Библиотека современной фантастики - Параллели

Параллели

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

      В сборник «Параллели» вошли рассказы и небольшая повесть, опубликованные в ГДР в последние годы. Составитель стремился учесть разнообразие читательских вкусов и в то же время представить творчество современных фантастов ГДР по возможности наиболее многосторонне. Объем антологии не позволил включить крупные произведения: чтобы не слишком сужать круг авторов, пришлось отказаться от ряда интересных повестей. По этой причине не вошли сюда такие яркие представители немецкой фантастики, авторы многочисленных романов и повестей с весьма напряженным сюжетом, как Александр Крёгер или Карл-Хайнц Тушель, автор известной советскому читателю повести «Неприметный мистер Макхайн».
      Прежде чем представить авторов, выступающих в данной антология, уместно сделать короткий экскурс в историю.
      Научная фантастика Германской Демократической Республики насчитывает примерно столько же лет, что и вся обширная литература этого первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян.
      Когда в 1947 году в Берлине собрался I съезд немецких писателей, среди его 300 участников находились литераторы со всемирно известными именами — Фридрих Вольф, Эрих Вайнерт, Анна Зегерс, Бернгард Келлерман, Куба, Бодо Узе. На съезде выступали Вилли Бредель, Иоганнес Бехер и другие видные писатели, от советских литераторов немецких товарищей приветствовали Вс. Вишневский, В. Катаев, Б. Горбатов. И хотя Союз писателей ГДР был основан лишь в 1950 году (как часть Культурбунда, во главе с Бодо Уэе), а как самостоятельная организация он стал существовать с мая 1952 года (во главе с Анной Зегерс, ныне почетным президентом этого творческого объединения), прогрессивно настроенные писатели Германии с первых же дней после разгрома нацистской империи стали активными участниками строительства нового, антифашистского государства.
      Но если прогрессивная литература Германии, литература социально-критического направления, предшественника социалистического реализма, существовала уже до нацистского переворота в 1933 году, росла и крепла в подполье и эмиграции в годы коричневой чумы (пьесы Ф. Вольфа, Б. Брехта, романы А. Зегерс, В. Бределя), то жанр научной фантастики предстояло создать заново. Надо было перечеркнуть традиционно воспевавшие культ техницизма сочинения о суперинженерах, массовыми тиражами выбрасывавшиеся на книжный рынок буржуазной, а затем нацистской Германии, отринуть налет мистицизма, наконец, противопоставить импортировавшейся из США в послевоенные годы литературе комиксов и бестселлеров, прославлявших грабительские войны в космосе и расходившихся по книжным прилавкам Западной Германии, научную фантастику, свободную от идей суперменства и насилия. Требовался качественно новый подход к проблемам «чистой» и прикладной науки, их применения и использования в гуманных целях, в интересах Человека, к вопросам прогнозирования будущего человечества.
      Среди тех, кто сидел в зале организационного съезда писателей ГДР, были и литераторы, впоследствии плодотворно работавшие в жанре научной фантастики. В 50-х годах начинают выходить в различных сериях первые книжки, авторы которых, во многом еще связанные традиционными условностями (в частности, это касается различных вариантов уголовных преступлений с участием неизбежных сыщиков, погонями и т. п.), пытаются все же рисовать более или менее четкую картину будущих отношений между миром наживы и эксплуатации и человеком освобожденного труда, создать коллективный портрет представителей прогрессивной науки, но главное — создать незнаемый ранее облик нового героя позитивной фантастики, человека передовых убеждений, сознающего ответственность общества и каждого за судьбы мира и науки.
      Временем рождения научной фантастики ГДР принято считать середину 50-х годов. Некоторые исследователи полагают, что точкой отсчета может служить роман Хайнца Фивега «Ультрасимет» остается секретным» (1955). Его приводят в качестве примера удачного сочетания литературной формы с интересным и актуальным содержанием. Вторую половину 50-х годов можно назвать пятилетием расцвета и окончательного становления научно-фантастической литературы ГДР. Наряду с такими фантастами, как Эберхард дель Антонио, Рихард Гросс и др., успешно выступают К. — Г. Балл, Л. Вайзе, совсем молодой тогда Карлос Раш и другие.
      Журналист и драматург Гюнтер Крупкат, родившийся в 1905 году в Берлине и получивший высшее техническое образование, активный коммунист, участник движения Сопротивления в фашистской Германии, пишет в те годы романы «Невидимые» (1956), «Набу» (1958), ряд рассказов.
      В нашей антологии этот старейшина современной немецкой научно-фантастической литературы представлен двумя рассказами, один из которых, «Остров страха», характерен для автора, увлеченного в последнее время проблемой биокибернетических автоматов.
      Герберт Циргибель писатель, известный своими реалистическими романами, тоже может быть причислен к числу старейших литераторов среди молодежного в целом состава нашего писательского поезда. Правда, в фантастике он гость нечастый, повесть «Эксперименты профессора Пулекса», вошедшая в антологию, — одна из немногих «измен» писателя своему основному жанру, но он по праву считается одним из типичных представителей остропроблемной «утопической», политически заостренной прозы, что он и обнаруживает в публикуемой повести, которая сильно окрашена приемами реалистического письма. И все же, по мнению критиков, своими двумя романами — «Другой мир» (1966) и «Время падающих звезд» (1972) — Г. Циргибель сделал для фантастики ГДР очень многое.
      Так уж повелось, что для многих авторов фантастических произведений в ГДР литература, творчество — вид занятий в свободное от работы время. После рабочего дня в институте, на заводе, в школе, издательстве или лаборатории они посвящают любимому жанру весь свой досуг. Например, Альфред Леман (род. 1925) и Ганс Тауберт (род. 1928) — биологи, первый работает на народном предприятии «Карл Цейсе-Иена», второй — на «Иена-Фарм». Оба начали свой путь в литературе с научных статей, а затем, объединившись, написали сначала учебник для институтов, а позже — первый совместный сборник фантастики «Подношение транссоляров», откуда мы взяли небольшую повесть «Параллели».
      Иоганна и Гюнтер Браун (род. 1929 и 1928) — известные в ГДР и за пределами республики писатели, авторы большого количества приключенческих новелл и рассказов на исторические сюжеты, а также произведений о современности. Муж и жена Брауны популярны и как фантасты, авторы романов «Ошибка великого волшебника», «Страшные формы жизни на Омеге-XI» и других книг. Для И. и Г. Браунов, фантастические произведения которых, по мнению специалистов, напоминают о лучших традициях немецкого романтизма, характерны отточенность изложения и тонкое чувство современности. Интересно, что сами они считают, что автор-фантаст начинается не с нуля, не в «ничьей стране», а там, «где устная фантастика уже стала литературой». Предлагаемый вниманию читателей рассказ Браунов’ взят из авторского сборника «Недостающий фактор», выпущенного в 1975 году издательством «Дас нойе Берлин».
      Лаконизм и законченность сюжета свойственны рассказу Вольфа Вайтбрехта «Имаго», взятому из сборника «Психомобиль» (издательство «Грайфенферлаг цу Рудольштадт»), как, впрочем, и большинству его опубликованных до сей поры новелл, очень разных по материалу. В. Вайтбрехт (род. 1920) — автор двух романов: «Оракул Дельфина» и «Час Цереса».
      Вайтбрехт, Леман и Тауберт, чета Браунов — это писатели среднего и близкого к среднему поколению, а любая антология выигрывает от включения произведений способной творческой молодежи, в особенности, если речь идет о жанре фантастики. Данный сборник в этом смысле не является исключением — из шестнадцати представленных в нем авторов восемь человек — молодые фантасты: либо дебютанты, либо выступившие в печати с одним-двумя произведениями.
      Издательство «Нойес лебен» (родственное нашей «Молодой гвардии») совсем недавно выпустило сборник молодых «Встреча в потоке света», откуда мы взяли восемь новелл. Итак, восемь авторов, из которых четверо родились в 1950-м, остальные — в 1949-м, 1952-м и 1954 годах. Что характерно для молодого поколения фантастов ГДР? Высокая профессиональная подготовленность в сфере науки, техники, прикладных наук, спорта. Конструкторы, инженеры, физики, педагоги, студенты соответствующих вузов (только один — студент литературного института), у всех за плечами либо армия, научившая современной профессии, либо работа электриком, слесарем, монтажником, учеником чертежника и т. п. Кстати, это тоже традиция в дружном коллективе фантастов ГДР. Например, В. Вайтбрехт — доктор медицины, работает редактором в научном журнале; И. и Г. Брауны занимались экономикой, теперь Иоганна работает в издательстве и т. д.
      Молодых привлекают в фантастической сфере все ее разделы и все способы творческой реализации — от смешливой игры воображения вокруг телекинеза до обстоятельных, а иногда выдержанных в стиле репортажа описаний сверхдальних космических рейсов отдаленного будущего, от смелых попыток представить облик инопланетной жизни в ее разумном варианте да цепи глобальных процессов, связанных с уплотнением материи во вселенной. Не всегда к не во всем опыты оканчиваются удачей (на наш взгляд, 10 четырех разделов упомянутого сборника — «Место действия — космос», «Обжитая планета Земля», «Визиты и ответные посещения», «Другое измерение» — молодые немецкие авторы особенно плодотворны пока в темах первого и четвертого разделов), но хорошо видно, как они полны желания уйти от традиционных сюжетов, от знакомых решений (Э. Симон, Р. Хайнрих, Р. Крон), попытаться взглянуть на будущие космические заботы, словно вооружившись запасом знаний и юмора, каким будет когда-то обладать человек будущего (М. Самайт, Ф. Рыхлик).
      Можно еще отметить, говоря о произведениях молодых фантастов, что при всей смелости воображения авторов они часто ставят точку там, где иной литератор лишь разворачивал бы свое обстоятельное повествование. В чем дело? Излишняя осторожность или нехватка пережитого опыта, лично осмысленных явлений действительности? Возможно, но не это главное. Думается, молодым писателям, более чем кому другому, дано чувствовать современного читателя, его уровень — отсюда стремление дать простор домыслу и фантазии читающего, приглашение к размышлению, та самая, говоря словами Пушкина, «пища уму», которой порой недостает в опекающих читателя многословных сочинениях некоторых маститых фантастов.
      Читатель заметит, что немецкие писатели, авторы научно-фантастических новелл, никогда не расстаются с юмором. Есть даже специально нацеленные на восприятие одаренных юмором людей произведения (Крупкат, Самайт и др.). И поскольку юмор стал неотъемлемой частью процесса познания нашего будущего в книгах писателей-фантастов, мы решили предложить вниманию читателей несколько миниатюр из сборника Герхарда Бранстнера «Астрономический вор. Фантастические анекдоты». Название говорит само за себя. Но, оставаясь реалистами в потоке шутливой фантазии, мы то и дело сопоставляем, сравниваем, ищем конструктивные решения — словом, так или иначе устремляемся мыслями в будущее, и это как раз отвечает назначению данного сборника.

