Добрый лорд Кобгем

«Олдкастл умер мучеником». Так говорится в эпилоге ко второй части исторической хроники Шекспира «Генрих IV». Однако в первом издании этой пьесы персонаж, известный всему миру под именем сэра Джона Фальстафа, был представлен зрителям «Глобуса»[5] как сэр Джон Олдкастл. Почему это имя было дано великому обжоре и трусу? Отчего оно было впоследствии изменено? И главное, почему Олдкастл сначала был выведен драматургом как полукомический, полупрезренный тип, а потом провозглашен мучеником?

Жизнь Олдкастла, лорда Кобгема, дает ответ на эти вопросы. Сэр Джон Олдкастл во времена правления Генриха IV Ланкастера (1399–1413) вступил в зрелый возраст своей жизни и был известен как хороший воин и мудрый советник. Друг царствовавшего короля, он покрыл себя славой в войне с Францией и усмирении баронских мятежей внутри страны. По своим религиозным воззрениям Олдкастл придерживался учения религиозного реформатора Уиклифа[6] и выступал ярым врагом монахов и патеров. Для спасения души он ежедневно читал Библию и основал богадельню. Будучи женат на Джоанне, последней представительнице знаменитого рода Кобгемов, он через нее владел Кулингским замком на Кентской дороге и заседал в палате лордов под именем лорда Кобгема. Бедные набожные люди и лолларды называли его Добрый лорд Кобгем.

Между популярным лордом и архиепископом Кентерберийским Томасом Арунделом существовала неприязнь. Это были люди во всем противоположные друг другу. Олдкастл ненавидел монахов, Арундел им покровительствовал; лорд Кобгем выступал за свободу совести, архиепископ был главным творцом жестокого акта, узаконившего сожжение еретиков. Арундел хотел уничтожить лоллардских проповедников[7] и видел в своем соседе – владельце Кулингского замка – препятствие к осуществлению этих планов, ибо сэр Джон не только сам ездил слушать их проповеди, но принимал лоллардов в своем замке и защищал их своей властью. В палате лордов Олдкастл восставал против испанского метода борьбы с инакомыслием и называл аутодафе дьявольским наваждением, не оправданным словом Божьим. Он также громко выражал нелестное мнение о прелатах, проводящих этот закон в жизнь.

В конце концов Арундел обвинил Олдкастла в неповиновении святой церкви и обратился к королю Генриху IV за санкцией на арест высокопоставленного еретика. Король ответил, что сам поговорит со своим другом. Однако из их бесед ничего не вышло. Олдкастл был человек ученый, а Генрих IV нет, и после многочисленных разговоров и писем на религиозные темы король, раздосадованный тем, что есть вопросы, не подвластные его монаршему уму, предоставил воину и архиепископу самим решить исход их борьбы.

Арундел вызвал Олдкастла на церковный суд в Кентербери. Олдкастл в ответ укрепил стены и ворота Кулингского замка, ибо ожидал, что лорд-примас, как барон королевства, по вторичному призыву пришлет за ним своих копейщиков и арбалетчиков. Но Арундел поступил более хитро и осторожно: он послал в Кулингский замок двоих своих людей в сопровождении королевского служителя Джона Бутлера. Как и предвидел архиепископ, эту компанию не пустили в замок, и Арундел представил королю этот факт как нарушение Олдкастлом верноподданнической присяги. Вспыльчивый Генрих IV велел арестовать своего бывшего друга и передать его на попечение сэра Роберта Морли, констебля Тауэра.

Олдкастла поместили в одну из башен королевского замка (с тех пор получившую название башни Кобгема), куда потоком хлынули монахи и патеры – экзаменовать узника на знание катехизиса. Олдкастл неизменно выходил победителем из этих споров, но Арундел не унывал – он знал, что опальному еретику нелегко будет найти друзей и защитников.

