек, знавший мое местопребывание, был граф Риволли. Ему одному также были известны мои денежные затруднения, и только он мог дать мне чек. В течение двух недель я не пользовался чеком, пока у меня не вышли все деньги. Только тогда я взял из банка деньги. Эта таинственная история с чеком мучает меня с тех пор, как я узнал о смерти графа.

– А почему вы отправились именно в Каир?

Я археолог и надеялся примкнуть к экспедиции профессора Релинга. Моим самым пламенным желанием было покинуть Европу на несколько лет. К сожалению, из этого ничего не вышло, потому что общество, собиравшееся финансировать работы профессора, обанкротилось. Члены экспедиции разъехались, а профессор присоединился к исследователю Лингбаю – оба и до сих пор находятся где-то в пустыне Гоби.

Она помолчала. При скудном свете полупритушенной лампы он мог различить, как вспыхивали временами ее глаза, похожие на агаты.

– Это все я уже читала, – сказала она наконец.

– И какое же вы вынесли впечатление, фрейлейн Элли? – его голос был тихим, настаивающим.

– Мне кажется, что вы убили графа: ваша защита вплоть до таинственного чека довольно хорошо скомбинирована. Вы шаблонны.

– Так я и думал, фрейлейн Элли, – горько рассмеялся он. – Но оставим это. Если бы я только знал, для чего меня спасли, для кого моя жизнь может представлять ценность! Вчера вечером еще я был счастлив, что победила справедливость. Но теперь мне так же тяжело, как и в моей камере. Разве мое имя стало чистым, разве моя честь восстановлена? Нет, ничего, совершенно ничего.

– Вы меня смешите, господин Швиль. На рассвете вы были бы уже трупом, а теперь живете, спите в теплой, хорошей постели, курите прекрасную сигаретку, и перед вами сидит женщина, к которой вы, по вашему же утверждению, так стремились. Вы идете навстречу новой жизни, о вас заботятся, как о ребенке…

– Навстречу новой жизни? Но, фрейлейн Элли, какой жизни? И сколько она будет продолжаться?

– Вы слишком нетерпеливы, господин Швиль. Спите, а я пойду на палубу, здесь очень душно, вся каюта полна дыму…

– Идите, фрейлейн Элли, поступайте как вам удобнее.

Она ушла, а он остался лежать с широко открытыми глазами. Он смотрел на затянутую шелком лампу, напоминавшую ему желтый, неподвижный глаз на потолке камеры смертников.

Он не заметил как заснул. Когда его разбудили, в иллюминатор падали лучи солнца. Его спутница стояла уже совсем одетая.

– Мы скоро прибудем к цели, – произнесла она. – Вы должны приготовиться, нас ждет автомобиль.

– Который час, фрейлейн Элли?

– Сейчас девять.

– Невозможно!

– Что невозможно, господин Швиль? – спросила она со смеющимися глазами.

– Что мы уже в Гамбурге…

– Оденьте пальто, которое я вам положила, и поднимите воротник, а то вас могут узнать. Будьте осторожны, потому что по радио ночью уже осведомились о вас. Два человека из команды обыскивали каюты; но вы спали, ничего не подозревая.

– У нас они тоже были?

– Конечно, на вас даже смотрели, но слава Богу, не узнали.

Холодный пот выступил на лбу Швиля. Весь дрожа, он оделся и закрыл лицо меховым воротником пальто, как будто боясь холодного воздуха. Фрейлейн Элли вывела его на палубу. Он бросил взгляд на приближающийся город и едва удержал изумленное восклицание.

Однако он сдержался и только побледнел, не издав ни звука. Только сидя в автомобиле, он бросил в сторону Элли взгляд, преисполненный ужаса и пробормотал:

– Вы солгали мне, мы совсем не в Германии.

– Я думаю, вам все равно в каком городе ни находиться, если только он достаточно далек от вашего палача, – сухо ответила она.

Ему стало ясно, что он не может больше располагать собой, что он в полной зависимости, как ребенок. Без согласия своей спутницы он не может даже выглянуть в окно. Был ли он вообще еще человеком? Разве его имя не было уже вычеркнуто из списка живых? Он жил только случайно. Место, которое он занимал раньше в жизни, было уже занято другим. Для него оставалось только два метра могильной земли: больше ему не могли дать ничего, потому что жизнь идет вперед, каждый час рождаются новые люди, и им тоже надо дать место под небом. Он сопротивлялся против этого всем своим существом. Какой-то голос шептал ему:

«Ты поскользнулся, ты споткнулся, дорогой – а кто однажды попал в поток ненужных людей, тот погиб».

«Но ведь сегодня ночью меня спасли и поставили на ноги!»

«Это ничего не значит. Люди, которые сделали это, не смели поступать так. Они так же, как и ты, нарушили мировой порядок».

«Боже, но ведь я невиновен! – почти вслух вскричал он в отчаянии».

«Так утверждают все, кто хочет спастись, кто боится быть раздавленным. Могущественный механизм, держащий мир в постоянном движении, обладает сотнями тысяч колесиков, ты попал в одно из них, в правосудие. Это колесико должно, так же как и другие, двигаться по установленному пути. Тот, кто нарушает ритм, размалывается, дорогой Швиль. Если испортится одна часть механизма, то из-за этого пострадает все остальное».

«Но ведь колесико захватило меня без моего участия, я держался далеко от него!»

«Чтобы дать на это ответ, надо призвать на помощь планеты и весь порядок вселенной. Люди называют это судьбой, предопределением. Оставь эту тему: даже ученые не могут разобраться в ней. Кто может это изменить?»

Этот странный диалог Швиля с самим собой был внезапно прерван.

– Вы спите, господин Швиль! – спросила Элли, потому что он сидел с закрытыми глазами.

– Нет, я не сплю. Но я хотел бы заснуть и никогда больше не просыпаться.

– Может быть, доставить вас обратно в вашу камеру? Вас там наверное примут, смею уверить…

Он ничего не ответил. Она была права, тысячу раз права. Назад он не хотел. Он видел через окно автомобиля прекрасный город – Геную, который так хорошо знал и любил. Видел голубое небо, оливы и розы в садах, слышал громкие голоса уличных продавцов, эти особенные, звонкие голоса, казалось, напоенные зноем. Нет, он совсем не хотел возвращаться в камеру смертников. В его душу постепенно вошел покой. Робкий луч радости жизни украдкой проскользнул в замерзающее сердце и согрел его. В душе ожили голоса, их становилось все больше и больше. Сперва они шептались, потом стали раздаваться громче, потом зазвучали как серебряные колокольчики: жизнь!

Жить! Жить! Все равно сколько, все равно как: но жить, потому что это самое большое богатство, самое дорогое сокровище на свете. Каждый день, каждый час существования, которым можно упиться, уже победа. Опьяняющая победа. Итак, вперед, Швиль, хватайся за часы жизни руками и зубами, добром и силой, все равно, как придется!

«А если тебя узнают, что тогда? Ведь тебе запрещено жить! ›› – пытался какой-то внутренний голос нарушить его счастливое состояние. Но это ему не удалось.

«Если меня узнают, то я подчинюсь силе, – подумал Швиль. Но до того времени могут пройти дни, недели, месяцы, а если мне повезет, то и годы. И это время – мое!»

Автомобиль остановился перед старинным дворцом. Здание было построено из серого мрамора, с узкими окнами. Два льва с широко раскрытой пастью величественно лежали по обеим сторонам портала. Швиль вышел из автомобиля и поднялся по ступеням. Широкая белая мраморная лестница, покрытая ковром, вела наверх.

– Здесь наши дороги расходятся, – сказала Элли, нажимая звонок.

– Как так? Разве вы не останетесь здесь? – спросил он с искренним сожалением.

– Нет, я пойду в отель: там я отдохну, а потом покину город.

– Куда вы поедете? Скажите.

– Не смею, – быстро прошептала она, потому что слуга уже отворил дверь.

Они вошли. Холл, пол которого был устлан коврами, походил на оружейную: все стены сверху донизу были покрыты кинжалами, мечами, пистолетами, стрелами, щитами и панцирями. Швиль легко мог установить высокую ценность этих вещей. Все они были настоящей стариной. Потолок был покрыт старыми, потемневшими в боях знаменами. Узкое готическое окно с цветными стеклами, через которое светило солнце, создавало волшебное освещение. В холле царила мертвая тишина. Слуга проводил прибывшего в большую светлую комнату. Элли он задержал у двери.

– Там синьор может принять ванну и переодеться, – сказал он с серьезным выражением лица. – Синьора последует за мной, – прибавил он.

– Прощайте, господин Швиль: мы, наверное, больше не увидимся, по крайней мере, не скоро, – сказала его спутница, подавая руку. Он страстно схватил ее, задержав на мгновение в своей и поцеловал. При прикосновении своих губ к нежной коже Швиль ощутил ее едва уловимую дрожь. Он поднял голову и посмотрел на нее. Ее лицо было серьезным, но ничего не говорило.

– Благодарю вас, фрейлейн Элли.

– Не стоит благодарности: я исполнила свой долг.

– Долг? По отношению ко мне?

– О нет. По отношению к вам у меня нет никаких обязанностей.

Она кивнула ему головой и прошла за слугой. Швиль вошел в комнату, закрыв за собой большую белую дверь. Перед собой, в зеркале, он увидел старую женщину и испуганно отступил назад – но в следующую же минуту едва удержался от смеха. Он совсем забыл о своей маскировке.

Швиль сорвал с головы парик и бросил его на первый попавшийся стул, потом оглянулся. На стенах, обтянутых темно-синей материей, висели очень дорогие миниатюры. Громадный синий ковер заглушал шаги. Посередине комнаты на овальном столе красного дерева, доска которого была покрыта прекрасными рисунками, стояла тяжелая ваза с фруктами. Швиль сразу набросился на них и съел сколько мог. Потом он оглянулся в поисках ванны. В стене оказалась дверь, тоже обтянутая синей материей и поэтому едва заметная.

Сбросив опротивевшее ему женское платье, Швиль к собственному изумлению увидел, что на нем все еще тюремное белье.

Он бессильно опустился на стул и закрыл глаза. Войдя в соседнюю комнату, он осмотрел себя со всех сторон в висевших на стенах зеркалах. Глубокая фарфоровая ванна была уже наполнена водой, распространявшей приятный аромат. Швиль любил духи и раньше всегда употреблял их. Это была одна из его слабостей, может быть, некоторая женственность в характере, но он не мог противостоять ей. На стуле он нашел шелковое белье и нерешительно взял его, внимательно рассматривая. Его охватило неприятное чувство. Такое же белье, с таким же рисунком он носил до своего ареста. Странное совпадение!

Швиль вошел в ванну. Приятное чувство заставило его забыть о тяжелых мыслях. Он не торопился и только через полчаса вышел из ванны и открыл маленький белый шкаф, где, очевидно, должно было быть платье. Да, он оказался прав, там висел тщательно выглаженный костюм. Взяв его в руки, едва не вскрикнул: он держал свой собственный костюм. Швиль заказал его в Каире у английского портного. Он посмотрел подкладку: да, вот клеймо фирмы. Туфли, рубашка, галстук… все, все принадлежало ему.

Побледнев, он стоял, держа вещи в руках, и чувствовал, что эта загадка сильно волнует его. Со вчерашнего вечера он все время шел ощупью, в темноте. Одна неясность сменяла другую, он начинал думать, что сойдет с ума.

В соседней комнате послышались шаги, и Швиль просунул голову в дверь. Слуга подавал завтрак. Швиль поспешно оделся, стремясь как можно скорее разрешить загадку. Окончив туалет, он взглянул на себя в зеркало и не мог удержаться от довольной улыбки. Он опять был прежним Куртом Швилем, красивым мужчиной, любимцем женщин. За стол он сел почти без аппетита, потому что перед тем опустошил вазу с фруктами, но предложенные ему блюда были такими вкусными, что он все-таки попробовал их. Быстро покончив с завтраком, Швиль закурил хорошую сигару, лежавшую в фарфоровой пепельнице. От нетерпения он не спускал взгляда с двери, буквально гипнотизировал ее, и временами ему казалось, что ручка поворачивается. Тогда его сердце начинало биться сильнее. Он не сомневался, что сейчас тайна его спасения будет раскрыта. Его не переставал мучить вопрос, почему его спасли. Но это было так же непонятно, как и то, что он нашел здесь свои собственные вещи. Он пытался вспомнить, когда и где был на нем в последний раз этот костюм, но тщетно. Да и как он мог вспомнить, когда у него раньше было столько костюмов? Швиль ждал таким образом, сидя в кресле, четверть часа. Потом он больше не мог выдержать и начал ходить взад и вперед по комнате. Открыв дверь, он посмотрел в холл, где было мрачно и тихо, как и раньше. Неужели о нем совершенно забыли? Это было невероятно. Он хотел было уже нажать звонок, чтобы напомнить о себе, как где-то раздался стук захлопнувшейся двери. Вскоре вошел слуга и пригласил его следовать за ним. Они прошли через холл в расположенную за ним комнату, где ему надо было подождать.

Эта комната своей роскошью превосходила все, что он видел до сих пор. Красные шелковые портьеры придавали алый оттенок всей комнате. Ярко красный ковер с ярко-желтыми цветами покрывал пол. Мебель цвета слоновой кости была обтянута красным шелком; огромная люстра, увешанная неополитанскими кораллами, производила сказочное впечатление; картины на стенах и плафон изображали амуров и ангелов, прекрасная мраморная статуя – копия Венеры Милосской, смотрела на вошедшего.

Швиль был погружен в созерцание комнаты, когда позади его открылась дверь.

Он обернулся и вскрикнул.

В гостиной, на расстоянии десяти шагов от него, стояла женщина в красном кимоно, затканном золотыми цветами. Она была высокого роста, стройная, с продолговатым бледным лицом, на котором выделялись сильно накрашенный рот и черные глаза, окруженные легкими тенями.

Иссиня-черные волосы, собранные сзади в тяжелый узел и сдерживаемые золотым обручем, разделялись посередине прямым, как белая нитка, пробором. В маленьких ушах висели тяжелые старинные серьги из золота и кораллов. От этой женщины исходила необычайная сила; каждое ее движение указывало на властолюбие. Глаза, почти не менявшие своего выражения, были неподвижными. Только с большим усилием воли можно было выдержать их взгляд и то короткое время. Казалось, что она пришла сюда из сказки. О таких женщинах мечтают в тропиках, когда мозг измучен полуденным зноем, или под влиянием наркотиков.

– Марлен, – вырвалось у Швиля, когда он наконец пришел в себя.

– Да, ты не подозревал, кто спасает тебя?

Ее голос был очень низким, странного тембра, вызывавшего невольную дрожь.

– Если бы я это знал! – мог он только сказать и, прислонившись к стене, закрыл глаза. Она подошла к нему.

– Ты совсем не хочешь поздороваться со мной? – спросила она, и алые губы сложились в непринужденную улыбку. Не подавая ей руки, он с испуганным выражением отступил на несколько шагов назад. Он готов был завыть от отчаяния, закричать, ударить ее. Но она снова подошла к нему, смотря на него своими неподвижными, бездонными глазами. Ее голова держалась тоже совершенно неподвижно, только чуть шевелились серьги. Только они были чем-то живым в этой женщине. Сильный, экзотический аромат, исходивший от нее, утомлял его.

– Для чего ты привезла меня сюда? – с трудом выговорил он.

– Чтобы спасти твою голову.

– Для кого?

– Для меня.

– Для чего она тебе нужна?

Ее губы искривились в улыбке, но она продолжала оставаться совершенно неподвижной.

– Глупый мальчик, ты на самом деле все такой же: пережитое не изменило тебя нисколько, – сказала она.

– Марлен, отпусти меня, – взмолился он.

– Куда?

Это короткое слово как свинец тяжело упало в тишину комнаты.

Он не нашел ответа и опустил голову. Со вчерашнего дня его жизнь висела на волоске этого слова. Марлена спокойно наблюдала за ним, потом провела по его волосам тонкой, бледной рукой с ярко-красными ногтями. Это прикосновение огнем пробежало по его телу.

– Марлен, отпусти меня. Я благодарю тебя за спасение, но ты знаешь, что я не могу здесь оставаться. Я пришел к тебе несколько лет тому назад молодым, цветущим юношей, чтобы уйти от тебя сломанным, постаревшим человеком. Ты овладела мной, как паук мухой, ты сделала меня своей игрушкой. Ты почти погубила меня, и поверь, когда я вспоминал тебя в своей камере, то радовался, что толстые стены защищают меня от тебя. Я бежал от тебя; тысячи километров разделили нас, и я верил, что наконец избавился от тебя, но все-таки не мог освободиться от сознания, что ты со мной. Ты разбила всю мою жизнь и не только мою. Я ненавижу тебя со всей силой своего сердца: для чего я тебе еще нужен?

– Хорошо, иди, – спокойно ответила она и позвонила.

– Принесите господину шляпу и перчатки, а кроме того, тысячу лир, – приказала она вошедшему слуге.

Швиль не верил своим ушам. Его охватила безграничная радость. Он вскочил, схватил ее руки и поцеловал их. Но она не ответила на это ничем, продолжая стоять прямо и отчужденно. Слуга принес приказанное. Швиль протянул ей на прощанье руку.

– Благодарю. Я этого никогда не забуду, – взволнованно сказал он.

– Хорошо, иди – ответила она.

Он оставил дом вне себя от радости. Свободен! Наконец-то свободен!

Старый город был залит солнцем. Дворцы были истомлены зноем и бросали резкие тени на мостовую. От гелиотропов исходил одуряющий запах. Воздух был неподвижен и мягок. Швиль довольно хорошо знал город и уверенными шагами шел по улице. Он чувствовал себя молодым и гибким, голова была ясной, совсем ясной, как давно уже не бывало. Он посмотрел на часы, стрелки которых блестели на высокой башне: было незадолго до полудня. Нужно действовать, это он знал, значит бежать, в Германию, обратно на родину: там он, наверное, найдет людей, которые поймут его, а если присяжный поверенный Рихтер, его хороший друг, все еще в Берлине, то он примется за его дело; он защитит его, поверит ему и будет бороться за его свободу и доброе имя.

Он уже больше не мог идти медленно. Нетерпение заставило его все более ускорять шаги. Внезапно он остановился как вкопанный. Лицо исказилось судорожной болью. Только теперь ему пришло в голову, что у него не было никаких бумаг, никакого имени, он был вычеркнут из списков, уничтожен. Швиль вошел в маленькое кафе и измученно опустился на стул; когда подошел кельнер, он долго не мог понять, что ему здесь собственно нужно. Он заказал какой-то пустяк и начал лихорадочно рыться в газетах и журналах, пока не наткнулся на то, чего боялся, и что так хотел узнать. Объявление о его розыске было уже напечатано; под довольно похожим на него снимком он прочел, тяжело переводя дыхание, описание своего бегства, но с облегчением вздохнул, увидя по сообщениям газет, что направление, в каком он скрылся, было совершенно неизвестно. Предполагалось даже, что он совсем не оставлял города и прятался где-то поблизости. Потом он прочел, что его двойник, сразу же арестованный, разыгрывал немого. Он отказался от всяких показаний и, судя по своему аппетиту и настроению, чувствовал себя прекрасно.

«Что теперь делать? – спрашивал себя Швиль в десятый раз и не находил ответа. – Бежать, бежать от Марлен». Он не хотел оставаться вместе с ней в одном городе! «В Венецию», – мелькнуло у него в голове. Там он сможет спокойно обдумать свое положение. Но когда он хотел войти в бюро путешествий, чтобы посмотреть расписание и купить билет, к нему обратился какой-то господин. Он был хорошо одет, и шляпа, которую он держал в руке, была настоящей и дорогой. – Простите, – сказал он на ломаном немецком языке. – Ваше лицо кажется мне знакомым…

Швиль отступил на шаг назад и хотел уже было бежать, но от страха не мог двинуться; он стоял как прикованный и дрожал всем телом.

– Вы ошибаетесь, сударь – произнес он нарочно на таком же ломаном немецком языке.

– Как же так, разве вы не Курт Швиль?

– Н-нет – к сожалению, вы ошибаетесь, – пробормотал Швиль хриплым голосом.

– Гм… в таком случае простите… но какое сходство! – произнес незнакомец, качая головой.

– Узнан! Узнан! – стучало молотками в мозгу Швиля. Он повернул в первую попавшуюся улицу, но любопытство заставило его оглянуться. Незнакомец стоял на месте, как будто раздумывая, преследовать ему Швиля или нет. Теперь беглец уже не сомневался, что он не только узнан, но его уже преследуют. Он бросился бежать по улице, вскочил в первое попавшееся такси и приказал везти себя на вокзал. Прибыв туда, он поспешил к кассе.

– Когда отходит поезд в Венецию?

– Через три часа сорок минут.

– Хорошо, дайте один билет третьего класса.

Он сунул билет в карман и поспешил уйти из вокзала. Здесь, где сталкивались люди со всех концов света, он не мог задерживаться долго.

На противоположной стороне улицы он заметил маленькое кафе. Там можно будет найти убежище на несколько часов, там можно спрятаться за большой газетой и сидеть никем не замеченным. Но едва он перешел улицу, как услышал за своей спиной голос, назвавший его по имени.

Оглянуться или нет? Его сердце билось, и по разгоряченным щекам стекали капли пота.

– Господин Швиль, – звучало за ним уже ближе и громче. Он оглянулся. Его кулаки были сжаты: он был готов к нападению. Он не отдаст так дешево свою голову.

– Что вам угодно, сударь? – спросил он по-итальянски.

– Вы господин Курт Швиль? – спросил его молодой человек, которого он видел в первый раз в жизни.

– Ошибаетесь, синьор, вы наверное приняли меня за другого.

– Не может быть! – продолжал молодой человек по-итальянски.

– И все-таки это так. Я вас не знаю, синьор, а потому больше не могу задерживаться, я тороплюсь, – резко ответил Швиль. Он оставил его стоять посередине улицы и пошел, но теперь уже не в кафе, нет, он чувствовал, что его преследуют. Брошенный через плечо взгляд убедил его, что и этот, совсем, как предыдущий, стоял неподвижно, смотря ему вслед. Швиль вошел в ресторан, где, как он знал, было два выхода. Он пересек большую прохладную залу и вышел на другую улицу. Только здесь он остановился, чтобы перевести дыхание. Он боялся смотреть на людей, попадавшихся ему навстречу. Каждый человек в мундире приводил его в ужас. Ему мерещилась опасность в каждом громком гудке, в каждом звонке вагоновожатого, даже в шуме шагов прохожих. Весь город представлялся ему островом, на котором он стоял один, а его окружали люди, показывавшие на него пальцами. Разве он мог предположить, что в Генуе найдется столько людей, знающих его? В течение одного получаса уже двое. После долгого блуждания по улицам Швиль очутился у широкой и низкой стены. Она шла вдоль старого, заброшенного дворца, стоявшего на пустынной улице и мечтавшего в тишине о днях своей славы. Швиль уселся на камни и закрыл лицо руками. Так он всегда делал, когда больше не мог выдержать.

Кроме того, в этом положении он мог не показывать своего лица, на тот случай, если кто-нибудь прошел бы мимо. Его мучил болезненный стыд: он, Курт Швиль, известный археолог, порядочный человек, бывший еще несколько лет тому назад желанным гостем в любом обществе, должен был закрывать свое лицо, чтобы оно не бросилось кому-нибудь в глаза; он казался самому себе прокаженным, который должен избегать людей, чтобы не возбуждать отвращение своими язвами.

«Как ужасно! Как жестоко!» – проговорил Швиль про себя. Он не знал, сколько времени просидел так, пока кто-то тронул его за плечо. Он едва не вскрикнул от ужаса и разом вскочил на ноги. Перед ним стояла Элли Бауэр.

– Что вы здесь делаете, господин Швиль? – приветливо спросила она.

– Вы? Фрейлейн Элли! Как я рад, что это вы, фрейлейн Элли! Я так одинок, так ужасно одинок!

– Каким образом вы очутились здесь? – удивленно спросила она.

– Я… просто так, – смущенно произнес он.

– Она знает, что вы здесь?

– Да, она знает: она отпустила меня. Я просил ее. Я ненавижу и боюсь этой женщины.

– Куда же вы хотите?

– Не знаю еще, фрейлейн Элли, – ответил он, промолчав, что у него уже был в кармане билет. К этому побудил его инстинкт.

– Разве это не легкомысленно с вашей стороны, господин Швиль: разве вы не знаете, что вас ищут?

– Да, да, вы правы, фрейлейн Элли: вы правы, но я решил…

– Что вы решили?

– Вернуться на свою родину и искать справедливости. Каждый найдет ее на своей родине скорее, чем в другом месте, там поймут.

– Без бумаг, без паспорта? – тихо спросила она.

– Как-нибудь, фрейлейн Элли, – произнес он. – Не беспокойтесь об этом… мне уже надо идти.

– Почему вы так неприветливы, господин Швиль. Я хорошо отношусь к вам…

– Хорошо? – он горько рассмеялся ей в лицо. – Хорошо? – повторил он. – Вы привели меня сюда, завлекли обманом и ложью. Я так же не доверяю вам, как и Марлен. Я сам не знаю, что со мной творится. Я до сих пор не знаю, для чего я был ей нужен!

Он с отчаянием смотрел на Элли. Ее темные глаза полны горя, а на лбу образовалась складка. Она, видимо, напряженно раздумывала. Он ждал, смотря на ее красиво изогнутые губы.

– Я вам ничего не могу сказать, господин Швиль. Не задавайте мне вопросов, если… если вы питаете ко мне хоть немного симпатии.

– Значит вы все-таки кое-что знаете, только боитесь говорить? – громко воскликнул он, схватывая ее за руку. Но вместо ответа она оглянулась и зашла за угол, чтобы убедиться, что улица пустынна. Потом вынула визитную карточку и написала на ней карандашом несколько слов.

– Обещайте мне скорее погибнуть, чем отдать эту карточку в чужие руки!

– Да, обещаю! – страстно ответил он.

– Хорошо. Здесь адрес: собственно говоря, я не смела открывать вам, что я постоянно живу в Генуе. Вы не должны ни приходить ко мне, ни писать. Если все будет потеряно, обратитесь к этой женщине, и только ей вы можете доверить, что хотите меня видеть. Но я вас предупреждаю, господин Швиль; только в случае крайней нужды. Только если будете действительно в безысходном положении.

– Но, фрейлейн Элли, что вы называете необходимостью? Я сейчас тоже нахожусь в безвыходном положении.

– О нет, господин Швиль…

– Значит, будет еще хуже?

– Может быть. Но теперь я должна исчезнуть, кто-то идет…

– Фрейлейн Элли! – Он схватился за ее руку, как утопающий, но она вырвалась и вошла в какой-то двор. Он тоже бросился бежать, чтобы избегнуть встречи с прохожим. Он шел в неизвестном направлении, пока не увидел часы. До отхода поезда оставался еще целый час. Время, казалось, совсем не хотело двигаться. Швиль пошел дальше. Его мысли были заняты Элли. Может быть, все-таки надо было ей сказать, что он едет в Венецию. Может быть, она помогла бы добрым советом.

Она знала больше о Марлен, чем он. Или эта встреча с ним была тоже предусмотрена, новый трюк, новый план Марлен? Но почему она боялась, что ее увидят, что значил адрес неизвестной женщины, который она дала ему? Погруженный в свои мысли, он не заметил, как подошел к вокзалу. Глубоко надвинув шляпу на глаза, он быстро прошел на перрон. Через десять минут должны были подать поезд.

«Десять минут, о Боже, что делать эти десять минут?» – лихорадочно думал он. На стене висело расписание; хорошо, он может остановиться перед ним и повернуться ко всем спиной. Каждый, подходивший к расписанию, нагонял на него страх, в каждом восклицании продавцов и носильщиков ему слышались слова: «Хватайте убийцу!» Он попробовал внушить себе что-нибудь – раньше ему это удавалось, но теперь ничего не выходило. Нервы были раздражены и издерганы.

Наконец подошел поезд: он бросился в купе третьего класса и протиснулся через толпу разговаривающих громко людей в самый угол вагона. Ему удалось найти себе место и он стал с нетерпением ожидать отхода поезда. Но тот не торопился, его ведь никто не преследовал, и он равнодушно стоял на рельсах и ждал, пока его поведут дальше.

Жара в вагоне стала невыносимой, а курящие наполнили его дымом, стало трудно дышать.

Рядом со Швилем сидел господин и читал газету. Удары локтями, которые он получал со всех сторон, были так сильны, что он качался и почти падал на колени своих соседей, но это не мешало ему.

Швиль бросил украдкой боязливый взгляд на газету и тихо застонал – он узнал свою фотографию и объявление о розыске, которое видел уже сегодня утром в кафе. Он хотел встать и найти себе другое место, но в эту минуту поезд тронулся, и те пассажиры, которые стояли на перроне, разговаривая со знакомыми, вскочили в вагон и наполнили его так, что Швиль при всем желании не мог тронуться с места. Он прибег тогда к самому простому средству, чтобы закрыть лицо – опустил голову совсем низко на грудь, в отвороты пиджака. С ужасом он заметил, что незнакомец, сидевший рядом с ним, перевернул газету, так что ему должен был броситься в глаза портрет на другой стороне. Курт бросил на него украдкой взгляд, чтобы проверить впечатление, и встретил темные глаза, вопросительно направленные на него, да, на него. Незнакомец беззастенчиво и вызывающе рассматривал Швиля. Он еще раз взглянул на газету и нагнулся к Швилю^

– Мне кажется, синьор…

Дальше он не успел сказать, потому что Швиль оттолкнул его, вскочил и бросился к выходу, усиленно работая локтями. Вслед ему раздалась ругань пассажиров, но Швиль мчался через весь поезд, пока не очутился, наконец, в вагоне-ресторане. Там сидели хорошо одетые дамы и мужчины, ели, пили и смотрели через открытые окна на сказочный ландшафт.