Герберт Циргибель
ЭКСПЕРИМЕНТЫ ПРОФЕССОРА ПУЛЕКСА

1

      Он гнал, выжимая все возможное из мотора. Машина, колеса которой были еще облеплены дорожной грязью Европы, стонала и дребезжала так, что ее приближение было слышно, когда контуры еще нельзя было разглядеть в облаке пыли невыносимо жаркого июльского дня.
      Бруно Плат, бывший ефрейтор, купил по дешевке этот допотопный «форд» на черном рынке. В те дни, когда еще дымились развалины, покупка отслужившей свой век машины была довольно необычным делом. Те, кто пережил войну и хотел продержаться первые голодные месяцы послевоенного времени, думали о более важных вещах: о хлебе, жирах или табаке, единственно действенной и прочной валюте. В то время из-за недостатка калорий, выдаваемых по карточкам, и стар и млад были втянуты в бесконечно сложные обмены на черных рынках. Время отчаяния и надежды, время распродажи и барышей, конца и нового зачина.
      Бруно недолго задержался в своем родном Гамбурге. Родители его были эвакуированы в сельскую местность, а от парикмахерской, в которой он сдал экзамен на звание младшего парикмахера, осталась груда развалин. Щуплый парикмахер размышлял недолго. Пять лет назад война обрушилась на него как стихийное бедствие; теперь он полагал, что к миру подготовился значительно лучше.
      Сейчас ему было двадцать семь. От жизни он получил еще не очень много. Бедный родительский дом; скудное школьное образование, которого хватило только на профессию парикмахера; безнадежные мечты о лучшем будущем. Потом ему пришлось сменить халат парикмахера на форму, а ножницы на ружье. Казавшиеся бесконечными годы тупого послушания разбудили в нем инстинкт к выживанию.
      Он остался в живых и в этот нулевой час видел отныне свой великий шанс. К тому, о чем он раньше даже не осмеливался подумать, оставалось теперь только протянуть руку. Через несколько недель в, центре Гамбурга откроет свои двери большой парикмахерский салон. Кругом стекло, мрамор и зеркала; несколько миловидных парикмахерш, два-три подмастерья, а снаружи большими хромированными буквами, бросающимися в глаза каждому прохожему, написано: «Дамский и мужской парикмахер Бруно Плат».
      А благодарить он должен случай. Несколько недель назад, когда война уже близилась к концу, Бруно бежал с остатками своего подразделения от быстро наступавших американских войск. Измотанные войной солдаты устало брели через живописный Шварцвальд. В одной деревне, за Шенау, они остановились на короткий отдых. Бруно Плат зарылся в стог сена и уснул. Когда он ночью проснулся, то обнаружил, что вокруг никого нет. И подразделение и немногие жители деревни удрали. Он увидел каски, брошенные карабины и понял, что американцы налетели сюда внезапно.
      Как он ни искал чужих солдат, даже кричал, чтобы добровольно сдаться в плен, кроме собаки да быков, он не нашел ни одной живой души. Вместо этого Бруно заметил два грузовика, крытых брезентом; когда Бруно прибыл в деревню, грузовиков этих на дворе не было. Надеясь поживиться съестным, он открыл брезент и влез в один из грузовиков. На его лице застыло изумление и восхищение, когда при свете карманного фонаря он увидел груз. Машина до краев была наполнена продовольствием. Бруно открыл несколько картонок. Уже годы, как он не видел подобных деликатесов. В жестяных канистрах были редкие пряности; он обнаружил перец, корицу, гвоздику, ваниль и паприку, дюжина мешков была наполнена зернами кофе и какао, в нескольких ящиках лежал шоколад, в других были банки с сардинами в масле и тунцом. Бруно нашел табак, сигары и сигареты; на двух больших ящиках была надпись: «Осторожно, не бросать!» В них были дюжины бутылок коньяка. Он осмотрел другую машину и увидел в ней новехонькие ботинки, тюки с сукном, радиоприемники, зажигалки, рубашки и брюки, множество носков. Видимо, оба грузовика предназначались для старших офицеров.
      Сначала ему не пришла в голову мысль, что это сказочное богатство Может принадлежать ему. Но пробыв в деревне в полном одиночестве еще час, он подумал, что война закончится в считанные дни. Тут-то у него и созрело решение спрятать неожиданное богатство. Взять и запросто уехать на грузовики ему показалось слишком рискованным. В одном сарае он нашел телегу для перевозки сена, а в хлеву быка, которого с большим трудом запряг, ибо обращаться с подобным животным совсем не умел. Он торопился, потому что боялся, что могут вернуться его отряд или водители грузовиков. В эту ночь Бруно впервые работал с душой. Доверху нагрузив телегу, он в тот час еще не прикидывал, сколько будут стоить эти товары через несколько дней.
      Перегрузив ценности, Бруно сбросил с себя форму, сменив ее на старый крестьянский костюм, который нашел в каком-то доме, набил под конец свой рюкзак сигаретами и торопливо погнал быка.
      Местность была незнакомой, поэтому он поехал первой попавшейся лесной дорогой и к рассвету достиг деревни Хинтергейсберг, которая состояла лишь из двух домов и нескольких хозяйственных построек. Все эти годы местность мало чувствовала войну. Иногда пролетали самолеты, прошлой ночью была слышна долгая стрельба. Правда, отсутствие сыновей и мужей напоминало и жителям Хинтергейсберга о том, в какое время они жили. Все хозяйство в деревне лежало на плечах женщин.
      В то утро счастье сопутствовало Бруно. Простые честные люди были рады его подаркам и пообещали спрятать телегу в надежном месте до конца войны. Они были рады Бруно и как рабочей силе. Он бы и остался здесь, хотя бы ради своей безопасности. Но, когда после обеда по радио объявили о капитуляции, он, понятным образом, заторопился. Надо было во что бы то ни стало раздобыть автомашину, увезти добычу в безопасное место.
      Потому-то у молодого человека были все причины как следует подготовиться к возвращению в Хинтергейсберг. Занимаясь обменом на черном рынке в Гамбурге, он понял по-настоящему ценность дефицитных товаров. Он уже чувствовал себя состоятельным человеком.
      Но что будет, если крестьяне просто скажут ему, что тайник был обнаружен, а товары конфискованы? Чем скорее он приближался к своей цели, тем мучительнее становилась эта мысль. Обливаясь потом, он не давал отдыха ни себе, ни потрепанной машине. То и дело ему попадались беженцы, возвращавшиеся из различных мест в родные края. Некоторые из них махали рукой в надежде, что он их прихватит с собой, но он как одержимый проносился мимо. Огромная перемена в его жизни была совсем не за горами.
      Под вечер он благополучно достиг отрогов Шварцвальда. Невыносимая духота предвещала резкую смену погоды. На юго-западе потемнело небо, поднялся ветер, швыряя пыль в машину. Несмотря на мучительную жару, Бруно поднял стекла. В правой дверце подъемник был не в порядке: при малейшей тряске стекло само опускалось вниз. Он не обратил никакого внимания на этот дефект. Дальше, дальше. Семьдесят, от силы еще восемьдесят километров до Хинтергейсберга. В сотый раз он пересчитывал свое богатство, которое ежеминутно приближало его к собственному парикмахерскому салону. Он не мог предположить, какую роковую роль в скором времени сыграет этот сломанный подъемник.
      На пересечении дорог Бруно изменил направление. Хотя дорога пошла теперь через цепи холмов и густой лес, она позволяла сэкономить несколько километров. Через полчаса он уже пожалел о своем решении. Машина с большим трудом преодолевала холмы и несколько раз даже глохла.
      Стемнело. Неподалеку бушевала гроза. Бруно включил фары и стремительно помчался вниз по склону, чтобы наверстать потерянное время. Местность вокруг была безлюдная. Нигде ни огонька. По обе стороны проплывал густой смешанный лес. Все чаще яркие молнии вспарывали темноту, продолжительные раскаты грома заглушали шум мотора. Разразившийся летний ливень начал хлестать в открытое окно. Бруно поехал медленнее, правой рукой придерживая стекло. Дождь барабанил по крыше, словно предвещая скорый потоп. Огромные массы воды превратили лесную дорогу в бушующий поток. В конце концов ему пришлось сильно уменьшить скорость, потому что «дворники» уже не справлялись с этим ливнем.
      Метрах в ста пятидесяти перед ним в дорогу вонзился синевато-белый огненный луч. На некоторое время Бруно был ослеплен. Резкий удар грома вызвал боль в перепонках. Вспыхнул и снова погас язычок пламени. С треском на дорогу рухнуло дерево… «Этого еще не хватало!» — крикнул он со стоном и остановился. Ствол дерева был не очень толстый, но густые ветви прочно преградили путь. Он решил переждать дождь, а после этого как-нибудь убрать дерево с дороги.
      Выключив фары и двигатель, он закурил и попытался при тусклом свете фонаря отыскать на карте деревню. Он не нашел на карте Хинтергейсберга, но, по его подсчетам, до деревни оставались считанные километры. «Сегодня же перегружу барахло и поеду назад», — решил он. Он рассчитывал на триста-четыреста тысяч прибыли.
      Время приближалось к полуночи, но гроза продолжала бушевать. То и дело вспыхивали молнии, освещая на мгновение мрачную местность. Вынужденное ожидание перед близкой и заветной целью путешествия бесило его. И хотя он не был заядлым курильщиком, лихорадочно прикуривал одну сигарету за другой. В машине стало нечем дышать от дыма, и ему пришлось опустить стекло. На Бруно стали падать капли дождя.
      Вдруг он оторопел. Ему показалось, что по правой стороне дороги, между деревьями, движутся мерцающие огни. Он стал внимательно смотреть на это место, пока не решил, что ошибся. Наверное, это были светлячки. Но прошла минута, и светящиеся точки показались вновь. Совершенно отчетливо он увидел два мерцающих огонька — глаза без туловища. В нескольких метрах от него явно затаилось какое-то животное.
      «Наверное, лиса или кабан», — подумал он и нажал несколько раз на сигнал. Резкий звук раскатился по ночному лесу, но странное фосфоресцирующее свечение не исчезло. Ситуация все более казалась ему роковой. К тому же именно на этой стороне подъемник был неисправен, и стекло то и дело опускалось. Бруно поискал в ящичке для перчаток бритву, но в этот момент огоньки стали приближаться к нему и остановились в метре перед открытым окном. Он не рискнул пошевелиться, тщетно пытаясь определить очертания животного.
      Внезапно лопнул громовой удар, сверкнула молния. Призрачно, на мгновение показался силуэт леса. В дрожащем свете молнии Бруно увидел перед собой существо, словно сошедшее сюда из мира сказок. Животное было величиной с овчарку, но такой странной формы и цвета, каких он до сих пор еще никогда не видел.
      Бруно почувствовал, как у него на лбу проступили капельки пота. Непогода, темнота и сознание того, что он совершенно один в лесу, привели его в паническое состояние. Он забыл про открытое окно и лихорадочно рылся в ящичке, не отводя взгляда от этих жутких глаз. Новая вспышка молнии озарила на миг окрестность. В голове пронеслась абсурдная мысль: это животное не что иное, как сверхгромадная саранча. Ему показалось, что он видит восемь или десять волосатых ног, туловище, покрытое красноватой чешуей, и на нем маленькую, острую голову с черными ноздрями и сверкающими глазами.
      Куда подевалась эта проклятая бритва? Бруно решил поднять стекло, но тут произошло нечто такое, что заставило его оцепенеть. Чудовище положило свои тонкие конечности на край стекла. Рукоятка сделала несколько оборотов, и стекло до конца упало вниз. Бруно невольно прижался к спинке сиденья и выставил руки перед собой. Отчаянный крик о помощи слетел с его губ, когда чудовище стало протискиваться к окно. В машине распространился отвратительный запах.
      Его сопротивление было беспомощным и слишком запоздалым. Послышался шипящий звук, и он ощутил удар по руке. Острые когти вонзились ему в грудь, причиняя адскую боль. Теряя сознание, он почувствовал жгучую боль у шеи, потом все куда-то провалилось.

2

      Очнулся он, находясь в каком-то своеобразном состоянии, не понимая, спит он или грезит. Шея и плечевой сустав были плотно закреплены в шинах. Локоть тоже кто-то тщательно забинтовал. Бруно подумал, что он находится в госпитале.
      Подняться в постели он не мог. Болело забинтованное плечо, и он чувствовал незнакомую ему до сих пор вялость. С трудом повернул голову в сторону и с удивлением обнаружил, что находится в зале один. На стенах висели большие картины, изображавшие пышных обнаженных женщин и маленьких ангелочков. Бруно решил, что бредит, увидев среди картин большой портрет Гитлера в золотой раме. Он закрыл глаза, подумав: «Мне надо как следует прийти в себя, наверное, я еще под наркозом». Ему приходилось несколько раз лежать в госпитале, поэтому он знал, что после операции больные иной раз не только несут всякую чепуху, но и мешают сны с действительностью. Но почему-то он помнил каждую деталь, даже совершенно отчетливо сознавал, что громко звал на помощь. «Значит, я в полном сознании, — пронеслось у него в голове, — следовательно, у меня нет галлюцинаций. И этот идол на стене, написанный маслом, действительно Адольф».
      Ценой некоторого напряжения ему удалось немного поднять голову. Он увидел большое окно. На улице светило солнце, видны были верхушки деревьев. Напротив окна находилась большая белая двустворчатая дверь. Над ней висела маленькая раскрашенная фотография. Когда он разглядел очертания фигуры на фотографии, то похолодел. На снимке было изображено чудовище, которое напало на него в машине.
      Чудовище уставилось на него, словно готово было в любой момент спрыгнуть со стены. С ужасом взирал он на мерцающие глаза, чешуйчатый панцирь и острое рыло. Из отвратительного туловища торчало шесть волосатых ног.
      Бруно откинулся на подушку, борясь с наступающей тошнотой. Все тело ломило, появился озноб. Ему снова пришла в голову мысль, что он раньше уже встречался с этой ужасной тварью. Но, когда и в какой связи, он теперь уже не мог вспомнить. «Куда я только попал? — размышлял он. — Наверное, кто-то слышал мой крик о помощи. Но когда это было? Вчера? Кто перевязал меня?» Напряженные безрадостные размышления утомили его.
      Он уже немного задремал, когда его вспугнули приближающиеся шаги. В напряженном ожидании глядел он на дверь.
      В зал вошли двое мужчин в белых халатах.
      Впереди мелкими шажками двигался маленький господин аскетического вида. Возраст его было трудно определить, ибо, несмотря на свои седые неряшливые волосы, он производил впечатление человека весьма энергичного. Толстые стекла очков неимоверно увеличивали его глаза. Аккуратному парикмахеру, который, мигая, смотрел на посетителя, бросилось в глаза, что тот был плохо выбрит.
      За маленьким господином шел, скрипя сапогами, мужчина, который казался противоположностью первого, я не только внешне. При своей громадной фигуре он имел невыразительное, размытое лицо. Его качающаяся походка и длинные руки наводили Бруно на мысль, что он видит перед собой гориллу. Успокоило лишь то, что этот великан не подошел ближе, а остановился в некотором отдалении с безучастным видом.
      Маленький господин подошел к кровати, наклонился над Бруно и проверил его пульс.
      — Да, как и следовало ожидать, еще есть небольшая температура, — пробормотал он, — не так страшно, главное, что циркулирует кровь… — Потом добавил чуть громче: — Вам повезло, господин Плат, или как вас там, просто повезло. Если бы не было поблизости моего помощника, тяжеловеса, то Вампус высосал бы вас как лимон.
      Он захихикал и повторил:
      — Как лимон, оставив бледным и пустым. Вампус поработал на совесть. Как я и предполагал…
      Голиаф в сапогах также нашел сравнение с лимоном забавным. Попискивающим голосом кастрата он сказал:
      — Он был уже выжат как лимон, господин профессор. Вампус прореагировал как электрический звонок, когда я послал условленный импульс…
      — Объясните мне, пожалуйста, где я нахожусь и что со мной произошло? — осведомился Бруно слабым голосом. — И еще я хотел бы поблагодарить за помощь…
      — Пустяки, какая там помощь, — прервал его коротышка. — Это вы мне помогли, а остальное вы уже слышали. Вас поймал Вампус, а Карамаллум, сторож и опекун, который ухаживал за нашими милыми зверьками, сумел отозвать его в последний момент. Но хватит об этом инциденте. Чтобы вы знали, кто перед вами, — меня зовут Пулекс, профессор фон Пулекс. Наука — это между прочим — не забудет мое имя. Позже я об этом еще расскажу, а сначала я хочу вернуть вас в строй. Что бы вы еще хотели узнать? Где вы находитесь? Плат, Плат… Вы, мне кажется, порядочный шельмец. Нам пришлось вчера сделать вам переливание крови. Это дорогое мероприятие, ибо настоящая кровь, голубчик, является у нас теперь дефицитным товаром. Надеюсь, что наша жертва окупится. Вы хотите еще что-нибудь узнать?
      «Почему я, на его взгляд, порядочный шельмец? — размышлял Бруно. — И почему он говорит так высокомерно? Может быть, профессор путает меня с кем-то?» Он решил быть осторожнее и поблагодарил еще раз за помощь, узнав, что с момента нападения прошло два дня.
      Профессор фон Пулекс собрался уходить.
      — Я поставлю вас вновь на ноги, — заверил он еще раз и добавил пророческим тоном: — Это принесет всем нам пользу, ибо Великое свершается, но произойдет еще Более Великое. Открыт новый путь… Карамаллум сейчас принесет вам наваристого супа. Через несколько дней я приму решение.
      — Я бы хотел вернуться на своей машине домой, как только окрепну, — возразил робко Бруно. — Я бы мог лечиться у своего домашнего врача.
      — У домашнего врача? — осведомился профессор тоном величайшего удивления. — Я правильно вас понял, что вы хотите в дальнейшем лечиться у своего домашнего врача?
      С изумлением посмотрел он на своего сторожа, будто его пациент потребовал чего-то неподобающего.
      — Я ему сверну шею! — взвизгнул тот с озлоблением. — «Домой»… Захотел получить от дяди доктора сладкую микстуру от кашля. Вошь несчастная, жалкий кусок мяса… Если я еще раз это услышу, я посажу тебя в клетку к Титусу!
      — Помолчи, Карамаллум, — приказал профессор, — я не люблю подобных выражений. Еще слово, и я дам тебе трое суток строгого ареста!
      Карамаллум так согнулся, как будто на него посыпались удары.
      Фон Пулекс кивнул Бруно ободряюще:
      — Не робейте, Плат. Вам здесь будет хорошо, так что домашний врач не понадобится.
      Сопровождаемый сторожем, он засеменил к выходу. Щелкнул дверной замок. «Или они оба с ума сошли, или я сам потерял разум, — размышлял Бруно. — Но ведь я — Бруно Плат, бывший ефрейтор, по профессии парикмахер. Я был на пути в Хинтергейсберг. Боже мой! Куда я только попал?»
      Он прислушался к удаляющимся шагам. Профессор отдавал какие-то приказания. Странные речи господина фон Пулекса и ругань сторожа делали его вынужденное пребывание в этом таинственном здании довольно неприятным. Он никогда не был героем, да никогда и не хотел им быть. А теперь он даже не мог спрятаться и находился полностью в руках своих зловещих хозяев.
      Он старался изо всех сил не спать, боясь ежеминутно, что Карамаллум вернется и осуществит свои угрозы. Но воля его вскоре ослабела, глаза закрылись, и он заснул.
 