Церковный суд собрался в доминиканском монастыре на Лудгетской горе. Приведенный туда Робертом Морли, Олдкастл увидел перед собой настоятелей августинских и кармелитских монастырей. Обличитель монахов был отдан им на суд. Ответы Олдкастла на возведенные против него обвинения были так поразительны, что в народе сравнивали их с ударами стали о кремень. Даже сам Уиклиф не столь блестяще излагал свое учение. Олдкастл прямо заявил, что Библия была его правилом и верой, что каждый человек имеет право обращаться к ней без посредничества священников и что хлеб и вино являются прообразом, символом, а не настоящим телом и кровью Иисуса Христа.

– Что? Да это явная ересь! – вскричал один из судей.

– Может быть, вы так же мудры, как апостол Павел, – с усмешкой сказал Олдкастл, – но он был ученее и святее вас, и вот что он писал к коринфянам: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова? Один хлеб и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного тела».

Он так свободно и общедоступно излагал свои мнения, что Арундел, не выдержав, вскричал:

– Пресвятая Богородица! В моей епархии не потерплю такого нечестивого учения!

Олдкастл был приговорен к сожжению. Когда его спросили, имеет ли он что-либо прибавить к своим словам, он встал и сказал:

– Вы судите несчастное тело, но я знаю и убежден, что вы не можете повредить моей душе. Тот, кто сотворил ее по своему милосердию и завету, спасет ее. Что же касается до исповедуемых мною правил веры, то я с Божьей помощью постою за них до последней капли крови!

Морли отвез Олдкастла назад в Тауэр, и весь Лондон провожал его сочувственными криками и слезами. Всюду повторяли его слова, а составленное им письменное изложение веры читалось во всех домах как «символ веры Джона Олдкастла». Наконец общее возбуждение достигло такой силы, что спустя четыре недели после суда толпа горожан под предводительством торговца шкурами Уильяма Фишера в одну октябрьскую ночь ворвалась в Тауэр, освободила мученика веры и с торжеством отвела его в Смитфилд, где находился принадлежавший ему дом. Стража Тауэра не посмела ни остановить, ни преследовать освободителей.

Генрих IV также не принял никаких мер к возвращению Олдкастла в темницу. Три месяца он прожил спокойно в своем смитфилдском доме под защитой вооруженных горожан. Но Арундел был не из тех, кто легко отпускает добычу. Сам он не мог ничего поделать, ибо теперь один король мог бороться с Олдкастлом. Однако пока его жизни и престолу не угрожала опасность, Генрих IV обыкновенно проявлял терпимость. Чтобы побудить его покончить с Олдкастлом, Арундел решил создать видимость заговора.

Замыслу архиепископа помогло нестихавшее народное возбуждение. Любовь народа спасла Олдкастла, она же должна была и погубить его. Лолларды решили устроить громадный митинг на полях Святого Егидия в поддержку своего учения и под начальством своего генерала, как они называли Олдкастла, обещая выставить сто тысяч человек. Разумеется, такое сборище вблизи Лондона не могло прийтись по сердцу королю.

Арундел воспользовался благоприятным случаем выставить Олдкастла бунтовщиком и изменником. Король праздновал Рождество в одном из загородных дворцов, когда получил известие, что целая армия фанатиков расположилась близ Ньюгета с намерением уничтожить королевскую власть и епископов и создать дьявольскую республику под началом еретика Джона Олдкастла. Гневу короля не было предела, но ввиду грозящей опасности он решил действовать осторожно. Без всякой заботы на челе Генрих IV закончил рождественские празднества и в крещенский сочельник, поздно ночью, возвратился в Лондон. Созвав всех баронов, он приказал закрыть ворота, нашить белый крест на королевские знамена, подобно рыцарям, шедшим на смерть за святую церковь, и на рассвете окружил войсками поля Святого Егидия. Из допросов первых же арестованных лоллардов Генрих FV почерпнул уверенность в измене Олдкастла.