– Синьор хочет место? – спросил одетый в белое кельнер.

– Нет, спасибо.

Швиль пошел дальше. Он проник в самый последний вагон, откуда был виден локомотив, дальше идти было невозможно. В отчаянии он прислонился к пыльной стене и впервые за много лет заплакал. Да, он плакал, мог снова плакать. Он не в состоянии был сдерживать себя больше. Но разве у него есть время? Человек с газетой мог каждую минуту поймать его – и наверное уже предупредил кондукторов. Швиль смотрел на мелькающие мимо поля и деревья: поезд шел замедленным темпом, взбираясь на гору. Ход все более замедлялся: не больше двадцати километров в час. Вскоре, он знал, будет маленькая станция, крохотное местечко, где поезд остановится на несколько минут, чтобы подождать встречный. Сойти там было невозможно. Он был бы единственным пассажиром. Это могло показаться подозрительным. А кроме того, сегодня на столах всех станций лежат газеты с объявлением о его розыске и наградой за поимку. Швиль рванул дверь, крепче нахлобучил шляпу и спрыгнул.

Он остался лежать в густой высокой траве и смотрел на окна проходящего поезда, чтобы увидеть, замечен ли его побег. Но нет, поезд шел дальше, и стук колес замер в отдалении.

Швиль встал; он был невредим. На небольшую ссадину он не обратил внимания: что значила маленькая ранка в сравнении с его опасным положением? «Куда теперь?» – спросил он себя и умоляюще посмотрел на небо, сиявшее голубизной. Сняв шляпу, он пошел вдоль рельс по направлению к Генуе. Разве это был не единственный путь, который он мог избрать? Но и там он не чувствовал себя в безопасности, раз с ним заговаривали уже два раза незнакомые люди. А у Марлен?

Значит, обратно к ней? Сдаться? Нет! Только не это!

Он познакомился с ней необычным образом пять лет назад в Лидо. Сидел в корзинке на пляже бездумно и беззаботно. Она села напротив него, вынула из сумочки золотой портсигар и предложила ему непринужденно, как старому знакомому, сигаретку. Ему понравилась эта манера, и он взял предложенную папиросу. Потом посмотрел на нее: она была совсем другой, чем остальные женщины. Уже ее внешность была необычной: ее национальность нельзя было установить: помесь индианки, цыганки, итальянки и славянки. Каждые полчаса она казалась другой. Он заговорил с ней и сидел как очарованный: она так и сверкала остроумием. Это была не шаблонная поверхностность, присущая авантюристкам, желающим не отставать от так называемого хорошего общества. О нет, она была многосторонне образованна, у нее были индивидуальные, непоколебимые взгляды; она не боялась затрагивать темы, которые, в сущности, не по плечу женщине. Ее фантазия была неисчерпаема, и когда несколько часов спустя он провожал ее в отель, то казался себе рядом с ней совсем маленьким. На следующий день он едва мог дождаться ее появления. Всю ночь он не спал, сидел у открытого окна, смотрел на море и шептал ее имя.

Сближение шло очень медленно, и так же медленно и верно он становился послушным ничтожеством в ее красивых, выразительных руках.

Она убаюкивала его своим странным голосом, тушила в нем постепенно все мысли, все искры: убивала в его сердце все желания до тех пор, пока он не очутился перед пропастью. Это сознание было ужасным. Он уже тогда хотел бежать, но ему не удалось. Она вошла в его комнату в ту минуту, когда он хотел выйти оттуда с чемоданом в руке. Так же, как сегодня, она сказала ему: «Иди!», но он не мог, потому что только ее рот приказывал ему уйти, но ее глаза, голос и невидимая сила, которой она обладала, парализовали его. Он должен был вступить в ее секту, она называла ее «Бесстрашные». В чем состояли задачи этой секты, она ему не открыла в тот день, но одно уже слово – «Бесстрашные» – наполняло его страхом, и он исчез в ту же ночь.

Тогда ему удалось незаметно достигнуть Генуи; отсюда он сел на пароход, отходивший в Индию, и путешествовал целый год, радуясь своему освобождению. Потом скитания забросили его в замок его друга, графа Риволли, где он провел два месяца. Это были чудесные дни! Граф на редкость симпатичный человек обладал большими познаниями. Они познакомились несколько лет назад во время одной экспедиции, и с тех пор поддерживали переписку, на почве которой и возникла тесная дружба. При прощаньи они расцеловались, как братья. Только в Каире при аресте он узнал, какая ужасная судьба постигла его друга. Он был потрясен не столько ужасным подозрением, сколько его смертью. Только теперь он понял, почему не получил ответа на два своих подробных письма, хотя граф всегда был очень точным. В одном из этих писем он спрашивал, являлся ли чек, который он нашел на своем столе, сюрпризом от него. Только граф знал его денежные затруднения и его адрес. К сожалению, суд, куда попали эти письма, так же мало поверил им в историю с чеком, как и остальным его показаниям. В этом усмотрено было скорее доказательство, что он, Швиль, ловко устроил все, и поэтому – отнюдь не случайный убийца, не новичок, а специалист своего дела. Оба письма вместо того, чтобы обелить его, еще усугубили его обвинение.

Солнце скрылось на горизонте. До Генуи Швилю надо было пройти километров десять. Он не ускорял шага потому, что совсем не хотел возвращаться в город до наступления темноты. Здесь, среди безлюдных полей, он чувствовал себя хорошо и хотел бы, чтобы весь земной шар состоял только из таких пустынных местностей. Каждый шаг приближал его к месту, где должна решиться его судьба. Время от времени он должен был сворачивать в сторону от прохожих: все чаще стали попадаться дома, и когда на темно-синем небе заблистали первые звезды, Швиль снова очутился на мостовой Генуи. Он невольно опустил руку в карман, где находилась карточка Элли, но не вынул ее. Ее слова еще звучали у него в ушах: «Только, когда не будет другого выхода». По ее понятиям, он был еще в безопасности: она, наверное, не откликнется, если он позовет ее сегодня же. Он бесцельно стал бродить по улицам, пока не ощутил непреодолимую усталость. Долгий путь давал теперь себя чувствовать, а прыжок с поезда вызвал сильную головную боль. Все его тело болело. Он сел на скамейку, стоявшую под старыми деревьями. Швиль не мог никак прийти к какому-нибудь решению; он видел, как его силы тают, и воля, подобно цветку, на который наступили тяжелым сапогом, слабеет.

Ночь была теплой и мягкой. Мраморные стены дворцов, освещенные луной, грезили о чем-то. Только темно-синее небо понимало эту тишину и смотрело вниз золотыми звездами. Вдали звучала мандолина, и мужской голос, дышащий страстью, пел серенаду. Швиль знал эту песню: он слышал ее несколько лет тому назад, когда плыл по Венеции в черной гондоле. Гондола была украшена разноцветными лампочками, и огни, танцуя вокруг нее, отражались в воде. Рядом с ним на пестрых подушках лежала Марлен и декламировала Данте. Он слушал тогда только ее голос; он лежал у ее маленьких ног, терзаемый страстью и такой счастливый, забывший обо всем…

– Разве не странно, что мы встречаемся сегодня уже во второй раз? – раздался около него знакомый голос. Перед ним стоял человек в панаме. Он уселся рядом со Швилем и спокойно положил ногу на ногу.

– Что вам угодно от меня, синьор? – спросил Швиль, чувствуя, что сейчас должно что-то произойти неожиданное, потому что его нервы были напряжены до последней степени и он не владел ими больше.

– Я хочу только знать, почему вы не хотите сознаться, что вы Курт Швиль, убийца графа Риволли?

– Что вы сказали? Повторите это еще раз! – угрожающе закричал Швиль, поднимаясь со скамейки.

– Я мог бы повторить хоть десять раз, – гласил ответ. И тогда случилось то, что Швиль предчувствовал, но не мог избежать: он размахнулся и изо всей силы ударил человека по лицу. Пощечина была, очевидно, очень сильной, потому что панама слетела с его головы. Но прежде, чем тот успел ответить на оскорбление, Швиль уже исчез за ближайшим углом. Он бежал большими скачками и остановился только тогда, когда очутился у мрачного портала того дома, который он покинул сегодня утром. Минуту он колебался, потом поднялся по ступеням и коротко, но в то же время нерешительно и застенчиво потянул за звонок.

Слуга, открывший дверь, сделал вид будто Швиль и не думал уходить, будто сегодня не случилось ничего необычного. Он почтительно поклонился и прошел вперед, чтобы раскрыть дверь.

Едва Швиль успел снять шляпу, как в его комнату, не постучав, вошла Марлен. На ней было черное, шелковое, тесно облегающее вечернее платье. Вместо серег из золота и кораллов в ее ушах были теперь черные бриллианты в платине, очень редкие камни, похожие на те, которые были в коллекции у графа Риволли. Только золотой обруч, поддерживавший утром ее густые, иссиня-черные волосы, по-прежнему был на своем месте. В руке она держала страусовый веер, пластинки которого были сделаны из выкрашенной в черный цвет слоновой кости и усыпаны рубинами.

Она подошла к нему и снова мягко провела рукой по его волосам.

– Значит все-таки вернулся? Я так и знала. Это было совершенно бесцельно и небезопасно, потому что Генуя кишит народом со всех концов мира. Твое лицо слишком хорошо известно и тебя ищут везде… ты должен отдохнуть, мой милый. Ты должен чувствовать себя здесь счастливым. Это будет твоей благодарностью за спасенную жизнь. До сих пор ты не был ко мне мил. Но я не сержусь. Я объясняю твое волнение тем, что тебе пришлось пережить. Твое сегодняшнее бегство также относится к этому. Мы больше не будем о нем говорить, хорошо? Наша встреча не должна быть омрачена упреками. Тебе не хватает мягкой женской руки, нежной, благоухающей и доброй. У тебя такие сухие, жаждущие губы, пойди сюда, мой мальчик. Пойди сюда, я поцелую тебя.

Она обвилась вокруг него, как змея, и когда Швиль почувствовал на своих губах ее пылающие губы, он устало закрыл глаза…

Дни проходили, как во сне. Швиль чувствовал себя отдохнувшим, подкрепленным, и нервы тоже успокоились.

Марлен показывалась редко, он видел ее только мимоходом. Тогда он целовал ее руку и, вопросительно смотря на нее, ждал, когда же наступит «это», но ничего не происходило. Ей не о чем было с ним говорить, и он целые дни проводил в саду, на шезлонге с книгой, возвращаясь в дом только на время обеда и завтрака, чтобы потом снова исчезнуть. На улицу он больше не выходил: его удерживало опасение быть узнанным. Он часто думал об Элли и надеялся встретить ее. В доме днем и ночью царила тишина.

Иногда кто-то играл на рояле. Без сомнения, это была Марлен: он знал ее удар. Его часто занимала мысль, что она хочет с ним сделать. Очевидно, сейчас она хотела предоставить ему возможность отдохнуть. Но чем дольше он оставался, тем менее удовлетворялся он этим объяснением. Им начинало овладевать смутное беспокойство. Почему с ним обращаются, как с больным в санатории? Разве она спасла его для того, чтобы ухаживать за ним? Почему Марлен избегала его? За все это время она ни разу не обедала с ним, мало того, он даже не знал остального дома. Единственным человеком, с которым он ежедневно встречался, был слуга, молчаливый итальянец. Но когда вопросы Швиля выходили из обычных рамок, его лицо принимало глупое выражение и он пожимал плечами.

Наступил день, когда Швиль не мог больше выдержать этой мучительной неизвестности.

– Я хочу поговорить с синьорой, – сказал он слуге.

Вскоре в его комнату пришла Марлен. Швиль обратил внимание на то, что на этот раз она не приняла его у себя.

– Ты хотел со мной говорить? – приветливо спросила она стоя.

– Да, но разве ты не сядешь?

– Если ты так это хочешь… – она грациозно опустилась на диван.

– Что все это значит, Марлен?

– Что ты называешь всем, милый?

– Для чего я здесь? Сколько времени я пробуду здесь?

– Можешь оставаться, сколько хочешь.

– Но что ты преследуешь, Марлен? Насколько я тебя знаю…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – перебила она, – но то, что ты думаешь, неверно: ты знаешь, что я тебя люблю.

– И поэтому я тебя никогда не вижу? Почему я не могу приходить к тебе?

– Там тебе нечего делать. Я знаю, что ты меня ненавидишь, и поэтому я появляюсь так редко, чтобы не действовать тебе на нервы.

– Ты лжешь, Марлен: ты женщина, шагающая через трупы. Я не могу поверить, чтобы у тебя было столько такта: все доброе, все человеческое знакомо тебе только в теории: но твое сердце совершенно невосприимчиво к подобным вещам. Ты самая большая загадка, которую я когда-либо знал. Скажи, Марлен, откуда у тебя такое состояние? Каждая вещь здесь стоит больших денег.

– А ты видел меня когда-нибудь бедной?

– Нет, но откуда у тебя деньги? Скажи мне.

– Ты действительно хочешь знать это? – спросила она, пронизывая его взглядом, от которого он невольно опустил глаза.

– Да, я хочу это знать, – медленно повторил он.

– Тогда ты должен примкнуть к моей касте.

– Что это за каста, и какие цели она преследует?

– Проводить мою волю. Разве этого мало?

– А что ты хочешь?

– Власти, мой милый.

– Для чего? Из тщеславия?

– Не спрашивай больше, тебе, постороннему, я и так сказала уже слишком много…

– Сколько человек принадлежит к твоей касте?

– Сотни в каждой стране; и все, кто покорился моей воле, счастливы.

– Счастливы, Марлен? Разве это возможно? Почему же я избегал тебя, как чумы? Почему я теперь не счастлив, когда я с тобой?

– Потому что ты не покоряешься моей воле, а то ты давно уже был бы счастливым.

– В чем же состоит счастье, которое ты даешь своим последователям?

– Ты спрашиваешь слишком много. Я должна уходить. – Внезапно сказала она. Встав, она поцеловала его в лоб и повернулась, чтобы уйти.

– Марлен, еще вопрос, – удержал он ее.

– А именно?

– Что случится со мной, если я не покорюсь твоей воле?

– Мне было бы очень жаль, потому что тогда нам пришлось бы расстаться: я не могу так долго терпеть в своем присутствии людей, не принадлежащих к касте. Между прочим, ты первый, кто не хочет присоединиться к нам. Подумай, в твоем положении, когда даже твоя жизнь не принадлежит тебе!

В ее словах впервые он почувствовал угрозу.

– Так кому же, черт возьми, принадлежит моя жизнь, если не мне? – вскричал он в бешенстве, готовый с сжатыми кулаками наброситься на нее. Но она не выказала ни малейшего страха и холодно произнесла:

– Твоя жизнь принадлежит мне, или…

– Или? – хрипло перебил он ее.

– Или палачу!

Швиль отпрянул назад. Комната завертелась у него перед глазами. Он дошел до дивана и со стоном опустился на него.

За окном в саду, освещенном лунным светом, казалось, танцевали эльфы. Из широко разинутой пасти каменного льва высокой дугой падала струя воды. Лунные лучи дробились в ней и как алмазы падали в белый мраморный бассейн. Аромат бесчисленных роз лился в широко раскрытое окно и обволакивал отчаявшегося человека.

День за днем проходили в прежней неизвестности. Марлен вообще больше не показывалась, не слышно было и ее игры на рояле. Когда он снова хотел поговорить с ней и сказал об этом слуге, тот принес ему записку.

«Я сказала тебе все, что могла, и не могу прибавить больше ничего. Сегодня ночью я приду к тебе, чтобы получить ответ. Подумай хорошенько».

– Вы принадлежите к касте? – неожиданно спросил Швиль слугу. Швиль нисколько не сомневался в том, что постороннему Марлен не доверила бы такого поручения. Но Агостино нельзя было вывести подобным вопросом из равновесия.

– Синьор говорит о вещах, которые мне совершенно непонятны, – коротко сказал он и ушел, не дожидаясь ответа.

«Значит, сегодня вечером», – подумал Швиль, когда он остался один. Сегодня он должен принять решение. Марлен или палач? Какой странный выбор! Время до прихода Марлен Швиль провел в странном состоянии. Его охватило удивительное равнодушие. Он не мог ни думать, ни читать: перелистывал страницы книги, не понимая ее содержания. Лежал в шезлонге, жмурясь от солнца, в десятый раз делал попытки прийти к какому-нибудь решению, но снова терял нить и должен был начинать снова. Наконец он отказался от дальнейших попыток. Когда наступил вечер, он сел против двери и сидел до тех пор, пока она не отворилась.

В дверях показалась Марлен. На ней было белое кружевное платье, а на ногах красные сафьяновые сандалии, застежки которых представляли собой розы из чеканного золота. Во рту она держала малахитовый мундштук с сигареткой. На тонких пальцах сверкали кольца, от которых шли тонкие золотые цепочки к браслетам. Она казалась сегодня серьезнее, чем обычно: между бровей то появлялась, то исчезала складка.

– Ты хотел говорить со мной, мой друг? – спросила она с хорошо разыгранным безразличием.

– Мне кажется, что нам обоим надо поговорить, – ответил Швиль.

– Как хочешь, дело не в этом. Что ты можешь мне сообщить?

– Я узнал от слуги…

– Я знаю, и что же?

– Я решил… – он замолчал.

– Что ты решил, милый?

– Что я ничего не буду делать, пока не узнаю задачи и цели «Бесстрашных».

– У нас никто не может ставить условий. То, что я приказываю, исполняется беспрекословно – и баста.

– А если дело идет о преступлении?

– Даже тогда. Я могу только уверить, что никакой закон не охраняет так жизнь и имущество граждан, как «Бесстрашные». Я не жалею ни времени, ни денег, чтобы охранять своих людей.

– Довольно, Марлен, я понял.

– И как гласит твой ответ?

– Я отказываюсь.

– Ты с ума сошел!

– Может быть.

– Тогда прощай. – Она протянула ему руку.

– Прощай, Марлен. Я больше не буду тебе в тягость.

Она не ответила и ушла, даже не посмотрев на него.

Швиль бросил последний взгляд на обстановку, в которой он провел столько мучительных, но безопасных дней. Он сразу же покинул дом. Отойдя довольно далеко, он вынул из кармана карточку, которую дала Элли. Теперь он может прибегнуть к ней.

Дом, который он искал, лежал в стороне, в грязной и пустынной местности. Он не нашел звонка и должен был постучать в занавешенное окно. Женщина с седыми волосами и большими черными глазами посмотрела на него. Вместо того, чтобы сказать что-нибудь, он показал карточку Элли. Женщина отодвинула засовы и провела Швиля через маленькую белую кухню по узкой лестнице наверх, в маленькую комнату. Там она зажгла лампу, завесив окно скатертью. Затем, не говоря ни слова, вышла.

Спустя четверть часа Элли вошла в комнату. Ее глаза сердито сверкали и в движениях сквозило нетерпение. Швиль встал.

– Послушайте, господин Швиль, если бы я знала, что вы так скоро прибегнете к моей карточке, то вы не получили бы ее, – воскликнула она.

– Но, фрейлейн Элли, разве я мог знать, что уже сегодня буду в безвыходном положении?

– Если бы вы знали, – ответила она спокойнее, – с какой опасностью сопряжена для меня подобная встреча!

– Об этом я не подумал, фрейлейн Элли: иначе я бы не поступил так. Но в чем заключается для вас опасность?

– Ах, оставьте лишние вопросы, я не могу долго задерживаться. Итак, что случилось?

– Я оставил Марлен во второй раз, и это уже навсегда.

– Вы с ума сошли! Разве вы не знаете…

– Я все знаю, фрейлейн Элли, – перебил он ее, – и именно поэтому я не хочу принадлежать к «Бесстрашным».

– Вот как, вы знаете уже все?

– Да, я знаю довольно много и меня удивляет только…

– …Что я принадлежу к касте?

– Да, вы правы. Все эти дни я много… и с большой печалью думал о вас.

Она ласково взглянула на него и вздохнула.

– Я вас тоже не забыла, – ответила она. – Я приготовила вам паспорт…

– Фрейлейн Элли! На самом деле?

– Да, но человек, изображенный на фотографии, носит короткую бородку. Вы должны отрастить ее прежде, чем сможете перейти границу.

– Но где же мне найти убежище так надолго? Я ведь не могу оставаться здесь…

– Вы поедете к озеру Гарда в Санта Феличе: там есть у меня в деревне знакомая, где вы можете пожить некоторое время.

Он с восхищением пожал ей руку.

– Фрейлейн Элли, я чувствую, что вас давит страшная тяжесть – поедемте вместе.

– Нет, нет, еще нельзя. Вы должны найти на земле такое место, где мы были бы в безопасности. «Бесстрашные» распространены по всему свету, и если они нас найдут…

Она внезапно замолчала и потушила свет.

– Тише, – прошептала она и осторожно отодвинула с окна скатерть.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, мне только показалось, что я слышу шаги, но я ошиблась. Не зажигайте огня. Через час приходите к палаццо Лазурного Берега. Оставайтесь на северной стороне, где темнее всего. Там я дам вам все, что вам нужно. Теперь я пойду, но вы выйдете из этой комнаты только через десять минут.

После этого Элли исчезла.

Швиль был счастлив найти в своем положении друга. Что Элли искренне желала ему добра, в этом он не сомневался. Значит, она тоже была в руках Марлен. Что же другое мог означать ее тяжелый вздох, и почему она так боялась? Его зависимость от Марлен была понятна: она спасла его от смерти. Но почему Элли оказалась в сети у Марлен? Почему Марлен имела на девушку такое влияние?

«Может быть здесь играет роль вознаграждение, – подумал он. – Но почему она тогда не отказывалась от работы, если та была ей слишком тяжела? Почему она не могла бежать?» Швиль ничего не понимал, ни на один из вопросов у него не было ответа. Он вышел из дома, предусмотрительно подняв воротник.

Только после полуночи он окольными путями по маленьким улочкам добрался до дворца. Глубоко засунув руки в карманы, как ночной гуляка, он прошелся по северной стороне. Он уже почти достиг места, где должен был встретиться с Элли, как вдруг услышал за собой поспешные шаги. Он неуверенно оглянулся и от страха едва мог двинуться дальше, потому что двое людей, шедших без сомнения к нему, были полицейские. Однако Швиль сохранил достаточно присутствия духа, чтобы не ускорять шагов. Это сразу бросилось бы в глаза. Может быть, оба спешили и поэтому так торопились. Как они могли узнать его в темноте? Так внушал себе Швиль мужество до того момента, пока сильные руки не схватили его, и один из полицейских не сорвал у него с головы шляпу.

– Это Курт Швиль! – торжествующе сказал он.

– Это ошибка! – отчаянно протестовал Швиль. Но он сам не надеялся, что ему поверят. И действительно, они только рассмеялись. Они долго хохотали, прежде чем успокоиться.

«Все потеряно! Палач победил», – мелькнуло в мозгу Швиля. Он шел, как будто его уже теперь вели на эшафот: он не мог бежать вместе с полицейскими, и они наполовину волокли его. Рядом с собой он слышал их тяжелое дыхание. «Милая Элли, – пронеслось в его мозгу, – спасение было так близко, что, казалось, стоило протянуть руку».

Вдали показалась светящаяся вывеска полицейского участка. О бегстве нечего было и думать. Полицейские так крепко держали его, что он едва мог пошевелиться. Он не мог оторвать взгляда от приближающейся вывески. За ней было начало конца. Вот они уже подошли, виден освещенный подъезд. Теперь еще только пятнадцать, десять, пять шагов, и они уже пришли. Швиль невольно повернулся влево, к двери, но его спутники, к его немалому удивлению, протащили его дальше.

– В комендатуру! – сказал один полицейский.

Значит, они не доставят его в участок, тем хуже. Вдруг оба остановились перед винным погребом. Ну да, они устали. Здесь, наверное, и по ночам можно было утолить жажду. Они сошли вместе с ним по каменной лестнице вниз и постучали. Старик-итальянец открыл дверь и провел их в погреб. При свете свечей виднелось много народу, которые сидели за стаканами вина.

Полицейские отпустили Швиля и направились к стойке, где сразу же завязали разговор с хозяином. О своем пленнике они, по-видимому, совершенно забыли, потому что разговор становился все оживленнее. Они даже повернулись к Швилю спиной с таким спокойствием, как будто приковали его. Швиль мгновение раздумывал. Что ему осталось терять, в конце концов? Он сделал несколько осторожных шагов по направлению к выходу. Этот маневр не был замечен его преследователями; он шагнул еще, дотронулся уже до засова на двери и отодвинул его в сторону. Проскользнув в образовавшуюся щель, он осторожно затворил за собой дверь и двумя прыжками очутился наверху. Задыхаясь, он выбежал на улицу и побежал, постоянно поворачивая, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Измученный, весь в поту, он достиг, наконец, дома, где незадолго до того встретился с Элли. Свет за окном больше не горел, старуха уже наверное спала. Он осторожно постучал в стекло. К его удивлению, женщина сразу же высунула голову, как будто только и ждала этого.

– Меня преследуют, впустите, ради Бога, – взмолился Швиль.

– Я не могу вам открыть, уходите, откуда пришли. Вы навлекли на синьору Элли сегодня несчастье, – гневно сказала она и снова хотела захлопнуть окно. Но Швиль положил между рамами руку. Он должен был узнать, что случилось с девушкой.

– Что произошло? Скажите!

– И вы еще спрашиваете? Когда она пошла к дворцу Лазурного берега, чтобы встретиться с вами, на нее напали и утащили: теперь вы ее больше никогда не увидите.

– Напали, кто же? – спросил он.

– Вы еще спрашиваете кто? «Бесстрашные», разумеется, – прошипела она и, сбросив его руку, захлопнула окно.

Совершенно расстроенный, Швиль пошел дальше. В эту минуту он забыл, что сам находится в такой же опасности, как и Элли. Он думал не о себе, а только о ней. Его собственная судьба стала ему безразличной. Но когда он услышал позади себя шаги, эгоизм снова проснулся в нем.

Может ли он сожалеть об этой девушке? Нет, для этого у него нет времени. Снова началось дикое бегство по пустынным улицам. С ужасом он заметил, что его подметки сильно стучали под широкими сводами старых дворцов. Он прислонился к стене, сорвал с ног туфли и продолжал бежать в одних носках.

Неровные камни старого города изранили его ноги в кровь и причиняли жестокую боль, но он продолжал бежать. Во всей Генуе был только один-единственный дом, в котором он мог спастись – дом его врага. Когда он наконец достиг портала ее дворца, его силы уже подошли к концу, и только страх быть снова пойманным придал ему достаточно энергии, чтобы взобраться на лестницу. Действительно, по виду он не походил больше на человека. Из широко раскрытого, прерывисто дышащего рта свисал язык, волосы длинными прядями прилипли к мокрому лбу, а израненные ноги судорожно дергались при каждом прикосновении к камням. Когда слуга открыл дверь, Швиль упал ему на руки, и тот притащил его в спальню, потому что не мог отнести на руках.

Вскоре в комнату пришла Марлен, остановилась перед кроватью и провела рукой по его лбу. Курт открыл глаза и встретился с ее равнодушным взглядом. В уголках ее губ змеилась чуть заметная улыбка, но Швиль, хорошо знавший ее лицо, заметил ее.

– Ну, мой милый, у меня все-таки лучше, а? – спросила она.

– Где Элли? – крикнул он и попытался встать, но бессильно упал на подушки.

– Спи, отдохни. Ты совсем сошел с ума, – холодно ответила она.

– Где Элли? Скажи, или…

– Или? – вызывающе спросила она и уперлась руками в бока. Он знал этот жест, к которому она прибегала в минуту гнева.

Секунду он не мог найти ответа. Чем мог грозить он, которому угрожало все?

– Прости, Марлен, но мне очень хотелось бы это знать, – пробормотал он и закрыл глаза, чтобы не смотреть на нее.

– Какое тебе дело до девушки, и откуда я должна знать, что с ней случилось? Она, наверное, дома. Но не заботься о других людях, если хочешь сохранить свою голову, а что ты хочешь еще жить, это видно без сомнений. Достаточно посмотреть на тебя!

Она вышла из комнаты и с силой хлопнула дверью.

В своем будуаре Марлен закурила сигаретку, улеглась на шелковые подушки, пестрой и мягкой горой заполнявшие один угол комнаты, и закинула руки за голову, следя за уходящим дымом. Она была довольна: «Бесстрашные» нашли сегодня ночью еще одного брата, брата, который мог многое сделать.

В остерии, из которой бежал Швиль, оба полицейских продолжали еще сидеть за стаканом вина. Теперь на них были штатские костюмы. Мундиры лежали в свертке на соседнем стуле. Оба от души смеялись над бегством пленника, за которым они наблюдали в висевшем напротив зеркале. Потом они рассказали друг другу про приключения Швиля во время его первого бегства, потому что один был человеком в панаме, которому Швиль дал пощечину, а второй – бледным молодым человеком, заговорившим с ним в поезде и на улице.

– Если бы я не знал, что он станет «Бесстрашным», я бы посчитался с ним сегодня за эту пощечину, – сказал один. Потом, налив еще вина, чокнулся с товарищем и прибавил: – За здравие нового «Бесстрашного»!