      Когда он проснулся во второй раз, в зале горел свет. Окна были затемнены черными шторами. В нос ударил запах кореньев магги. Около кровати, на стуле, стояла миска с супом, а рядом тарелка с булочкой и стакан красного вина. Сторож принес и другие предметы, необходимые больному: ночную посуду, таз с водой, полотенце и мыло.
      Сон его освежил, боли в плече немного ослабли. С большим аппетитом он съел суп и хлеб, одним залпом выпил красное вино. Немного отдохнув, он решил сделать несколько шагов в зале. Колени еще дрожали, но по опыту он знал, что физическая нагрузка в данном случае очень важна. Бруно твердо решил как можно скорее покинуть это местожительство призраков.
      Около спинки кровати он обнаружил свою одежду. Ему все оставили, за исключением документов. Он нашел карманное зеркальце, свой карманный нож, кусочек проволоки, зажигалку и даже сигареты и карточки на продукты. Когда он посмотрел в зеркало, то поразился своему небритому лицу. С толстыми шинами на шее он был похож на привидение. Плат подошел к окну и отодвинул штору в сторону. На улице была сплошная темнота. Тихонько он доковылял до двери. Она была, как и следовало ожидать, закрыта. Внезапно он насторожился. Приближались шаги. Он побежал к кровати и едва успел лечь, как погас свет.
      От испуга, что кто-то может войти в темноте, он едва дышал. Но у двери было тихо. Шаги удалились. Было слышно, как шумят деревья. Измученный утомительной разведывательной прогулкой, он вскоре заснул.
      Его пробуждение дважды повторялось в том же порядке. На столе, как и прежде, были хлеб, суп и вино. Бруно уже настолько окреп, что мог часами расхаживать по залу; не чувствуя усталости.
      Однажды вечером, уже поев, он освободил от повязок сустав руки и шею. Были видны лишь маленькие зарубцевавшиеся раны. Он одевался, твердо решив покинуть этот жуткий дом. Уже несколько дней его мучила мысль о побеге. Обстановка сейчас казалась ему благоприятной, так как его, очевидно, до сих пор считали лежачим больным. В худшем случае ему придется добираться до Хинтергейсберга пешком.
      Не успел Бруно зашнуровать ботинки, как опять, чего он и ждал, погас свет. У него была наготове зажигалка. За дни одиночества его чувство уверенности и собственного достоинства окрепло. Пусть этот странный профессор думает и делает, что хочет. В конце концов, война кончилась, и никто не имел права задерживать его здесь.
      Прошла четверть часа. Во всем здании царила мертвая тишина. Он раскрыл карманный нож. Этот практичный инструмент имел, кроме двух лезвий, еще кое-что из полезных предметов: пилочку для ногтей и отвертку. Стараясь не шуметь, он принялся за работу, отвинтил без труда крышку дверного замка и попытался оттянуть ригель. Но, не имея опыта в подобных вещах, он не заметил, что снаружи в замке торчал ключ. Еще немного — и ключ с шумом упал на пол.
      От испуга он замер. Но все оставалось без движения. Очевидно, профессор и его охранник продолжали спать. Бруно решил все-таки попытать счастья: согнув отвертку, он сделал из нее отмычку, которой стал наугад вращать в замке, пока случай не пришел к нему на помощь. Ригель отошел, и дверь бесшумно отворилась. Он выждал. Вокруг была тишина, нигде ни проблеска света. Несмотря на это, он еще не осмеливался воспользоваться зажигалкой и осторожно делал шаги, вытянув перед собой руки как слепой. После нескольких шагов его руки коснулись чего-то. Он чувствовал под пальцами материю и чуть было не упал в обморок, когда ощупывая, повял, что перед ним человеческое тело. Дрожа, он отпрянул назад, прося угасающим голосом извинения. Молчание. Тело не двигалось. Наконец он осмелился и щелкнул зажигалкой. В мерцающем свете Бруно увидел манекен.
      Беглец находился в большом вестибюле, где обнаружил несколько дверей, а в нескольких метрах перед собою лестницу, ведущую вниз. Быстрого обзора было достаточно. Он погасил зажигалку и подождал, пока глаза немного привыкли ктемноте. Затем ощупью стал продвигаться к лестнице. Дойдя до первой ступеньки, он заметил внизу тонкую полоску света. Бруно подошел на цыпочках к лестничным перилам и стал всматриваться вниз. В полутьме угадывался большой зал. Стены, насколько он смог разглядеть со своего места, были заставлены книжными полками. Прямо около нижней ступеньки лестницы он обнаружил узкую дверь, оклеенную обоями. Может, это и есть путь к свободе? В нерешительности Бруно простоял некоторое время на одном месте. Шуршание бумаги и энергичное откашливание говорили о том, что всякая возможность ускользнуть незамеченным исключается. В углу зала, который был вне поля зрения Бруно, наверняка сидел и работал профессор.
      Это открытие привело его к сознанию безвыходности положения, ибо теперь он не мог отступить без объяснений — он не был способен вновь собрать дверной замок. Дверь, оклеенная обоями? Мог ли видеть ее профессор со своего места и была ли она вообще открыта?
      В то время как он размышлял, пытаясь найти выход из этой гибельной ситуации, где-то хлопнула дверь. Вскоре до него донесся неясный голос. Он был неподражаем: лишь сторож Карамаллум обладал таким фальцетом. Несколько секунд царила тишина. А потом неожиданно крик, пронизывающий до мозга костей, раздался во всем доме. Этот крик донесся определенно со стороны двери, оклеенной обоями. Через несколько секунд повторился уже беспомощный стон, перешедший затем в хрип, который постепенно замер. Потом послышался опять писклявый голос Карамаллума. Он пел песню.
      От страха Бруно почти потерял сознание. Профессор наверняка слышал ужасные крики — почему же он не реагировал на них? Что произошло за маленькой дверью? Раздались тяжелые приближающиеся шаги охранника. Открылась дверь, оклеенная обоями. Бруно увидел запачканный китель Карамаллума. Этому Самсону пришлось нагнуться, чтобы пройти в дверь. Он нес эмалированное ведро, наполненное до краев темной жидкостью. В нос ударил отвратительный запах, запах, который Бруно хорошо узнал за годы войны. Кровь. Этох страшный человек только что кого-то убил.
      Карамаллум поставил ведро около двери, чтобы закрыть ее на замок и на засов. Из угла послышался голос профессора:
      — Я передумал, Карамаллум. Дай напиться только Титусу и Вампусу. Рохуса сегодня кормить не будем, во всяком случае, не этим эрзацем.
      — Но Рохус уже несколько дней питается консервами, господин профессор, — возразил Карамаллум. — Вы знаете, как я люблю Рохуса. И он так благодарен, когда ему дают свежую кровь.
      — Ты оглох? — раздалось из угла. — Что мне делать с тобой? Содрать с тебя шкуру или опять сделать укол?
      Карамаллум покорился, его распухшее лицо исказилось от страха. Он заверил, что сделает все, что требует от него господин профессор.
      — Рохус получит сегодня то, о чем он мечтает с самого раннего детства, — заявил деловито фон Пу-лекс. — Слишком долго лишали мы его настоящего нектара, но это скоро изменится. Сегодня он вдоволь попьет из нашего гостя. Зачем же мы его выхаживаем? — Последовал истерический смех. — Малютка у материнской груди, ха-ха-ха… Этот Плат, однако, тертый калач, и намного хитрее, чем мы предполагали. Полчаса назад ему удалось взломать дверь. Решил от нас удрать: глупо с его стороны. Верно?
      — Очень глупо, — оскалился великан.
      — И теперь стоит, сосиска, наверху у лестницы и не знает, куда деваться. Включи свет, Карамаллум, и взгляни на него. Он дрожит как осиновый лист.
      Карамаллум потянулся к стене. Вспыхнувший яркий свет ослепил Бруно. Голиаф испустил пронзительный крик и потребовал визжащим голосом, чтобы Бруно немедленно сошел вниз, иначе он сам достанет его.
      Лестница закружилась перед глазами Бруно. Отпустив перила, он рухнул вниз. Спасительный обморок избавил его от ощущения боли. Карамаллум, ошарашенный быстрым появлением своего пациента, отскочил в сторону. Бруно ударился о ведро, содержимое которого разлилось по паркету.