– Зачем вы пришли сюда? – спросил король одного из них.

– Чтобы встретить нашего генерала, – отвечал тот, не подозревая, с кем говорит.

– Кто ваш генерал?

– Кто наш генерал? Да кому же им быть, как не Доброму лорду Кобгему!

Олдкастл был провозглашен изменником, его голова оценена в тысячу марок, а тому городу или общине, которые выдадут его, обещаны большие привилегии. Но все было тщетно. Покинув дом в Смитфилде, Олдкастл скитался по Уэльсу и Кенту, и везде его надежно укрывали от преследований, хотя он был объявлен отлученным от церкви, и дававшие ему кров и пищу совершали по церковным понятиям смертный грех. Каждый встречный монах был шпион, каждый аббат – судья, но, тем не менее, целых четыре года объединенные силы церкви и государства оставались бессильны перед народной любовью к Доброму лорду.

Однажды его едва не схватили. Укрываясь на ферме близ аббатства Святого Албана, он был замечен слугами настоятеля, которые тотчас явились на место с солдатами. Олдкастлу удалось скрыться до их прихода, но некоторых из его приверженцев схватили и повесили, в их числе и Уильяма Фишера. Солдатам достались книги Олдкастла; все они были духовного содержания, но, к ужасу настоятеля и монахов, головы у всех святых, изображенных в книгах, были отрезаны или изуродованы. Святых отцов лолларды не признавали и не жаловали. Исповедание своей веры, увы, было у них неотделимо от поругания чужой.

Наконец после четырехлетних поисков люди Арундела купили беглеца у одного валлийского фермера по имени Понс, который соблазнился огромной суммой. Этот иуда продал своего учителя не за тридцать, а за триста сребреников – предательство тоже подвержено инфляции. Войдя поутру в комнату Олдкастла, он навалился на него и скрутил после отчаянной борьбы.

Раненый и ослабевший от потери крови, Олдкастл был снова доставлен в Тауэр. Король в это время находился с армией во Франции, и теперь уже никто не мог заступиться за еретика. Арундел не стал созывать нового церковного суда, а счел достаточным прежнего приговора. Олдкастла предали казни как изменника короля и отступника церкви. Он был сожжен на полях Святого Едигия – месте своего мнимого преступления.

Такова история Джона Олдкастла, лорда Кобгема. Какая же черта в его жизни или характере могла породить мысль о Фальстафе – лжеце, трусе и обжоре? Шекспир не первый бросил ком грязи в Олдкастла. Когда юный поэт приехал в Лондон, драматурги уже несколько десятилетий выставляли под именем Олдкастла презренного шута, вроде итальянского Панталоне. Поэтому Шекспир, не долго думая, присвоил имя казненного лорда своему шутовскому персонажу.

Этот ложный образ Олдкастла был созданием тех самых монахов, с которыми он всю жизнь боролся. Монахи были первыми авторами театральных пьес, и вполне понятно, что они обезобразили облик великого еретика. С тех пор Олдкастл в таком виде кочевал из театра в театр, с ярмарки на ярмарку.

Но отчего вдруг Шекспир отделил Олдкастла от Фальстафа? Шекспироведы считают, что поводом к этому послужили протесты родственников Олдкастла, которые могли открыть глаза поэту на истинное лицо их предка. Однако переименование Олдкастла в Фальстафа было не просто заменой имени, но переменой настроений и убеждений самого Шекспира. В «Генрихе IV» он один-единственный раз в своих творениях открыто исповедал свою веру: «Олдкастл умер мучеником».