Весь следующий день Швиль провел в кровати. Он чувствовал себя разбитым. Происшествия предыдущей ночи доказали ему, что его любовь к жизни сильнее чего бы то ни было. Нет, больше он не будет обманываться. Он хотел жить любой ценой. Элли? Да, его непреодолимо тянуло к этой девушке, и сердце сжималось при мысли о ее судьбе. Он, только он, был виноват в этом. Она его настоятельно просила прибегнуть к данному адресу только в случае крайней нужды, когда не будет никакого другого выхода. Разве вчерашний 50

случай был таким безвыходным? Разве он не был в полной безопасности и совершенно здоров? Чего он хотел от нее? Он хотел бежать, и она обещала помочь ему. Но разве он, как мужчина, как более сильный, не должен был терпеть, а не обращаться к ней за помощью при первой опасности, причинив ей самой несчастье? Эти мысли приводили его в отчаяние.

К вечеру его посетила Марлен. Она была очень приветлива, очень нежна и принесла ему бокал шампанского.

– Выпей, тебе это поможет, – сказала она. Он выпил и поблагодарил кивком головы.

– Ты для меня загадка, Марлен, – не мог он удержаться, чтобы не сказать.

– До сегодняшнего вечера, милый.

– Как так?

– Сегодня ты сможешь разрешить загадку.

– Я буду очень разочарован?

– О нет: я ведь знаю, как ты думал обо мне все время.

– Я не скрывал этого.

– Это было бы лишним. Ты знаешь мою способность разгадывать других. Я бы и без твоих слов знала, как ты ко мне относишься. Но скажи, мой друг, как можешь ты, будучи преследуемым, измучившимся, невинно осужденным на смерть, держаться еще за мировой порядок? Как можешь ты отказываться примкнуть к обществу, которое отвергает этот порядок? Из одного уже чувства чести, желания мести, из чувства возмущения против обращения с тобой ты должен был бы встать в угрожающую позицию. Ты мог бы, раз тебе больше нечего терять, начать новую жизнь. Курт, не упрямься, поверь мне, я хочу тебе добра. Покорись! Не спрашивай, хорошо это или плохо. Не имеющие совести, имеют преимущество. Будь мужчиной, борись за лучшие дни, не давай себя раздавить, противопоставь своим преследователям другую силу.

– Какую, Марлен?

– Свое богатство, милый. Эта власть могущественна, могущественнее судьбы.

– Могущественнее судьбы? – удивился он.

– О да, могущественнее, чем все предопределения людей. Видишь, сегодня жалкие остатки твоего я, твоя оболочка, труп давно уже был бы зарыт и забыт, потому что так приказывал мировой порядок, так велели судьи, так требовало общество – только я не захотела этого. И кто победил?

Она гордо, величественно взглянула на него, и в это мгновение казалась действительно властительницей. Разве она не была могущественной повелительницей? Разве у нее не была во всем мире верная армия, уверенно и точно исполнявшая ее приказания?

Она угадала его мысли и продолжала:

– Я победила, милый, потому что у меня огромная власть: деньги. Я рассыпала золото лопатами…

– А теперь ты требуешь, чтобы я заплатил тебе сторицей? – спросил он.

– Может быть. Но разве голова, освобожденная из петли… имеет цену? Спроси любого, кто идет на виселицу, что он отдал бы за свое спасение? Спроси, и ты без исключения услышишь только один ответ, который состоит из одного слова: «Все!»

Он молчал, потому что она была тысячу раз права. Кто мог судить об этом лучше чем он, переживший все это?

Она встала, уверенная в своей победе.

– Ты сейчас оденешься, скоро за тобой придет Агостино. Я пришлю тебе фрак.

– Для чего, Марлен?

– Сегодня вечером я представлю тебя остальным.

Когда она вышла, он начал одеваться. Разговор с Марлен произвел на него глубокое впечатление. Он не мог противиться ей. Спасенная жизнь стоит всего, любой жертвы, любой благодарности. Разве он не был у нее в долгу? Разумеется. Этого нельзя было отрицать.

Он снова обрел спокойствие. Может быть, цели «Бесстрашных» были гораздо невиннее, чем он предполагал? Кроме случая с Элли, у него фактически не было еще никакого доказательства, что деятельность Марлен была настолько преступной, какой она рисовалась ему. Что же касается Элли, то он не знал, правильны ли предупреждения старухи. Может быть, все было совсем иначе: Элли могла выдумать эту историю, чтобы избавиться от него: он не должен был сразу прибегать к ее помощи. Возникало и еще одно предположение. Может быть, Элли устроила историю с бегством для того, чтобы сообщить Марлен о его истинных намерениях?

Возможно, что она сидит теперь в своем уютном доме и смеется над его доверчивостью.

Вошел слуга и необычно низко склонился перед Швилем.

– Могу я просить синьора следовать за мной?

Он провел Швиля в большую гостиную, которой он до сих пор не видел. В роскоши этой комнаты было что-то покоряющее. Ослепительный свет бесчисленных свечей придавал стенам, обтянутым золотой парчой, небывалый блеск. Мебель была вызолочена, на коврах вытканы золотом лотосы. Картин в комнате не было, только в углу на пьедестале сидел огромный Будда, который, скосив глаза, смотрел с непоколебимым спокойствием на окружающее.

Марлен подошла к Швилю с протянутыми руками. Он сам не мог объяснить почему поцеловал ей сперва одну, потом другую руку. Может быть, эта нежность была следствием того, что сказочная обстановка подействовала и взбудоражила его. Слуга оставил их одних.

– Ты просто великолепно выглядишь во фраке, – сказала она, рассматривая его.

– Благодарю за комплимент, Марлен.

– Чувствуешь себя хорошо, милый?

– Благодарю…

– Ты, наконец, покончил со своей совестью?

– Наоборот, совесть покончила со мной.

– Это неясно, милый друг: о какой совести ты говоришь?

– Разве есть несколько?

– О, конечно: одна для нас и одна для других. Обе вместе мешают друг другу, их надо держать раздельно. Самое главное то, что их обоих в любое время можно заставить молчать. Запомни: совесть – болтливая женщина: если ее долго слушать, то сперва теряешь терпение, а потом радость жизни. Совесть – порождение слабости, потому что она противоречит или убивает наши сокровенные желания. Но оставим это, мой друг: в конце концов я могу купить за деньги любую совесть. Разница только в цене: большая, так называемая «чистая» совесть стоит больше, чем поменьше и уже запятнанная, но купить можно их все.

– А апостолы? Великие мученики, умиравшие за свою идею? – сделал Швиль последнюю попытку защитить совесть.

– Они были больными людьми…

Откинув грациозным жестом назад свой шлейф, она взяла его под руку и, подняв голову, вышла с ним из гостиной. Комнаты, через которые они проходили, были выдержаны в разных стилях. Все, на что ни смотрел Швиль, было таким драгоценным, что у него закружилась голова.

– Я поражен, Марлен: я недооценивал твоего богатства.

– О, дорогой друг, ты еще не видел всего. И я не чувствую себя одинокой среди этого великолепия, потому что предоставляю его и другим…

– Кому, Марлен?

– Каждому, кто помогает мне исполнять мои желания; но, впрочем, ты увидишь сам.

Они подошли к мраморной лестнице, ведущей вниз, выложенной красным ковром и украшенной мраморными статуями амуров. Внизу их ждал слуга, незнакомый еще Швилю, высокий негр в красной ливрее, коротких панталонах и белых шелковых чулках. Негр низко поклонился Марлен и отодвинул в сторону тяжелую портьеру.

При появлении Марлен и ее спутника двадцать пять человек встали со своих мест. Первое, что бросилось в глаза Швилю, было то, что все мужчины так же, как и он, были в безукоризненных фраках. Кроме того, присутствовали еще три дамы в элегантных вечерних туалетах.

– Добрый вечер, господа, – приветствовала их Марлен, и, поздоровавшись, все снова заняли свои места.

Этот зал не был так велик, как остальные наверху, но обстановка его ничем не уступала предыдущим. Весь зал был выложен раковинами, а в каждой раковине посредине был помещен кристалл, переливавшийся при свете лампы бесчисленными огнями. Окинув взглядом обстановку, Швиль обратил все свое внимание на присутствующих. Он был чрезвычайно удивлен, увидев здесь столько интеллигентных, даже аристократических лиц. Это приятное разочарование сделало его сопротивление Марлен просто смешным. Давно уже ему не приходилось бывать в таком изысканном обществе. Бессознательно он бросил в сторону Марлен благодарный и признательный взгляд, на который она ответила обрадованной улыбкой.

Марлен села на кресло, походившее на трон, и пригласила Швиля сесть рядом с ней на втором кресле поменьше. Все присутствующие следили за ее движениями почтительными и серьезными взглядами. В этот вечер Марлен была одета в черное; на ней было совсем скромное платье. Может быть, она нарочно выбрала его, чтобы сдержанной простотой подчеркнуть громадный изумруд, висевший у нее на шее на тонкой платиновой цепочке.

– Друзья, – начала Марлен, – я рада приветствовать вас и представить вам нового брата.

Она украдкой скользнула взглядом по лицу сильно побледневшего Курта и после небольшой паузы продолжала:

– По газетам вам хорошо известно имя Курта Швиля, человека, избегнувшего смерти; очутившись среди нас, он с нашей помощью желает вернуться к жизни. Для него не существует иного мира, кроме нашего: на всем земном шаре он нигде не найдет такого понимания, как среди нас, потому что в нашей среде нет места предательству, ибо наши судьбы навсегда и неразрывно связаны вместе. Наш новый друг должен будет признать нашу власть. У него нет никакого другого выхода, ибо единственным путем, оставшимся ему, если он не пойдет вместе с нами, – будет путь к виселице. Тот, кто отказывается от нашей дружбы и защиты, наказывает сам себя. Мой дорогой друг, – теперь она обращалась только к Швилю, – вы должны доверять всем этим людям так же, как и мне. Присутствующие здесь происходят из всех стран мира. Если вы когда-нибудь очутитесь в тяжелом положении, из которого не сможете выбраться своими силами, то вспомните о них. Вы видите здесь только избранных из моей громадной армии. А вы также, дорогие друзья, – обратилась она к залу, – должны всегда помогать брату и словом, и делом.

Громкие аплодисменты раздались в ответ на ее слова. Она приветливо улыбнулась и продолжала:

– Теперь я представлю вас новому другу. Присутствовавшие поднялись и подошли ближе.

– Доктор Том Синклей, – представила Марлен высокого, красивого человека.

– Профессор Микеле Рубелли.

– Скульптор ван дер Энде.

– Баронесса Нейланд.

– Коммерции советник Губерт Клингер.

– Композитор Альфред Бусанти.

Швиль пожимал одну руку за другой. Все они были тщательно выхолены. У многих пальцы были унизаны драгоценными кольцами. Насколько позволяло краткое приветствие, он внимательно вглядывался в лица, сохранявшие вежливое равнодушие. Многие характерные лица привлекли его внимание.

После того, как он поздоровался со всеми, Марлен дала негру знак, и тот отодвинул в сторону широкие двери в стене, которые Швиль до сих пор не заметил. За ними видна была комната, выдержанная в голубых тонах. Все присутствовавшие заняли места за длинным столом. В изобилии поданное вино и изысканные блюда все более и более поднимали настроение гостей, пока их веселость окончательно не прорвалась. То здесь, то там слышался звонкий смех и непринужденные разговоры. Немецкий, французский, итальянский, русский, английский и испанский языки слышались вперемешку. Марлен тоже, по-видимому, чувствовала себя очень хорошо, она много пила и от души смеялась над остротами своих соседей, бросая ободряющие взгляды в сторону тех, кто еще не пришел в должное настроение. После ужина на стоявшие вдоль стены маленькие столики был подан кофе. Несколько гостей поднялись на небольшую эстраду, на которой стоял рояль и другие инструменты, и вскоре волшебные цыганские мелодии Сарасате раздались в зале. Одна из присутствовавших дам исполнила вальс Шопена. Ее сменил господин, продекламировавший по-немецки отрывок из «Фауста». Потом слово взял скульптор, вызвавший своей мимикой и юмором всеобщий смех.

Швиль сидел, совершенно озадаченный, каждый, кто выступал на маленькой эстраде, был действительно подлинным артистом. Курт чувствовал странное волнение. «Так вот как выглядят «Бесстрашные», – думал он. Он совсем иначе представлял себе этих людей: со сжатыми кулаками, следами шрамов, с низкими лбами и сильными бицепсами. И что же вместо этого? Изысканное, культурное общество, в котором он бмл далеко не из первых.

– Вы в плохом настроении, милый друг? – услышал он около себя мягкий баритон. Это был господин, которого представили ему, как профессора Рубелли, человек с добрыми глазами и короткой, уже поседевшей бородкой.

– О нет, профессор, я не в плохом настроении, но мне все здесь так ново, большое поле для наблюдений…

– Надеюсь, что результаты этих наблюдений благоприятны для нас?

– Разумеется, господин профессор, – искренне ответил Швиль, – но не хотите ли вы присесть за мой столик?

– С удовольствием.

– Вы постоянно живете в Генуе? – спросил Швиль.

Профессор смутился.

– Я могу объяснить ваш вопрос только тем, мой милый друг, что вы, по-видимому, еще не вполне посвящены в сущность «Бесстрашных». У нас не принято спрашивать, откуда человек, и куда он направляется. Об этом может знать только наша дорогая Марлен. Вы не сердитесь на меня? – поспешил он прибавить, чтобы смягчить свой отрицательный ответ.

– Разумеется, нет, я и не ожидал на мой вопрос подробного ответа, – успокоил его Швиль. Вскоре профессор ушел от него к другим гостям, а за столиком Швиля очутились новые люди, считавшие своей обязанностью составить компанию новичку: но Швиль остерегался теперь затронуть каким-нибудь образом тайны «Бесстрашных». Мужчины, разговаривавшие с ним, также не заводили разговора о его бегстве из тюрьмы и обстоятельствах, приведших его к этому. Они мило болтали о разных вещах, о последних новостях литературы и музыки. Только теперь Швиль заметил, как он отстал от всего за время своего заключения. Ему доставляло большое удовольствие разговаривать с ними. Единственное, что огорчало его, было то, что он надеялся встретить здесь Элли Бауэр, но, очевидно, она не принадлежала к избранным, или… или старуха сказала ему правду. Может быть, безжизненное тело Элли лежало где-нибудь на дне канала или в земле за городом? Он бросил взгляд на одного из присутствующих, потом на другого: «Нет, – решительно сказал он самому себе, – люди с такими лицами, с таким умом не могли убить девушку только потому, что она хотела помочь несчастному. Но что они делают здесь в таком случае? У Марлен? Почему они так почтительно склоняются перед ней?».

Марлен, занятая разговором со своими гостями, тем не менее весь вечер украдкой наблюдала за Швилем. Внешне она мало уделяла ему внимания, чтобы еще более тщательно следить за ним. Она совершенно точно видела, что с ним происходит, и на его лице читала о борьбе, происходившей в его душе. Она ждала перемены, которую должен был вызвать сегодняшний вечер. Когда стало поздно, гости, как будто по данному знаку, стали разом прощаться, и Марлен подошла к Швилю, взяв его под руку. Удивительно, но ее близость и ласковость были ему сейчас приятны.

После того, как простился последний «бесстрашный», Марлен прошла со Швилем в салон, где стоял Будда. Там на накрытом столе горела лампа под желтым шелковым абажуром.

– Посидим здесь еще немного, – предложила Марлен.

– С удовольствием, – охотно отозвался он. Агостино поставил бутылку вина и, пожелав им

спокойной ночи, удалился.

– Ну, мой друг, как тебе сегодня понравилось? – спросила она, когда они уселись.

– Я приятно удивлен, – откровенно признался он.

– Я так и знала. Итак, ты видишь, что ты не единственный, принадлежащий к кругу моих друзей.

– Да, это правда. Но я хотел спросить, почему среди дам не было фрейлейн Элли?

– Потому, что фрейлейн Элли не относится к этому обществу: сегодня были приглашены только избранные, она же принадлежит к бесчисленным мелким служащим.

– Классовая разница?

– Если хочешь, назовем и так: каждая большая работа требует разницы классов. Это именно то, чего не могут или не хотят понять социалисты. Профессор не может хорошо исполнять физическую работу, потому что его сила заключается в уме, а не в мускулах. По своей интеллигентности он должен занимать высший пост. Каменщик может возвести стену, но сможет ли эта стена выдержать давление или нет, должен установить архитектор. Точно так же и у «Бесстрашных». Каждый исполняет свое дело соответственно своим способностям.

– Но почему они делают все это… для тебя? – с любопытством спросил Швиль.

– Потому что я сделала для них все – так же, как и для тебя.

– Как? Разве все те, с кем я познакомился сегодня?…

Она не дала ему договорить.

– Да, мой друг, все эти красивые, характерные и умные головы принадлежат мне: я купила их своим золотом, спасла их всех. Почти всем им грозило то же самое, что и тебе, и они должны были быть повешены или обезглавлены. В некоторых случаях им предстояло пожизненное заключение.

– За что?

– Ты наивен, мой друг. Или ты думаешь, что в так называемом хорошем обществе нет убийц? Разумеется, у этих людей были другие причины, чем у профессиональных преступников. Чаще всего любовная драма со смертельным исходом, дела чести, которые должны были смываться кровью, убийства из мести, затем преступления, совершенные из-за отчаяния. Например, гениальный скульптор ван дер Энде, с которым ты познакомился, несмотря на всю свою доброту – азартный игрок: он потерял за зеленым столом все свое состояние. Однажды он оказался нищим. Его подруга, которой он в течение нескольких лет отдавал часть своего заработка, бросила его, увидев, что у него ничего больше нет. Однажды он пришел к ней с просьбой одолжить ему небольшую сумму денег, которая позволила бы ему продержаться до того времени, пока он закончит свою новую работу. Она выбросила его вон. Через два дня он снова сделал попытку разжалобить ее. Когда ничего не помогло, он проник ночью в ее квартиру, чтобы самому взять часть денег, принадлежащих, собственно говоря, ему же. Она застала его на месте преступления; он хотел бежать, но она взяла телефонную трубку, чтобы известить полицию. Он бросился к ее ногам и умолял ее не делать этого, не губить его, не только как человека, но и как художника. Однако она решила исполнить свою угрозу и не выпускала трубку из рук. Тогда он потерял власть над собой. Нужно понять состояние этого человека – он не ел несколько дней. А кроме того, боязнь за свое искусство, которое он любил больше всего. Он задушил ее. Когда он затем бросился бежать, ничего не взяв, он налетел на кричавшую прислугу, и, боясь выдать себя, убил и ее. Через некоторое время его схватили и приговорили к смерти. И таких несчастных людей я спасаю, насколько это бывает возможным. В моей армии ты не найдешь ни одного профессионального преступника. Теперь ты поймешь, почему все мне так преданы и верны. Каждый из них испытывает ко мне чувство глубокой благодарности, а кроме того у них нет никакого другого выхода. Такие товарищи никогда не предадут тебя, потому что это было бы гибелью для них самих.

– А полиция? Разве она не ищет бежавших? – спросил Швиль, увлеченный ее словами.

– Самая важная моя задача – парализовать все попытки полиции. Человек, которого присудили к казни в Англии, никогда не будет послан мною туда. Я постараюсь занять его как можно дальше от его палачей, например, в Южной Америке, беглеца из России – в Африке, и так со всеми.

– Твоя армия состоит только из таких людей?

– О, нет. В моем распоряжении есть ни в чем не виновные, ни разу не провинившиеся люди. Например, человек, который сидит сейчас вместо тебя в тюрьме, может только быть осужден за содействие бегству, он ни разу не был под судом. Положенный ему срок он может спокойно отсидеть, зная, что каждый месяц на его банковский счет выплачивается солидная сумма. В тюрьме у него нет никаких расходов, а когда он выйдет, у него будет недурной капитал. Он уже в течение нескольких лет без работы и наверное прекрасно чувствует себя в камере. Но если он в один прекрасный день не сможет больше переносить заключения…

– То он выдаст меня? – испуганно перебил Швиль.

– О, нет, – лукаво рассмеялась Марлен, – это невозможно, потому что он на самом деле не знает, кто ты такой. Он знает твой путь только до первого угла, где ждал автомобиль. Так же и второй человек, и оба эти мужчины в деревенском доме не знают, что ты в Генуе.

– Но мой заместитель может выдать тебя?

– Глупый, он никогда не слышал даже моего имени. Его ангажировали через посредника в другой стране, и этот посредник тоже не знает меня, так как поручение было дано ему третьим агентом. Только четвертый в этой цепочке стоит более близкой связи с…

– С тобой, – с интересом произнес Швиль.

– Все еще не со мной, мой милый друг, а с одним «бесстрашным», а тот, как уже сказано, обязан мне своей головой; он не может никого выдать, потому что я сняла с его шеи веревку.

– Значит, не все, кто работает для тебя, принадлежат к «Бесстрашным»?

– Конечно, нет. Только те, которых ты сегодня видел, а кроме них еще человек одиннадцать, не присутствовавшие на вечере, потому что находятся с поручениями за границей. Сегодня утром шесть человек уезжают на пароходе, а завтра снова четыре, и вернутся только через шесть или семь месяцев.

Швиль сидел совершенно озадаченный, задумчиво смотря на Марлен. Все, что она рассказала ему, надо будет еще обдумать спокойно, в полном одиночестве.

– Ты демон, – сказал он, с трудом скрывая свой страх и легкое отвращение.

– Может быть, но разве Мефистофель не подарил Фаусту незабываемых часов? Налей мне лучше бокал, неисправимый!

Следующий день прошел для Швиля в ничем не потревоженном покое. Марлен не показывалась. Но едва наступил вечер, как явился Агостино. Со вчерашнего вечера он стал гораздо приветливее и разговорчивее, так как уже знал, что гость принадлежит к «Бесстрашным».

– Прошу синьора следовать за мной, – сказал он с улыбкой.

Марлен приняла его с необыкновенной нежностью и разгладила рукой складки на его лбу.

– Ты так печален, мой друг, мне это совсем не нравится, – сказала она, пытаясь заглянуть в самую глубину его глаз.

– Разве я могу радоваться, Марлен? Чему же?

– Пойди сюда, я тебе скажу.

Она уселась среди горы подушек и притянула его к себе.

– Я заинтересован, Марлен.

– Охотно верю, потому что интересные вещи возбуждают любопытство. Скажи, Курт, ты вспоминаешь иногда прекрасные дни, которые мы пережили вместе с тобой?

– Да, я часто вспоминаю их, но чтобы они были прекрасными, я бы не сказал.

– Ты бежал от меня, потому что я хотела завербовать тебя в «Бесстрашные». Тогда ты ничего не знал о моих друзьях, и само название моей касты было тебе незнакомо. Я же не могла посвятить тебя во все, потому что не была уверена в тебе. Теперь иначе, теперь наконец наступил день, когда мы можем совершенно открыто поговорить друг с другом, потому что ты теперь наш.

Она приподнялась и закурила сигаретку, но сделала это исключительно для того, чтобы во время наступившей паузы подождать, будет ли Швиль возражать или нет. Он молчал, и, видимо, успокоившись, она продолжала:

– Ты археолог, и, насколько мне известно, египтолог. У меня есть для тебя поручение, которое тебе легко будет исполнить; как видишь, я считаюсь с твоей специальностью и не заставляю тебя заниматься другими, недостойными тебя, вещами.

Курт напряженно смотрел на нее, и Марлен продолжала:

– Несколько лет тому назад ты высказал предположение, что в одной из пирамид должно находиться сокровище, равного которому еще не было. Ты хорошо знаешь, о какой пирамиде я говорю. С тех пор я не могла спать спокойно много ночей. Я рассказала о твоих предположениях другим египтологам и археологам. и сама долго рылась в разных рукописях.

– И что же ты нашла?

– Что действительность еще превосходит твои предположения, – подчеркнула она. – Даже стены коридоров, потолки и пол выложены золотом. Фараоны сделали из гробницы первосвященника Пинутема свою сокровищницу на тот случай, если война или другие несчастья будут угрожать их богатству. Саркофаг покрыт драгоценными камнями: мумия лежит в пятом гробу, и каждый из этих гробов – из чистого золота. Сама по себе мумия не имеет никакой исторической ценности. Ее положили туда, чтобы отвлечь внимание от действительно важных вещей. Четыре льва, сторожащих саркофаг, также сделаны из чистого золота. Все надписи, которыми украшены стены соседних помещений, сделаны из золотых палочек, вставленных в камни. Больше десяти тысяч золотых колец, браслетов, ожерелий и серег, снятых с людей, умерших во время эпидемии, до сих пор лежат там. Египетское правительство знает об этом кладе, но опасается взять его по тем же причинам, почему этого не сделали раньше. Во-первых, благоговейная традиция, не позволяющая осквернить гробницы предков, а во-вторых, это – наиболее верный и простой способ сохранить сокровища. Египетским правительством отклоняются все намеки и предложения археологов относительно раскопок. Правительство сочло даже нужным официально опровергнуть все утверждения о сокровище и объявило археологов мечтателями и фантазерами. Частью это удалось, но меня не переубедить. То, что я знаю, я знаю твердо. За последние два года в печати не появилось об этом никаких сведений: все забыли – а этого только я и ждала. Теперь наступило время и для меня.

– Что ты хочешь сказать этим, Марлен?

– Теперь сокровища надо будет взять.

– Марлен!

– Замолчи, об этом со мной совершенно бесполезно спорить: все твердо решено. Все продумано – и я могу сказать, все подготовлено.

– Подготовлено? – удивленно спросил Швиль.

Вместо ответа она встала, нажала на секретную кнопку и из потайного шкафчика вынула свиток.

– Вот точный и тщательно проверенный план гробницы первосвященника Пинутема. Она лежит в отдалении от остальных, и любопытные путешественники редко посещают ее. Эта гробница в «Долине Королей» охраняется настолько опереточно и смешно, что о трех нубийцах, которые там жмурятся на солнце, не стоит даже говорить. Этих трех легко привлечь на свою сторону. Здесь, с южной стороны, открыт маленький вход, который так мал, что в него может пролезть только один человек и взять с собой необходимые инструменты. Затем отверстие засыпается, и вся работа производится внутри. Съестные продукты, вино, сигаретки, кислород, современные орудия, свечи, белье, мыло, питьевая вода, одеколон, бритвенные принадлежности, книги для часов отдыха, запасная одежда, оружие, огнетушители, подушки, постельное белье, часы, барометры, компасы – все, что нужно, будет находиться там уже заранее. Уже за первой стеной

должен быть большой коридор, который может служить складом и местом для жилья. Золото, которое будет внутри раздроблено на куски и запаковано в ящики, будет потом погружено на аэропланы. Управление машинами находится в руках «Бесстрашных». Вход будет засыпан в ту же ночь снова. Все остальное предоставь мне. Я считаю, что эта работа будет продолжаться недели две. Тогда ты будешь свободен и богат, очень богат, мой друг. Ты знаешь, я не мелочна. Это твое первое и последнее поручение. Наши дороги навсегда разойдутся: я знаю, что ты мечтаешь об этом.

– Значит, дело идет о грабеже? – в ужасе спросил Швиль, смотря на Марлен.

– Называй, как хочешь, мне это безразлично.

– Ты хочешь сделать меня преступником, Марлен!

– Ну, это слишком резко. К чему подобные слова? Я думала, что тебе, как археологу, всегда мечтавшему об этой пирамиде…

– Но я не хочу ее грабить, а только исследовать, Марлен, во имя науки, а не для того, чтобы достать тебе золото!

– Дорогой Курт, я думаю, что убийство графа Риволли потребовало от тебя больших угрызений совести и чести.

– Неужели ты тоже веришь, что я убийца? – возмущенно крикнул он.

– Милый Друг, у меня нет ни времени, ни желания снова приниматься за разбор этого дела. Об этом уже позаботится суд, если…

– Как жестоко, Марлен! Как ужасно, что нет никаких способов доказать мою невиновность! – в отчаянии воскликнул он.

– Это и не нужно: так ты мне импонируешь гораздо больше…

– После всего того, что я слышал от тебя о чести, совести и стыде, я охотно верю. Твои взгляды совершенно соответствуют твоей деятельности: ты опасная преступница.

В ответ на это она рассмеялась так, что у нее выступили на глазах слезы.

– Ну, разумеется! А ты до сих пор не знал этого?

– И ты говоришь это с такой радостью?

– Конечно. Преступница очень большого масштаба – разве это ничего не значит? Я горжусь этим.

Швиль нервно заходил по комнате. Тысячи мыслей проносились у него в голове, одна фантастичнее другой, так что он не мог прийти к одному решению. Марлен видела, что он ищет выход.

– Совершенно бесполезно, мой друг, сегодня, когда все уже твердо решено, снова начинать разговаривать об этом. Я не буду считаться с твоей слабостью. У меня нет также времени для споров и разговоров. Неужели мне надо просить? Разве недостаточно того, что ты у меня в долгу?

Она поднялась с подушек и энергичной походкой подошла к нему. Теперь она была настоящей властительницей, которой он всегда боялся. Ее глаза жутко горели, лицо было бледнее обычного, а подвижные ноздри нервно двигались.

– Марлен, – произнес он с умоляющим жестом, – разве ты не можешь дать это поручение другому?