3

      Обморок был кратковременным. Очнулся он в кожаном кресле и тут же увидел прямо перед собой толстые стекла очков.
      — Наконец-то, мой друг, — услышал он голос профессора. — А вы откалываете интересные номера, господин Плат. Не верится, что вы были солдатом. Ни с того ни с сего падаете в обморок. Посмотрите на ваше свинство. Вы пролили, по крайней мере, восемь литров крови!
      Фон Пулекс отступил назад, прислонился к письменному столу и пристально смотрел на Бруно. Тот еще не совсем пришел в себя. Он заметил, что Карамаллум стоял на коленях в полуосвещенном зале и вытирал пол. «Не бред ли это? Может быть, я еще в Сталинграде?» — пронеслось у него в голове. Но, повернув лицо к профессору, он сделал открытие, которое его окончательно сбило с толку. Под распахнувшимся халатом фон Пулекса он совершенно отчетливо увидел черную форму. На петлицах сверкали серебряные черепа.
      Он вспомнил о портрете. Обстановка прояснялась с каждой минутой. Это здание было тайным бастионом фанатиков, продолжавших воевать на свой страх и риск. Убежище было хорошо замаскировано, в противном случае его бы давно обнаружили. Но чем все-таки занимались эти люди?
      Карамаллум закончил вытирать пол.
      — Готово! — доложил он. — Что мне делать дальше, господин профессор? Я бы охотно пустил ему кровь.
      Бруно почувствовал вновь, что колени перестали его слушаться и начали дрожать. Он вспомнил о предсмертных криках.
      — Господин профессор, — сказал он, запинаясь, — у меня два ранения, и я был награжден Железным крестом… Я всегда выполнял свой долг… Я был на всех фронтах…
      — Погромче, — прервал сто фон Пулекс, — я не понимаю ни одного слова из вашего бормотания. Плат, приятель, возьмите же себя в руки! Мужчина-немец, голубые глаза, белокурый — и такой жалкий вид! Итак, что за крест?
      Бруно повторил свою мольбу.
      — Постараюсь это учесть, — сказал профессор. — А почему вы не пошли выше ефрейтора?
      Бруно повел виновато плечами:
      — Я держался до самого конца, честное слово. Но, когда прорвались американцы и Иван уже прошел через Берлин…
      Он замолк. Карамаллум подошел к нему, широко расставив ноги.
      — Кто прошел через Берлин и что ты сказал про американцев? — осведомился он угрожающим тоном.
      Бедный парикмахер собрал все свое мужество, подумав о Хинтергейсберге и своих надеждах.
      — Разве вы не знаете, что война закончилась уже три недели тому назад? Мы проиграли, Гитлер, я хотел сказать фюрер, покончил с собой, велев сжечь себя в одеяле или ковре. Хромой… Я имею в виду Геббельса, также принял яд. И Гиммлер пропал, а Геринга они посадили…
      Дальше ему говорить не пришлось, хотя его перечисление обещало настоящий драматизм. Карамаллум нанес удар. Бруно вскрикнул, из носа потекла кровь.
      — Чтобы это было в последний раз, — пожурил профессор. — Я не переношу жестокость. А теперь у него течет кровь — жаль каждой капли.
      Со скрещенными руками стоял фон Пулекс перед Бруно Платом, который больше ничего не понимал. Для безнадежно запуганного мечтателя в эти последние минуты война вспыхнула вновь. У него было такое ощущение, как будто он вошел в ворота ада. Ассистент профессора попросил извинения за свой поступок.
      — Я не мог сдержаться, когда эта вошь так бесстыдно заговорила о фюрере.
      — Понимаю, Карамаллум, тем не менее нужно быть осторожным, чтобы не было крови. Экономия — высшая заповедь. Итак, Плат, как все было? Избранный провидением фюрер мертв, сказали вы? В одеяле или в ковре?… Так, так, так… Удивительное высказывание. Мне нравятся подобные интеллектуальные шутки. Неужели я вас недооценил? Временами граница между слабодушием и интеллигентностью чрезвычайно толка. НУ и шутник вы! Может быть, и я совсем не обергруппенфюрер, а только ефрейтор, как и вы? Ха-ха-ха! Значит, американцы, по вашему мнению, прорвались. Странно только, что мы до сих пор еще не видели этих потребителей жевательной резинки! А может быть, они спрятались здесь? Посмотри-ка под письменным столом, Карамаллум,
      Карамаллум быстро наклонился и доложил с идиотской ухмылкой:
      — Противник не обнаружен!
      Бруно стер кровь со своих губ. Ему вдруг с ужасающей очевидностью стало ясно, что он находится во власти двух сумасшедших. «Мне не надо их дразнить, надо со всем соглашаться», — попытался он трезво рассуждать. Щупая языком во рту, он обнаружил качающийся зуб. В ударе Карамаллума чувствовалась сила слона.
      Мучительный допрос прекратился, когда в конце зала хлопнула дверь. Шаги приближались. Бруно уже знал этот однотонный топот сапог, подбитых гвоздями.
      — В чем дело, обершарфюрер? — спросил фон Пулекс. — Надеюсь, новости приятные?
      Мужчина в странном наряде, чеканя парадный шаг, приблизился к профессору. На нем были, как Бруно и предполагал, военные сапоги, но вместе с тем — синяя пижама, а поверх нее какой-то странный китель. Лица его Бруно не разобрал. Вошедший не обратил внимания на истерзанного заключенного. Он отдал честь и сказал ясным четким голосом:
      — Известие из главной квартиры, обергруппенфюрер. Приказ: волк должен немедленно приготовиться к прыжку.
      Фон Пулекс принял бумажную ленту и, подойдя к письменному столу, стал перебирать ее пальцами. При этом он громким голосом расшифровывал послание:
      — Тру… Трааа… уничтожены. Переходим в наступление… Ожидаем до часа «икс» острые кинжалы. Срочно. Получение подтвердить устно. Послание уничтожить…
      При ярком свете лампы Бруно мог отчетливо видеть послание. Это было оторванное поле газеты.
      Фон Пулекс обратился к посыльному.
      — Обершарфюрер, передайте: петух закричит на рассвете.
      — Петух закричит на рассвете, — повторил посыльный и повернулся кругом. Он покинул зал, печатая шаг. Профессор потирал ладони.
      — Слыхал, Карамаллум? Петух закричит на рассвете, — крикнул он в отличном настроении. — На рассвете мы спустим нашу свору. Это конечная победа, триумф сверхчеловека! Вот будет вой и щелканье зубов. Теперь за дело. Пусти Рохуса в передвижную клетку и приготовь аппаратуру. Я хочу все снять скоростной камерой для детального показа. Это надо сделать ради науки. Интересно, как это воспримет фюрер.
      Карамаллум направился, немешкая, к книжным полкам и снял там несколько книг.
      — Ефрейтор Плат, — сказал профессор торжественно. — Бывают такие ситуации в жизни, когда даже своей смертью приносят пользу. Дезертиров ставят к стенке или вешают. Но скажите сами: какая будет польза для дела, если я велю вас повесить? Уже не говоря о том, что меня тошнит при одной мысли о виселице.
      Охрипшим от волнения голосом Бруно сказал:
      — Честное слово, профессор, я не дезертировал. Я был на пути в Хинтергейсберг. Там у меня спрятаны трофеи: приличное количество кофе, сигарет и самого лучшего французского коньяка. Еще там португальские сардины в масле и носки, зажигалки, обувь и ткань высшего качества. Все это вы можете взять себе…
      — Не волноваться, Плат, — успокоил его профессор. — Волнение разжижает кровь. Кроме того, я даю вам слово, что вас не повесят. Наоборот, вам будет оказана честь принять участие в полезном эксперименте. С Вампусом вы уже познакомились несколько дней тому назад. А сегодня вам придется познакомиться с Рохусом, вершиной моих исследований. Но не бойтесь… На этот раз вы будете не безоружным, Плат. Я надеюсь, что вы будете защищаться. В этом суть эксперимента. Договорились?
      Совершенно сбитый с толку, парикмахер беспомощно замотал головой. При мысли об отвратительной бестии у него гулко застучало сердце. Наконец он понял все: его решили использовать в качестве подопытного кролика. В отчаянии он стал доказывать свою невиновность и безобидность.
      — Поверьте мне, господин профессор. Я парикмахер и могу вам это доказать. Если вы пожелаете, я буду вас брить ежедневно два раза. Я могу также стричь, и, как я уже сказал, товары в Хинтергейсберге ваши. Там много также разных пряностей…
      Он замолк, заметив, что профессор его не слушает. «Если бы только не было поблизости Карамаллума, — подумал Бруно, — я бы смог избавиться от этого сухонького профессора, в крайнем случае пристукнул бы его настольной лампой».
      — У вас кровь группы «А», — заметил профессор небрежно, листая свою записную книжку. — Печень у вас тоже не в порядке. Много пили, наверно? Кстати, вы не занимались своей родословной?
      Бруно утвердительно закивал, уверяя, что его родители и все предки были чисто арийского происхождения.
      — Романский тип, в ваших жилах южная кровь. Вы не викинг, дружок, скорее Санчо Панса! Но для нашего эксперимента это не имеет значения. Плат, я хотел бы, чтобы вы полностью осознали всю значимость этого часа. Поэтому я решил открыть вам тайну…
      Профессор немного выпрямился, упирая руки в бедра.
      — Я ученый, доктор химии и биологии, почетный доктор четырнадцати университетов. Многие годы я работаю в области генетики. Мне понадобились десять лет, чтобы разгадать тайну генетического кода. Посмотрите на эту записную книжку, Плат. Ее содержание дороже золота, ибо эта незаметная книжечка содержит ключ к величайшей тайне человечества, тайне управляемой расы, к жизни в зависимости от моей воли…
      Он то махал затрепанной записной книжкой перед лицом Бруно, то лихорадочно раскрывал страницы, которые были заполнены цифрами и формулами.
      — Здесь написано черным по белому: я создал искусственные вирусы Phi-174Х и Phi-176Х и получил из нуклеотидов гигантскую молекулу, которая управляет всеми жизненными процессами. В трех волшебных буквах заключается «Сезам, откройся»: ДНК — дезоксирибонуклеиновая кислота. У кого этот ключ, тот властелин жизни. Я создаю сверхчеловека в чашке Петри. Вы понимаете меня, Плат? Дезоксирибонуклеиновая кислота — ДНК. Ясно?
      Бедняга опасался дать отрицательный ответ, чтобы не вывести сумасшедшего из себя. С заинтересованным видом он кивнул и повторил сложное слово, назвав его ради простоты лимонной кислотой.
      — Вы идиот, фольксгеноссе Плат! — сказал гневно профессор. — Ничего вы не поняли. Стоит мне только захотеть, и я превращу вас в павиана или сделаю сморщенным карликом. Я придаю жизни, как хлебному тесту, любую форму, я создаю существа по своему желанию. Я провидение!
      Фон Пулекс стал рыться в бумагах на письменном столе, вытащил фото и протянул его Плату.
      — Скажите, что вы видите на фото.
      До сих пор Бруно не понял ни одного слова из лихорадочных фантазий профессора. Но, когда он как следует рассмотрел фотографию, ему вдруг многое стало ясным. Теперь он понял, почему эта ужасная тварь показалась такой знакомой. На фотографии он увидел спичечную коробку, на ней сидела блоха. То же самое существо, лишь увеличенное в тысячи раз, напало на него в автомашине.
      После того как Бруно послушно описал изображение, профессор фон Пулекс взял у него фотографию.
      — Верно. Блоха, Плат, маленький ветреник с шестью парами хромосом. Бесполезное насекомое, как нам кажется, его боятся и ненавидят все люди. Этот страх скоро станет еще большим. Уже при своей натуральной величине блоха удивляет всех своей необычайной силой. Она может нести вес, превышающий в сто раз вес ее тела, и делать прыжки до четырех метров длины. Этого не может даже слон.
      На протяжении столетий фокусники дрессировали маленьких разбойников для смешных трюков — в блошином цирке. Я сделал из них ужасное оружие. «Ринхоприон пенетранс», как называют в науке более крупную песчаную блоху, благодаря моему гормону достигает двадцати пяти килограммов веса и может прыгнуть на ровной поверхности на восемьдесят метров, а при попутном ветре даже до двухсот метров. Его укус смертелен, если сразу не оказать помощь. Роговой панцирь моего творения не разрубить, не проколоть, а глаза его превосходят лучшие телескопы, ибо оно видит ночью лучше кошки. Но самое лучшее качество — безусловное послушание тварей. Они поддаются дрессировке как собаки.
      Профессор умолк на мгновение. Дойдя до экстаза, он лихорадочно рылся в бумагах на письменном столе, разговаривая при этом с самим собой. Бруно увидел пресс-папье и тут же применил его в уме как оружие. Украдкой он наблюдал за Карамаллумом, освободившим от книг окно.
      — Теперь вы знаете мою тайну, Плат, — продолжал свои объяснения профессор. — На рассвете я пошлю на фронт первые три роты — секретное оружие фюрера, программированную вариацию Phi-174Х. Рохус, Титус и Вампус возглавят свору. Представьте себе, при попутном ветре двести метров. Можно легко подсчитать, когда бравые прыгуны будут в Париже или в Москве. Но это лишь скромное начало.
      И вновь фон Пулекс придвинул обезумевшему от страха парикмахеру фотографию.
      — Что это, Плат?
      — Муравей, господин профессор.
      Безумец восторженно улыбнулся.
      — Муравей, которого я путем селекции отобрал из более чем пяти тысяч видов муравьев. Это «эцитон дрепанофорум», храбрый, воинственный и дисциплинированный муравей, который атакует в походном строю. Блоха по своей натуре индивидуалист, муравей же — это сама людская общность. Двенадцать моих отборных экземпляров уже достигли величины куницы. Благодаря моей стимулирующей рост сыворотке они достигнут за полгода семидесяти-восьмидесяти сантиметров. Затем миллионы таких муравьев будут маршировать на земле и под землей, управляемые на расстоянии небольшим передатчиком. Жаль, что я не могу еще показать этих милых созданий. Своими клещами они могут, например, перекусить ружейный ствол. А сейчас они пока еще не совсем послушные. На прошлой неделе одна из маленьких тварей прокусила ногу своему сторожу — вжик! — как бритвой. Следующее поколение будет лучше запрограммировано и применит свои клещи только по приказу.
      Ещё немного, и Бруно, наверное, умер бы от страха. В отчаянии он отыскивал слова, которые могли бы смягчить профессора, но лишь промямлил жалкое замечание о том, что у него группа крови «Б», а не «А», на что блоховод не обратил внимания. Между тем Карамаллум закончил свои приготовления. Он действительно установил кинокамеру.
      — Нам пришлось держать несколько сотен кроликов, чтобы прокормить наших прыгунов, — заявил фон Пулекс. — Эрзац, как и все на войне. С вами, Плат, я хочу провести первый реальный эксперимент. Ну прекратите дрожать. Вы получите нож из лучшей высокосортной стали. Обороняйтесь, дружок, вы же были на фронте, получили даже Железный крест. Покажите теперь, что вы настоящий парень.
      Движением руки он приказал ему встать. Бруно медленно встал из кресла с ощущением, будто у него резиновые ноги. Шатаясь, он дошел до окна, глянул через него в помещение, выложенное кафелем и разделенное железной решеткой. Его стало тошнить, когда он увидел за решеткой огромное насекомое, покрытое панцирем.
      — Наш Рохус, — заявил восторженно профессор. — Разве он не прекрасен? Вы должны разделаться с ним. Признаюсь, это нелегкая задача, но, может, вам повезет. Вполне возможно, что вы ему понравитесь. Кинжал вы найдете на полу. Кровь и честь, мой друг. Когда Рохус бросится на вас, защищайтесь кинжалом — это ваш шанс, Плат.
      — Я не хочу, — прошептал Бруно, дрожа всем те, лом. — Пожалуйста, господин профессор, мне нехорошо.
      Карамаллум схватил его за пиджак и легко поднял к двери. Бруно получил толчок в спину. Он зашатался и упал на каменный пол. Дверь позади него закрылась.
      — Возьмите же кинжал, приятель! — услышал он крик профессора.
      Он видел обоих за стеклом.
      Их серьезные лица выражали огромный интерес. Он схватил кинжал, но у него не было сил держать его крепко в руке. Бороться с бестией таким оружием казалось ему безнадежным делом. Она уже почуяла его кровь и, потеряв покой, стала карабкаться вверх по решетке. Бруно опять услышал странное шипение и увидел фосфоресцирующие огоньки. Лязгающий шум заставил его вздрогнуть. Решетка разделилась в середине, щель медленно увеличивалась.
      Шатаясь, он встал в углу. Рохус, как называл профессор это адское чудовище, протиснулся через увеличившееся отверстие и стоял на своих проволочных ногах уже на его стороне. Отвратительная вонь заполнила помещение. Когда решетка разошлась настолько, что путь был совершенно свободен, гигантская блоха замерла на мгновение на своем месте. Бруно увидел, как она незаметно подтянула волосатые ноги. Напружинившееся тело приготовилось к прыжку. Бледный как воск, прижался Бруно к стене, походя на оцепеневшую мышь, которая ждет укуса змеи.
      Чудовище оттолкнулось как молния. Он поднял руки, защищая лицо, почувствовал острые уколы когтей в ноги и рухнул. Падая, он услышал гулко раздавшиеся выстрелы. Свет погас, по клетке затопали ботинки, подбитые гвоздями. Потом еще несколько раз щелкнули выстрелы. Туловище животного, которое все еще держало Бруно в объятиях, упало в сторону.
      Все последующие события он воспринимал словно в полусне. Вспыхнул фонарь, луч света забегал из стороны в сторону и остановился на мгновение на его лице. Бруно услышал незнакомые звуки, кто-то оттащил от него убитое чудовище. Он застонал, ибо один коготь глубоко сидел в бедре. Незнакомый голос пробормотал:
      — O’kay, о’kay you are in safety…
      Вспыхнуло вновь освещение. Его отнесли в зал и посадили в кожаное кресло. Постепенно он пришел в себя, но еще не мог полностью осознать факт своего спасения. Дюжина американских солдат окружила профессора и Карамаллума. Фон Пулекс громко причитал о том, что у него упали очки, когда солдат дал ему пощечину. Профессор перечислял свои титулы, настоятельно требовал встречи с генералом и молол даже что-то про Женевскую конвенцию.
      Санитар смазал раны Бруно йодом. Несмотря на жгучую боль, которую вызвала такая процедура, он прислушивался с изумлением к английским словам, которые санитар непрерывно выталкивал из себя. Другие солдаты тоже двигали беспрерывно челюстями, но их губы не издавали ни единого звука. Лишь позднее Бруно сообразил, что у них во рту была жевательная резинка. Один из офицеров обратился к нему. Бруно придется провести в замке еще несколько дней, он нужен в качестве свидетеля. Кроме того, ему еще надо сделать прививку против столбняка.
      Он был рад найти хоть кого-то, кто говорил на его языке, и рассказал офицеру с возмущением о бездушных планах профессора. Но не сообщил ничего нового солдатам этого специального подразделения. Они уже давно искали отнюдь не неизвестного им ученого и его Murdercastle.
      Час спустя после чудесного избавления Бруно лежал опять в своей постели. Он получил противостолбнячный укол и чувствовал себя после волнений этой ночи по вполне понятной причине действительно больным и несчастным.