Можно с уверенностью утверждать, что между первым представлением «Генриха IV» и выходом в свет печатного издания пьесы Шекспир изменил свой взгляд на этого героя английской истории. В 1600 году в Лондоне вышла пьеса «Первая часть истинной и честной истории сэра Джона Олдкастла, Доброго лорда Кобгема». На титульном листе стояло имя Шекспира. Ныне это сочинение считают произведением товарищей Шекспира, хотя некоторые шекспироведы полагают, что сам великий драматург написал в нем несколько строк и издал его в свет. Эта драма – горячий протест против зла, которое необдуманно и невольно причинено Олдкастлу Шекспиром при первой постановке «Генриха IV». В ее прологе говорится: «Мы представляем не низкого объедалу, не старого советника юного греха, но славного мученика и добродетельного лорда, сиявшего над всеми светом своей добродетели!»

Эти строки приписываются самому Шекспиру, и действительно, в печатном издании «Генриха IV» он повторил их: «Олдкастл умер мучеником». Человек, написавший эти слова в царствование королевы Елизаветы I, без сомнения, был пуританин.

Принц-трубадур

В конце Столетней войны в Тауэр попал французский принц крови – герцог Карл Орлеанский. Этот воин, поэт и политик, один из предводителей французского рыцарства, был взят в плен королем Генрихом V в битве при Азенкуре.

Жизнь Карла Орлеанского – внука Карла V и отца Людовика XI – это эпопея любви и войны, славы и поражений, страданий и покорности судьбе. Природа и обстоятельства сделали победителя, Генриха V, и пленника, Карла Орлеанского, не только врагами на поле битвы, но и соперниками в любви. Оба они были влюблены во вдову Ричарда II, красавицу Изабеллу, эту «прелестную женщину», как называет ее Шекспир. Генрих V был тогда еще наследником, принцем Уэльским, молодым, но опытным воином. В тринадцать лет он уже руководил вторжением в Шотландию, в пятнадцать – дрался в первых рядах своих солдат. В народе ходили легенды о его чудовищных попойках и кутежах, но поэты, которым он покровительствовал, видели в нем юношу «мужественного и добродетельного». По правде сказать, в той боевой жизни, которую он вел, было мало времени для попоек и кутежей.

В отличие от него, Карл прославился на другом поприще – он был поэт, музыкант и изящный придворный кавалер. Поэтому совсем неудивительно, что Изабелла предпочла его наследнику английского престола. Генрих затаил злобу.

Совместная жизнь счастливых супругов была кратковременной. Уже через год после свадьбы Изабелла умерла при родах, и девятнадцатилетний Карл, превращенный горем в поэта, оплакал ее смерть в стихах, которые прославили его.

Из государственных соображений он должен был вторично жениться на Боне, дочери Бернарда, графа Арманьяка, предводителя партии орлеанистов при дворе безумного Карла VI. Эта принцесса стала нежной матерью для девочки, оставшейся сиротой после смерти Изабеллы.

Между тем принц Генри, сделавшись в 1413 году королем Генрихом V, подтвердил притязания английских королей на французский престол. Эти притязания теперь были крайне неосновательны. Если династия Плантагенетов действительно состояла в родстве с французским королевским домом, то парламентский акт, сделавший Ланкастеров английскими королями, не давал им никакого права претендовать на французскую корону. В связи с этим изменился и характер войны: если раньше Англия отстаивала свои континентальные владения от нападения Франции, то теперь война даже с точки зрения феодального права превратилась в ничем не прикрытое терзание более слабой нации. Единственным оправданием захватнической политики Генриха V были интриги, которые вот уже пятнадцать лет плелись во Франции против Ланкастерского дома (Франция не признала воцарение Ланкастерской династии и постоянно натравливала Шотландию против Англии).

Когда летом 1415 года Генрих V вторгся в Нормандию, чтобы добыть себе французскую корону, юный поэт поднял оружие для защиты своей родины и собственных прав на французский престол.

Первым подвигом Генриха V в Нормандии был захват Гарфлера. Но во время осады в английской армии распространилась дизентерия, и дальше Генрих V двинулся, имея под рукой лишь кучку людей. На полях у Азенкура путь ему преградили шестьдесят тысяч французских копий. Противники встретились прямо на дороге, с обеих сторон окруженной лесом. Уверенные в победе французские рыцари не обратили внимания, что выбранная ими позиция была гораздо удобнее для защиты, чем для нападения, так как мешала использовать численный перевес.