– Нет. Ты знаешь мои взгляды: археолог должен работать у меня как археолог. Я спасла тебя только для этой цели. Да, запомни это. Я помогла тебе не ради твоих прекрасных глаз. Я повторяю, ты знаешь и любишь эту область и больше знаешь о сокровищах королевских гробниц, чем кто-либо другой. Ты тогда мне сказал, что эта проблема занимала тебя несколько лет. Через два дня отходит пароход. Если ты не согласен, то я прошу тебя в течение часа покинуть мой дом. И горе тебе, если ты вернешься обратно! Я не позволю играть с собой, это должно быть тебе известно. Или ты подчинишься любому моему приказу, или уберешься к черту!

Она бросила длинный мундштук на стол и хотела выйти из комнаты. Он удержал ее:

– Марлен!

– Что еще? Мне больше нечего сказать. Я не могу смотреть на тебя, потому что не выношу трусов. Для меня нет ничего отвратительнее мужчины, не обладающего мужеством.

– Я еду, Марлен, – сказал Швиль. Его лицо было бледно, и только на виске билась маленькая жилка.

– В таком случае, все в порядке, прости мое нетерпение. Но ты вывел меня за эти дни из себя: ты знаешь, как я вообще умею владеть собой.

Она вернулась и подала ему руку, холодную, как лед. Потом нажала кнопку звонка.

– Господа могут войти, – сказала она Агостино. Вслед за этим вошли шесть мужчин, которых Швиль видел на предыдущем вечере среди гостей. Они поклонились своей повелительнице, потом подошли к Швилю и пожали ему руку.

– Вот твои сотрудники, милый друг, – сказала она Курту, – все дельные, верные и мужественные люди. Каждый из них имеет свои функции и может много сделать в своей области; все они следуют твоим указаниям. Вот присяжный поверенный де Кастелло, прекрасный организатор. Кроме остальных своих работ, он будет заведовать хозяйственной частью и распределять продукты. Затем господин Юргенсен, бывший владелец золотых приисков и ювелир. Вот Аргунов, инженер. Он позаботится о том, чтобы все инструменты работали так, как надо. В одиннадцати километрах от места работы находится электрическая станция, от которой будет взят ток. В Царской долине будет сниматься фильм. Разрешение на это уже имеется. Среди участников съемок фильма находятся несколько «бесстрашных», которые также будут помогать вам. Но дальше: доктор Пионтковский, врач. Он будет заботиться о вашем здоровье. Затем господин Томас Ллойд, горный инженер, и, наконец, один из наших лучших радиоспециалистов мистер Альфред Ронделль. А теперь, дорогие друзья, я вас оставлю, и вы можете подробнее поговорить о всех деталях экспедиции.

Марлен кивнула и вышла из салона.

Два дня Швиль жил как во сне. Сознание, что он всецело находится в руках Марлен, грызло его, наполняло ненавистью и страхом. Но разве это могло помочь? Цепи этой женщины были сильнее, чем все его чувства.

Он ходил как призрак по саду: сильно похудел, и его глаза потеряли прежний блеск. Она не только хотела сделать его преступником, но заставляла изменить мечте его жизни! Он всегда надеялся оказать большую услугу науке. Самым пламенным его желанием было осветить еще больше жизнь древнего Египта. Может быть, ему удастся при помощи новых раскопок затмить все, что известно до сих пор об этой стране: он мечтал превзойти англичанина, графа Карнарвона и Говарда Картера, открывших гробницу Тутанхамона. А теперь он должен был уничтожить для всего мира эти сокровища собственными руками! Почему? Потому, что он, когда знал Марлен еще в ее маске, открыл ей свою заветную мечту. Этого он не мог себе простить, это медленно подтачивало его. Он мог теперь с уверенностью сказать, что потеря жизни не была для него так ужасна, как гибель этой мечты, которая должна была заполнить несколько лет его жизни и придать ей смысл.

Два дня длилась эта мука, и наконец у него не осталось больше сил для дальнейшего сопротивления. Когда Агостино вынес из комнаты его новые элегантные чемоданы, чтобы отвезти их на пароход, Курт был погружен в полную апатию.

Марлен пришла проститься в его комнату. Она прилагала все усилия, чтобы казаться спокойной, но он ясно видел, что это не так: странный блеск в ее глазах был слишком хорошо знаком.

– Ты готов, мой друг? – спросила она и материнским жестом провела по его щекам.

– Внешне вполне, даже чемоданы Агостино повез уже на пароход.

– Это самое главное, – прервала она его, отлично зная, что должно последовать.

– У меня такое чувство, как будто я никогда не вернусь в этот дом, – сказал он.

– Как хочешь, дорогой, во всяком случае мой дом всегда открыт для тебя. Вот, – передала она ему конверт, – здесь деньги и все необходимые бумаги на имя Антония Пассарджи. Ты можешь быть теперь совершенно спокоен. Преследование прекратилось, и полиция, по-видимому, потеряла надежду найти тебя. Кроме того, твоя бородка совершенно изменила тебя. Держись больше в обществе «Бесстрашных», потому что среди них ты в безопасности. Твои преследователи скорее полетят через борт, чем поймают тебя.

– Благодарю за твою заботу, Марлен, – сказал он не без печального сарказма.

– Не стоит, – ответила она, не обращая никакого внимания на его колкости, и прибавила: – А вот на память обо мне возьми этот пустяк.

С этими словами она надела ему на палец кольцо.

Швиль посмотрел на него. Кольцо было из массивного золота, очень старинное, маленький шедевр египетского искусства. Большая, в глубокой оправе жемчужина смотрела на него, как чей-то слепой глаз.

– Для чего, Марлен?

– Носи его, оно приносит счастье. Можешь положиться на это. Кольцо настоящее – из гробницы Рамзеса VI.

– Благодарю. Так, по крайней мере, хоть одна вещь из раскопок будет в хороших руках, – сказал он со скрытой ненавистью. Он хотел на прощанье уязвить ее, но все намеки отскакивали от этой женщины. И на этот раз она сделала вид, будто ничего не слышала.

– Ты прав, мой друг. Желаю тебе много успеха. Но тебе надо на пароход, автомобиль уже ждет у подъезда.

Она обняла его, ища губами его рот, но так как он отвернулся, то поцеловала его в щеку. Он едва прикоснулся губами к ее руке и спустился с мраморной лестницы.

За рулем автомобиля сидел высокий негр. Когда Курт сел в машину, там ждал его радиоспециалист Ронделль. Он приветствовал Швиля крепким пожатием руки; улыбка открыла его крепкие белые зубы.

– Вам долго пришлось меня ждать? – из вежливости спросил Швиль.

– О, это ничего не значит, – ответил тот и сунул что-то Швилю в карман.

– Что это такое? – удивленно спросил Курт.

– Ничего особенного, просто маленькое, очень удобное оружие. Ведь мы все люди и нельзя знать… – рассмеялся тот так беспечно и радостно, что Швиль против желания присоединился к нему.

Каюты были очень удобны и роскошно обставлены. Остальные «Бесстрашные» давно уже приехали на пароход и чувствовали себя в каютах, как дома. Некоторые ходили уже в мягких туфлях и домашних халатах и распивали грог. Остальные пассажиры, видимо, не интересовались ими. Это успокоило Швиля, потому что, в сущности, ведь каждый «бесстрашный» подвергался опасности быть узнанным.

– Мы не запрем свою дверь? – спросил он своего спутника, когда они очутились в каюте. Швиль все еще по привычке прятал лицо в воротник.

– Не бойтесь, коллега, о нашей безопасности уже позаботились. За четыре часа до отхода парохода списки всех пассажиров были уже в руках нашей повелительницы Марлен. За эти четыре часа наши сотрудники могли выяснить, нет ли среди пассажиров шпионов. Только убедившись, что воздух совершенно чист, мы вошли на пароход.

– Значит, у Марлен есть люди и среди пароходных компаний, потому что иначе она не могла бы получить списка пассажиров?

– Разумеется.

– Но позвольте, – не сдавался Швиль, – ведь сыщик мог подняться на борт совершенно внезапно, за несколько минут до отплытия?

– Да, это он может сделать, но тогда он должен предъявить свое удостоверение, а этого достаточно. Один из наших людей стоит на палубе, и как только у него зародится подозрение, мы сразу узнаем это. Еще больше: за все время переезда нас охраняет также один из пяти стюардов, который принадлежит к нам.

– У меня нет больше слов, – откровенно признался Швиль, и он действительно был в восхищении от этой организации. Кроме того, он был рад возможности показать свое лицо без маски. Несмотря на свою ненависть, он не мог отказать Марлен в том могуществе, которым она обладала.

Путешествие в Александрию было для Швиля увеселительной поездкой. Такой веселой, занимательной и красивой он не представлял ее себе раньше. Ночью он разделял свою каюту с инженером Томасом Ллойдом и Альфредом Ронделлем. Днем другие тоже собирались в каюте или располагались в спокойном уголке салона, где проводили время за игрой в карты, шахматы и стаканом вина. Все были очень оживлены и постоянно находились в хорошем, можно даже сказать, возбужденном настроении. Иногда они развлекались, как дети, и Швиль не мог понять, откуда у его спутников, на каждом из которых тяготел груз преступлений и преследований, эта жизнерадостность. Этот вопрос часто занимал его ум, имевший склонность к философствованию. Вообще же «Бесстрашные» произвели на него хорошее впечатление и не давали ему времени размышлять. Он не имел никакой возможности подумать о том, что ведет его в Египет. О цели своего путешествия они вообще не говорили, и когда Швиль сделал попытку заговорить о раскопках, он не нашел поддержки. – Дорогой друг, все уже десятки раз продумано и взвешено, нам надо выполнить только техническую работу, и поэтому будем лучше набирать силы и впитывать в себя солнечные лучи, потому что нам придется в течение нескольких дней отказаться от солнца, – гласил ответ.

В Александрии они задержались ненадолго, и сразу оттуда поехали в Каир.

Швиль хорошо знал этот город: его тянуло сюда, потому что здесь почти всегда можно было присоединиться к какой-нибудь экспедиции. В Каире скрещивались дороги многих исследователей. Но сейчас этот солнечный, насыщенный яркими красками город был покрыт для него налетом грусти, потому что здесь его арестовали и отсюда начался его грустный путь. Поэтому он не хотел отправляться вместе с остальными в город – там его могли встретить знакомые. Однако он предложил другим не беспокоиться о нем, и они ушли, кроме Альфреда Ронделля, который остался с ним.

– Это совершенно лишнее, – отклонил Швиль его любезность.

– Нет, я останусь с вами, это просто долг коллеги, – настоял Ронделль.

В первую минуту Швиль был тронут его внимательностью, но потом ему в голову пришла мысль, что не дружба, а слежка заставила англичанина остаться с ним. Он решил проверить это, и, взяв шляпу, равнодушно произнес:

– Я вернусь через полчаса: хочу навестить одного знакомого, живущего поблизости.

– Хорошо, – согласился Ронделль и тоже взял шляпу.

– Разве вы не хотите остаться в отеле? – спросил Швиль, прямо смотря ему в лицо.

– Да, но что же мне здесь одному делать, я провожу вас к вашему знакомому, – сказал тот, отворачиваясь.

Так, теперь все было ясно: и здесь чувствовалась рука Марлен.

– У меня нет в Каире никаких знакомых, мистер Ронделль. Я только хотел проверить, свободен ли я. К сожалению, должен установить, что это не так.

Англичанин был озадачен: этих слов он, по-видимому, не ожидал.

– Вы очень чувствительны, мой друг: вы забываете, что вас здесь могут узнать скорее, чем где-либо. Я хотел только оберечь вас и больше ничего.

– Почему же вы не сказали мне это сразу? – спросил Швиль.

– Потому, что Марлен осведомила меня о вашем душевном состоянии. Я не хотел пугать вас.

– Разве это правда, мистер Ронделль? – с некоторым сомнением спросил Швиль, беря его за руку.

– Разумеется, мой друг.

Швиль успокоился. К нему снова вернулось чувство свободы и это придало ему мужества. Через несколько часов возвратились из города остальные: они, вероятно, узнали что-то приятное.

– Все в порядке, – сказал Томас Ллойд, – армия операторов уже ждет нас в Луксоре. Значит, еще сегодня мы увидим красавиц пустыни. Это счастье выпадает на долю не каждого исследователя, не правда ли, господин Швиль?

Прибыв в Луксор, они действительно застали там целое общество людей в спортивных костюмах. Среди них царствовала веселая суета. Одна из фильмовых див уселась на упрямого осла, который ни за что не хотел идти дальше. Зрители, с интересом наблюдавшие за этой сценой, хохотали от души. В тишине пустыни далеко раздавался смех и веселые крики. Несколько туземцев, тоже наблюдавшие за зрелищем, улыбались до ушей, сверкая своими белоснежными зубами. Трудно было сказать, смеялись ли они над ослом или над европейцами.

– Скажите, пожалуйста, – спросил Швиль своего соседа Ронделля, к которому он питал большее доверие, чем к остальным, – разве все эти артисты, операторы и так далее – «Бесстрашные»?

– Нет, этого совершенно не нужно. Тут все настоящие работники кино, не имеющие никакого понятия о том, для чего мы приехали сюда. Поблизости от места наших работ они будут снимать прекрасный фильм. Я случайно видел сценарий. Действие происходит в пустыне. Марлен вложила в это предприятие большую сумму денег и хочет, чтобы фильм снимался в Египте. Это необходимо, чтобы отвлечь от нас внимание властей. Никому не придет в голову, что экспедиция в Царскую долину служит только для отвода глаз. Кроме того, операторы возьмут электрический ток от соседней станции, нужный им для работы. Тем самым они снабдят током и нас, так как нам нужен ток для освещения гробницы и электрических буравов и пил.

– Умница, эта Марлен, – сказал Швиль.

– Редкая женщина, гений! – с восхищением отозвался Ронделль.

Наступила первая ночь. В воздухе было что-то, что заставляло людей стремиться к одиночеству. Царская долина, погруженная в дремоту, рассказывала терпеливым слушателям удивительные вещи. Со времен фараонов прошло много веков, и новые люди живут теперь на горячей земле этой таинственной страны.

– Вы слышите шакалов? – спросил Швиль Ронделля, стоявшего рядом с ним и тоже поддавшегося очарованию ночи.

– Да, как ужасно.

– По старинному преданию они молятся своему богу – Анубис звали его египтяне.

Остальные тяжело шагали по песку. Все молчали. Веселость, не покидавшая их в течение всей поездки, теперь исчезла. Швиль не мог удержаться, чтобы не приглядеться к ним внимательнее: глаза всех с ужасом смотрели на пустыню.

– Скажите, господин Швиль, – смущенно спросил Томас Ллойд, – вы, археолог, должны были наверное слышать, что большинство исследователей, потревоживших покой фараонов, умирали самым различным образом. Вы верите в то, что таинственная сила охраняет гробницы и мстит нарушителям покоя?

– Разве вы не «Бесстрашные»? – насмешливо спросил Швиль.

Никто из присутствующих не ответил, и Швиль закусил губы: этого ему не надо было бы говорить. Он не должен был забывать, что в эту же ночь очутится вместе с этими людьми в гробнице, под землей. Нужно было сохранять хорошие отношения. Он был единственным среди них, не скрывавший своей явной оппозиции, а это было опасно. Поэтому он постарался загладить свою ошибку, вежливо отвечая на поставленный вопрос:

– Здесь есть много непонятного, господа. Молодой английский исследователь, пытавшийся проникнуть несколько лет тому назад в гробницу Клеопатры, был вытащен оттуда своими спутниками мертвым. Все тело несчастного было обвито огненно-красными змеями. Так, по крайней мере, рассказывают… Оба человека, открывшие гробницу Тутанхамона, Карнарвон и Картер, умерли. Может быть, их смерть не имеет ничего общего с проклятием фараонов, но может быть, здесь над прошлым царит старый бог. Кто знает?

Шакалы, подошедшие за последние полчаса ближе, значительно осмелели, и Швиль заметил, как его спутники все теснее прижимались друг к другу. Он тоже поддался общему настроению и замолчал.

Внезапно перед Швилем появился человек, так внезапно, как будто вырос из пустыни. Его тюрбан и белая одежда, задрапированная красивыми складками, при свете луны казались призрачным одеянием. Он был высокого роста, с широкими плечами, и его бронзовое лицо окаймлялось черной бородой.

– О, Ибрагим эффенди, – приветливо поздоровался с ним Томас Ллойд.

– Все готово, люди ждут уже целый час, – прошептал тот Ллойду на плохом английском языке. Затем он повернулся и отправился вперед так быстро, что остальные едва поспевали за ним.

– Это главный страж в Царской долине, – заявил Ллойд. – Ему лучше, чем нам, – смеясь, прибавил он. – Он останется наверху, на солнце, а за то, что он нас засыплет, он получит 500 фунтов, невероятную для него сумму. Но наша Марлен великодушна, – поспешил он прибавить, желая смягчить впечатление своих слов, в которых можно было усмотреть критику. Несмотря на то, что говоривший находился на расстоянии десяти шагов от него, Швиль расслышал в его голосе тайный страх. Настолько велика была власть этой женщины, что даже здесь, в пустыне, не решались высказывать свободно своего мнения о ее приказаниях. Полчаса они шли за Ибрагимом эффенди, пока наконец не пришли в нужное место.

В тени открытой уже давно стены стояли сорок человек, вооруженных лопатами, столпившихся вокруг Ибрагима эффенди. Пять или шесть тяжело груженных повозок находились у склона холма. Туземные возницы меланхолично курили; маленькие изящные клубы дыма долго держались, не расплываясь, в безветренном воздухе.

Швиль вынул из кармана план и нашел на нем то место, где они находились. Слева лежала Царская долина, приблизительно на расстоянии девяти километров. С северной стороны, он точно знал это, должна лежать гробница Рамзеса VI, неподалеку о известных королевских гробниц, давно уже разграбленных. Да, не могло быть сомнений: он стоял у входа в гробницу первосвященника Пинутема. Здесь, по некоторым данным, были похоронены еще два фараона из восемнадцатой династии. Они были извлечены из могил, разграбленных спустя десять лет после их смерти, и снова похоронены в могиле первосвященника, причем вместе с ними положили и сохранившиеся еще драгоценности. Кроме того, при этом были спрятаны в гробнице также бесчисленные сокровища в надежде, что грабители, интересовавшиеся только царскими гробницами, оставят могилу первосвященника в покое.

– Скажите, эффенди, – спросил Швиль стража, – вы уверены, что здесь, где мы стоим, находится вход? Разве это не ложный вход, сделанный для того, чтобы охранять гробницу от грабителей.

– Да, я уверен. Он был нарочно засыпан тысячи лет тому назад и сравнен с землей, чтобы сделать его незаметным, но я совершенно точно знаю место. Я родился и вырос в Царской долине.

– Хорошо, тогда мы можем начинать, – сказал Швиль и уселся на камень.

Сорок лопат одновременно врылись в землю. Люди работали под повелительным взглядом Ибрагима эффенди, как сумасшедшие, и уже через час показалась первая каменная ступень, ведшая вниз. Странное чувство овладело Швилем, чувство, которое вряд ли было понятно его спутникам. Еще юношей он мечтал об этом великом моменте. Теперь, когда в его волосах проглядывали серебряные нити, он стоял у самой цели своей заветной мечты. Но как? Как грабитель, как член хорошо организованной воровской шайки. Он, Швиль, должен был все, что находилось под землей, разбить на куски, вместо того, чтобы осторожно вынести на свет Божий. Он бросил в сторону своих спутников исполненный ненависти взгляд.

Теперь были уже открыты четыре ступени, оставалось еще не больше десяти-двенадцати. Мысли Швиля перешли вдруг на Элли. Он сам не мог объяснить, почему так часто вспоминал о девушке. Любил ли он ее? Нет, он не хотел, не мог этому верить. В конце концов ведь он ее совершенно не знал. Но разве та ночь, в которую он встретился с ней у старухи, не была многозначительнее, чем многие часы, которые проводишь с женщиной в кафе? Разве она из-за него не пренебрегла большой опасностью и из-за этого…

Он отбросил от себя дальнейшие мысли, потому что у него вдруг зародилась страшная уверенность, что ее больше нет в живых; он боялся этой мысли.

Между тем работа с бешеной быстротой подвигалась вперед: эффенди должен был до восхода солнца открыть вход и засыпать людей и вещи в гробнице.

Швиль не знал, сколько времени он провел в своих размышлениях, когда вдруг до его плеча кто-то дотронулся. Это был инженер Аргунов.

– Вход открыт, – сказал он.

Швиль поднялся и, окинув тоскливым взглядом пустыню, спустился по четырнадцати ступеням вниз. Все молчали, и эта тишина среди стольких людей, наводила мистический страх. Каждому стало ясно в эту минуту, что они стояли у двери, ведущей в далекое прошлое, в потонувший, давно уже спящий мир, полный тайн и загадок. Позади этой двери покоились мумии и вечная смерть стояла на страже.

Швиль бросил проницательный взгляд на «Бесстрашных». Они с уважением отнеслись к нему, к его волнению и инстинктивно отвернулись. Курт подошел к двери, осветив ее карманным фонарем. Он совершенно ясно мог рассмотреть печати, представлявшие шакала и девять пленников, и, как археолог, не мог решиться сам сломать их, – он никогда еще не видел настолько хорошо сохранившихся экземпляров.

С умоляющим взглядом он повернулся к остальным:

– Господа, мне очень хотелось бы спасти эти печати.

Вместо ответа Томас Ллойд взял молоток и разбил их. У Швиля судорожно сжалось сердце.

– Оставьте наконец ваши сентиментальности, – закричал Ллойд. – Или вы думаете, что мы пришли сюда, чтобы восхищаться этой дрянью?

– Хорошо, – сказал Швиль решительно, – тогда вперед! Здесь пробьем люк, на расстоянии метра от земли, чтобы нам не надо было, как собакам, пролезать вовнутрь. И в него будет удобнее проносить ящики.

Вскоре два туземца начали открывать скрытый люк ломами. После того, как был отбит слой глины, показались камни. Их постепенно расшатывали один за другим: наконец был вынут первый камень. Волна горячего воздуха пахнула на стоящих вокруг. Они даже отступили на несколько шагов назад. Вскоре можно было опять приблизиться к отверстию, и Швиль, просунув голову, осветил внутренность карманным фонарем.

При слабом свете лампочки он увидел длинный коридор, метра в два высотой и полметра шириной. В нем царила жуткая тишина. Внезапно Швиль резко отодвинулся назад, заметив длинную тень, отбрасываемую лампочкой на стене.

«Бесстрашные» и туземцы, предполагая что-то ужасное, отодвигались все дальше и дальше от двери. Кастелло первым нашел мужество спросить у Швиля:

– Что вы там увидели, коллега?

– Я не знаю, но мне кажется, что это была тень человеческой фигуры. Очевидно, какая-то статуя. Вы ведь не думаете, что там могут находиться человеческие существа?

– Нет, разумеется.

– Это действие обстановки и неизвестного мира, – нервы не могут иногда выдержать испытание, – рассеянно ответил Швиль и, обращаясь к туземцам, прибавил: – Вперед, дальше!

Люди робко приблизились к двери – даже Ибрагим эффенди утратил свою гордую осанку. Он стоял в стороне с испуганным видом, и его смуглые руки нервно перебирали складки плаща. «Бесстрашные» шептались между собой.

Вскоре все увидали тень на стене коридора. Первым в образовавшееся отверстие вошел Швиль, остальные «Бесстрашные» последовали за ним. Потом и туземцы пролезли в дыру. Они дрожали всем телом. Ибрагим эффенди, понуждавший их пинками влезать в отверстие, сам не имел мужества войти в гробницу своих предков. Он даже не приближался к отверстию и только, стоя на почтительном расстоянии от него, отдавал приказания.

Теперь начали перетаскивать в коридор ящики с повозок. Стоящие внутри принимали их, относили дальше в коридор и складывали там. Швиль подошел к тому месту, где он открыл тень. Перед ним стояла статуя из черного дерева, изображавшая воина. Эта статуя, прекрасно сохранившаяся, удивленно смотрела на происходящее необычайно красивыми глазами. За это время внесли уже столько ящиков, что коридор не мог больше вместить всех людей. Туземцы должны были выйти, и теперь только сами «Бесстрашные» принимали остальные ящики. Инженер Аргунов проводил электрический кабель. Утром, когда приедут артисты, они получат контакт с электрической станцией. До этого времени гробницу надо будет освещать свечами.

Уже рассветало. Ибрагим эффенди становился нетерпеливее и все время подгонял своих людей, и без того торопившихся. Вот уже внесен последний ящик. Аргунов заявил, что они готовы. Можно, значит, было засыпать вход. Теперь Ибрагим эффенди пересилил, наконец, свой страх, по крайней мере внешне. Он подошел к отверстию и пожал всем руки. Затем отверстие было замуровано извне и все следы устранены. Все тише и тише доносились в гробницу звуки из внешнего мира, пока они наконец не затихли совсем. Изредка слышалось тяжелое дыхание заживо погребенных. Они стояли неподвижно, каждый погруженный в свои мыс– -ли. О ком думали они в эту минуту? Может быть, о своих матерях, оплакивавших где-то судьбы своих неудачных сыновей; о женщинах, с которыми они были разлучены, или, может быть, о Марлен, которая в это ужасное мгновение в солнечной Италии, в своем роскошном доме, закуривала теперь сигаретку. Кто мог это знать? Кто выдаст теперь свои мысли?

А Швиль? Он сам не знал, почему теперь опять подумал об Элли. Может быть, потому, что здесь он разделял ее печальную судьбу и тоже был похоронен и отрезан от мира.

В длинном коридоре горели свечи, и от семи людей, находившихся в нем, падали длинные неподвижные тени на стены. Никто не хотел первым нарушить тишину: все были удручены ею, загипнотизированы, и те, у кого были более слабые нервы, чувствовали, что за ними наблюдают и их касаются невидимые призраки. Здесь они слышали теперь только голоса из другого мира, шаги прошлого, горячее дыхание пустыни. Или все это было воображением?

Швиль сидел на каком-то ящике, целиком отдавшись своим впечатлениям. Он радовался удрученности своих коллег и благоговению, заставившему их замолчать. Наконец подвижный доктор Пионтковский первым поборол боязнь:

– Итак, вперед, господа, чем больше мы будем думать, тем позднее увидим солнце. Нам надо лихорадочно работать, потому что наши нервы не выдержат долгого пребывания в этой преисподней. Где наш предводитель господин Швиль?

– Здесь, – отозвался тот.

– Мы не можем сейчас же начать?

– Пожалуйста. Для начала мы возьмем вот этого, – присоединился Швиль к легкомысленному тону и деловитости своего коллеги и показал на статую воина. – Передник и сандалии из золота, а также эта блестящая змея на лбу. Вперед, господа, Марлен надо золото!

Его ядовитое замечание вызвало среди присутствующих движение, но никто ничего не сказал. Вместо этого они начали сдирать со статуи указанные Швилем вещи. Когда они кончили, Швиль протиснулся среди нагроможденных ящиков к стене, за которой он предполагал следующий коридор. Внезапно он услышал легкий крик. Это был голос инженера Аргунова.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил Швиль подошедшего де Кастелло.

– Инженер порезал себе руку о край золотого передника статуи, – ответил тот. – Но рана очень незначительная. Доктор Пионтковский уже накладывает ему пластырь.

Швиль взял свечу и внимательно осветил стену, потом подозвал остальных.

– Вот здесь вторая запечатанная дверь, – почтительно сказал он, и вскоре ломы впились в сухую глину. После недолгой напряженной работы удалось сделать отверстие, из которого снова хлынул горячий и удушливый воздух.

– Потушите свечи, – закричал Швиль. – Выходят газы!

Все погрузилось в тьму. Люди тяжело дышали от страха и жары, ставшей уже очень заметной.

– Мы задыхаемся, – крикнул бывший владелец золотых приисков Юргенсен, и слышно было, как он, спотыкаясь о ящики, бросился бежать. Только Швиль остался стоять. Он намочил свой платок одеколоном, прижал его ко рту и носу, осветив карманным фонарем отверстие. Затем просунул туда голову. Горячий воздух, собравшийся там с течением времени и теперь выпущенный, распространился уже по всему коридору. Помещение, которое рассматривал теперь Швиль, освободилось мало-помалу от удушливых газов, и он мог отнять от носа платок. Швиль оглянулся: он был совсем один у двери. Пользуясь случаем, он вынул из глины, которой была обмазана дверь, прекрасно сохранившуюся печать и отложил ее осторожно в угол. Тем временем у двери собрались остальные, и работа продолжалась. Снова вонзились ломы и буравы в глину, и один камень стал выниматься за другим. Теперь снова можно было зажечь свечи. Лица и одежда работавших были покрыты слоем пыли, делавшей их почти неузнаваемыми, и неприятным налетом покрывавшей губы и язык. Пыль и грязь вызывали зуд на всем теле. Несмотря на то, что на всех них были надеты плотные костюмы, пыль была так тонка, что от нее не было никакого спасения.

Прошло несколько часов, пока в стене образовалось большое отверстие, через которое можно было удобно перейти в новое помещение. Первым бросился Ронделль, но Швиль оттолкнул его с такой силой, что тот упал на кучу щебня перед дверью.

– Вы с ума сошли, Швиль! – возмущенно крикнул тот.

– Нет, не я, а вы, варвар, грубиян, поняли? Здесь лежит на пороге гирлянда цветов, положенная людьми в знак последнего привета умершим, замечательный документ, который вы только что растоптали! – С этими словами Курт поднял жалкие остатки лепестков, превратившихся на его ладони в пыль.