4

      Хороший уход быстро поставил его на ноги. Ему разрешили осмотреть замок, он увидел подвалы, которые были переполнены кроликами. Поставщики крови должны были теперь служить более полезным целям. Ему разрешили взглянуть на немногие живые экземпляры гигантских блох и муравьев. Их собирались вскоре поместить в надежные клетки и отправить за океан. Тамошние эксперты пожелали заняться удивительными результатами выращивания, которых добился профессор.
      Несмотря на ужас, который охватил Бруно при виде шипящих и неприятно пахнущих животных, он не смог скрыть своего тайного удивления перед этой загадочной метаморфозой. Это же непостижимо, разве это не чудо — превращение крошечных созданий в такие чудовища? «Существа по своему желанию» — неужели безумец действительно разгадал тайну творения?
      Парикмахер решил не ломать больше голову над возможностями и последствиями настолько абсурдных, на его взгляд, экспериментов. По мнению Бруно, господин фон Пулекс будет вести сонное существование все последующие годы своей жизни в каком-нибудь лечебном заведении, если ему, конечно, удастся избежать виселицы. Когда же Бруно обнаружил в гараже в полном порядке свою автомашину, он сразу вспомнил о цели своей богатой приключениями поездки. В конечном счете впереди была еще целая жизнь.
      Было позднее утро. Ничто больше не мешало его дальнейшему путешествию. Приветливый офицер, лейтенант, говоривший по-немецки без акцента, вручил ему отобранные документы. Бруно получил обильный походный паек; ему предложили даже доставить его на военной машине в Хинтергейсберг, что он, однако, отклонил по понятным причинам.
      К своему удивлению, он узнал от лейтенанта, что профессор находится все еще в замке. С ним был психиатр, а также коллеги по его специальности из Штатов. Они провели с ним деловую беседу о его исследованиях, чтобы выяснить, является ли действительно этот блоховод душевнобольным, и, хотя мысли Бруно были далеко не мстительными, он страшно разозлился, услышав это известие.
      — Как, — крикнул он обозленно, — с этим убийцей и идиотом разводят дискуссии о его блохах? Разве вы забыли, что этот мерзавец хотел меня прикончить? Он же совершенно спятил, это вижу даже я, неспециалист. Карамаллум тоже еще здесь? Может быть, ваши солдаты берут у него уроки бокса?
      Лейтенант успокоил его. По его словам, Карамаллум уже в военной тюрьме. Его настоящее имя, между продам, Вильгельм Шульте, по профессии — санитар. Он уже работал десять лет в этом замке, в котором до недавнего времени находилась лечебница для душевнобольных. Профессор взял к себе Шульте после того, как все пациенты были отправлены в газовую печь.
      А что касается профессора, то с ним дело обстоит сложнее. Конечно, задуманный эксперимент был бы убийством. Но, во-первых, дело до этого не дошло, и, кроме того, по мнению психологов, ученый находится в состоянии сильной душевной депрессии.
      Бруно был совсем другого мнения об этом, но в конечном счете он был не психиатром, а только парикмахером и у него имелось лишь одно желание — как можно скорее повернуться спиной к этому гнезду. Хромосомы ли, или лимонная кислота — пусть американцы хоть в фольгу заворачивают этого дурака. Война кончилась, и он хотел наконец закладывать основы своего существования. Будущее, полное радужных надежд, лежало почти рядом.
      Лейтенант проводил Бруно до гаража, пожелав ему благополучного дальнейшего пути. Бруно поблагодарил и сказал:
      — Если бы на вас не было американской формы, я бы принял вас за земляка. Вы говорите без акцента.
      Лейтенант немного помедлил. У него был такой вид, будто замечание Бруно его сильно смутило. Потом он ответил, и его голос прозвучал почти грубо:
      — Я ваш земляк. Десять лет тому назад мне, единственному из семьи, удалось бежать из этой страны. Мои родители, братья и сестры, родственники попали в газовые печи Освенцима.
      Он оставил Бруно одного обдумывать это признание. У Бруно было такое ощущение, словно он получил пощечину. Охотнее всего он бросился бы за лейтенантом, чтобы заверить его в своей непричастности. Господа в Нюрнберге и такие, как этот Пулекс, были во всем виноваты, а он не имел с этими делами ничего общего, совершенно ничего. Разве он чуть было не стал сам жертвой этих убийц-поджигателей? Сбитый с толку, он стоял некоторое время перед гаражом. Кем бы он стал, если бы профессор принял его предложение, устроив его в качестве парикмахера? И хотя Бруно, не переставая, доказывал самому себе свою непричастность, страшные слова офицера вонзались в него как шипы.
      Он вывел машину из гаража. Хотя он и торопился, принялся чинить неисправное окно. Устранив дефект, он включил мотор и поехал медленно по гравийной дорожке. Перед главным порталом замка его остановил солдат. Бруно нужно было ждать, потому что «джип», стоявший с работающим мотором перед лестницей портала, должен был отъезжать первым. За рулем он заметил лейтенанта.
      Прошло несколько минут, затем открылись большие двери, и на улицу вышло много офицеров и штатских. Между ними — Бруно его с трудом узнал — находился профессор. На нем был темный костюм, в правой руке он держал кожаный чемодан и оживленно болтал с двумя господами в штатском. Один из офицеров открыл дверцу «джипа», профессор и оба господина сели в машину.
      Лейтенанту пришлось проезжать мимо Бруно. Так увиделись в последний раз профессор и подопытный кролик. Фон Пулекс не выдал ни единым жестом, что узнал свою жертву.
      Бруно охватил трепет, когда он взглянул на толстые стекла очков. Куда они доставят Пулекса? В Нюрнберг или к своим коллегам — специалистам по ту сторону океана?
      «Существа по моему образу и подобию…» Бруно встряхнулся, как будто таким путем можно было сбросить весь груз прошлого. «Больше, — думал он, — я не позволю запрягать себя в подобную телегу. Провидение, владение миром — без меня. Я буду скромным. Через три-четыре недели, если все будет в порядке, у меня будет салон. Это и станет моим миром». Много стекла, мрамора и шлифованные зеркала; несколько симпатичных парикмахерш, два-три ученика, а снаружи надпись из хромированных букв: «Дамский и мужской парикмахер Бруно Плат».

Гунтер Метцнер
TRINICIA

      Клубы ядовитых испарений тянулись над нашими головами; касаясь горных склонов, они вспыхивали кроваво-красным заревом.
      Усталый и измученный, я ковылял за Карлом, ремни рюкзака больно резали спину. От скал исходил почти что видимый жар. Несмотря на климатическое устройство в скафандрах, обильные ручьи пота стекали с нас. Одежда прилипала к телу, при ходьбе дышать становилось все тяжелее.
      — Карл, когда мы будем на базе?
      — Откуда я знаю, через час, два, а может быть, еще позже.
      И снова все то же. Камни и галька время от времени срывались в глубину. Я слышал в шлемофоне тяжелое дыхание Карла, порой с его губ слетали яростные проклятия.
      Сегодня мы опять не нашли боарит; эти кристаллы, которые своим синим блеском напоминают аквамарин, были нам крайне необходимы. Уже десятки лет боарит был известен на Земле, после того как один планетолог доставил некоторые образцы его отсюда на Землю. Планетолог, однако, скончался, а его документация оказалась неточной, так что последующие экспедиции не смогли найти ни одной крупицы. Маленькие и невзрачные кристаллы были загадочны и многообещающи. Но для исследования свойств кристаллов их требовалось намного больше. Их структурный анализ оказался трудным, во всяком случае, кристаллы не удалось пока создать искусственным путем ни в одной лаборатории.
      Здесь, на этой планете, были оборудованы даже постоянные станции, чтобы сделать поиски более эффективными, но до сих пор успех не сопутствовал никому. Нам также. В общем, мы искали небезызвестную иголку в стоге сена. Квадрат за квадратом, ущелье за ущельем, кратер за кратером. Об энтузиазме не могло быть больше и речи. Это была тяжелая каждодневная работа.
      Каждый, кто хоть однажды поднимался в горы, знает, что там один опрометчивый шаг может означать смерть. Мы обязаны были быть дьявольски внимательными, но из-за изнеможения и переутомления мысли мои уже не сосредоточивались на восхождении, а вертелись вокруг этих маленьких кристаллов. Поэтому я не смог даже крикнуть Карлу, когда быстро заскользил в глубину.
      Видимо, Карл инстинктивно бросился по другую сторону хребта, так как через несколько метров мое падение кончилось. Последовал рывок, который едва не лишил меня сознания, затем я повис, слегка раскачиваясь, над кустарником на склоне горы.
      Вместе мы пережили уже многое, иногда довольно опасные приключения, но на этот раз я по-настоящему испугался.
      Тащить меня вверх у Карла не было сил, да, пожалуй, и желания. Он перелез на мою сторону, и мы опустились на дно пропасти. При каждом шаге почва легко, уходила из-под ног, так что, когда мы отрывали подошвы, раздавался чавкающий звук. Мы продвигались вперед еще медленнее, чем наверху, на узких отвесах екал. Колючий кактусообразный кустарник цеплялся за вашу поклажу, и нам приходилось смотреть в оба, чтобы не оставить что-нибудь на шипах. Отвратительные улитки пересекали наш путь, оставляя клейкие следы. Видимость все же была лучше, здесь, внизу, царил слабый полумрак и. не было резких теней, как наверху при ярком свете солнца.
      Температура в наших скафандрах тоже начала медленно снижаться, идеи стало легче. Так шли мы около двух часов. Светло-красный цвет скал медленно превращался в темно-бордовый. На горизонте последние лучи заходящего светила еще скользили по горному хребту, а затем нас окружил шелковистый матовый свет.
      Внезапно Карл остановился. В первый момент я испугался, когда черный контур его скафандра оказался вплотную передо мной.
      — Здесь мы не пройдем дальше, Джон!
      — Почему? Что там впереди?
      — Триниция, Джон. Или, лучше сказать, то, что от нее осталось.
      Я отстранил Карла и остановился, пораженный, перед огромным скелетом. В ярком свете прожектора сверкали в наступающей ночи синевато-серые костеобразные отростки.
      — Мертвая! — констатировал Карл, ударив ногой по одной из костей. От скал глухо отразился шум.
      — Это величайшая и ужаснейшая ловушка, какую я вообще видел, Карл. Что будем делать? Она загородила нам путь.
      Карл постучал по тубусу лазерного аппарата и сказал:
      — Думаю, что этим мы с ней разделаемся.
      Представьте себе триницию: непомерно увеличенное плотоядное растение, разновидность росянки. Само тело с пищеварительными органами покоится в почве, на поверхности лежит подобие рогового щита, вокруг которого, как ребра кита, высятся костяные отростки, способные собираться в купол. Но от этой триниции, что перед нами, остался лишь белый скелет.
      Когда я обратил внимание Карла на то, что ловушка сомкнута, он только лаконично сказал:
      — Мадам, наверное, окончательно испортила желудок последним изысканным блюдом.
      В то время мы оба еще не знали, как близки его слова к ужасной действительности.
      Поверхность среза ярко светилась, когда Карл включал с короткими интервалами лазерный аппарат. Вскоре два ребра были вырезаны. Карл небрежно отбросил их в сторону и протиснулся внутрь. В несколько шагов он достиг середины мертвого организма. Кажется, он мнил себя победителем, когда стоял там и оглядывался по сторонам. Но что он такого сделал? При помощи технической новинки разрушил старый, разъеденный ветром и непогодой скелет. Вот уж действительно не достижение.
      Когда я последовал за ним, я был потрясен. Гигантская клетка расступилась передо мной. Я не мог удержаться от чувства власти над природой, хотя точно знал, что это было иллюзорное заключение, которому лучше не поддаваться. Это чувство превосходства прошло очень быстро. Осторожно обошли мы неестественно разверстый «рот» в середине. В то время, когда Карл принялся разрезать ребра на другой стороне, я остался стоять и светил вокруг фонариком. Я с удивлением констатировал, как может влиять на настроение изменение окружающей среды. При виде светло вспыхивавших под лучом фонаря и тут же исчезавших во мраке гигантских ребер мною начало овладевать ощущение плена и бессилия перед природой. Игра света и теней порождала завораживающее зрелище, удивлявшее и пугавшее меня.
      Упавшая около меня срезанная кость вырвала меня из оцепенения. Она покатилась к середине роговой пластины и исчезла, громыхая, в такой безвредной сейчас пасти триниции.
      Карл торопился уходить, но в этот момент я заметил в последней вспышке лазерного луча то, что совсем не относилось к окружающему: металл.
      Я поднял металлическую капсулу. На корпусе были выгравированы буквы и число: МСЗ-34!
      У меня мурашки побежали по спине. «МСЗ-34» означает — Межпланетная Служба Земли — шифр 34.
      Как мы преодолели последние километры до базы — неинтересно. Капсулу мы исследовали только на базе. Мы не знали, что она содержит, и нам казалось благоразумнее открыть ее со всей тщательностью.
      Карл делал это с непоколебимым спокойствием, но в душе он тоже трепетал, это можно было заметить по его лицу. Он бережно снял колпачок и осторожно высыпал содержимое в стеклянную чашку.
      На свет появились несколько бумажек и записная книжка, затем что-то зазвенело, и на стеклянную поверхность лег голубовато поблескивающий кристалл.
      — Боарит! — прошептал Карл, затем он торжествуя взял в руки редкий минерал. — Боарит. Наконец-то боарит! — Он стал торопливо рыться в бумагах. Наконец поднял фольгу со множеством отметок.
      Меня же занимало в этот момент нечто совсем другое. Несомненно, наконец-то мы имели указание на месторождение этого столь желанного кристалла, который до сих пор могла создать только природа.
      Но это ли сейчас важно? Кто был этот геолог или лучше планетолог? Мне захотелось узнать его страшную тайну, я с нетерпением открыл маленькую потрепанную записную книжку. Оттуда выпал крохотный высохший лист клевера. При первом прикосновении часть его превратилась в пыль. Я тихонько отложил его в сторону.
      На кожаной обложке в углу снова оттиснуто «МСЗ-34» и имя — Теро Ранк… Молча перелистал я первые страницы, затем нашел то, что искал: последнюю запись.
      Последняя дата: 5 марта 2167, йота 3…
 