Один рыцарь из свиты Генриха V, устрашенный многочисленностью противника, выразил пожелание, чтобы в этот час под Азенкуром собрались все рыцари Англии. Король презрительно прервал его:

– Я не хотел бы иметь здесь ни единым человеком больше. Если Бог дарует нам победу, то будет очевидно, что мы обязаны ею Его милости, если нет, то тем меньше будет потеря для Англии, ибо нас немного.

Холодным октябрьским утром английские лучники пошли в атаку. Их бешеный напор вызвал ответную ярость французов – и все французское войско плотной массой двинулось через болотистый луг прямо во фронт английской армии. Лучники встретили врага тучей стрел и, отступив под напором французских рыцарей, спрятались в лесу, откуда продолжали пускать стрелы.

Генрих V лично повел кавалерию на стальную лавину французских всадников, катившуюся на позиции англичан. В этой битве король проявил безумную храбрость, его жизнь дважды подвергалась опасности: в первый раз он был поражен ударом французской палицы; в другой – верхушка его шлема была срублена мечом герцога Алансонского. В конце концов, численное превосходство французского войска обернулось против него. Скучившиеся на узком пространстве, поражаемые со всех сторон английскими стрелами, французские рыцари не выдержали и побежали, давя друг друга и находившуюся сзади пехоту. На Азенкурском поле остались лежать около одиннадцати тысяч французских рыцарей и пехотинцев и больше ста принцев и знатных дворян. Среди тех, кто стяжал себе славу в этом сражении, не было воина храбрее Карла Орлеанского, принца-трубадура: Генрих V нашел его истекающим кровью на груде убитых им англичан и сам отнес в свой шатер. Сначала раненый твердо решил умереть и отказывался от пищи, но мало-помалу его удалось вернуть к жизни. Генрих V отослал его в Тауэр и назначил за него громадный выкуп в триста тысяч золотых монет.

В сущности, Генрих V предпочитал удерживать Карла пленником, нежели получить за него деньги, так как королю, женившемуся на сестре Изабеллы принцессе Екатерине, было важно, чтобы у Карла Орлеанского, ближайшего родственника Карла VI, не было наследников. Благодаря проискам главного соперника Орлеанского дома герцога Бургундского Генриху V была обещана корона Франции после смерти Карла VI, и этот предательский договор был утвержден в 1420 году в Труа рукой безумного французского короля!

И действительно, несмотря на то, что Генрих V умер в 1422 году, в разгар своих военных успехов во Франции, – умер с характерным для него сожалением, что не дожил до завоевания Иерусалима (он мечтал о новом крестовом походе), – Карл Орлеанский провел в Тауэре ни много ни мало двадцать пять лет! Все это время он писал стихи на французском и английском языках, которыми владел одинаково хорошо, – лирические сетования о потерянной любви. В них он обращался и к отсутствующей супруге, но подлинной его музой была Изабелла – лучшие его стихотворения посвящены ей.

В «Королевской книге стихотворений», подаренной королем Генрихом VII его невесте Елизавете Йоркской и ныне находящейся в Британском музее, среди множества великолепных иллюстраций есть любопытные сцены из жизни Карла Орлеанского в Тауэре. На одном рисунке он, сидя в банкетном зале Белой башни, сочиняет стихи, окруженный свитой и стоящей на часах стражей; на другом, облокотясь на окно, смотрит вдаль, вероятно, вспоминая милую Францию; на третьем у подножия Белой башни обнимает посыльного, принесшего назначенный выкуп; на четвертом он уезжает из Лондона вместе с этим гонцом; наконец, на последнем рисунке садится на корабль, который должен отвезти его на родину.