– Послушайте, господин Швиль, – инженер Аргунов со сжатыми кулаками и искаженным лицом подошел к Швилю, – мы пришли сюда не из-за вас. Это вам надо было знать заранее. Нам не нужен ваш исторический хлам, и если вы еще раз позволите себе мешать нам в нашей работе, то мы будем знать, что нам делать.

– Я еще с вами рассчитаюсь! – вскричал Ронделль, поднимаясь со щебня.

– Убирайтесь к черту со своим идеализмом! Нам нужно золото и больше ничего! Если это понадобится, то мы пристрелим вас! Делайте ваши исследования в суде, с палачом! – раздавались восклицания со всех сторон.

Швиль был окружен угрожающими ему мужчинами. Кольцо, в котором он находился, становилось все уже, положение опаснее. Его сердце дико билось, он чувствовал, что во рту стало сухо, как в минуту большой опасности. Теперь он видел, какое возмущение царило среди остальных в результате его несдержанности. Все были против него. Он стоял один в гробнице с шестью озлобленными противниками, да, врагами, отрезанный от мира, без помощи, без надежды позвать кого-нибудь. «Что, если могила фараонов станет и моей могилой?» – мелькнуло у него в голове.

– Простите, коллега, – примиряюще обратился он к Ронделлю, – мы ведь все немного нервничаем из-за необычных впечатлений. – Швиль пытался в полумраке найти руку Ронделля, но она протянулась ему не так быстро, как он надеялся, а колеблясь и с неохотой. Пожатие было холодным и вялым, и это, по-видимому, имело большее значение, чем все крики. Это был намек на то, что должно произойти в скором будущем.

Швиль вошел в соседнее помещение, за ним остальные.

– Это передняя, господа, – объяснил Швиль. После того как зажгли свечи, все увидели стоявшие вдоль стен сундуки и шкатулки разных размеров с богатым орнаментом.

Швиль открыл один из них и не мог удержаться от возгласа восхищения: роскошные корсажи из чистого золота, усыпанные голубым жемчугом, блестели в глубине сундука; одежды из полотна, в которые они были завернуты, предохраняли их от уничтожения.

Швиль перешел к другим шкатулкам и нашел там тоже одеяния фараонов, украшенные золотом, жемчугом и серебряными вышивками. Его спутники жадно наклонились над открытыми ящиками, срывая с одежд все, что блестело. В тишине слышался только звук падающих в ящик золотых вещей. Швиль внимательнее присматривался к лицам остальных: как это не удивительно, на них было написано разочарование. Он догадался почему. Они надеялись найти целые слитки золота, а должны были довольствоваться тонкими нитями. В течение нескольких часов, до полного изнеможения, они стояли, наклонившись над шкатулками и молча погрузившись в свою работу. Швиль чувствовал среди них себя совершенно чужим. Каждый кусок, с жалобным стуком падавший в ящик, причинял ему глубокую боль, которую здесь никто не понимал. Погрузившись в свои мысли, он совсем не заметил, как рядом с ним очутился Томас Ллойд.

– Вы должны переключиться, милый Швиль, иначе вам будет плохо, – тихо сказал тот. В его голосе слышалось нечто такое, что заставило Швиля насторожиться: не угроза, не злоба, как у других, а скорее забота о нем, известная теплота, намек на дружбу.

– Можете ли вы, по крайней мере, понять меня? – спросил он.

– Вполне, коллега, но к чему все это?

– Боже мой, но когда мы собрались у Марлен, я был среди культурных людей. Посмотрите, с каким равнодушием они уничтожают бесценные сокровища! – с горечью произнес Швиль.

– Вы знали это уже раньше, господин Швиль. Могу сказать вам только одно: я не хотел бы быть на вашем месте.

Другие подошли к говорившим, и они замолчали. Присяжный поверенный де Кастелло, обретший снова свой юмор и жизнерадостность, крикнул:

– Господа, наверху у людей уже шесть часов. Нам пора подумать об обеде: стол уже накрыт.

В коридоре действительно было составлено несколько ящиков, покрытых скатертью. Ящики поменьше служили стульями. Консервы, вина и даже фрукты были разложены на красивой посуде. У каждого прибора де Кастелло, заведующий хозяйством, поставил флакон одеколона.

– Воду для мытья рук я не могу вам предоставить, она понадобится нам для других целей, – объявил он в ответ на вопросительный взгляд своих коллег.

Швиль уселся рядом с Томасом Ллойдом. Остальные обращали на него мало внимания. Он чувствовал себя совершенно чужим и лишним и неподвижно сидел перед своим прибором. Но еще у одного из собравшихся в этой компании не было никакого настроения и он не принимал участия в разговорах. Это был инженер Аргунов. Его большие серые глаза мечтательно смотрели в угол, запыленное лицо было бледно. Глубокое горе чувствовалось во всей его фигуре. Согнув спину, он устало держал в пальцах нож и вилку.

– Что с вами такое? – подтолкнул его Юргенсен. – Вы спите?

– Нет еще, но очень бы хотелось, – ответил Аргунов со слабой улыбкой.

– Ха-ха, – и еще хотите быть мужчиной! Не можете не спать одну ночь! Выпьем! – Юргенсен налил и подал ему стакан. Аргунов взял его, поднес к губам и, не отпив, поставил обратно на стол.

– Мне плохо, – тихо проговорил он, – мне кажется… у меня лихорадка.

С этими словами он упал. Все испуганно поднялись с мест. Доктор Пионтковский дотронулся до лба бесчувственного Аргунова – судя по выражению его лица, дело обстояло скверно.

– Приготовьте скорее постель, – приказал он столпившимся вокруг мужчинам.

Вскоре в коридоре было приготовлено ложе, на которое положили инженера. Остальные стояли вокруг него с горящими свечами в руках, и казалось, как будто члены какой-то тайной секты собрались здесь под землей для совершения службы. Наступившая мертвая тишина действовала еще более мистическим образом.

Доктор Пионтковский исследовал тем временем больного, и взяв его за руку, которую тот порезал недавно золотым краем передника, испустил восклицание ужаса. От маленькой ранки к плечу тянулся красно-синий след.

– Заражение крови, – бессильно сказал он. Дрожь, казалось, пронизала узкий коридор, и стоявшие вокруг содрогнулись.

– Скажите, доктор, – спросил кто-то, – ничего нельзя сделать?

– Ничего. Слишком поздно для ампутации, да и для нее у меня нет ни инструментов, ни приспособлений. Но кто мог подумать, что за столь короткое время дело станет таким серьезным?

Аргунов с трудом открыл глаза и удивленно посмотрел на своих коллег. Ему было ясно его положение.

– Вы хотите что-нибудь сказать? – спросил доктор Пионтковский и наклонился к нему.

– Да, но другие должны уйти. Они сразу же удалились.

Теперь горела только одна свеча, и в полумраке не было заметно, что Швиль остался. Он стоял в углу, задерживая дыхание. Он сам не знал почему, но какая-то необъяснимая сила задержала его. Может быть, это смерть, ждущая, что он, Швиль, закроет мертвому глаза? Да, это была смерть, не пускавшая Швиля идти дальше, потому что здесь, в гробнице фараонов, она имела совсем другое значение, чем на земле. Швиль, бывший прежде всего исследователем, хотел наблюдать за концом Аргунова. Он не сомневался в том, что умирающий пал жертвой мрачной силы, царившей здесь тысячи лет. Боги мстили за нарушение покоя спящих мумий! А кто мог знать, не последуют ли за Аргуновым и другие? Изречения на стенах и потолке заключали в себе много загадок, которые, быть может, никогда не будут разъяснены.

Больной приподнялся.

– Доктор, – сказал он, тяжело дыша, – вы единственный человек, которому я хочу довериться. Несколько лет тому назад в Париже я сделал завещание. У меня есть состояние, и я хотел бы оставить его одному человеку на земле, девушке, которую я любил больше всего. Она меня никогда не любила и не без оснований. Не без оснований, доктор, потому что я был тем, кто привел под давлением Марлен бедное дитя к «Бесстрашным». С тех пор я ее больше не видел. Марлен держала ее вдали от меня, ее пути намеренно никогда не пересекали моей дороги. Вы ведь знаете тактику Марлен. Она никогда не допускает между двумя «бесстрашными» дружбы. Я не мог с тех пор встретить эту девушку, несмотря на все мои усилия.

– Как зовут ее? – спросил доктор Пионтковский.

– Ее зовут… ее зовут Элли Бауэр, и она немка, – С трудом сказал умирающий. Швиль поднес руку к губам, чтобы подавить стон. Он уже хотел выйти из своего угла, чтобы еще что-нибудь услышать об Элли, потому что ее судьба не переставала мучить его, но инстинкт удержал его в темном углу: это могло стоить ему жизни, его и без того ненавидели, а если еще будут смотреть как на шпиона…

Доктор Пионтковский опустил голову. Имя Элли Бауэр было ему известно.

– Если я не ошибаюсь, – сказал он после долгого молчания, – она еще недавно была в Генуе.

– В Генуе? – из последних сил крикнул Аргунов.

– Да, но вы никак не могли встретиться, потому что ей было строго запрещено покидать ее квартиру.

– А где она теперь? Где, доктор, скажите мне, ради Бога, хоть перед смертью! – умолял его Аргунов.

– Марлен должна была послать ее с поручением в Испанию.

– И она поехала туда? – нетерпеливо прервал его больной.

– Нет, насколько мне известно, из этой поездки ничего не вышло…

– Почему, скажите?

Доктор Пионтковский осторожно оглянулся, чтобы убедиться, что его не подслушивают. Потом наклонился к Аргунову:

– Вы ведь знаете, коллега, что мы ничего не имеем права говорить, если хотим вообще жить, – боязливо сказал он. – Вам известно, как ужасно закончили Тимм и шофер Вальдрок…

– Но, доктор, нас никто не слышит, и я… я ведь больше не выйду живым из этой могилы. Мне вы можете вполне довериться. Я не могу спокойно умереть, пока не узнаю, что с ней случилось.

Швиль стоял, судорожно сжимая руки. Он тоже наклонился к говорившим, чтобы уловить каждый звук.

– С фрейлейн Элли дело обстоит нехорошо: она не последовала приказанию оставаться дома…

– Дальше, дальше, – настаивал Аргунов.

– До ушей Марлен дошло, что она хотела помочь бежать одному немцу, имя которого я не знаю…

– И…

– Она встретилась с ним ночью, но за нею следили…

– Говорите, говорите, ради Бога!

– Ее посадили в автомобиль и увезли. С тех пор больше о ней ничего не известно.

Умирающий упал на подушки. Через минуту послышались его рыдания.

Но через некоторое время он снова поднялся.

– У нее есть старая мать: я завещаю ей все свое состояние. Это мой долг. Скорее, дайте мне бумагу и перо. В боковом кармане пиджака вы найдете печать, хорошо известную моему нотариусу в Париже. Дайте ее мне.

Когда доктор Пионтковский подал ему просимое, Аргунов дрожащей рукой написал сам письмо и запечатал его. Потом поднес резиновую печать к огню свечи и держал ее до тех пор, пока резина не сгорела.

– Я написал для подателя сего полную доверенность. Доктор, мы знаем друг друга десять лет, мы прошли вместе через огонь и воду, и вы единственный, кто будет присутствовать при моей смерти. Я умоляю вас, если у вас есть еще вера в Бога, не берите ничего у старой женщины, потому что она потеряла все в жизни. Обещайте мне!

– Хорошо, я согласен, – тихо прозвучал ответ.

Больной с тяжелым вздохом медленно опустился вниз. Он дышал тяжело и неровно. Дыхание все время прерывалось, широко раскрытые глаза глубоко ввалились.

– Я умираю, – хрипло произнес он.

Доктор Пионтковский вскочил и позвал остальных к ложу инженера. Снова все встали вокруг с опущенными головами и зажженными свечами.

– Он умирает, – сказал доктор.

– Я умираю, – повторил Аргунов, и это было его последним словом. Затем его лицо покрылось предсмертным потом и голова опустилась на грудь.

Руки судорожно вцепились в прикрывавшее его плюшевое одеяло.

Вскоре желтые пальцы разжались, и все тело, сразу как будто вытянувшись, окаменело.

Невдалеке стояла большая статуя из черного дерева, с которой было похищено самое драгоценное. Толстые губы стража фараонов победно улыбались. Глаза смотрели на людей, стоявших с опущенными головами. Они смотрели через толстые стены в комнаты, где покоились фараоны, может быть, слышавшие уже приближающиеся шаги вторгшихся святотатцев.

С сегодняшнего дня их осталось только шесть.

Смерть в невидимых одеждах плясала в узком коридоре. С тоской и жадностью она протягивала к живым людям костлявые руки. Она прислушивалась к биению живых сердец и плясала… плясала…

Первая ночь в могиле фараонов прошла при всеобщем напряжении. Тишина, не нарушаемая ни одним звуком извне, и смерть инженера Аргунова, тело которого покоилось в коридоре между двух горящих свечей, создавали настроение, при котором никто не мог уснуть. Судьба Аргунова наполняла каждого «бесстрашного» страхом за свою собственную жизнь.

Смерть ближнего всегда заставляет пересмотреть свои собственные дела и поступки. Мужчины лежали под одеялами, но никто не спал.

Де Кастелло без перерыва курил. Доктор Пионтковский, принявший сильное снотворное, все время ворочался с боку на бок. Юргенсен взял бутылку коньяку, поставил рядом с кроватью свечу и пил один стакан за другим, чтобы избавиться от всеобщей подавленности.

Несмотря на сильную усталость, Швиль тоже не мог сомкнуть глаз.

Все, что он слышал несколько времени тому назад из своего угла, мучило его снова. Теперь ему было ясно, что он любил эту девушку, как еще ни одну женщину до сих пор. Сознание, что он похоронен здесь ради женщины, виновной в смерти Элли, доводило его до безумия. Он готов был головой пробить эти стены, только чтобы добраться до Марлен.

Теперь он действительно станет убийцей. Чувство мести заставляло его еще больше стремиться к свободе. Он уже думал, как отомстит за Элли едва только выберется отсюда. Он пришел к твердому решению работать завтра с наибольшей энергией и усердием, только чтобы выбраться отсюда скорее.

Несколько часов Швиль неподвижно провел в своей постели, лежа с широко раскрытыми глазами, пока не погасли все свечи. Потом убедившись, что все спят, он бесшумно встал и проскользнул в узкий коридор. Он знал, что делает. Среди «Бесстрашных» был радиоспециалист Альфред Ронделль, который еще бодрствовал, и Швиль не мог успокоиться, пока не найдет его и не выяснит, что тот делает. При слабом свете он увидел тело Аргунова. Он осторожно скользнул мимо него и натолкнулся на Ронделля, сидевшего без пиджака спиной к Швилю. Из его трубки поднимались густые клубы дыма. На ушах были наушники. Рядом с ним, на двух ящиках, стоял телефонный аппарат, слева от него передатчик с горящими лампочками. Антенна была, очевидно, установлена еще днем кем-нибудь из «бесстрашных», находившихся среди артистов. При слабом свете свечи Швиль мог разглядеть микрофон.

Значит, у Ронделля был уже электрический ток.

– Если бы только узнать позывные, – с отчаянием подумал Швиль. Вдруг он увидел, как Ронделль стал пробовать отправитель, включив ток.

Раздался свист, вспыхнули синие искры. Отправитель начал действовать, приемник тоже уже был включен. Ронделль заработал ключом и дал по азбуке Морзе сигнал: М. Ф. О. 218.

Швиль, знавший эту азбуку, прокрался в соседнее помещение и с лихорадочной поспешностью вынул бумагу и карандаш. Он принялся в темноте записывать сигнал; затем тем же путем он вернулся в коридор.

Из громкоговорителя, который Ронделль заглушил, чтобы другие не слышали, ясно послышался голос.

– Алло, Ронделль?

Сердце Швиля сильно забилось от волнения. Какое странное чувство – слышать во мгле, в этой могиле, в ночной тишине голос из другого мира. Разве все люди на земле не находились по другую сторону гроба? Ведь они теперь были в могиле, шесть людей и один труп.

– Алло, алло, – ответил Ронделль, – внимание! Первый день прошел плохо. Аргунов умер от заражения крови. Все остальные здоровы. Настроение скверное. Новичок (Швиль вздрогнул при этом слове, потому что отлично знал, что оно относилось к нему) очень подозрителен, задерживает работу. Мы посоветуемся, что с ним делать. Когда все будет готово, в нем нельзя быть уверенным. Сегодня никаких особенных результатов, три ящика средних вещей. Завтра утром мы проникнем в другое помещение. Надеемся, что покончим со всем в четыре-пять дней. Целый день работали при свечах, только сейчас получил ток. Итак – до завтра.

Ронделль выключил и инстинктивно обернулся. Швилю удалось в последнее мгновение лечь пластом на пол. Два ящика, стоявших перед ним, закрыли его от радиста. Швиль задержал дыхание, чтобы не быть пойманным. Потом на животе прополз в соседнее помещение, забрался под одеяло и заснул. Он не слышал, как Ронделль приблизился к нему и испытующе посмотрел на него при свете фонаря, прислушался к его дыханию. После того, как Ронделль убедился, что немец спит, он нашел свой матрас и вскоре погрузился в глубокий сон.

На следующее утро всех разбудил удар гонга. После завтрака приступили к следующей, также запечатанной, двери. «Бесстрашные» были чрезвычайно поражены энергией Швиля, которой внезапно был охвачен последний. Не понимая, они смотрели друг на друга и перешептывались между собой, но Швиль делал вид, что ничего не замечает. Он раскалывал пополам камни, замазанные глиной, и разбивал печати. Работал как одержимый. Пот капал с его лба, кожа на руках была в ссадинах, но он не обращал на это внимания и только пришпоривал других. Ронделль внимательно наблюдал за ним и смущенно пожимал плечами: он еще меньше, чем другие, понимал перемену, происшедшую в археологе.

Вход, который они пытались открыть, был гораздо прочнее, чем предыдущий. Когда первую стену откололи, оказалось, что за ней находится вторая, такая же. Некоторое время все стояли, разочарованные, но Швиль не уступал.

– Дальше, дальше, господа, не останавливайтесь: нам надо преодолеть еще этот пустяк, тогда мы очутимся в боковой комнате. Там должны храниться дорогие вещи, – подбадривал он своих сообщников, но де Кастелло ударил в гонг и объявил обеденный перерыв. Около трех часов они вернулись в прежнее помещение. Мужчины уже уселись за стол и приготовились есть, как вдруг в душном воздухе почувствовался невыносимый запах. Все положили вилки и молча обменялись вопросительными взглядами. Никто не мог найти объяснения. Первым встал Швиль, вышел в коридор и посмотрел на труп Аргунова. Здесь запах был еще невыносимее. Достаточно было одного взгляда на изменившееся и вздутое лицо умершего, чтобы понять причину. При такой жаре труп разложился неожиданно быстро. Странно, вчера об этом никто не думал. Другие тоже подошли, и хотя они держали перед носом платки с одеколоном, не могли долго выдержать этого запаха и убежали. Швиль тоже должен был выйти из коридора: он чувствовал сильную головную боль и тошноту.

– Я не знаю, почему у нас нет электричества: ведь Марлен совершенно ясно сказала мне, что мы получим ток со станции. Мне кажется, – прибавил Швиль, не смотря на Ронделля, – что ток должен был быть уже вчера.

– Гм… да… строго говоря, Швиль прав, – смущенно пробормотал Ронделль, – я постараюсь еще сегодня войти в соприкосновение с внешним миром.

Этого ответа было вполне достаточно для Швиля. Он доказывал, что остальные, зная, что ток был уже в гробнице вчера, не находили нужным присоединиться к нему. Итак, ночные разговоры с внешним миром должны были держаться втайне от него. Все они были против него. Ему необходимо было это установить. В душе он все-таки надеялся, что среди «Бесстрашных» найдется хоть один дружески настроенный к нему человек. Неужели он должен теперь совершенно отказаться от этой надежды? Неужели он был совершенно один, покинутый всеми?

Трупный запах становился все неприятнее. Несмотря на то, что труп был закрыт пятью одеялами, о еде нечего было и думать. Оставалось только употребить все силы на то, чтобы скорее пробиться в третье помещение, чтобы таким образом избавиться от новой напасти.

С удвоенной энергией приступили к работе. Глухие удары молотка звенели в ушах; все стояли по колени в щебне. Все давно уже сняли рубашки; с тела стекал пот и, мешаясь с пылью, расплывался черными струйками по груди и спине. Никто не говорил ни слова, только тяжелое, прерывистое дыхание свидетельствовало, что здесь работают не машины, а живые люди. Но эта работа, казалось, все больше притягивала трупный запах: он подходил все ближе и ближе. Юргенсена вырвало уже два раза; остальные с отчаянием посмотрели на него, не выпуская изо рта трубки или сигаретки.

Доктор Пионтковский, некурящий, без перерыва пил коньяк. Швиль еще более или менее держался, но и его силы начинали сдавать.

– Дальше! Дальше! – не переставал он настаивать, крича хриплым голосом.

Остальные послушно делали все, что он приказывал. Да, они теперь цеплялись за Швиля, так как он был единственным, который решил не сдаваться.

Была уже полночь, когда они наконец пробили отверстие в третье помещение, из которого вновь ринулся горячий воздух, так что им всем пришлось отступить назад. Свечи были потушены.

– Ронделль, черт возьми, зажги же свет! – крикнул кто-то в темноте во все горло. Сейчас же вслед за этим раздался стук опрокидываемых ящиков и других предметов и через несколько минут радист вернулся, держа в руке зажженную электрическую лампочку, провод которой волочился по земле. При слабом свете ее на искаженных и ставших неузнаваемыми лицах видно было, как все жаждали света. Разве эта маленькая лампочка не была приветом от солнца, к которому они так стремились? Но они недолго могли отдаваться своим размышлениям: воздух в помещении напоминал им каждую секунду, что надо двигаться дальше. Все вернулись к работе. О еде никто больше не думал, никто не хотел смотреть на нее.

Снова раздались удары молотком, и облака пыли, только что улегшейся, поднялись вновь, окутывая все подземелье темно-серым налетом. Ронделль устраивал тем временем освещение. Вскоре зажглось несколько больших и маленьких ламп, прикрепленных к стенам.

В два часа ночи часть стены была проломана. Каждый взял лампу и заглянул вовнутрь. Комната была четыре метра в ширину и шесть в длину. В ней находилась колесница фараона и мебель из дворца. То тут, то там поблескивали золотые украшения. Посередине комнаты и по стенам стояли сундуки, более богато украшенные, чем предыдущие.

Швиль первый вошел в комнату, но никто не последовал за ним. Смерть инженера Аргунова была еще слишком свежа в памяти: хотя об этом никто не говорил, но все знали, что он первым схватил золото.

Ни у кого не находилось мужества испытать невидимого бога мести. Швиль осмотрел роскошную колесницу, выложенную толстыми пластинами золота, с колесами из черного дерева, украшенными слоновой костью. Он совершенно погрузился в ее подробный осмотр, как вдруг подземелье потряс страшный гул. Лампа выпала у него из рук и с треском потухла. Послышались громкие крики и стоны. Швиль быстро пришел в себя, бросившись в направлении, откуда раздались крики. При свете горевших в соседнем помещении ламп он не мог, однако, ничего рассмотреть в первую минуту, так как пыль густым облаком стояла в воздухе. Но он угадывал, что произошло ужасное несчастье и, по-видимому, не ошибался. Когда пыль улеглась, все стало ясно. Пока он осматривал экипаж, рухнул потолок.

Отдельные крики становились все громче. В куче щебня и камней Швиль не мог ничего рассмотреть: очевидно, под обломками находились люди.

Он начал лихорадочно работать и вскоре освободил одного. Его невозможно было узнать, потому что кровь, которая все время текла из его носа, покрыла все лицо.

– Де Кастелло? – спросил Швиль.

– Нет, Ллойд, – гласил ответ. Швиль довел шатающегося Ллойда до коридора и принялся рыть дальше, пока не нашел Кастелло. Взяв последнего под мышки, он собирался уже вытащить и его, как вдруг тот дико закричал.

– Не тяните, я ранен, у меня безумная боль в ногах.

Оказалось, что у него были сломаны обе ноги.

Швиль оттащил несчастного в сторону и затем снова схватился за лопату. Теперь из кучи щебня вылез Ронделль и на четвереньках отполз в сторону. На плече у него была зияющая рана. Швиль увидел руку, судорожно дергавшую пальцами. Изо всей силы навалился на камни и отодвинул их в сторону. Вскоре ему удалось вытащить доктора Пионтковского, который едва дышал.

– Кислороду, Ронделль, вы не даете нам ничего! – заревел Швиль.

В эти минуты, когда дело шло о человеческой жизни, он мало задумывался над тем, что этим замечанием только ухудшит и без того скверные отношения между собою и Ронделлем. Но тот, видимо, понял волнение археолога и без противоречий выполнил все, что ему было приказано.

– Все здесь? – спросил Швиль, пересчитывая присутствующих.

– Нет Юргенсена, – ответили Ронделль и доктор Пионтковский.

Швиль снова схватился за лопату. После напряженной работы он нашел отсутствующего: тот лежал под всем грузом камней. Не нужно было тщательного исследования, чтобы установить, что он мертв.

На черепе виднелись многочисленные раны, и все лицо было залито кровью.

– Теперь у нас два трупа. Гробница фараонов будет и нашей могилой, – с горечью произнес Швиль, обращаясь к Ллойду, и прибавил: – Ведь вы были посланы сюда только потому, что являлись инженером: разве вы не могли предвидеть несчастья?

Ллойд ничего не ответил: он еще не пришел в себя и, тяжело дыша, прислонился к стене.

– Вы верите, Швиль, что фараоны мстят? – спросил доктор. Остальные с напряжением ждали ответа.

– Я не могу с уверенностью утверждать этого, но твердо верю, что здесь, под землей, есть какие-то влияния, от которых мы страдаем. Есть совершенно непонятные вещи, которых никто не может объяснить. Я бы не удивился, если никто из нас не увидел бы больше дневного света. Может быть, мы все останемся здесь, – спокойно заключил Швиль.

Его ответ поразил всех, как ударом грома, а небрежность, с которой он произнес это, была еще удивительнее слов. Его ответ был предостережением судьбы. Долго длилось молчание, прерываемое только стонами де Кастелло. У несчастного были сломаны обе ноги, и доктор Пионтковский накладывал ему перевязку.

– Заткните глотку, Швиль, – взревел вдруг неожиданно Ронделль. – Вы хотите нагнать на нас страх! Я знаю, во что вы метите. Я вас застрелю, как собаку; если вы будете влиять своей ерундой на других!

Кровь бросилась Швилю в лицо. Прищурив глаза, он презрительно посмотрел на своего противника, потом на остальных и ответил, холодно улыбаясь:

– Если вы меня застрелите, то это ничего не изменит, господин Ронделль. Может быть, даже вы в таком случае еще скорее погибнете здесь, потому что мое предположение о мести фараонов только оправдается. Я не боюсь смерти, господин Ронделль, заметьте это. Если я так говорю, то только потому, что единственный среди вас, который не потерял головы из-за золота. Да, господа, я единственный, который в состояний еще думать. Я не боюсь ни вас, ни Марлен и не скрываю этого. Что вы теперь скажете, господин Ронделль?

Ронделль ничего не ответил и остальные тоже промолчали. Но теперь Швиль знал, что конфликт стал открытым. Может быть, это даже лучше. Трое исключались: Аргунов и Юргенсен были трупами, а де Кастелло с раздробленными ногами был так же безопасен, как и мертвые. Значит, у него оставалось только три противника. Это сознание придавало ему мужества, и, несмотря на усталость, он еще не чувствовал себя разбитым. Наоборот, ему казалось, что он вполне подготовлен к борьбе и всячески подстегивал себя, чтобы сохранить оптимизм.

– Ну, господа, нам надо работать, нам необходимо новое помещение, иначе мы задохнемся. Господин Ронделль, пустите кислород. Надо также предпринять что-нибудь с трупами, иначе они погубят нас своим разложением. Я предлагаю засыпать обоих щебнем и заложить камнями, которых у нас более чем достаточно. Вперед, господа, положение очень серьезное, – сказал Швиль и, не ожидая ответа, схватился за лопату. Остальные принялись помогать ему. Незримая сила исходила от Швиля, и они не могли противостоять ей. Они против своего желания вынуждены были признать, что он единственный среди них, который еще не потерял головы.

Вскоре в коридоре вырос маленький холмик, под которым лежали Аргунов и Юргенсен. Оставшиеся в живых постояли еще несколько минут с лопатами в руках в скорбном молчании, с опущенными головами у могилы товарищей. Только де Кастелло, беспрерывно стонавший от боли, лежал в соседней комнате при слабом свете одной лампочки.

– Итак, то, что умерло, должно быть похоронено. Мы, живые еще, должны приложить все усилия к тому, чтобы продержаться, – вывел Швиль своих товарищей из подавленного состояния. И снова все, повинуясь ему без возражений, взялись за лопаты.

Кислород, предоставленный Ронделлем, облегчил работу и постепенно поднял настроение.

Пионтковский многозначительно отвел Швиля в сторону.

– С де Кастелло дело обстоит плохо, – заметил он, – у него невыносимые боли.

– Разве нельзя ничем помочь? – спросил Швиль, искренне озабоченный.

– К сожалению, нет. Одну ногу в сущности, необходимо сразу ампутировать, иначе возникает опасность заражения крови.

– Вы сказали ему?

– Нет, не вижу смысла, если ничего нельзя предпринять…

– Хорошо, предоставим его судьбе. В конце концов он может страдать только до тех пор, пока это будет возможно.

– А потом? – спросил доктор.