      «…Наконец у меня снова есть мужество кое-что записать в мою книжку. Так много страшного и ужасного обрушилось на меня, лицо смерти смотрит на меня из-за каждого написанного мною слова. Долгое время ожидания изнуряет больше, чем мысль о ней.
      Все началось сегодня так необыкновенно. Наконец-то после длительного поиска мы нашли боарит, довольно большие залежи. Глубинная сейсмическая разведка и измерение величины слоя были скоро закончены, и мы шли, шутя и дурачась, сквозь последние отроги гор. Наикратчайший путь, которым мы пошли, скоро оказался труднопроходимым, но мы знали, на что шли. Мы забыли всякую осторожность, да и что могло с нами сейчас случиться, разве не мы первыми снова нашли боарит на этой планете! Может быть, это было то самое месторождение, найденное планетологом из первой экспедиции?
      Удивительно, как все быстро может меняться; вдруг что-то затрещало, камни и части растений закружились в воздухе. Меня протащило вперед.
      Подсознательно я еще услышал выстрел, затем перед глазами разлилась темнота. Огненная молния пронзила мой мозг, боль снова привела меня в чувство. Что-то тянуло мое тело, я это четко ощущал даже сквозь скафандр.
      Я открыл глаза. Постепенно я смог снова различать детали. Несколько маленьких камней вблизи моего шлема, на заднем плане — стена из кости. С трудом приподнявшись, я ужаснулся. Белая клейкая слизь капала со скафандра. Затем я обнаружил Лену. Ее голова в раздавленном шлеме съехала в сторону, а ее руки протягивались мне навстречу, как будто она хотела сказать: «Помогите! Помогите мне!»
      Но Лена была мертва.
      Только теперь я увидел Леона Бебира, он стоял неподалеку, прислонившись к светлой кости, глядя перед собой и бормоча невнятно:
      — Это я убил ее, я…
      Не в состоянии двигаться, я стоял дрожа и растерянно смотрел на Леона. Да что здесь произошло, что? То, что шлем Лены разбит не при падении, мне было ясно. Но отчего тогда? «Выстрел!» — с ужасом подумал я.
      Подойдя к Леону, я схватил его за плечи и потряс, во он вообще не реагировал, а лишь бормотал одно и то же: «Я виновен, я убил ее».
      Теперь прошли уже многие часы, и у меня есть время восстановить происшедшее.
      Это наверняка несчастный случай, другого объяснения у меня не было. Леон шел за своей женой, может быть, оружие было у него в руках, и, когда это чудовище нас схватило, когда сомкнулись могучие кости над нами, могло случиться так, что он в падении задел курок.
      Какое-то время я не решался смотреть на Лену, но первое потрясение от ее смерти вытеснило мысли о нашем тяжелом положении.
      Ведь сначала я думал, что мы в скором времени выйдем отсюда, но лотом меня охватил озноб. У меня просто нет радиосвязи с базой, можно сойти с ума. Была бы жива Лена, она, конечно, могла бы сказать, почему нет связи, но теперь уже это ни к чему. Возможно, этот гигантский колокол производит эффект клетки Фарадея. Все-таки не исключено, что эта бестия содержит в своих костях металл, так или иначе мы отгорожены от всего.
      Я бегаю взад и вперед, как по тарелке, в середине которой есть маленькое отверстие. Сам организм упрятан глубоко в почве. Меня охватывает ужас, когда я думаю о том, что происходит там, внизу.
      Мы далеки от нашего настоящего маршрута, и потому у меня нет надежды, что нас сможет найти слишком малочисленная поисковая группа.
      До этого я все время пытался любым способом выбраться отсюда. Но все напрасно. К тому же на Леона нельзя больше рассчитывать. У него глубокий нервный шок. Он сидит в слизи, смотрит на окружающие скалы и что-то бормочет.
 
       4 часа.
      Растение или зверь, я не знаю, начало активно выбрасывать длинные липкие волокна слизи. Словно щупальца полипа, охватывают они каждый камешек, каждый предмет, и все почти незаметно приходит в движение. Тело Лены медленно передвигается на середину, к пасти. Я перенес ее на прежнее место. Она не должна ТАК исчезнуть, пока я жив. Я еще протяну время, все происходит так бесконечно медленно. Иногда кажется, что стрелки часов вообще не движутся, как будто время остановилось. А может быть, планета вообще больше не вращается? Видения, миражи от чрезмерно раздраженной фантазии?…
 
       5 часов.
      Только что я пытался бросить две последние ручные гранаты в пасть, но напрасно. Растение не принимает внутрь ничего металлического. Ничего не получается. Пасть неожиданно закрывается, будто видит, что я намереваюсь предпринять. Взрывать здесь, наверху? Нет, это не окажет никакого действия на растение, больше достанется нам.
      Снова прошел час, тело Лены все-таки исчезло. Эта плотоядная Горгона всосала ее. Как птица, уставившаяся на змею, смотрел я, как медленно погружалось ее тело. Что мне было делать, все мы последуем тем же путем.
      Говорят, если в космосе совершают ошибку, она бывает последней. Я должен был бы прикрепить гранату к Лене. Должен был, но…
 
       8 часов.
      Леона надо в больницу. Впрочем, это скорее насмешка. Ведь я не могу его отсюда вытащить… Только что я подумал о том, что могу сейчас спокойно писать об этих вещах. Но, когда я откладываю ручку, я начинаю приходить в отчаяние.
      Я уже не знаю, что мне делать. У меня на глазах слезы, я сжимаю зубы, но это не помогает. Иногда хочется встать и влепить Леону пощечину, как будто он виноват: но чувство сострадания и уважения к самому себе сдерживает меня.
      Солнце зашло. Скалы медленно погружаются в темноту. Появляются тени, неясные контуры. Я должен взять себя в руки. Внешние микрофоны транслируют ужасные, ни разу не слышанные мною звуки. Когда я светил фонарем, ничего нельзя было узнать. Я подумал, что здесь ничто не существует, кроме безобразных растений, но в местности, где имеются такие ловушки, должно же что-то быть, что, кроме нас, попадается в них.
      Какое-то живое существо карабкалось невдалеке от нашей западни, я слышал осыпающуюся гальку, меня охватил страх. Почему, собственно говоря, я не крикнул? Ведь к нам никто не мог проникнуть.
 
       12 часов.
      Я не в состоянии спать, но так просто ждать, ждать смерти — это ужасно. Несколько минут назад, когда что-то снаружи снова ползало около нашей клетки, я стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Прижавшись к костяной решетке, я закричал.
      Сейчас мне легче, наверное, нужно кричать. Это хорошо — выкричать, что гнетет, тогда легче, и можно многое выдержать. Хотя я снова взял себя в руки, с жизнью я мысленно уже расстался. До сих пор я думал, что только мы трое погибнем здесь, но затем я подумал о тех, кто придет после нас. И если мы втроем исчезнем здесь, а это неизбежно произойдет, западня снова откроется. Немыслимо, что потом снова кто-то… На Леона нельзя больше рассчитывать, я должен обдумать все сам. Если я буду засосан живым, я смогу взорвать обе гранаты. Может быть, этим я убью организм, и западня никогда больше не откроется, никогда.
      Снова прошли часы, часы паники, отчаяния. Часы, за которые я продумал всю свою прежнюю жизнь. Невероятно, но небольшого промежутка времени оказалось достаточно, чтобы вспомнить все пережитое. Я даже не ходил еще в школу, нет, не это, но я чувствовал любовь моих родителей и их безграничную заботливость, вспомнил свой первый поцелуй и с дрожью пережил время перед отбором в космический полет. Я чувствовал близость друзей и их симпатии, и я почувствовал вдруг что-то еще: радость. Радость и гордость за то, что меня уважали.
      Но даже все это мне не помогло, все закончилось слишком скоро. Но бессмысленной моя жизнь не станет.
      Через пятьдесят минут истощится запас кислорода. Мой мозг кончит мыслить, и я войду снова в круговорот природы. Мои атомы и молекулы будут образовывать новые соединения и вещества, и, быть может, когда-нибудь они соединятся в другой, новый интеллект, чтобы начать круговорот сначала.
      Я буду постепенно готовиться — это звучит совсем буднично, не правда ли? Но это совсем не так, я сражен. Только что я написал письмо матери, положу его тоже сюда. Если капсулу с записями найдут, то будет понятно наше исчезновение, но, может быть, лучше, если ее не найдут…
      И все ж она не должна затеряться, ведь местонахождение боарита очень важно. Иначе действительно все было бы напрасно.
      Когда я начинал свою записную книжку, то в руках у меня был маленький высохший листок клевера. Че-тырехлепестковый, невзрачный, немного осыпавшийся по краям — это от Симоны, он должен был принести мне счастье… Он будет сопровождать меня до конца. Многое еще лезет в голову, но времени остается все меньше. Когда я смотрю на манометр, я вижу, как падает давление в баллонах.
      Пора, я отключил шлемофон. Меня окутал покой. Я слышал только биение собственного сердца. Кислорода еще на три минуты. Я как раз собирался подойти к Леону, обнять его. Но его нет здесь больше, должно быть, его засосало… Он перенес это легче, гораздо легче.
      Скоро я исчезну в пасти, буду медленно скользить в глубину. Когда это произойдет, мне нужно будет только спустить предохранитель. Все так просто. Очень просто…»
 
      Медленно кладу я маленькую записную книжку на стол. И здесь мой взгляд снова падает на невзрачный листок клевера. Подумав, я снова бережно прячу его в книжку.
      — Да, он все-таки не смог взять его с собой!
      — Что ты имеешь в виду, Джон? — Карл взглянул мельком и снова углубился в документацию.
      — Я скажу тебе это позже. А сейчас я поднимусь в отдел оповещения, — сказал я запинаясь.
      Карл удивленно посмотрел на меня.
      — Что тебе сейчас там делать?
      — Ну сначала сообщить о месторождении боарита, а затем прояснить одну старую историю. Кстати, отыщи мне, пожалуйста, письмо, то, что он писал своей матери.

Михаэль Самайт
ОТПУСК ПО-АЛЬДЕБАРАНСКИ

      В следующий раз возле Альдебарана я сделаю такой же большой крюк, как мой кот Антей вокруг хомяка моего соседа, которого он в желании съесть что-нибудь принял однажды за особенно жирную мышь.
      У Антея, некогда гордого хозяина всего нашего переулка, шерсть от ужаса встала дыбом, когда его тонкое обоняние доложило ему, что перед ним славящийся своими челюстями пахучий грызун.
      Так как мой сосед Реджинальд регулярно заходил ко мне и запах его любимца, столь ненавистный Антею, разгуливал по всей квартире, потерявший покой сиамский кот неделями прятался на верхней полке книжного шкафа, переживая былой страх. Обычно между Золя и старинными сказками. Я как раз начал собирать книги Золя с романа «Жерминаль». Там, где я мысленно видел уже полное собрание сочинений Золя, в темных запыленных переплетах лежал Антей и время от времени геройски шипел.
      Я могу понять своего кота. То, чем был для него хомяк, для меня олицетворял Альдебаран.
      Путешествие для меня устроил Реджинальд. Разумеется, кое-что я уже знал об этой звезде — в пределах общих сведений. У мягких нравом альдебаранитов, рост которых не превышал роста десятилетнего ребенка или высоты фарфоровых карлиц в саду, в головах размером с дыню имелся немалый мозг. Легендарная любезность и созревший в течение миллионов лет разум альдебаранских тетраподов предоставили им в масштабе галактик такое же место, какое соответствует в Европе примерно Венгрии. Поговаривают даже о «галактических мадьярах», их якобы дружелюбном отношении к посетителям, ровном нраве южной невозмутимости («не пришел сегодня, приду завтра»).
      И вот хам я и должен был, по мнению Реджинальда, провести свой отпуск.
      На мой удивленный вопрос, почему он уступает мне поездку в этот туристский рай и к тому же так дешево, он чуть не подавился кусочком помидора, покраснел и, запинаясь, смущенно проговорил:
      — 3-знаешь, это не для меня, мое здоровье…
      Мне и в голову не пришло, что он может от меня что-то скрывать. Если бы я знал, что один из его знакомых несколько дней назад вернулся с Альдебарана…
 