Швиль не ответил, но его пристальный, упорный взгляд был красноречивее слов.

Затем они вернулись в только что открытое помещение, где Ронделль и Ллойд срывали золотые украшения с колесницы. Доктор тоже принялся за работу. При каждом рывке, уничтожающем сокровище, археолог чувствовал тупую боль, но он утешал себя мыслью о том, что главные сокровища были еще далеки от варварских и жадных рук. Точный план на древнем папирусе был у него. Только он единственный знал, где находится золотой клад и сокровищница. У него не было еще определенного плана, но возмущение, нараставшее в нем все больше и больше, могло побудить его на неожиданный шаг.

Они работали до полного изнеможения, и когда вернулись в первую комнату, то измученные упали на матрацы. О сне никто не мог думать, де Кастелло продолжал кричать не переставая. Пионтковский дал раненому большую дозу снотворного, но и это средство не могло смягчить сильных болей. Не оставалось ничего другого, как уйти отсюда; каждый взял свой матрац и перешел в то помещение, где стояла колесница. Но и это не помогло: крики доносились и сюда. «Бесстрашные» залезли под одеяла, затыкали уши ватой, но все было тщетно. Наконец они настолько отупели от беспрерывных криков де Кастелло, что заснули.

Швиль проснулся в тот момент, когда кто-то сильно тряс его за плечи: это был доктор Пионтковский.

– Пойдемте, Швиль, – попросил он и повел его в первую комнату. Там, недалеко от своего матраца лицом на каменном полу, лежал де Кастелло. Из рань на виске капала кровь. В желтой, одеревеневшей руке он держал револьвер.

– Самоубийство. Он не мог больше выносить этих болей, – заметил доктор.

– Это и было моим вчерашним намеком, что его надо предоставить собственной судьбе, – спокойно заметил Швиль. Вскоре проснулись Ронделль и Ллойд.

– Третий мертвец, – прошептал Ронделль. Он был до такой степени смущен, что Швиль, несмотря на печальное положение, не мог удержаться от улыбки. Ронделль, пытавшийся прошлой ночью застрелить его за то, что он говорил о мести фараонов, теперь стал бояться. Швиль посмотрел на других, и улыбка сразу исчезла с его губ, потому что стоявшие вокруг него люди, судя по выражению их лиц, были близки к безумию. Он ясно понимал, что с ними происходит. Тайны, скрытые здесь в каждом углу, с огромной силой действовали на психику современных людей. Трое мертвых – неоспоримое доказательство жертв таинственной силы – еще больше смущали оставшихся в живых. Этот страх перед невидимым мстителем в самом скором времени прорвется самым ужасным образом. И тогда все будет кончено: три трупа и столько же безумных, отрезанных от всего мира…

Швиль впервые почувствовал страх. До сих пор он держался, может быть, только потому, что как археолог в течение многих лет жил в очаровании этого мира. Его мысли, глаза и вся психика привыкли к этому миру тайн. Но кто знает, сколько он еще сможет выдержать, если «Бесстрашные» сдадутся? Безумие заразительно… Швиль выпрямился.

– Не малодушествовать! Нам надо сейчас же закопать и Кастелло. Вперед, – скомандовал он, но никто не шевельнулся. Тогда он сам взял труп и отнес его в коридор.

Он думал, что его пример выведет товарищей из ужасного оцепенения, но ошибся: они все молча стояли на своих местах. «Неужели то, что я думал, уже началось?» – испуганно подумал Швиль.

Он положил де Кастелло в угол, засыпал его и бросил на труп несколько камней, чтобы тонкая пыль не осыпалась вниз. Затем вернулся к остальным. Он потряс доктора, но тот неподвижно продолжал смотреть на Швиля, как будто тот был прозрачным.

– Вы еще живы, доктор? Скажите несколько слов! – крикнул Швиль.

Бледная улыбка тронула тонкие губы доктора. Швиль облегченно вздохнул: значит, с ним не так еще плохо.

– Я не знаю, Швиль, – произнес наконец доктор, – мне кажется, что я совсем не живу, а парю где-то в неизвестности. Смешно, не правда ли?

– Ерунда, доктор, все, что вы видите и слышите, это реально, поняли? – снова потряс его Швиль за плечи.

– Да, конечно, – тот показал на коридор, где лежали мертвецы. – Но все здесь так непонятно.

– Не думайте об этом. Многое непонятно: природа, Бог, вся жизнь. Но это ничего не значит. Мы тем не менее любим природу и верим в божественное начало. Нельзя только пытаться понять непонятное силой. Вот, доктор, – Швиль протянул ему стакан коньяку, – реальный, совершенно земной напиток, пейте, и если вы как следует зальете за воротник, вам станет лучше.

Доктор Пионтковский приветливо улыбнулся ему и послушно выпил.

– Так, а теперь мне надо растрясти остальных, – сказал Швиль и схватил руку Ллойда. Тот даже не посмотрел на него. Взгляд англичанина был прикован к луже крови, оставшейся после трупа де Кастелло. Швиль принес глины и засыпал кровь. Ллойд поднял голову и отчужденно посмотрел на археолога. Потом он медленно прошел в угол, где лежал матрац де Кастелло, и опустился на него. Швиль нагнулся над ним, внимательно рассматривая его лицо. На нем не было совершенно никакого выражения. Вместо лица была только белая маска, на которой торчала щетина его бороды.

Швиль тоже дал ему коньяку, но Ллойд продолжал лежать неподвижно, вытянувшись во всю длину и устремив глаза в потолок в таком же оцепенении. Тогда Швиль поднес стакан к его полуоткрытому рту и влил в него несколько капель коньяку. Ллойд не шевельнулся, и напиток лился в его горло без всякого усилия с его стороны. Доктор Пионтковский, наблюдавший за этим, подошел к Швилю.

– Столбняк? – спросил Швиль.

– Точно не могу сказать, – пожал врач плечами. – Реакция еще не наступила, надо подождать…

– А как вы находите Ронделля? – совсем тихо спросил Курт, чтобы тот не слышал его. Однако Рон-делль все-таки расслышал его и крикнул:

– Не беспокойтесь, господин археолог, я здоров и не даю себя увлечь общей подавленности.

– Меня искренне радует, господин Ронделль, найти здесь такого оптимиста: если у Марлен много таких людей, она может быть довольна.

Ронделль ничего не ответил: он прошел в соседнее помещение, и вскоре оттуда раздались удары молотка и лома.

Швиль и доктор остались одни, если не считать Ллойда, безучастно лежавшего на матраце.

– Скажите, Швиль, – внезапно заметил доктор, – среди «Бесстрашных», в общем, не принято затрагивать прошлое друг друга, но ведь вы убийца графа Риволли?

Этот вопрос, заданный под землей на расстоянии двенадцати метров под ее поверхностью и так неожиданно, озадачил Швиля.

– Не забудьте, что меня только подозревают в убийстве графа, – подчеркнуто произнес он.

– Простите: а смертный приговор, который был вынесен?

– Ничего не значит, – обрезал Швиль.

– Но если нельзя доказать невиновность, то значит человек виновен?

– Скажите, доктор, почему вам пришел теперь в голову этот вопрос? – пристально посмотрел на него Швиль.

– Без особых причин, господин Швиль, – ответил врач и повернулся, намереваясь уйти.

– Одну минуту, простите, – удержал его Швиль.

– Что вы хотите от меня?

– Ничего. Я вас больше не задерживаю, доктор, идите, – ответил Швиль внезапно сдавленным голосом, и Пионтковский отправился к Ронделлю.

Через некоторое время Швиль вынул часы, чтобы определить который час.

Проклятые часы остановились. Ну да, он забыл их завести. Он посмотрел на своих спутников. Они уже спали, только Ллойд лежал с широко открытыми глазами, устремленными в потолок,

Швиль медленно пошел в коридор, где были нагромождены чемоданы. Он открыл их один за другим, пока не нашел чемодан доктора Пионтковского, среди вещей которого, после долгих поисков нашел наконец то, что давно искал. Засунув это быстро в карман, он снова поставил чемодан на место и вскоре очутился на своем матраце. Дрожа всем телом от волнения, он почувствовал удовлетворение, что ему удалось найти доказательство своей невиновности. В нескольких шагах от него лежал убийца его друга, графа Риволли. В течение всего дня Швиля преследовала неотвязно мысль, что он уже видел доктора Пионтковского, но не мог ответить на этот вопрос. За все время пребывания в гробнице доктор не брился, и при виде его бороды Швиля каждый раз охватывало какое-то неприятное чувство. Когда несколько часов назад доктор затронул в разговоре вопрос о графе Риволли, он бессознательно помог Швилю разгадать эту тайну. Да, теперь она была действительно разгадана, потому что Швиль нашел в его чемодане три паспорта. Который из них настоящий, ему было безразлично: но на каждом из них была фотография доктора, и на одном из них он был изображен с бородой, придававшей ему совсем другое выражение. Борода! Швиль свернулся под одеялом и, закрыв глаза, восстановил в памяти картину того вечера, когда был убит его друг.

Поздно ночью он покинул графа. Хозяин проводил его по мраморной лестнице и в подъезде они сердечно распрощались. Граф хотел перед этим еще заказать по телефону автомобиль, потому что его собственный остался на ночь в городе. Но Швиль отказался. Ночь была теплой, пахло цветами, и ему надо было пройти всего три километра пешком. Едва Риволли закрыл дверь, как Швиль заметил человека, быстро покидавшего сад. Тогда Швилю эта тень не показалась подозрительной, потому что ворота замка были открыты и каждый мог свободно войти. Может быть, это был кто-нибудь из прислуги или садовник? Только на суде Швиль узнал, что в ту ночь в замке не было никого из прислуги. Незнакомец, шедший очень быстро, вскоре скрылся, но и одного мгновения было достаточно, чтобы в памяти Швиля запечатлелся его образ. Он обратил внимание на его бороду. Понятно, он вскоре забыл о нем. Но теперь человек, которого он когда-то видел в графском парке, снова стоял перед его глазами. Он не мог ошибаться. По паспорту, на котором был снимок, доктор назывался тогда Альберт Кубачи! «Его автомобиль», – продолжал вспоминать Швиль. В сотне метров от замка стоял автомобиль, ожидавший, очевидно, когда он оставит графа. Тогда он тоже не обратил внимание на это: почему бы так не стоять автомобилю? Дорога вела к городу, к гавани и к расположенному поблизости великолепному пляжу, и автомобильное движение было здесь очень оживленным.

Швиль совсем погрузился в воспоминания, когда услышал шум: это Ронделль поднялся со своего матраца. Сперва он внимательно посмотрел на археолога, потом на цыпочках вышел в коридор. Едва он исчез, как Швиль тоже поднялся. Он заранее составил себе уже несколько ящиков, образовавших нечто вроде стенки, за которыми он мог совсем незамеченным подслушивать разговоры Ронделля. Радист необычайно быстро установил соединение. Он говорил пониженным голосом.

– Несчастливая экспедиция: мы потеряли трех людей. Четверо еще в живых, но Ллойд тоже плох. Работа подвигается медленно. Шесть ящиков. Главный клад еще не найдет из-за всех несчастий. Новичок совсем ненадежен; доктор тоже потерял мужество. Надеемся справиться в три дня. Новичок должен остаться здесь. Непременно.

Ронделль замолчал и включил громкоговоритель. Швиль вздрогнул, когда совсем рядом услышал ненавистный голос Марлен:

– Делайте с новичком все, что находите нужным, согласна со всем. Через три дня, как условлено, в двенадцать. Заведите свои часы, сейчас десять минут четвертого пополудни. Перевели? О несчастьях не думайте, не играют никакой роли. До свидания.

Ронделль выключил приемник и взял телефонную трубку.

– Вы, Ковард? Через три дня в двенадцать часов ночи. Поставьте на работу не сорок, а пятьдесят людей. Все остальное в порядке. У нас здесь три трупа, четвертый следует. Что? Да, новичок. Безумный или шпион. При переноске должен быть эффенди и четыре туземца, всех остальных вы отошлите назад. Пока, Ковард.

После того, как Ронделль покончил со всеми делами, он взял передатчик, микрофон и приемник и спрятал все в ящик как уже делал раньше.

Швиль поторопился вернуться на свое ложе, где его вскоре и нашел Ронделль. Он бросил на спящего пристальный взгляд, и, успокоившись, отправился спать.

Археолог всеми силами боролся против сна, не зная, выполнит ли тот уже сейчас задуманный им план убить его. Нужно было быть готовым ко всему. Ллойд исключался, а на помощь доктора Пионтковского он не мог рассчитывать. Значит, вопрос стоял о двух вооруженных противниках. Они, наверное, не пойдут на открытую борьбу. Да и для чего, когда можно избавиться от него совершенно безопасно во время сна?

Через три дня гробница будет открыта и золото вытащено. Пионтковский и Ронделль исчезнут, а он останется похороненным здесь с другими.

Через тысячу лет какой-нибудь исследователь будет рассматривать побледневшие кости и писать книгу о строении черепа двадцатого века.

«Веселая перспектива», – подумал Швиль. Потом снова вспомнил о Марлен. Ее слова еще ясно звучали в его ушах: «Делайте с новичком то, что считаете нужным…»

Нет, он не смел и не должен умирать. Ему надо было еще так много сделать, прежде чем уйти из этого мира. Убийца графа Риволли не должен был оставаться безнаказанным. И Элли! Он найдет убийц несчастной девушки и отомстит им. Элли пожертвовала собой для него, не думая о последствиях… Швиль не заметил, как погрузился в глубокий сон.

Дикий крик и звон разбитого стекла разбудил его. Пионтковский и Ронделль тоже проснулись. Они увидели Ллойда, топтавшего босыми и уже окровавленными ногами осколки стекла и кричавшего непонятные слова диким голосом. Его волосы были всклокочены, и из широко открытых глаз смотрело безумие. Рубашка висела длинными лохмотьями с его тела, а руками он защищался от невидимых противников. Увидев Пионтковского, он бросился на него и с дикой силой стащив врача с матраца на пол, начал его душить. Лицо доктора посинело, глаза остановились.

– Это ты, ты! Но теперь я поймал тебя! – кричал Ллойд.

Швиль и Ронделль одновременно бросились на сумасшедшего и оторвали его от его жертвы. Но безумец с еще большим бешенством накинулся на Ронделля. Оба упали на матрац, и началась ожесточенная борьба. Швиль не мог один оторвать пальцы Ллойда от горла Ронделля. Тот был уже близок к смерти, но Пионтков-ский, пришедший мало-помалу в себя, поднялся с пола и бросился на помощь к Швилю. С большими усилиями им удалось освободить Ронделля, но борьба с сумасшедшим продолжалась. Временами он оставался в покое, стучал кулаками в стены и кричал:

– Выпустите! Выпустите! Я хочу выйти из этого ада!

И затем снова со злостью бросался на своих спутников.

Швиль взял веревку и подал двум другим знак. Одновременно все трое бросились на Ллойда и уложили его на пол, но беснующемуся удалось освободиться от них. В следующее мгновение он стоял уже на ногах, и борьба началась снова. Ллойд наносил удары, кусался и царапался с такой силой и ловкостью, что было опасно приближаться к нему. Швиль сделал петлю, при помощи которой ему удалось поймать Ллойда. Сумасшедший попробовал было освободиться из петли. Это мгновение использовали двое других: бросившись на него, повалили его на пол, и вскоре Ллойд лежал связанным на матраце. Но он не переставал кричать и, как зверь, метался во все стороны.

– Веселенькое дельце, – произнес Пионтковский, вытирая лоб платком.

– Если он будет долго так вопить, то я пристрелю его, – крикнул вне себя Ронделль и оглянулся в поисках револьвера

– Этого вы не сделаете, – холодно перебил его Швиль.

– Я вас не спрашиваю и вообще я не желаю больше слушать ваших приказаний, – с ненавистью набросился на него Ронделль.

– Если вы осмелитесь причинить что-нибудь несчастному, то будете иметь дело со мной!

Пионтковский и Ронделль не ожидали, что у Швиля найдется мужество для открытого нападения. Он стоял перед ними, засунув руки в карманы брюк. У револьвера, который он держал в кармане, был взведен курок. Дуло было направлено на Ронделля, и он мог каждую минуту выстрелить.

Оба молчали. Швиль ждал внешне совершенно спокойно. Напряжение было невыносимо. В воздухе чувствовалась духота, как перед началом грозы. Непрерывный рев сумасшедшего еще больше раздражал нервы, и каждое мгновение могло произойти столкновение. Ронделль необычно тяжело дышал, и Пионтковский, как загипнотизированный, смотрел на карман Швиля, в котором ясно обрисовывался револьвер.

– Хорошо, Швиль, оставим его дальше вопить, если это доставляет вам удовольствие, – произнес Ронделль неожиданно миролюбиво и прошел в соседнюю комнату, где сейчас же принялся за работу. Пионтковский молча последовал за ним.

Швиль знал совершенно точно, что означает этот миролюбивый конец спора: в молчании Ронделля и Пионтковского таилась его смерть. Это было только небольшой отсрочкой, которую они дали ему, чтобы напасть неожиданно. Это могло случиться сейчас, может быть, даже завтра, может быть, они решили подождать, пока он заснет.

«Действовать! Действовать!» – стучало в мозгу Швиля.

Действовать, пока есть еще время, но как? Их было двое и тоже вооруженных. В соседнем помещении стало тихо, они, наверное, совещались. Швиль не решался приблизиться к ним, потому что не было исключено, что они подстерегали его. Война была объявлена, и пощады не было. Он оглянулся: и в этой комнате он не может больше оставаться, потому что выстрел из соседней мог легко попасть в него. Швиль взял матрац, ящики и одеяла и вытащил все в коридор. Там, где лежали засыпанные трупы, он уложил свои вещи под одеялом, придав им вид лежащего тела. Затем спрятался за ящиком, спустив предохранитель курка. Прошло несколько часов. Пионтковский и Ронделль беспрерывно работали. Напряжение и терпение Швиля были подвергнуты жестокому испытанию. Его беспокоил рев Ллойда, из-за которого нельзя было расслышать шагов; он ни на миг не сводил взгляда с выхода из коридора.

Первым появился Пионтковский. Он искал Швиля здесь, не найдя его в предыдущей камере. Он с любопытством оглядывался во все стороны. Его движения походили на движения кошки и были такими же бесшумными.

Наконец он приблизился к Швилю. Сердце у того билось так сильно, что он боялся, что его услышат. Врач прошел мимо ящика, за которым спрятался Швиль. Увидев матрац у кучи щебня, он хотел уже сообщить своему товарищу радостную весть, что Швиль заснул, но неожиданно повернулся: в это мгновение Швиль одним прыжком выскочил из-за своего прикрытия и свалил своего преследователя с ног рукояткой револьвера. Доктор, не издав ни звука, глухо упал на пол. Швиль поспешно связал ему руки и ноги веревкой, засунул в рот платок и перетащил связанного за ящик. Эта победа оказалась легкой: Швиль предполагал вначале, что на него нападут двое. Что же теперь делать? Надо озадачить своего противника. Швиль прокрался к Ронделлю и услышал стук молотка. Из этого можно было заключить, что тот еще не заметил отсутствие Пионтковского. Хорошо, что Ллойд все время кричал и заглушал криком шум шагов.

Швиль заглянул в комнату, в которой работал его враг. Тот стоял, нагнувшись над сундуком, и отрезал ножницами золотую бахрому с какой-то одежды. Швиль задержал дыхание и шагнул в комнату. Расстояние между ним и Ронделлем было не больше трех метров, когда тот внезапно обернулся. Они стояли теперь друг против друга, два непримиримых противника в гробнице мумий: грабитель, взгляд которого был ослеплен золотом, и исследователь, для которого каждый предмет, даже сама пыль, были священны.

Швиль, должно быть, выглядел ужасно, потому что Ронделль, видимо, испугался и отступил на шаг назад.

– Что вы хотите, Швиль? – тихо спросил он, ища глазами Пионтковского.

– Я вас не хочу убивать, как вы обещали сделать со мной.

Ронделль не мог удержаться от восклицания ужаса:

– Вы… вы…

– Да, я слышал ваши разговоры, но выньте руку из кармана. Я тоже вооружен, – перебил его Швиль, устремляя револьвер на Ронделля.

В эту минуту случилось нечто совсем неожиданное. Ронделль ударом ноги вышиб револьвер из руки Швиля и в то же мгновение прыгнул на него, схватив его за голову. Сила его нападения была такова, что археолог полетел на пол. Однако ему удалось, схватив Ронделля за ногу, потянуть его за собой. Ронделль был вынужден выпустить голову Швиля. Они сцепились оба и покатились среди сундуков и шкатулок, пока Швиль наконец не выхватил из рук противника револьвер и отшвырнул его в сторону.

Опасность была по крайней мере уменьшена: теперь они оба были безоружны.

Ронделль тяжело хрипел, и удары, наносимые ему, ослабляли его еще больше. Швиль не мог простить себе своего рыцарства: он мог бы раньше пустить в ход револьвер и уже из помещения обезопасил бы себя от Ронделля, Теперь дело шло о жизни и смерти, это было ясно: борьба была последней, решающей, в ней не могло быть компромиссов. Один должен был остаться на месте, и Швиль думал уже, что это его участь, потому что его силы подходили к концу. Он сможет только еще несколько минут оказывать сопротивление. Но во время борьбы он случайно схватил противника под мышки и немало удивился, когда Ронделль сейчас же выпустил его и вскочил. Значит, он боялся щекотки. Швиль нечаянно затронул в нем слабую сторону. Он тоже вскочил и ринулся с опущенной головой на грудь врага. Удар был настолько силен, что Ронделль полетел в колесницу. Старая, разъеденная временем колесница рухнула, и Ронделль очутился под ее обломками, в густом облаке пыли. Археолог не дал ему прийти в себя и, схватив железный лом, лежавший поблизости, ударил им наудачу в облако пыли. Из груды обломков и лохмотьев раздался громкий крик. Швиль ударил второй раз в том же направлении.

– Швиль! Швиль! Одно слово! – умоляюще кричал Ронделль, но Швиль был как одержимый. Опасность, в которой он находился все время, сделала его бесчувственным. Нет, теперь не было никакой пощады.

Швиль ударил в третий раз и с еще большей силой, чем прежде. Стало тихо, ничто не шевелилось, и это мгновение Швиль использовал для того, чтобы поднять с пола револьвер. Так, теперь он был в перевесе. Без оружия он еще не решался подойти к Ронделлю: неподвижность лежащего могла быть ловушкой.

– Выходите, или я буду стрелять, – крикнул он Ронделлю, ничего не видя в пыли.

Ничего не шевельнулось. В этой комнате было совершенно тихо: только в соседней ревел безумный Ллойд. Их борьба, которую он слышал, но не видел, по-видимому, еще больше взволновала его.

– Я буду стрелять, если вы сейчас же не выйдете, – повторил Швиль, и когда и на этот раз не получил ответа, взял из угла лампу. Осветив разрушенную колесницу, он наконец увидел Ронделля. Тот лежал с залитым кровью лицом и широко открытыми глазами.

– Боже, неужели он умер! – вскричал Швиль и, наклонившись, приложил ухо к его сердцу. Сердце билось, он был жив. Швиль облегченно вздохнул. Он не хотел стать убийцей, даже если дело шло о его жизни.

Он побежал в коридор, принес веревок и обвязал ими Ронделля. Потом с большим усилием перетащил его в соседнюю комнату и положил на матрац. Затем осмотрел радиста и убедился, что нанес ему в голову большую рану. Но он не испытывал раскаяния, наоборот, его охватила радость. Он, один, был здесь теперь господином. Золотой клад и сокровища, находящиеся за толстыми стенами, были теперь в безопасности от Марлен и ее варваров. Что его жизни теперь больше ничего не угрожало со стороны Ронделля и Пионтковского, об этом Швиль даже и не подумал. Исследователь взял в нем верх над всеми остальными.

Ронделль лежал еще без движения, с закрытыми глазами. Швиль влил ему в рот немного коньяку и смочил им же виски. Раздался глубокий вздох, и вскоре раненый с удивлением взглянул на сидящего рядом с ним Швиля. Он хотел подняться, но сразу же заметил, что связан по рукам и ногам.

– Игра счастья, не правда ли, господин Ронделль? – спросил Швиль.

– Пионтковский! – крикнул радист изо всех сил, не обращая внимания на Швиля.

– Не трудитесь. Ваш коллега находится в таком же положении, как и вы; между прочим, если вы так стремитесь его видеть, то я могу принести его. Мне это нетрудно.

С этими словами он поднялся и исчез в коридоре. Доктор тоже пришел в сознание; он слышал крики о помощи своего друга, но рот его был заткнут кляпом, и это не позволило ему подать признаки жизни.

– Ну, уже проснулись? Хорошо спали, милый доктор? – радостно спросил Швиль, вынимая платок из его рта. Пионтковский глубоко вздохнул и в ужасе крикнул:

– Ронделль! На помощь!

– Не волнуйтесь. Господин Ронделль уже ждет вас, но, к сожалению, не с распростертыми объятиями, так как его руки так же хорошо связаны, как и ваши.

– Что это значит? Вы тоже сошли с ума? – боязливо спросил Пионтковский.

– Нет, совсем наоборот, я тогда был безумным, когда предал в руки ваших коллег свою судьбу и все те сокровища, которые находятся здесь. Между прочим, господин доктор, мне надо с вами еще серьезно поговорить. У нас с вами найдутся, наверное, общие воспоминания, а ведь это всегда приятно, не так ли?

С этими словами Швиль поднял его с пола и перетащил к Ронделлю.

– Я кажусь самому себе нянькой, – сказал Швиль, тяжело дыша. Он не мог даже в этом положении отказаться от своего природного юмора.

– Итак, теперь у вас есть общество, – обратился он к Ронделлю и положил Пионтковского рядом с ним на матрац: затем, взяв банку с консервами, он с большим аппетитом принялся закусывать.

– Швиль, вы раскаетесь в этом, – начал Пионтковский. – Вы забываете, что мы вскоре будем освобождены нашими друзьями – можете себе представить ваше положение, когда они найдут нас тут связанными?

– Господин доктор, я не люблю, когда мне мешают во время обеда: сегодня первый раз в течение нескольких дней я ем с аппетитом и в прекрасном настроении; с вашей стороны весьма некорректно лишать меня хорошего расположения духа своими словами. Может быть, вы подождете, пока я закончу?

Затем Швиль удобно уселся на ящик и закурил сигарету.

– Итак, господин Кубачи, а теперь я к вашим услугам.

При этом имени доктор хотел приподняться, но веревки не позволили ему сделать этого.

– Удивлены, а? Я обыскал ваш чемодан и нашел там бумаги. Может быть, вы объясните мне, господин Кубачи, что вы делали в саду графа Риволли в ночь на второе августа? Вы молчите? С каким удовольствием я бы плюнул вам в лицо, мерзавец! Но я не могу скверно обращаться со связанным человеком. Вы спокойно дали мне идти на виселицу, с чистой совестью. Вы – убийца моего друга, графа Риволли.

– Я не убил его. Это ложь! – вскричал Пионтковский.

– Я спрашиваю вас еще раз: что вы делали тогда в саду, и почему на дороге ждал автомобиль?

Вместо ответа Пионтковский повернулся лицом к стене и замолчал. Больше он не произнес ни слова.

– Вы молчите? Хорошо. На суде вы обретете дар речи. Теперь вы видите, кто из нас двух должен больше бояться освобождения из этой гробницы. Мне кажется, что вы должны будете сунуть голову в петлю. Но мне кажется также, что и ваш друг Ронделль тоже будет повешен. Наверное, и у него есть свои счеты с правосудием: каким бы образом он мог иначе пользоваться таким доверием вашей уважаемой Марлен? Нечего сказать, хорошенькое общество эти «Бесстрашные».

– Я хочу выйти! Выпустите нас! – снова начал кричать сумасшедший Ллойд. Перед этим он лежал некоторое время спокойно.

– Ну, тот по крайней мере дешево отделался: ему заменят виселицу сумасшедшим домом – счастье небольшое, но не так уж скверно, – спокойно заметил Швиль.

– Я делаю вам предложение, – повернулся Пионтковский к Швилю.

– Любопытно узнать, почтеннейший.

– Вы развяжете нас и за это…

– Не трудитесь дальше, – ответил Швиль, – Вы будете освобождены только полицией, если это можно будет назвать освобождением, – поправился он.

– В таком случае развяжите, по крайней мере, хоть Ронделля, чтобы он мог столковаться с внешним миром и чтобы нас вытащили из этой могилы, ведь вы можете не давать ему оружия.

– Тоже нет, потому что с сегодняшнего дня я здесь хозяин, и кроме меня никто не будет пользоваться приемником. Я в этой области далеко не новичок. Вы убедитесь в этом, – обернулся Швиль к Ронделлю. – Несмотря на то, что пользовались телефоном и приемником только ночью, когда я спал, я точно знаю, где он находится. А теперь я заслужил спокойный сон, – прибавил Швиль и, принеся из коридора два тяжелых кольца, висевших на массивных крюках, стал вбивать их в стену около матраца Пионтковского.

– Что это значит? – испуганно спросил тот.

– О, ничего особенного, только маленькая мера предосторожности, чтобы вы не подползли к своему другу, пока я буду спать.

Швиль просунул в кольцо крепкую веревку и привязал ее к Пионтковскому. Второй крюк он вбил в стену около Ронделля и вскоре привязал и его. Пленники с отчаянием смотрели друг на друга. Из этих взглядов Швиль заключил, что он отнял у них последнюю надежду освободиться.

– Умный парень, этот Швиль, а? – насмешливо заметил он, раздевшись и вытирая все тело одеколоном. – Что касается завещания покойного Аргунова, то с ним тоже все в порядке. Оно лежит у меня в чемодане, и я доставлю им матери и бедной Элли большую радость: я выполню это, конечно, лучше, чем вы, доктор.

– Вы дьявол! Я никогда не считал вас способным на это! – озадаченно воскликнул Пионтковский.

– О, я могу сделать еще больше. Подождите, когда я только вырвусь из этого ада!

– Этого вы не дождетесь! – вскричал Ронделль.

– Поживем – увидим. Знаете эту поговорку? Нет? Ну, так спокойной ночи.

Он бросился на свой матрац и в ту же минуту заснул.

Швиль видит бесконечный зеленый луг, покрытый красивыми желтыми цветами. Легкий теплый ветер играет его волосами, колышет траву и цветы. Далеко в синем тумане виднеется лес, над которым громоздятся как горы облака. Он идет по этому лугу по колено в высокой траве. Внезапно перед ним появляется Элли: она бледна и молчит. Ее большие темные глаза с горестной тоской спрашивают: «Почему ты погубил меня?» Он протягивает к ней руки, хочет упасть к ее ногам, просить прощения и рассказать, как это произошло, но Элли превращается в огонь. Зеленая трава кругом желтеет, цветы бессильно падают вниз. Вскоре все кругом Швиля горит: огонь с невероятной быстротой охватывает весь луг, и удушливый дым не дает ему возможности дышать. Его глаза слезятся. Ему кричат что-то, или это он сам стонет?

Швиль открыл глаза. В гробнице тускло горела единственная электрическая лампочка. Невыносимый запах, шедший из коридора, наполнял помещение. Ллойд все еще кричал и метался на своем матраце. Пионтковский и Ронделль были смертельно бледны. Их стоны были хуже, чем крики сумасшедшего.

– Кислороду, мы задыхаемся! – мог еще только выговорить Пионтковский.

Но это было уже лишним. Швиль сам уже знал в чем дело: трупы разлагались, и щебень, которым они были засыпаны, не представлял собою надежной защиты от зловония. Он поспешно открыл баллон с кислородом, подошел к передатчику и посмотрел на часы. Они показывали третий час, но он не знал, день ли это или ночь. Все их понятия о времени перепутались. Неравномерность сна и еды, к которой приступали только тогда, когда голод становился невыносимым, спутали окончательно их расчеты. Разве все это время не было только мучительной борьбой?

Он привел в действие телефон, накрутил ручку. Прошло немного времени, пока раздался ответ.

– Ковард, – спросил Швиль, совсем так же, как спрашивал недавно Ронделль.

– Да. Ронделль?

– Да. Скажите, Ковард, что сейчас – день или ночь?

– День, разумеется.

– Хорошо, что нового?

– Аэропланы спустились неподалеку от Каира и останутся там до того времени, пока вас откопают.

– Мне кажется, Ковард, что мы будем готовы уже завтра.

– Это невозможно!

– Да-да, в остальных помещениях обнаружены только мелочи.

– Вот как? Только мелочи?! – в голосе Коварда слышалось разочарование.

– Да, приготовьтесь пустить все в ход.

– Я понимаю, но мне надо получить еще инструкции, ведь я не могу действовать самостоятельно…

– Конечно, конечно, – перебил его Швиль – я еще сегодня соединюсь с нашей госпожой. До свидания.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа и включил контакт. В громкоговорителе раздался громкий треск: Швиль нашел волну в 250 метров и дал позывные М.Ф.О.218. Его сердце билось от волнения, каждый шум заставлял вздрагивать. Тихо, сперва издалека, совсем издалека раздалась музыка, постепенно приближавшаяся все ближе и ближе. Швиль прижал ухо к громкоговорителю: слышалась старая немецкая песня на цитре. Это была та песня, которую он любил: «Золото и серебро». Раздался звучный мужской голос, и первые строфы песни опьянили Швиля – он стал подпевать, не в силах удержаться – это пело его сердце. Он слушал сейчас песню, которую часто пела его мать в сумерках. Он лежал тогда, уткнувшись головой в ее колени, и слушал. Как часто он вспоминал эту песню в туманной Англии, у мечтательного Нила, в гомоне Чикаго, в джунглях, в тюрьме.

Швиль плакал. Как далеко все это было! Как далеко! В мрачной гробнице фараонов, среди трупов, один с сумасшедшим и двумя связанными убийцами, преследуемый, невинный, заклейменный преступником перед всем миром, он лежал у громкоговорителя и плакал. «Господи, – думал он, – ведь Ты всемогущ, Ты такой могущественный и не можешь помочь мне, малому червю. Я слушаю песни моей родины, как вор, который не смеет ступить на ее землю. Взгляни на меня, Господи. Что я представляю собой? Червь под Твоими ногами. Я истощен, грязен, в отчаянии. Посмотри на мое преждевременно постаревшее лицо, на укусы и царапины на теле, на больное сердце и измученную душу. Господи! Сделай шаг и раздави меня из милосердия, или помоги мне. Я не могу больше, слышишь, не могу выйти из этой могилы без имени: там, наверху, миллионы людей, которые не хотят видеть меня в своей среде. Ведь Ты знаешь правду. Ты знаешь, что я не виновен, так помоги же мне, или я перестану в Тебя верить!» Швиль поднял голову и сжал кулаки. Покрасневшие от слез глаза были устремлены на потолок. Так он стоял долго, пока овладел своими нервами. Потом повернулся к приемнику. Послышалось легкое жужжание, как будто кружилась муха. Наконец раздался долгожданный сигнал, который он слышал раньше, но не знал его значения. Три удара в гонг, которые раздались впервые в квартире Марлен. Он подождал пока раздался знакомый голос, и ненависть вспыхнула в нем с новой силой. Только одно слово раздалось из эфира: имя, говорившее бесконечно много всем, погребенным здесь.

– Марлен.

– Марлен? – беспомощно переспросил он. Она сразу же узнала его голос.

– Ты у приемника? – холодно спросила она.

– Да, Марлен, я…

– Где Ронделль? – ее голос дрожал от гнева.

– Он… болен, мы все измучены и больны…

– Где Ронделль? – громче повторила она.

– Он в соседней комнате.

– Почему у аппарата ты, а не он?

– Потому что он без сознания, Марлен.

– Ты лжешь. Ты его убил.

– Клянусь тебе, что он жив.

– Тогда приведи его.

– Марлен, это невозможно, он без чувств.

– Тогда приведи его в чувство и позови пока Ллойда.

– Ллойд сошел с ума: он беснуется и лежит связанный.

– Позови Пионтковского.

– Он лежит в лихорадке и бредит: почти без сознания. Мы все здесь погибаем, Марлен, трупы губят нас, спаси нас!

– О спасении не может быть и речи, пока я не поговорю с Ронделлем.

– А если он умрет? И если Пионтковский умрет, и я останусь один? – в ужасе спросил он.

– Тогда и ты останешься там, заметь себе это, и не выйдешь больше.

– Марлен, ты сошла с ума!

– О нет, я знаю, что ты предполагаешь сделать, когда освободишься: а я могу достать золото через несколько месяцев или даже лет. Прежде, чем я не услышу голоса Ронделля и Пионтковского, ты не выйдешь.

Швиль почувствовал, как ледяные мурашки пробежали по его телу.

– Хорошо, Марлен, – сказал он с последним усилием, – ты услышишь голоса их обоих.

– И не позднее сегодняшней полуночи?

– А если нет, Марлен?

– Тогда я уничтожу твое соединение с внешним миром. Не забывай, что у гробницы находятся верные мне люди. Мне стоит только сказать слово, и ты можешь выбросить в мусор свой телефон и приемник.

– Так вот каковы твоя любовь и дружба! – пытался он апеллировать к ее чувствам.

– Ха-ха! – насмешливо рассмеялась она. – Любовь! Ты знаешь, как мало я ценю то, что не могу употребить с пользой. Итак, до полуночи.

Снова раздались три удара гонга, долго еще звучавших в воздухе.

Швиль сидел, как окаменелый. Положение ухудшалось с каждым часом. Что теперь делать? О том, что она могла совершенно отрезать его от внешнего мира, он не подумал. Жалость? Марлен и жалость? Нет, это невозможно объединить. Он посмотрел на часы. Было около четырех. Еще в течение восьми часов приемник в его распоряжении, или…

У него блеснул луч надежды. Может быть, Ронделль скажет несколько слов в приемник, потому что и он знал Марлен достаточно хорошо, и знал также, что если они не выйдут в самом скором времени из гробницы, то погибнут? С этой мыслью он вернулся в соседнее помещение. Он вспомнил, что и Ронделль и Пионтковский долгое время уже не ели.

Ллойд также не получал пищи с того времени, как они его связали.

Швиль наскоро приготовил поесть и поднес еду ко рту Пионтковского, но тот отвернулся.

– Освободите меня, Швиль, я даю вам честное слово, что ничего не произойдет, – сказал Пионтковский, не смотря на него.

– Я придаю мало значения вашему честному слову, – ответил Швиль, подавая еду Ронделлю. Тот тоже молча отказался. Ллойд, не понявший сперва намерения Швиля, энергично запротестовал, но тихий уговаривающий голос, так же как и запах еды, побороли его сопротивление, и он начал глотать с такой жадностью, что Швиль опасался, чтобы тот не откусил ему пальцы.

Атмосфера становилась с каждым часом все невыносимее, потому что использованный воздух никуда не мог уходить и накапливался во всех углах, к тому же еще прибавлялся и запах разложения. Все они обливались потом, несмотря на то, что были полуголые. Легкие усиленно работали: с кислородом надо было обходиться очень осторожно, и ничто так не пугало Швиля, как мысль, что его скоро не будет.

– Я говорил с Марлен, – сказал Швиль внешне спокойно. При этом имени Пионтковский и Ронделль, прислушались, казалось, что даже Ллойд понял.

– Что она сказала? – спросил Ронделль.

– Вы должны подойти к приемнику.

– В таком случае развяжите меня, черт возьми!

– Ни в каком случае, Ронделль. Если мне суждено здесь погибнуть, то я не хотел бы погибнуть от вашей руки, для этого мне себя слишком жалко.

– Но одни вы отсюда не выйдете, можете быть в этом уверены, Швиль.

– Хорошо, тогда мы умрем здесь все, – гласил холодный ответ.

– Это безумие! – вскричал Пионтковский плаксивым голосом.

– Не большее безумие, чем освободить вас, а потом быть убитым, как собака. Не имеет никакого смысла говорить об этом: я вас не выпущу, чтобы ни случилось, – решительно произнес Швиль.

Внезапно он услышал треск в приемнике. Он вскочил и бросился к аппарату. Совершенно ясно слышна была азбука Морзе. Он когда-то знал ее наизусть, но со временем забыл. Швиль лихорадочно разрыл вещи Ронделля и найдя азбуку, взял карандаш и бумагу и записал.

Откуда-то доносились призывы SOS. Неизвестная душа умоляла о спасении. Швиль забыл о собственном несчастье, слушая чужое горе. Три раза повторился SOS. Затем Швиль лихорадочно стал набрасывать на бумаге знаки, которые ему придется еще расшифровать. У него была уже исписана половина страницы, когда приемник вдруг замолчал. Швиль уселся на ящик и стал расшифровывать знаки. Прошел почти целый час, прежде чем он смог прочесть:

«S.O.S. – S.O.S. – S.O.S. – Оазис Тель Аверум, в плену, похищены двое людей, Марлен…»

Швиль вскочил. Что это значило. Марлен? Тель Аверум? Двое людей? Кто? Что за люди? Почему они там? Почему призывают о помощи? Что с ними случилось? Опять какая-нибудь игра Марлен? Он призвал на помощь всю свою фантазию, чтобы составить по этим данным картину, но терял нить и не мог найти связи. Внезапно решившись, он кинулся к аппарату и стал рассылать во все стороны призывы SOS. Почему ему не пришло этого в голову раньше? Ведь с этого надо было начинать.

«S.O.S. – S.O.S. – S.O.S. Здесь гробница первосвященника Пинутема в Царской долине неподалеку от Луксора. Шесть километров к северу от могилы Ту-танхамона. SOS! Четверо людей похоронены заживо. Кислород скоро кончается. SOS! У гробницы съемки. На съемках – преступники».

Швиль неустанно посылал одно и тоже. Наконец в приемнике раздался легкий свист и затем голос: «Префектура в Риме, волна 2500…» Затем голос замолчал, оборванный чьей-то невидимой рукой. Швиль в отчаянии вернулся к связанным коллегам. Теперь было шесть часов. Значит, оставалось еще шесть. Что он мог предпринять за это время? Он звал, просил помощи, но у людей наверху были свои заботы, и он остался неуслышанным. Все было потеряно. Охваченный внезапной тошнотой, он лег на свой матрац и прижал ко рту и носу платок, намоченный одеколоном. Но это помогло только на короткое время. Ужасный трупный запах брал верх над всем.

– Кислороду, Швиль! – крикнул Пионтковский. Остальные лежали с открытыми глазами и ртами, как рыбы, вытащенные на сушу. Швиль удовлетворил их просьбу и лег снова. Теперь, наконец, он подумал об отдыхе. К счастью, Ллойд, совершенно измученный, спал. Швиль тоже спал, но неожиданно его разбудили крики. Пионтковский и Ронделль изо всех сил звали его. Ничего не понимая, Швиль уставился на обоих.

– Что-то в приемнике, идите! – крикнул Ронделль.

Несколькими прыжками, держа в руке карандаш и бумагу, Швиль бросился к аппарату. Он записывал с лихорадочной поспешностью, и когда расшифровал, то прочел:

«SOS! Оазис Тель Аверум, в пяти часах полета от Луксора. Две души умоляют о спасении. Элли…»

Швиль упал на колени. Элли! Элли жива! Элли! Безграничная радость охватила его измученное сердце. К нему снова вернулось мужество: тоска по свободе становилась все сильнее и сильнее. Он вскочил и стал колотить кулаками в голые стены гробницы, запустил пальцы в давно уже нечесаные волосы. Охваченный невыразимым счастьем, он кинулся к остальным и крикнул им в лицо.

– Элли жива! Жива! Жива!

Крепко стиснув зубы, он бросился на матрац. Пионтковский и Ронделль с удивлением и испугом следили за непонятным поведением Швиля. Они не сомневались, что он тоже сошел с ума. Сознание, что они связаны и находятся в руках сумасшедшего, наполняло их ужасом. Он мог убить их в любую минуту, и они стали в отчаянии рвать на себе путы, стараясь со стонами и криками вырвать кольцо в стене, к которому они были привязаны.

Ллойд, проснувшийся от этих криков, тоже почувствовал опасность и принялся бесноваться и кричать. При виде этой сцены Швиль пришел в себя и вскочил.

– Что с вами? – закричал он на беснующихся. Сразу наступила тишина. Пионтковский и Ронделль облегченно вздохнули: нет, Швиль был в полном сознании.

– Мы думали… – начал Пионтковский.

– Что я сошел с ума, не правда ли? – перебил его Швиль. – Нет, сошел с ума, может быть, от радости, но не иначе. – Он взглянул на часы, было незадолго до полуночи. Он сдвинул брови, и его мысли лихорадочно заработали. Надо обдумать все. Он напрягал все силы, чтобы найти выход, который должен быть найден сейчас же, хотя бы из-за Элли, призывавшей о помощи.

Когда он за несколько минут до полуночи услышал знакомые позывные, он бросился к Ронделлю.

– Говорите с Марлен!

– Сперва развяжите меня!

– Нет, говорите так, связанным.

– Тогда я скажу ей, что я связан.

– Этого вы не сделаете. Вы потребуете, чтобы нас отсюда вытащили, и больше ничего.

– Нет, этого я не скажу.

– Ронделль, вы сделаете меня зверем! Предупреждаю вас! Дело идет о вашей голове! – с этими словами Швиль взял револьвер и приложил его дуло к виску Ронделля.

– Пли! Стреляйте! Кончайте, наконец! – взревел Ронделль и в ужасном ожидании закрыл глаза.

– Я считаю до трех! Ронделль не отвечал.

– Раз, – взволнованно крикнул Швиль.

– Швиль, я пойду к приемнику, – крикнул Пионтковский.

– Нет, Ронделль должен пойти. Два!

Ронделль не шевелился. Совершенно неожиданно Швиль сунул револьвер в карман, быстрым движением отвязал Ронделля от кольца в стене, схватил его и потащил в коридор.

– Что вы хотите со мной сделать? – в ужасе спросил тот.

– Это вы сейчас увидите, – ответил Швиль, и взяв лопату, откопал труп Юргенсена и положил Ронделля на кучу щебня, около самого трупа. Затем сам поспешно убежал, потому что ему стало дурно от поднявшегося запаха.

– Швиль! Швиль! – в отчаянии кричал ему вслед Ронделль. – Швиль! Ради Бога!

Археолог вернулся обратно, держа перед носом платок.

– Ну? Что вы можете сказать?

– Я буду говорить с Марлен.

– Все, что я захочу?

– Все, все, что угодно, только возьмите меня отсюда, – с этими словами Ронделль лишился сознания.

Швиль вытащил его с кучи щебня, засыпал труп снова и занялся бесчувственным. Из приемника доносились все настойчивее позывные. Ронделль открыл глаза.

– Заметьте себе, – сказал Швиль, – что если вы скажете хотя бы слово, которое повредит мне, то я вас снова брошу на труп. Просите, чтобы нас сразу же освободили. Скажите, что мы погибаем, и что не можем больше выдержать здесь ни одного дня. Вы все поняли?

– Да, я скажу. Я так же, как и вы, хочу выбраться из этого ада.

Швиль посадил Ронделля перед приемником. Им не пришлось долго ждать. Марлен была точной. В мертвенной тишине раздался ее голос:

– Марлен.

– Здесь Ронделль, – сразу ответил пленник.

– Пароль?

– Лиссабон.

– Номер?

– 26-26.

– Что вы можете еще прибавить?

– Марлен, – ясно выговорил Ронделль.

– Все в порядке. Это вы. Кто еще находится у аппарата?

Швиль угрожающе посмотрел на Ронделля и кивнул головой в сторону погребенного под щебнем трупа.

– Я здесь один, – ответил Ронделль.

– Где новичок?

Швиль положил голову на ладонь.

– Спит.

– Вы были без сознания, когда новичок говорил со мной?

– Да, – ответил Ронделль по знаку, данному Швилем.

– А Пионтковский?

– Тоже.

– Что вам удалось сделать?

– Марлен. Работа не идет дальше. Нас всего только четверо; Ллойд сошел с ума и лежит связанным, трупы заражают воздух разложением. Кислород кончается; жара становится все невыносимее, мы близки к отчаянию, мы должны как можно скорее выбраться отсюда.

– Вы уже нашли золотой клад? – раздался холодный вопрос.

– Нет, наши силы пришли к концу, и мы не сможем этого сделать.

– И сокровищницу тоже?

– Нет, это еще менее возможно.

– И вы думаете, что я послала вас для того, чтобы достать шесть маленьких ящиков? Вы шутите, Ронделль, и для этого мне пришлось работать целый год?

– Но, Марлен! Нас преследует проклятье. Невидимые силы против нас!

– Ни слова больше, Ронделль. Вы слышите мой голос сегодня в последний раз, я пошлю других людей, которые будут удачливее, чем вы, но не раньше, чем с вами будет покончено. Тогда мне не надо будет и делиться с вами.

– Марлен, вы ужасны! Не делайте этого! – крикнул вне себя Ронделль.

– Прощайте, Ронделль. Не пытайтесь больше входить в сношение с внешним миром, через несколько минут антенна будет снята, Ковард знает, что ему делать. Прочтите слова на обороте кольца, которое я дала Швилю.

– Марлен! Вы не человек, а чудовище! Марлен! Мар-лен! – кричал Ронделль в микрофон. Но все было тихо.

На лбу связанного выступили капли пота, на глазах показались слезы, которых, казалось, никак нельзя было предположить в этом грубом человеке. Швиль снял кольцо, подаренное ему Марлен.

Только теперь он обратил внимание на иероглифы, выгравированные на оборотной стороне кольца. Что это было? Изречение? Проклятье? Он видел такое же изречение на стенах этой гробницы: оно было повсюду. Швиль вытащил из своего чемодана несколько книг и долго перелистывал их. Ронделль с нетерпением следил за его работой, как будто от этой надписи зависело их спасение. Наконец Швиль расшифровал надпись, бывшую такой же ужасной, как сама Марлен. И это проклятье должно было сопровождать его все время. Только теперь ему стало ясно значение подарка. Изречение гласило:

«И так я сделаю своих врагов подножием своих ног».

– Мы здесь похоронены навсегда, – сказал Швиль. – Может быть, теперь вы убедитесь, каким бедным и беспомощным можно быть, несмотря на все богатство. Золото! Золото! Величайшее проклятье всех народов! Самый ужасный кошмар мира: я проклинаю тебя в этой могиле живых и мертвых!

Швиль плакал. Здесь слезы легче выступали на глаза, чем там наверху, под солнцем. Он оплакивал свою судьбу и Элли. Он ненавидел и презирал весь мир, который был виноват в его несчастье. Внезапно погасло электричество.

– Марлен сдержала слово, – горько произнес Ронделль.

Швиль вскочил и схватил телефонную трубку. Он вертел ее до тех пор, пока не устала рука, но ответа не было.

– Мы погибли, – сказал Швиль.

– У меня только еще одно желание перед смертью, – пробормотал Ронделль.

– Какое? Наши желания больше неисполнимы.

– Я бы хотел задушить Марлен собственными руками. – В темноте Швиль слышал, как он скрипнул зубами.

Археолог молча вынул из кармана нож и разрезал веревки, связывавшие Ронделля. Потом зажег несколько свечей.

Освобожденный удивленно остановился перед Швилем, смотря на него.

– Да, да, я сделал это совершенно сознательно, – ответил Швиль на его вопросительный взгляд, – а теперь даю вам еще в руки оружие.

– Что это значит? – тихо спросил Ронделль.

– Только теперь мы стали действительными товарищами по несчастью: оба преданы; и если вы меня застрелите, то это ничего не значит. Может быть, даже будет лучше. Когда у меня была еще надежда жить, я хотел жить, но теперь разуверился. Мы все идем по одной дороге – к смерти…

Ронделль швырнул в угол револьвер, поданный ему Швилем, и, глубоко растроганный, обнял его.

– Вы джентльмен! – пылко воскликнул он.

Они прошли в соседнее помещение, погруженное в полную темноту, и зажгли там свечи. Пионтковский увидел Ронделля и широко раскрыл глаза.

Теперь и Пионтковский был освобожден от веревок, и он медленно встал, потому что его члены затекли от лежания. Он хотел протянуть Швилю руку, но тот колебался.

– Не отказывайтесь пожать мне руку: я не убивал вашего друга, даже не видел его. Клянусь, что мне было поручено только подождать, пока вы оставите замок, чтобы сообщить об этом по телефону «Бесстрашным». Я не убивал графа Риволли и не видел даже его убийцы, – чистосердечно сказал Пионтковский и твердо выдержал пристальный взгляд Швиля.

– Я хочу вам поверить, – произнес Швиль. – Вы что-нибудь знаете об Элли?

– Ничего, Швиль. Я видел ее только раз в жизни.

– Она жива, – сказал Швиль.

– Это меня искренне радует.

– Я принял ее призыв SOS.

– Слишком поздно: мы бессильны; мы сами нуждаемся в помощи.

– Но нам не на что надеяться, – сказал Ронделль разбитым голосом.

– Вы знаете уже, что мы похоронены, и что Марлен хочет оставить нас здесь умирать, Пионтковский?

– Да, я все слышал, – гласил подавленный ответ. Все трое уселись на ящик, налили себе виски и чокнулись.

– За что мы выпьем? – спросил Швиль.

– За здоровье фрейлейн Элли, которую вы так любите, – ответил Ронделль.

– Хорошо, пьем: три погибающих души пьют за здоровье четвертой. – С этими словами они осушили стаканы.

Ллойд молча и неподвижно лежал на своем матраце. При свете свечи было видно, как он осунулся и постарел. Рыжеватая борода, в которой блестели серебряные нити, пробивалась на мертвенно-бледном лице. Под его глазами лежали глубокие тени. Взгляд был тусклым и отсутствующим. От жары его губы пересохли: на них выступила капля крови. Все трое смотрели на него сочувственным взглядом. Швиль взял стакан с виски, встал и хотел поднести его ко рту связанного, но испуганно отступил назад.

– Я… мне кажется… – пробормотал он. – Ллойд умер.

Оба вскочили и нагнулись над безжизненным телом. Пионтковский поднес к губам Ллойда зажженную свечу. Пламя осталось неподвижным. Врач приложил ухо к сердцу – оно было таким же неподвижным, как и губы, как и все в этой гробнице. Он закрыл ему глаза и перекрестился.

Затем они вернулись к своему виски.

– Значит, только трое, – задумчиво сказал Ронделль.

– Еще трое, – повторили остальные.

– За здоровье этих трех, – подбодрил их Швиль.

– Выпьем, – поддержали Пионтковский и Ронделль.

Печально, тоскливо горели свечи. Три больших тени двигались на стене, и в соседней комнате усмехалась в темноте деревянная статуя богини Гатор…

Они поставили вторую бутылку на ящик, потому что первая была уже пуста. Они пили с отчаянием, с искаженными лицами, с опустошенными глазами. Все хотели забыть действительность, которая придвигалась все ближе и ближе, пальцы которой все сильнее впивались им в горло.

– Наверху, в неизмеримо далеком Лондоне, сейчас, может быть, играют на серебряных саксофонах; в «Пикадилли» танцуют хорошо одетые люди, и красивые женщины улыбаются с бокалами шампанского в руках, – мечтательно сказал Ронделль.

– A y нас в Варшаве, на Маршалковской, фланируют мои друзья, в кафе гремит музыка, а я? – Пионтковский вытер слезы с глаз.

– Я слышал немецкую песню, которую мне пела моя мать, когда я был маленьким… красивая песня… нежная песня, – произнес мечтательно Швиль. В наступившей тишине, такой тишине, которая может быть только в могиле, Пионтковский уронил голову на стол и заплакал, все громче и громче становились его рыдания, пока не перешли в безумный вой. Швиль силой приподнял его, но он качался: алкоголь возымел свое действие.

– Молчите, Пионтковский. Ведь это ничему не поможет! – крикнул Швиль.

Однако все его усилия были бесполезны. Плачущий опустился на матрац, зарыл голову в грязную подушку и продолжал плакать.

– Оставьте его, – сказал Ронделль, – ведь в конце концов все равно, как мы умрем, со слезами или с песней.

– Тогда лучше давайте петь, Ронделль. Нам нужно было бы в сущности помолиться, но для молитвы мы слишком пьяны.

– Вы правы, Швиль, давайте петь.

Два хриплых, разбитых мужских голоса, сопровождаемые исступленными рыданиями Пионтковского, диссонансом звучали в тишине гробницы. Каждый пел свои любимые песни, не обращая внимания на другого.

Это нельзя было даже назвать пением: это было скорее стоном, предсмертным криком, последним актом отчаяния. Приближалась смерть, и ее надо было встретить веселее, уцепиться за иллюзию, дававшую какое-то подобие веселой жизни. Один пел по-немецки, другой по-английски, третий лежал на матраце и плакал. Слезы – это песня всех людей в горе, песня, которую никто не учил и которую человек знает уже со своего появления на свет.

Ронделль неожиданно замолчал, остановившись посередине строфы.

– Швиль! – громко крикнул он, чтобы заглушить голос поющего.

– В чем дело, Ронделль? – Швиль невольно прекратил пение, как будто очнувшись от глубокого сна.

– Швиль, мне пришла в голову мысль, замечательная мысль, – вдохновенно произнес Ронделль и довольный ударил себя кулаком по обнаженной груди.

– Какая мысль? – недоверчиво спросил Швиль. Пионтковский тоже утих и повернул к Ронделлю распухшее от слез и перепачканное лицо.

– Мы покончим с собой. Все! Одновременно! Мы споем еще хорошую прощальную песню, выпьем бутылку и покончим. В конце концов хоть то маленькое удовольствие, что сами покончим с собой. Ну, как бы это объяснить, эгоистическое удовлетворение собственника. Ха!-ха!-ха!

– Он прав. Сделаем так, – сразу согласился Пионтковский и, совсем успокоившись, сел на ящик.

– Ну, что вы скажете об этом, Швиль? Смерть по приказу! Я обещаю сказать еще торжественную прощальную речь, господа. Стоп, да у нас еще есть граммофон, он тоже должен помочь. Мы умрем с музыкой.

– Ха!-ха!-ха! Прекрасная мысль, на самом деле. Это будет оригинально, мы все будем лежать мертвые, свечи горят, свечи будут еще жить некоторое время после нас. Мы лежим мертвыми, а граммофонная пластинка продолжает крутиться, как будто ничего не случилось. Хо-хо-хо! Интересно, господа! Я гений! Я совсем не знал, что я тоже поэт, на самом деле! Мои художественные наклонности выявились только перед смертью. Вы молчите, милый Швиль? Вы предпочитаете подохнуть постепенно? Кислород приближается к концу, а трупы наших товарищей совсем обнаглели.

Ронделль был совершенно пьян: ему удалось только выпрямиться.

– Хорошо, я согласен, – вдруг громким голосом заявил Швиль. – Но послушайте меня. Нам больше нечего терять, так не сделаем ли мы еще одной последней попытки чтобы выйти?