      Довольный этой, как я предполагал, удачной сделкой, я собрал вещи и вылетел ближайшим маршрутным космолетом.
      Паспортные бюро с выдачей виз находились на третьей планете системы. Там я впервые увидел настоящего, живого обитателя Альдебарана.
      Низенький, подвижный как ртуть чиновник сунул мне маленькую ладонь и окружил бьющей через край сердечностью.
      — О, земной гость! Сердечное добро пожаловать, добро пожаловать, мы гордимся, что видим у себя представителя вашего чудесного бесподобно прекрасного и столь еще юного гуманоидного рода. Окажите нам честь осчастливить нас и воспользоваться нашими скромными предложениями по части отпускных удовольствий!
      Его лишенный зубов рот раскрывался в широкой и предупредительной улыбке, и непроизвольно, когда я смотрел на его голову, мне приходило сравнение с дыней, из которой кто-то вырезал ломоть.
      Человечек бегал вокруг меня как заводной в шевеля вил со всей страстностью:
      — О, поистине, земные гуманоиды — настоящий шедевр всей органической жизни. Их высокий рост придает им вид сверкающей кометы, а их светящиеся оптические сенсоры превосходят чудесный блеск хрустальных созвездий Мира!
      После этого непоседа чиновник шлепнул светло-красную печать на мою визу. Во время его хвалебных гимнов в честь земного рода мое самодовольство росло и наливалось, как гребень у красующегося петуха. Неудивительно — ведь со своим ростом в метр семьдесят и шестьдесят четвертым размером шляпы я казался альдебараниту значительнее, чем герой земных космических фильмов. Высоко задрав подбородок, я спустился в туристский центр, пожиная удивленные взгляды альдебаранских карликов, чье перешептывание сопровождало меня, как шорох листвы.
      Служащий в туристском бюро был еще ниже, а голова его походила на взрезанную дыню еще сильнее, чем у чиновника по визам.
      — Какой счастливый миг! — сказал он с преувеличенным дружелюбием. — Великолепие вселенной напомнило о себе своим недостойным соседям!
      Взволнованный, он стащил огромный, чуть запыленный каталог с переполненной полки и стал гордо перелистывать передо мной.
      — Это переведенный на земной язык список наших туристских объектов, высокочтимый гость. Могу ли я быть вам полезен в выборе? Вот, например, обогащенные фтороводородом магмовые источники. на планете Лаксль, обегающей наше солнце внутри его хромосферы. Спрос очень большой! — Он сделал многозначительную паузу. — Но я могу устроить для вас билет! Источники не посещал еще ни один земной житель, криониды из системы М-тринадцать уже столетиями заказывают предварительно…
      Я с благодарностью отказался; дело в буквальном смысле слова, казалось, пахло жареным, несмотря на теплые рекомендации. Чудесную лучевую музыку Большого Урана в минорной гамме я тоже не оценил, хотя он попытался соблазнить меня, сказав, что электриды с Солнца Туль уже в раннем детстве отправились в это нелегкое путешествие, чтобы дряхлыми стариками свои последние вибрации совместить с радиоактивной гармонией концертов. Когда я ему заметил на это осторожно, что подобные удовольствия не очень хорошо переносятся моим организмом, он покорно вздохнул и закачал головой-дыней.
      — Да, да, каталог несколько устарел, к сожалению, мы редко имеем возможность приветствовать в качестве гостей наших великолепных земных друзей. — Ин добавил с легким, еле уловимым упреком: — Причем путь один из самых коротких. — Его нитеподобные пальцы деловито листали страницы, от которых взмывали облачка коричневатой пыли.
      Приступ чихания, пережиток побежденного с помощью фармакологии насморка, загнал меня в отдаленнейший угол бюро, когда он восторженно воскликнул:
      — Вот оно! И почему только сразу мне не пришло это в голову?
      На своих коротких ножках он семенил ко мне сквозь облако пыли и говорил:
      — Вы побываете на хрустальных планетах Мира! Ваши оптические сенсоры откроют чудо, о котором вы с восторгом будете рассказывать вашим отводкам!
      Слово «отводки» не обидело меня, для альдебаранитов, однополых существ, этот вид размножения был сам собой разумеющимся, и он определенно забыл, что наше потомство отнюдь не отщепляется от наших конечностей.
      Предложение увидеть хрустальные планеты заинтересовало меня. О них я уже читал кое-что. Альдебаранитам удалось добиться от Галактического Совета полного запрета транспортного сообщения с системой Мира, чтобы это сокровище вселенной оградить от всевозрастающего загрязнения космоса. Так пространство в этой области осталось свободным от пустых консервных банок, кухонных отбросов, остатков отслуживших космолетов и всего прочего мусора, производимого цивилизацией. Правда, злые языки уверяли, что альдебараниты тем самым хотели лишь обеспечить себе монополию на транспортную связь с этим привлекательным регионом галактики, но эти утверждения могли принадлежать лишь людям, ничего не знавшим о бескорыстии альдебаранитов.
      Дынеголовые карлики знали два необычайно благоприятных в смысле охраны окружающей среды способа путешествовать: струтиться и снигать.
      Струтиться для меня вообще не подходило. Я случайно услыхал однажды разговор двух роботов, которые жаловались на то, что когда стругаться — такое ощущение, будто тебе отвинчивают руки и ноги.
      Снигать же, напротив, казалось относительно переносимым способом передвижения. Были к тому же такие экстренные случаи, когда люди уже снигали, когда необходимо было покрыть чрезвычайно большие расстояния.
      В общем, ладно, я поснигаю к хрустальным планетам Мира.
 
      Я поменял хрустящий чек на серебряную снигательную фишку с выпуклым изображением хрусталя и распрощался, рассыпавшись в тысяче благодарственных слов,
      Сниго-станция была вовсе не так уж переполнена, как я опасливо предполагал. Передо мной были только два призрачных газофага, сквозь тела которых нерезко обозначались очертания сферомана, стоявшего в очереди первым. Точнее, я не уверен вовсе, стоявшего или лежавшего, так как он принял форму шара, и, когда я подошел, он не очень ловко катился, кряхтя от напряжения, к люку сниго-камеры. Чем ближе я продвигался к этой камере, тем сильнее мною овладевало нервное беспокойство. Когда стоявший на отправке альдебаранит пожал мою руку, ему, наверное, показалось, что он схватился за сырую губку. Я был мокрым с головы до ног и смущенно лепетал что-то насчет невыносимой жары на планете Альдебаран. Он поверил мне, заметив, как покраснело мое лицо от прилившей крови, и сочувствующим тоном утешил меня, напомнив о приятно морозистой атмосфере Мира-планет. Затем он, не жалея слов, объяснил, как мне держать себя при снигании, чтобы избежать подснигания. Мне совсем не пришло на ум спросить, что означает это «подснигание». Я протиснулся сквозь тесный люк и попытался принять предписанную для снигания позу. Для этого мне пришлось опуститься на колени перед блестящим столбом и крепко обхватить его обеими руками.
      Люк со скрежетом закрылся, и меня обступил непроницаемый мрак. Что-то сырое шваброобразное легло вокруг моей шеи, словно меня обняла гигантская морская звезда.
      Я пытался побороть нарастающее отвращение. Потом я почувствовал, как сверху что-то стало давить мне на голову.
      Что-то надо делать!
      Давление заметно усиливалось. Ведь альдебаранит мне все до мелочи объяснил! Но я, видно, перегрузил мой расслабленный отпуском мозг поиском правдоподобного объяснения своей потливости. Я выдавливал свою память, как половинку лимона. От боли и отчаяния я скрежетал зубами. В камере раздавался грохот и скрип, словно раскачивалась гигантская ржавая чугунная калитка.
      У меня было ощущение, что на мой череп взгромоздилась слониха. И ничего не приходило мне в голову, что можно было бы сделать. Меня и без того часто упрекали в слабой памяти, а тут недостаток моего мыслительного аппарата грозил обернуться просто трагедией.
      Слониха все прибавляла в весе. Когда мой позвоночный столб стал издавать угрожающий треск, я понял, что больше не выдержу. Мне захотелось вскочить и скорее вскарабкаться к люку, пусть эти Мира-планеты катятся хоть к черту, хоть к дьяволу, меня они больше не интересовали, я хотел назад, на Землю, в мою квартиру, к своему Антею, каждый день убирать входную лестницу, всегда уступать место, когда в трамвай входят пожилые люди, все делать не так, лучше, чем прежде, только не умирать в таких мучениях!
      Но что там, когда я не мог даже пошевелить бровью. Словно сосулька на карнизе крыши, висел я на этом проклятом столбе.
      Что-то с силой отрывало мой нос от лица, а в большом пальце правой ноги было такое ощущение, какое, видимо, испытывал мой приятель Адальберт, который в водах у берегов Таити не нашел лучшего места для своей ноги, чем в клешнях мстительного омара.
      Лишь благодаря последним резервам своих сил мне удалось раскрыть рот для крика. От натуги я выдавил кадык из шеи, но никто не сжалился надо мной, напротив, к слонихе присоединился еще объевшийся бегемот.
      Я уже собрался сдаться на милость судьбы, когда чудовищный груз отпал от меня, как насосавшаяся пиявка, а звук открывающегося люка наполнил мою душу еще никогда не испытывавшимся мной чувством благодарности.
      Шатаясь, я выбрался наружу — восставший из мертвых. Никогда больше, ни за какие богатства галактики не переступлю я порог этой камеры пыток. Я дотащился до того места, где еще перед спуском в сниго-камеру успел заметить что-то плоское для сидения. На ногах моих словно висело по центнеру, я отдувался в изнеможении. Слава богу, альдебараниты в последнюю минуту, кажется, услыхали мой вопль о помощи!
      — Уф! — Я рухнул на низенькую скамейку, точнее, на то место, где по моим понятиям, она находилась. О своем заблуждении я понял тогда только, когда мое седалище провалилось вниз на полметра ниже запланированного и заныло от боли. Мой помутневший разум еще не успел как следует все это переварить, как ко мне подошел широко расставивший руки альдебаранит и со всей сердечностью провозгласил:
      — Добро, пожаловать в хрустальный рай Солнца Мира, достопочтенный гость! Желаю вам приятного пребывания у нас!
      Ужасное подозрение охватило меня и заставило тут же принять вертикальное положение.
      — Как? Что такое? Я думал… — с трудом выдавил я, и снова мой лоб от страха покрылся липкие потом.
      — Да, да, путешествие немного утомительно, — сказал дынеголовый.
      Все еще не веря, я осведомился:
      — Я действительно в системе Мира? — А когда он дружески подтвердил, спросил с наигранным спокойствием: — А как мне попасть обратно на Альдебаран?
      Не может того быть, чтобы он не заметил, как дрожал мой голос. Он посмотрел на меня, будто я спросил его о количестве его носов. «Точно так же», — ответил он. Для него это было естественнейшей вещью в мире.
      …Несколькими минутами позднее он объяснил мне, что после его ответа я упал плашмя, как сложившаяся стремянка.
      Избавьте меня от описания моих душевных мук! Что мне еще оставалось, кроме как примириться с не-преодолимыми фактами.
      Несколько мгновений я серьезно взвешивал, не остаться ли мне на этой планете, попросив у альдебаранитов работу, но мысль о моем несчастном Антее побудила меня отказаться от этого намерения.
      Ну и ладно, раз уж я здесь, могу же я спокойно осмотреть это хрустальное чудо.
      Когда я, мало-мальски оправившись, покидал сниго-станцию, из утомленной груди моей исторгся вопль безграничного воодушевления. Утыканный бриллиантами собиратель хрусталя был бы бедным светом свечи перед сверкающим великолепием планеты.
      Под ногами хрустели блестящие осколки минералов, словно я шел по замерзшим волнам ослепительного на солнце сказочного моря. Гигантские хрустальные блоки были словно облиты акварельными красками, а вершины стекловидных гор в свете заходящего Мира ослепительно блестели, словно жидкое золото.
      Али-Баба наверняка был так же восхищен, когда после своего знаменитого «Сезам, откройся!» узрел сокровища сказочной горы.
      Это было мерцание, блеск, искрение, свечение и излучение? Правда, надо всем этим витала приглушенная затхлая вонь, которая порой исходит от грязных носков.
      Запах становился таким назойливым, что я поднял голову и попытался, принюхиваясь, определить источник зловония. Поворачивая слева направо свой орган обоняния, я шел по хрустальному миру, не обращая внимания на дорогу.
      Когда я споткнулся об обломок хрусталя размером с футбольный мяч, я получил ужасный удар по носу. Утерев слезы, брызнувшие из глаз, я ощупывал свой онемевший обонятельный орган и даже забыл на время об отвратительном запахе. В большом же пальце, которым я ударился о хрустальный обломок, я ощущал всего лишь легкое жжение. Насколько хватал глаз, кругом не было видно никого, кто мог бы меня так предательски хлопнуть по носу. Может, я натолкнулся на почти прозрачного газофага?
      Оглядываясь по сторонам, я обнаружил выпуклую отражающую поверхность на лопнувшем октаэдре и в этом зеркале — искаженное изображение своего лица. Вид был такой, что я зарычал: мое лицо напоминало надутый воздушный шар, а нос имел поразительное сходство с моим большим пальцем ноги.
      Согласен, меня легко рассмешить. Даже неприхотливые шутки растягивают мой рот в улыбке. Неудивительно, что в комнате смеха я иной раз просто сотрясаюсь от судорог.
      Следующая зеркальная поверхность, попавшаяся мне, походила на хромированную стиральную доску. Игра начинала меня затягивать. Мое собственное изображение ухмылялось мне словно с экрана испорченного телевизора — с оттопыренными ушами, заостренным черепом и оригинальным носо-пальцем.
      Теперь мне не терпелось увидеть — с нарастающим интересом — мое искаженное отражение в хрустальных гранях. Равномерно выпуклые плоскости разломанного светло-зеленого камня представили меня стоящим на голове.
      Случаю было угодно, чтобы мой нос упорно принимал форму большого пальца. Представьте себе — посреди лица пухлый мясистый палец!
      Я предался фантазии и не без удовольствия рисовал себе картины, какие преимущества появились бы у меня, находись мой правый большой палец, которым я перед этим хотел убрать с дороги обломок хрусталя, действительно на месте носа.
      Прежде всего переместился бы на новое место упорный мозоль, мучивший меня вот уже несколько недель и на каждом шагу отзывавшийся колющей болью. На лице он уже не имел бы такой возможности безжалостно напоминать о несовершенстве человеческого тела.
      Мне не нужно было бы сильно обрезать ноготь, и я мог бы отрастить себе настоящий ястребиный клюв.
      Хихикнув, я принялся искать очередную зеркальную поверхность.
      Странно, на моем лице, на фантастическом носо-пальце красовался толстый прыщ, удивительно похожий на мою мозоль! Одновременно, озадаченный, я установил, что мой постоянный мучитель во время ходьбы действительно не давал о себе знать! Не веря себе, уставился я на собственное отражение.
      Дикое подозрение медленно просачивалось в мое сознание. Я мял и массировал свой деформировавшийся орган обоняния и с ужасом отметил, что в этот же самый момент кто-то пожимал мой большой палец на ноге! Скажите, вы видели когда-нибудь человека, у которого спинка носа обросла роговым пальцевым ногтем?
      Разум мой решительно отказывался слепо доверять осязанию кончиков пальцев. Словно преследуемый дьяволом, метался я между издевательски поблескивавшими кристаллами в поисках мало-мальски плоской грани, которая подтвердила бы мне, что я стал жертвой простого самообмана. С изогнутых, волнистых, ребристых, выпуклых зеркал на меня смотрели отвратительные рожи, демонические маски.
      На меня напал страх. Затравленный, я сел на один из кубообразных кристаллов, чтобы отдышаться, и тупо уставился перед собой. Мой правый ботинок с какой-то магической силой притягивал мой взгляд. Руки мои словно сами по себе потянулись к шнуркам. Я разрывал и вытягивал их все быстрее, дрожащими пальцами стащил ботинок с ноги и удрученно стал рассматривать сырое темно-красное пятно на том месте, где под носком должен был быть палец.
      Я едва отваживался коснуться носка, и, когда все же рывком стащил его с ноги, я увидел вместо пальца мой разбитый, кровоточащий нос…
      Мнимый удар по лицу, противный запах — теперь все получило свое объяснение.
      Нет, не все. Каким образом мой нос оказался в свернувшемся кольцами носке, а правый большой палец с мозолью на его месте — вот это я никак не мог объяснить.
      После всего пережитого у меня даже не осталось сил отдаться надлежащему отчаянию. Машинально я натянул носок на нос, а сверху ботинок, после чего совершенно апатично побрел в направлении сниго-станции. В пути я неоднократно чихал, наверно, в ноздрю попали шерстинки. К неприятному запаху в своем носке я уже давно привык, это было не самое страшное.
 