В этих словах сверкнул луч надежды. Ронделль сразу протрезвел, Пионтковский выжидательно раскрыл глаза.

– Что вы хотите сказать? – серьезно спросил Ронделль.

– Может быть, мы попробуем прорыть выход лопатами?

Наступило молчание. Слово «спасение», понятие «жизнь» постепенно оказали гипнотизирующее влияние на несчастных. Швиль увидел на лицах товарищей отблеск надежды. В эту минуту он вполне разделял с ними это чувство.

– Вы правы, нам нечего больше терять, – первым согласился Ронделль.

– Нам нечего терять, – эхом отозвался Пионтковский.

– Тогда вперед! Смерть по-прежнему держит нас в своей власти, мы можем умереть в любое время. Ho теперь начинается борьба за жизнь, последняя, самая последняя борьба. Вперед! – приказал Швиль.

Все вскочили, схватили лопаты и выбежали в коридор. Они работали, как одержимые. Щебень громоздился на трупы, и когда после нескольких часов напряженной работы он дошел уже до потолка, они стали выносить песок в соседнюю комнату. Только теперь они заметили Ллойда, который все еще лежал связанным. Эта трагическая картина заставила их остановиться на несколько минут.

Швиль разрезал на мертвеце веревки, и вскоре его не было уже видно под горой песка и щебня. Они лихорадочно работали дальше. Ожесточенно, молча, со сжатыми зубами и каменными лицами, с одной только мыслью о свободе. Они отбрасывали лопату за лопатой, а когда силы отказались служить, они поспешно выпивали стакан виски и снова принимались за работу. Вскоре и соседнее помещение было завалено песком до потолка.

– Но если мы и достигнем выхода, – сказал вдруг Пионтковский, откладывая лопату в сторону, – то над нами будет еще несколько центнеров земли.

При этих словах Ронделль тоже остановился: казалось, его оставляла надежда. Швиль сразу увидел, что его товарищи по несчастью колеблются. Их руки устало и безжизненно висели вдоль тела.

– Нам нечего больше терять. Работаем ли мы перед смертью или нет, совершенно все равно. Если вы не хотите, то я один буду работать, – решительно сказал он и в подтверждение своих слов взялся за лопату. Пионтковский и Ронделль смотрели на него несколько минут, потом тоже стали работать.

Но Швиль с сожалением заметил, что они работали уже без луча надежды, только чтобы забыть действительность. Так прошло несколько часов, во время которых Шпиль сделал один больше, чем его товарищи вместе. Он не чувствовал усталости, его воля была сосредоточена только на одной мысли. Кроме нее, для него ничего не существовало. Его радовало, что он увлек за собой Ронделля и Пионтковского, но эта радость длилась недолго: они вскоре снова потеряли мужество и бросили лопаты.

– Швиль, – попросил Ронделль, – идите сюда: я хочу задать вам один серьезный вопрос. – Он сел на ящик, а Швиль против него.

– Что вы хотите знать?

– Скажите совершенно откровенно, Швиль, вы убийца графа Риволли или нет?

– Как мне понять этот вопрос: теперь, когда мы…

– Я вам объясню после того, как вы ответите на мой вопрос. Не имеет ведь никакого смысла в данном положении скрывать что-либо. Мы, трое заживо похороненных людей, унесем с собой в могилу все наши тайны.

– Хорошо. Я невиновен. Я ни разу еще не совершил убийства, – чистосердечно сказал Швиль.

– Я тоже в этом не сомневался бы, если бы не три вещи…

– А именно?

– Первое то, что Марлен спасла вас из петли и сделала вас «Бесстрашным». Она не принимает к себе невинных овечек.

– А второе? – с любопытством спросил Швиль.

– Вторая причина носит мистический характер: я, видите ли, немного суеверен и твердо верю в то, что мы все, спасенные Марлен, справедливостью или, скажем, судьбой завлечены в эту гробницу, потому что избегли заслуженного наказания. Четверо наших товарищей уже казнены и лежат под щебнем. Но так как я твердо верю, что за каждым убийством следует наказание, то не имеет никакого смысла оказывать хоть малейшее противодействие року, и никому из нас не удастся избежать наказания.

– Но я не убийца! – вскричал Швиль, прижимая руку к сердцу. – Поверьте мне по крайней мере перед смертью, что я не убивал графа Риволли! Я не могу умереть, если мне никто не поверит. Я не убивал!

– Невозможно, – покачал Ронделль головой, – если бы вы были невиновны, вам не надо было бы умирать здесь.

Глубоко обиженный Швиль вернулся к своей работе. Что ему еще оставалось? Он хотел жить и не скрывал этого. Верил ли он, что эта работа освободит его? Он сам не знал, находясь в состоянии, когда логика уступает свое место отчаянию и принуждает каждое живое существо до последнего дыхания бороться со смертью. Пионтковский и Ронделль спокойно сидели, курили и не делали ничего для своего спасения.

Швиль думал об этом во время своей работы, но не мог найти объяснения. Вдруг Пионтковский сказал, как будто угадав его мысли:

– Швиль, я обдумал положение и больше не работаю.

– Но почему же нет, черт возьми?

– Потому что для меня и Ронделля это не имеет никакого смысла.

– Что значит смысл? Разве живут только те люди, у которых есть смысл в жизни? Разве червяк знает что-нибудь о смысле? А ласточка, а паук, а муха?

– О, это все свободные существа. Но подумали ли мы о том, что не сможем пользоваться той свободой, которой стремимся достичь, потому что без защиты Марлен нас арестует первый попавшийся полицейский, и нам все равно останется одна дорога – к виселице. Только здесь, Швиль, как это парадоксально ни звучит – только здесь мы можем умереть свободными – свободными людьми.

– Пионтковский прав, – согласился Ронделль. – Мы не можем и не должны выйти отсюда.

– Бог ты мой, да вернитесь опять к Марлен, когда вы освободитесь!

Оба рассмеялись, как по уговору.

– Вы наивны, Швиль. Марлен будет первой, которая выдаст нас полиции, чтобы только избавиться от нас. Нет, с нами покончено. Баста. Если правда то, что вы невиновны, то работайте спокойно дальше: может быть, вам и удастся вернуть себе свободу. Желаем успеха! – иронически заметил Пионтковский и, презрительно взглянув на лопаты, отошел.

Ронделль последовал за ним.

– Тогда я буду работать один, – крикнул им вслед Швиль.

Из соседнего помещения раздался смех.

Швиль, оставшись один, подумал несколько минут и энергично всунул лопату в песок. Вскоре он услышал, как оба остальных весело пели какую-то песню о любви и поцелуях, о весне и розах. Песня звучала очень странно. Граммофон наигрывал тоже какую-то веселую песенку с припевом: «О, целуй меня, целуй, пока еще есть время». Время от времени Швиль слышал звон стаканов. Пустые бутылки швырялись об стену, и это доставляло обоим большое удовольствие. Так прошло около двух часов, после чего наступила мертвенная тишина. Швиль продолжал работать и думал. Он думал о свободе и об Элли, забыв совершенно окружающее и действительность. Наконец охваченный подозрением, он вошел в соседнее помещение. Он не мог объяснить, почему вздохнул свободнее, когда нашел обоих «бесстрашных» в живых. Может быть его мучил страх остаться одному, умереть в одиночестве?

Что связывало его с этими людьми? Ничего, абсолютно ничего.

Алкоголь произвел свое действие, и теперь оба лежали в неестественных позах среди осколков стекла и пробок. На плече Ронделля была глубокая царапина – он порезался стеклом – и из нее капала кровь. Швиль собрался было перевязать рану, но передумал: для чего? Не все ли равно, отойдет ли он в другой мир с большим или меньшим количеством крови? Стал бы этот человек что-нибудь делать, если что-нибудь случилось с ним, Швилем? Нет, наверное, нет. Были ли эти оба вообще людьми? Может быть, только в теории?

Подкрепившись стаканом вина, Швиль снова принялся за работу. Его плечи и бедра болели от напряженной работы, но он не обращал на это внимания и продолжал работать дальше.

Проходил час за часом. Швиль все еще рыл песок. Он скорее походил на призрак, чем на человека: пот, беспрерывно катившийся вниз по его телу, смешался с пылью и образовал толстую корку на коже. Минутами он готов был бросить работу, но, подгоняемый невидимой силой, продолжал рыть дальше. Вскоре, однако, силы окончательно оставили его, и разочарованный и отчаявшийся, он бросил лопату перед собой, в сторону выхода. Внезапно раздался звон. Брошенная лопата упала на что-то.

При ближайшем рассмотрении Швиль обнаружил металлическую дверь. Значит, они не только были засыпаны, но и заперты. Марлен, как всегда, подумала обо всем.

Эта женщина прекрасно знала людей, и если у нее самой не было нервов, то она понимала, что у других они есть и они не смогут долго выдержать в гробнице фараонов. Чтобы воспрепятствовать бегству отчаявшихся, она велела закрыть гробницу железной дверью.

– Так, – подумал Швиль, – теперь я могу, по крайней мере, со спокойной совестью пустить себе пулю в лоб. После этого открытия я не могу упрекать себя, что не предпринял ничего, чтобы спасти себе жизнь. Прощай, Элли. Я стремился к тебе изо всех сил, пока у меня не покрылись кровью руки и ноги, и все тело не превратилось в сплошную рану. Но теперь все кончено – прощай!

Весь коридор был так засыпан, что Швиль только ползком смог пробраться в соседнюю комнату. Ронделль и Пионтковский еще спали. Швиль с завистью посмотрел на них: Пионтковский блаженно улыбался во сне. Может быть, в его мозгу проносились приятные мысли, и он, понятно, не мог подозревать, что вскоре со всеми его мечтами будет покончено.

Швиль потряс то одного, то другого за плечи. Он не хотел провести в одиночестве последний час своей жизни. Он должен был слышать голоса, чувствовать человеческое дыхание. «Да! Ронделль был прав, надо было покончить раньше – теперь все было бы уже позади – какая глупость! Я трус и больше ничего», – упрекнул он себя. Он потряс своих товарищей снова, и Ронделль открыл наконец глаза.

– Кто вы? – испуганно вскричал он.

– Я – Швиль. Вы все еще спите!

– Швиль? Боже, да как вы выглядите? Я вас не узнал!

– Ха, разве не все равно, как мы теперь выглядим? Пионтковский поднял голову и посмотрел на археолога.

– На самом деле это вы, Швиль?

– Ну да, милый, кто же еще? Или вы ожидаете гостей сверху? – Швиль сам рассмеялся своей злой шутке, но этот смех был смешан со слезами и болью.

– Братья, – проговорил он, – моя работа была напрасной. Многоуважаемая Марлен велела запереть нас железной дверью, на которой лежит в десять раз больше песку, чем я успел откопать за это время. Ронделль, я признаю, что вы были правы.

– Ну, вот видите, Швиль, – удовлетворенно кивнул головой англичанин и поднялся с матраца.

– Итак, мы покончим? – спросил Пионтковский, поднимаясь тоже.

– Да. Что же нам остается? – решительно спросил Швиль. – Разделенное страдание – половина страдания.

– Я видел однажды фильм, в котором происходило нечто подобное, – сказал задумчиво Ронделль, – ужасный фильм, я тогда не мог представить себя в положении этих людей, но сейчас…

– Оставим эти сентиментальности, – перебил его Пионтковский, стараясь сдержать дрожь своих рук.

– Хорошо, коллега, может быть, вы и правы. Действительно, пора порвать нить наших жизней, и хотя полагается перед этим исповедоваться, но мы не можем даже и этого, не правда ли? Это были бы совсем не радостные признания – и черт с ними. Каждый из нас пусть оставит про себя, что он знает. У нас есть целый ящик шампанского, но его я не оставлю своим потомкам, нет, – с этими словами Ронделль открыл ящик и выставил одну за другой все бутылки на импровизированный стол.

Швиль молча наблюдал за обоими. Ронделль смеялся сквозь слезы: он, видимо, прилагал все усилия, чтобы сохранить мужество, и это ему кое-как удавалось. Пионтковский дрожал как в лихорадке, его глаза неестественно блестели. Несмотря на невыносимую жару, он встал и надел пуловер на голое тело.

– Вам холодно? – спросил Швиль.

– Да, – гласил лаконичный ответ.

– Вы боитесь, Пионтковский?

– Да.

– Почему же? Вся эта операция, если вы хорошо стреляете, продлится всего лишь несколько секунд: боль не больше чем, скажем, при выдергивании больного зуба, может быть, даже меньше, потому что при выдергивании зуба у вас несколько часов еще спустя продолжаются боли, а здесь… здесь нет никакого «потом».

Пионтковский повернул к нему голову, и Швиль внезапно увидел, что доктор не понял ни одного слова из того, что он ему говорил. Его взгляд был отсутствующим, как будто прикованным к чему-то невидимому, чужим: глаза смотрели вдаль. Ронделль вынул бутылки шампанского из их соломенной оболочки и открыл одну:

– Ну, товарищи, пробил последний час, – он налил стаканы. Его внимательный взгляд упал на Пионтковского. – Что с вами такое? Как вам не стыдно! Я думал, что вы были на войне, там ведь вам надо было привыкнуть к смерти.

– Да, правильно. Я был на войне лейтенантом, но на войне надеешься вернуться домой, а здесь – нет никакой надежды, – удрученно сказал Пионтковский.

– Да, дружище, но зато здесь нет опасности стать калекой, давайте выпьем.

Они молча выпили первый стакан.

– В сущности, нам не помешала бы музыка. Швиль, найдите пластинку, тут была какая-то сентиментальная немецкая «Колыбельная», кажется, или «Мечты».

– Вы хотите сказать «Мечты» Шумана, – поучительно заметил археолог. – Правильно. Чудесная вещь: она успокаивает нервы и в тоже время подстегивает их, удивительная музыка.

Швиль охотно исполнил его просьбу, потому что и он любил Шумана. Скрипка зашептала откуда-то издалека, как будто с родины.

– Который теперь час? – глухо спросил Пионтковский.

– Ха-ха, у вас назначено что-нибудь на сегодня? – расхохотался Ронделль.

Швиль тоже не мог удержаться от улыбки, настолько смешным казался здесь этот вопрос. Пионтковский продолжал оставаться серьезным: по-видимому, он сам прилагал сейчас усилия для того, чтобы вспомнить, действительно ли он задал этот вопрос. Его мысли кружились в беспорядочном хороводе, затрагивая то одно, то другое.

Одна бутылка осушалась за другой, причем каждую пустую Ронделль с горьким удовлетворением швырял об стену. Но опьянение, к которому они все стремились, не приходило. Совсем наоборот: подавленность возрастала с каждой новой бутылкой. Их головы опускались, глаза закрывались сами собой. Разве это не походило на окаменение? Нет, каждое мгновение могло что-то случиться: разразиться истерика или что-нибудь подобное. Что-то грозное висело в воздухе. Страх, отчаяние и бессилие овладело ими.

Ронделль первым понял положение и дал каждому револьвер.

– С меня хватит, – мрачно сказал он. – Чем дольше мы ждем, тем меньше сил. Адью, Швиль, простите мне, ну, да вы знаете, не будем снова касаться этого, все равно, – и с этими словами он протянул археологу руку.

– Простите мне тоже, Ронделль, – ответил ему

Швиль крепким пожатием.

– Ну, дорогой Пионтковский, – повернулся Ронделль к врачу, – сервус!

Пионтковский с трудом поднял руку.

– Завещание инженера Аргунова пропало, а? – спросил Швиль доктора.

– Да, но если ей повезет, она еще найдет его. Прощайте навсегда, Швиль.

– Прощайте навсегда, доктор.

Каждый положил палец на курок револьвера. Граммофон играл старинный вальс. Со стен и потолков на сидящих смотрели изречения седой древности, пламя свечей тихо трещало, как будто молилось за них.

– Раз, – сказал Ронделль.

Пионтковский вздрогнул, Швиль тупо смотрел на дуло револьвера.

– Два, – сорвалось с уст англичанина как смертный приговор. Все трое умоляюще и испуганно посмотрели друг на друга, как будто хотели еще помочь чем-нибудь. Потом они медленно приставили дуло к виску, только Пионтковский приложил его к сердцу. Ронделль открыл уже рот, чтобы выговорить последнее слово, как вдруг они испуганно бросили револьверы на стол, потому что в мертвенной тишине услышали далекий стук. Да, это не было галлюцинацией, не было сном, кто-то стучал в железную дверь выхода.

– Мы спасены! – дико закричал Пионтковский и, вскочив бросился в коридор, засыпанный песком, а оттуда прополз к двери, рыдая от радости. Ронделль и Швиль вопросительно посмотрели друг на друга.

– Марлен не могла все-таки решиться на то, чтобы убить нас, – сказал наконец Ронделль с влажными от радости глазами. Он тоже выбежал в коридор и подполз к двери. Швиль последним пришел в себя. Он уже простился с жизнью, все мысли были выключены. Только постепенно он возвращался к действительности. Свечи горели, граммофон играл, значит, это не было потусторонним миром; он находился еще по эту сторону, и ему вдруг все стало ясно. Он громко и радостно крикнул и бросился к выходу, откуда все сильнее и сильнее доносились удары молотка.

– Ковард! Ковард! – кричали Ронделль и Пионтковский вне себя от радости. Швиль схватил лопату и подал спасающим знак, ударив в дверь. Совершенно явственно слышался шум молотка и бурава. Похороненные дрожали от нетерпения и инстинктивно искали предметов, которыми они могли бы помочь спасающим, ускорив таким путем свое освобождение. За дверью слышались взволнованные голоса, но они заглушались ударами молотков, так что нельзя было разобрать отдельных слов. Прошло около получаса, пока наконец приоткрылась узкая щель. По ту сторону спешно отметали песок от двери, и в щель проникла тонкая, мягкая струя воздуха. Дыхание земли.

Первый привет земли. Жадно и радостно трое несчастных вдыхали этот воздух. Наконец через щель просунулся толстый железный крюк, заценился, сильный рывок, и выход был готов.

Первое, что увидел Швиль, была полоска синего неба с большими, сверкающими звездами. Потом он увидел в кругу блестящих фонарей форменные фуражки египетских полицейских. Швиль, все еще находившийся под психозом преследования, быстро откинулся назад. Ронделль и Пионтковский тоже уползли в соседнее помещение.

Силы Швиля пришли к концу. Спасение стало для него роком. Уже в течение полугода полиция производила на него ужасное впечатление, и он чувствовал это еще и сейчас, хотя его нервы не могли больше вынести напряжения. Благотворный обморок охватил его, и он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Он очнулся на носилках под открытым небом. Вокруг него стояли люди в белых одеждах и форменных мундирах. Эфенди тоже был здесь.

– Где же остальные двое? – бессильно спросив Швиль, увидев себя одного.

– Их вытащат, они застрелились, – последовал ответ.

Швиль закрыл глаза. Было ли это молитвой, которой он провожал ушедших, или раскаяние, что он не последовал их примеру? Но совершенно неожиданно он вскочил на ноги и бросился к полицейскому офицеру:

– Каким образом вы очутились здесь? Кто вас послал?

– В Лондоне, Берлине и Риме были приняты ваши призывы SOS. Разве вы не посылали их?

– Да, я сделал это.

– Кто вы такой? И кто другие, которые застрелились?

– Все это я расскажу вам потом. Все, что вы хотите.

Господин в клетчатом пиджаке и роговых очках пробился через круг полицейских и неожиданно вырос перед Швилем.

– Я репортер газеты «Бешеный темп», и прошу вас ответить мне на следующие вопросы. Издательство моей газеты предлагает вам…

– Простите, – не особенно любезно отодвинул его Швиль в сторону и снова обратился к полицейскому: – Дело идет о большой сенсации, а кроме того о двух человеческих жизнях. Я сам принял их призывы SOS. Необходимо сейчас же что-нибудь предпринять, пока не поздно.

– О ком идет речь?

– Об одной молодой девушке, Элли Бауэр. – Швиль хотел еще прибавить: если бы вы знали, как я люблю ее, как она мне дорога, и чем я ей обязан. Но вместо этого он сказал: – А другого человека я не знаю.

– Откуда был послан призыв?

– Из оазиса Тель Аверум, в пяти часах полета западнее Луксора.

Полицейский тихо свистнул и повернулся к другим, в ожидании стоявших перед ним:

– Это исследователь Лингель: он пропал уже несколько недель тому назад. Подозревали, что он убит туземцами. Позвоните немедленно в германское посольство: там есть аэроплан, и мы сможем сразу же туда отправиться.

Один из полицейских вскочил на седло мотоциклетки и умчался по дороге.

– Я предоставлю в ваше распоряжение аэроплан моей газеты, он находится в двух милях отсюда, – снова вмешался репортер.

– Хорошо, тогда летим, – согласился Швиль. Он дрожал от нетерпения.

– Я дам вам свое пальто, ведь вы совершенно голый, – услужливо сказал репортер. Вскоре он принес пуловер и кожаную куртку, которую дал Швилю.

Туземец тем временем принес деревянную кадку с водой, в которую Швиль погрузился с давно не испытываемым наслаждением.

Над пустыней кружились два аэроплана, как коршуны, высматривающие свою добычу. В первом находились, кроме пилота, атташе германского посольства из Каира, затем Швиль и офицер египетской полиции. Во втором сидел репортер «Бешеного темпа», его пилот и туземец, который первый раз летел на аэроплане и от страха готов был выскочить из кабины.

– Посмотрите прямо, – воскликнул атташе, передавая Швилю бинокль. Далеко, совсем на горизонте виднелось чуть заметное зеленое пятно. Сердце Швиля сильно билось от нетерпения, радости и страха. Через четверть часа они уже кружились над зеленым островком. Пальмы протягивали к ним свои длинные листья, и туземцы метались взад и вперед, пока не попрятались в своих хижинах. Первый аэроплан приземлился, вслед за ним второй. Все, со Швилем во главе, бросились бежать к оазису. Он казался вымершим. Отверстия, служившие входом в глиняные хижины, были закрыты деревянными щитами.

– Элли! Элли! – вне себя кричал Швиль. Вслед за ним и другие стали кричать это имя. Птицы, притаившиеся в тени пальм, с громкими криками улетали прочь.

Раздался короткий, глухой звук. Полицейский офицер вскрикнул и схватился за левую руку, он был ранен.

Потом раздалось еще несколько выстрелов, но они никому не повредили, потому что пришельцы держались под защитой стволов пальм.

– Элли! Элли, – снова раздался призыв Швиля, но ответа не последовало. Они стали осторожно подкрадываться в том направлении, откуда раздались выстрелы. Очевидно, они исходили из деревянного домика, стоявшего несколько в стороне от остальных. В дощатых стенах были широкие щели, откуда и можно было стрелять. Атташе, Швиль и репортер одновременно выстрелили по хижине. Никакого ответа. Тогда они направились к ней, и Швиль изо всей силы рванул дверь. На пороге лежал труп туземца, двое других корчились в луже крови.

Из темного угла послышался стон. Швиль перепрыгнул через раненых и наткнулся на женскую фигуру. Она была связана, с кляпом во рту.

Он разрезал веревки и вынес ее наружу.

Большие, темные глаза сияли на бледном, истощенном лице.

Она узнала его, и страдание сменилось выражением радости. Вскрикнув, Элли обвила руками шею Швиля и замолкла у него на груди, но вдруг высвободилась и оглянулась. Швиль понял это: они были не одни, но он совсем забыл обо всем от счастья. Репортер, пилот и атташе занялись тем временем связанным человеком. Вскоре и он был освобожден. Швиль подошел и с любопытством взглянул на него. Тот широко раскрыл глаза. Они казались очень знакомыми друг другу, но давно не бритые, не мытые лица и растрепанные волосы не позволяли им узнать друг друга сразу. Вдруг освобожденный вскричал и бросился в объятия Швиля.

– Курт Швиль!

– Граф Риволли!

В аэроплане они говорили мало. Они только смотрели друг на друга и пожимали руки. Элли плакала и смеялась от счастья. Граф Риволли поймал взгляд Швиля, брошенный на девушку, и скромно отвернулся к окну. Он от души желал обоим счастья.

Прибыв в Луксор, они и не думали отдыхать. Так много надо было рассказать. Граф Риволли принял ванну, а Швиль остался с Элли наедине.

– Элли, как это случилось? – спросил Швиль.

– В ту ночь, когда мы должны были встретиться в Генуе у Палаццо Лазурного Берега, меня схватили агенты Марлен, опоили снотворным и привезли сюда, где оставили связанной под охраной туземцев. Этот оазис принадлежит к тем, где Марлен властвует так же, как в своем генуэзском доме. Он предназначен для «неверных» и сюда ссылаются те, кто ей опасен. Сюда же попал радиоприемник, принадлежавший германскому исследователю, который был ограблен туземцами. Граф Риволли мог им воспользоваться только потому, что туземцы не знали предназначение аппарата. Мы нашли несколько батарей, которые дали нам ток, но вскоре эти батареи перестали функционировать. Ты принял, может быть, наш последний SOS.

– Еще один вопрос, Элли: как ты попала к «Бесстрашным»?

– Это я могу сказать тебе со спокойной совестью. На моей родине после инфляции мы потеряли все, и отец умер от горя, не оставив мне и моей матери ничего. Мы были на пороге нищеты. Однажды ко мне пришел человек, которого я знала потом под именем инженера Аргунова. Он предложил мне место, обещая освободить наш дом от задолженности, но только я должна была выдать ему долговое обязательство. Я тогда была еще неопытна. Наше положение было отчаянным, и я хотела спасти мать. Поэтому выполнила все, что он говорил. Это долговое обязательство стало для меня роковым. Я была связана им, хотела два раза бежать, потому что задания, которые давались мне, казались мне подозрительными. Но мне всегда указывали на мой долг и угрожали, что моя мать будет выброшена на улицу.

– Разве только в этом и заключалось твое преступление? – обрадованно спросил Швиль.

– Да, дорогой.

– Слава Богу, – облегченно сказал он, – между прочим, Аргунов завещал тебе перед смертью все свое состояние: он любил тебя.

– Любил? Разве он умер? Швиль кивнул.

По лицу Элли пробежала тень, но она не оставила никакого следа в ее сердце.

Швиль обнял ее и прижал к себе.

Раздался стук в дверь. Вошел граф Риволли. Швиль выпустил Элли из своих объятий и пошел навстречу Другу.

– Дорогой друг, – сказал Швиль, – я едва могу дождаться, пока узнаю все. Вы знаете, что я ваш убийца?

– Да, фрейлейн Элли рассказала мне все.

– А теперь вы должны объяснить мне.

– Мои переживания я могу передать в нескольких словах: после того, как мы последний раз виделись у меня в замке, на меня напали, увезли в автомобиле и так же, как фрейлейн Элли, привезли на аэроплане в тот же оазис. Между прочим, мне тоже дали снотворное. Правда, за нами следили, но мы могли свободно передвигаться. Нас связали только, когда показались ваши аэропланы. Сегодня вы меня спасли, и это все, что я знаю.

– Но кровь, исчезновение простыни, кинжал и коллекция драгоценных камней? – изумленно пробормотал Швиль.

– Ничего не знаю. Что мою коллекцию украли в ту же ночь, этому я охотно верю.

– Вы послали мне в Каир чек?

– Нет, – удивленно ответил Риволли.

– Дорогой граф, – произнес Швиль, – теперь я понимаю в чем дело. Я часто рассказывал одной женщине о нашей дружбе. Этой же женщине, по имени Марлен, я доверил одну важную тайну.

– А именно? – одновременно спросили Элли и Риволли.

– То, что я знаю о скрытых сокровищах в гробнице первосвященника Пинутема, и что у меня есть точный план. Она хотела меня принудить примкнуть к «Бесстрашным», чтобы заставить пойти на грабеж. Но я бежал от нее и думал, что свободен, когда на самом деле все время был под наблюдением ее агентов. Она знала, что я нахожусь в вашем замке в качестве гостя, и так ловко инсценировала убийство, что я был приговорен к смертной казни.

– Но для чего она допустила почти до казни? – спросил граф.

– Чтобы принудить меня к грабежу гробницы. В качестве бежавшего смертника я был в ее власти и должен был исполнить любое ее приказание. Чек она тоже прислала мне сама, чтобы создать «улику», что после убийства я обладаю состоянием. Ее план был великолепен, хотя он и не удался.

Внезапно в комнату вошли, не постучавшись, полицейские. Любопытные, среди которых находился и репортер «Бешеного темпа», последовали вслед за ними.

– Вы Курт Швиль? – спросил угрожающим тоном полицейский офицер.

– Да, совершенно верно.

– Вы осуждены на смерть как убийца графа Риволли?

– Совершенно верно, – ответил Швиль, подмигивая графу и Элли.

– Я вас арестую, – заявил офицер, притрагиваясь к плечу Швиля.

– Согласен. Но я пойду с вами не один, а в сопровождении моей жертвы, графа Риволли, – рассмеялся Швиль, беря своего друга под руку.

Полицейский раскрыл от изумления рот и долго не мог его закрыть.

Что же касается репортера, то он стенографировал с быстротой, на которую способны только американцы.

Помолвка Швиля с Элли праздновалась в замке графа по его настоятельной просьбе. Сперва Швиль собрался слетать на аэроплане в Геную, чтобы присутствовать при аресте Марлен, он не мог отказать себе в этом удовольствии. Но его намерению помешала телеграмма, в которой сообщалось, что Марлен была найдена с кинжалом в груди. Ее убил гигант-негр, бывший ее слугой. Почему? Кто мог это знать? Разве не была вся жизнь Марлен неразгаданной тайной?