      На сниго-станции меня опять встретила взрезанная дыня, у которой невидимая рука отхватила ломоть. С опущенной головой поведал я о своем несчастье.
      — Успокойтесь, высокочтимый земной гость, это типичный случай подснигания. Мы это — раз, два, три — приведем в порядок. Только перед этим надо уладить некоторые незначительные формальности, — сообщил альдебаранит с ослепительной улыбкой, и моя подавленность улетучилась, уступая место надежде на скорое восстановление моей обычной внешности.
      Подснигание? Об этом что-то рассказывал тот, первый, альдебаранит.
      Проклятье! Значит, именно своей неистребимой забывчивости обязан я тем, что при ходьбе загребал не ногами, а своим неуклюжим носом.
      Альдебаранский человечек подвинул ко мне чересчур пухлую, по моим представлениям, стопу формуляров и попросил меня поточнее их заполнить. Возня с бумажками издавна претила мне, и перспектива убить целый вечер на это занятие немного приглушила мой вспыхнувший было оптимизм.
      Тут требовалось перечислить обычные данные о моей личности в четырех экземплярах, составить прошение на дозированное подснигание с двумя копиями, обрисовать состояние здоровья и перенесенные болезни за последние три года и — сие было важнейшим — детально описать процессы, происходившие во время снигания. Последний формуляр — в пяти экземплярах.
      Пока я писал все это с нарастающей тошнотой, в моей левой ноздре зачесалось. Я потер ногой об икру другой ноги, но это ничего не дало.
      — А-апчхи! — прогремело под столом. При этом мое тело так сотряслось, что ручка прокатилась по последнему формуляру, оставив отчетливый зигзаг на бумаге. Сперва я хотел попросить новый бланк, но потом сказал себе: чушь, тут каллиграфию никто и в грош не ставит.
      С формулярами под мышкой я пошел в соседнюю комнату. Работавший там альдебаранит тщательно изучил мои данные и с многообещающей улыбкой вложил в мою руку четыре следующие бумаги.
      — Прошу вас, дорогой землянин, будьте так добры, изложите на бумаге как можно подробнее ваш жизненный путь.
      — Да к чему вам мой жизненный путь? — спросил я, энергично борясь с недружелюбным тоном, который угрожал окрасить мой голос.
      — Для картотеки, добрый друг, для картотеки. К сожалению, это неизбежно, к моему большому сожалению.
      Копировальной бумаги у альдебаранитов, к удивлению, не водилось, и потому я должен был, как и в первый раз, каждый лист неоднократно переписывать.
      Сравнение с Венгрией казалось мне теперь односторонним; я чувствовал у альдебаранитов налет прусского бюрократизма.
      Но вы ошибетесь, если решите, что затем наконец-то началось мое надснигание. Ничуть не бывало! Этажом выше меня принял третий альдебаранский чиновник, ведающий сниганием, который с хорошо поставленной и постепенно пробуждавшей мою желчь дружественностью осведомился о моем молекулярном строении. Но чтобы он не рассчитывал здесь ни на какой успех, я обрадованно сообщил ему, что ничего не знаю об этом и, следовательно, ничего не могу заполнять.
      Мое ребячье торжество длилось весьма недолго. Озабоченное лицо «дыни», в которой уже не было никакого надреза, подсказало мне, что близятся новые неприятности.
      — Так, так… Значит, никакого молекулярного строения… Как может такое быть, уважаемый гость? — спросил он необычайно серьезно.
      Я, конечно, ничего не подозревал, как Антей, собиравшийся позавтракать хомяком.
      Его объяснение гремело у меня в ушах как трубы Иерихона. Молекулярное строение должно определяться перед каждым сниганием, чтобы могла быть осуществлена своевременная и направленная корректировка нередко возникающих при этом способе передвижения подснигающих эффектов, нарушений на сниго-отрезке или дефектов в снигательных механизмах и обусловленных этим уродств. И совсем непонятна халатность коллег в альдебаранском центре снигания — как это они могли забыть об этом.
      — Да, теперь остается только одно, мы должны отважиться на слепое снигание, — завершил он свои выкладки. Потом он еще перелистал мои отчеты и заметил: — В общем, вы в своем понятном волнении забыли прижать правое ухо к стабилизирующему столбу… Да, теперь нам надо попробовать компенсировать ущерб подобной же ошибкой.
      Его вечные: «Да, нам остается… Да, мы должны… Да, можно… Да, было бы лучше…» — давили на меня как кошмар. Но в конце концов это дело далеко не каждого — чихать ногой, так что я на все согласился, что он предлагал.
 
      И вот я снова стою на коленях в сниго-камере, обвив руками столб и тщательно следя за тем, чтобы правым ухом не приблизиться к стабилизатору. Впервые я занял без осложнений место у прибора, не считая небольшого недомогания. Теперь у меня было состояние, как у пациента, которому дантист говорит: «Откройте рот, пожалуйста!»
      Сначала снова появилась слониха, чтобы удобно устроиться на моем черепе. Затем пришел на свидание бегемот с излишками веса минимум в пять центнеров, мой позвоночник трещал, и я орал. Как и положено,
 
      Когда люк открылся, я в первую очередь закричал, чтобы мне дали зеркало. Уже проинформированный дынеголовый на планете Альдебаран спешно притащил большую хромированную пластину и виновато спрятался за ней. Только ручки были видны справа и слева.
      Сперва я заметил, что хромаю. Моя левая рука хлопала при каждом шаге о землю. Нос вместе с ботинком и находившейся в нем же ногой свисал с левого плеча.
      Над моими дрожащими от ярости губами поблескивал обломанный ноготь большого пальца…
 
      Последовавшее вслед за этим подснигание поменяло правую ногу на правую руку, так что из камеры я вынужден был ползти.
      Затем я обнаружил в своей новой фигуре свое левое ухо около носа, а второй палец около левого виска.
      Когда я в четвертый раз по-тюленьи выползал из камеры, мне пришлось собравшимся между тем большой толпой и озадаченно глазевшим альдебаранитам лишь с помощью предъявления своей визы растолковать, что я их горячо любимый земной гость, так как моя голова сидела на месте левой руки, в то время как шея переходила в руку с носом и ухом, а затем в ногу.
      В довершение ко всему, вместо колен у меня были локти, в шее появилось колено, а между правым ухом и подбородком выставился палец.
      Альдебараниты оживленно дебатировали, не должны ли они решиться на последний эксперимент, и спрашивали о моем мнении. Однако я не в состоянии был отвечать, так как мой рот нашел свое новое место на спине, на которой я весьма неловко лежал, потому что под лопатками торчали мои худые пятки.
      Поэтому я только кивнул угрюмо головой, высовывавшейся из засученного рукава пиджака.
      После последнего снигания — уже и не знаю, было это под- или надсниганием — я спешно собрал свои пожитки и собрался удирать. Моя голова снова находилась между плечами, руки, ноги, уши, рот, пальцы — все снова было на месте.
      Что мне палец ноги, торчащий посреди лица! Меня ждало худшее! При очередном снигании мой вечно урчащий желудок мог поменяться с моим уже ненужным мозгом, что мне обеспечило бы пожизненную мигрень. Или мои волосы разместились бы между пальцами ног, где я больше всего чувствителен к щекотке, — да я и часа не прожил бы тогда!
      После небольшой тренировки я бы научился бегать с носом на ноге, чтобы не заработать хроническое кровотечение, а менять ежедневно носки доставило бы не столь уж много затруднений.
      Когда я проходил сквозь паспортное бюро и отдел виз, я слышал, как альдебараниг, который в начале моего отпуска первым меня встретил, приветствовал только что прибывшего крионида:
      — О, дорогой гость! Сердечное добро пожаловать! Мы горды приветствовать у себя представителя вашего чудесного, неподражаемо прекрасного рода. Окажите же нам честь…
      Я быстро отвернулся. Нет, то сравнение с «галактическими мадьярами» было оскорблением для действительно гостеприимных и искренних венгров, у которых я гарантированно провел бы свой следующий отпуск с самодельным вином и свежими булками.
      Туда удобно долететь на самолете.
      Никаких снигании и струтения.
      Никаких хрустальных миров.
      Правда, одно я должен был еще уладить на Альдебаране. Я купил моему соседу Реджинальду, неисправимому холостяку, альдебаранского домашнего робота. Должен же он тоже что-нибудь иметь от моего отпуска.
 
      Когда спустя пять месяцев я вернулся после косметической операции и снова гордо нес свой шишковатый нос по нашему переулку, я проходил мимо двери Реджинальда,
      Отчаянные стоны моего соседа вызвали у меня лукавую улыбку. Грубый неестественный голос перекрывал его стенание комплиментами. «О, все пересиливающее солнце человеческого духа, если бы я нижайше смел просить тебя приподнять твою совершенную ногу с твоего с богатым вкусом сделанного ковра, чтобы я веником, который твое универсальное предвидение выбрало с поразительной точностью из многообразия предлагаемых очистительных приборов…»
      Кстати, Реджинальд больше не бывает у меня, к большому удовлетворению моего сиамского кота, снова переполненного чувством собственного достоинства.

Иоганна Браун, Гюнтер Браун
ОШИБКА ХУДОЖНИКА В ГАРМОНОПОЛИСЕ

      Сначала следует рассказать о нравственном шоке, потрясшем жителей Гармонополиса, когда они обнаружили опустошенными мясные и колбасные прилавки в торговом центре на Одеонплац. При этом электронное табло показывало графу «наполнены», но из ларей было похищено все их содержимое. Свидетельством похищения остались несколько обглоданных костей, лежавших перед ними на плиточном полу. Проверка электроники показала ее исправность, в цепи поставок от изготовителя мясопродуктов до холодильных шкафов не обнаружилось ни одного пробела.
      Вот уже 172 года в городе не совершалось ни одного преступления, даже мелкого. Поэтому стало обычаем держать и ночью двери торгового центра открытыми, как и вообще все двери.
      На общественных собраниях был поднят вопрос, нужно ли с этого момента держать двери на запоре. Это было единодушно отклонено, несмотря на риск, что похититель, использовавший доверие горожан, снова воспользуется открытыми дверями. Подробно обсуждалось, не позволяет ли случившееся говорить о каком-либо дефекте психики у разбойника. Психолог доктор Гермштедт так обосновывал эту точку зрения: есть реликты сознания, которые внезапно прорываются, словно из темной глубины, о которой даже сам преступник может не подозревать. С каждым может случиться, что неожиданно ночью эти его дремлющие на дне реликты выступят на поверхность. Но как только они становятся известными, с ними можно совладать.
      Все без исключения граждане захотели подвергнуться исследованиям на глубинные реликты. Д-р Гермштедт указал на то, что научными методами анализа наличие глубинных реликтов не может быть с достоверностью доказано.
      Поэтому горожанам ничего другого не оставалось, как надеяться, что этим единственным ограблением мясных прилавков глубинное влечение удовольствуется. Д-р Гермштедт сказал, что, по его представлениям, которые он, правда, почерпнул из книг, подобная преступная склонность тяготеет к повторению. Однако он тоже был за то, чтобы двери оставались открытыми, в том числе и двери торгового центра на Одеонплац.
      Несколько ночей прошли спокойно, пока в ночь с воскресенья на понедельник мясной киоск в магазине на Одеонплац снова не был очищен, и снова перед ним валялись на плитках колбасная кожура и кости.
      На этот раз шок был продолжительнее. Подумать только, мы прожили почти два столетия без преступлений, я тут одним махом все сметено. Волнение ощущалось во всем городе. Поезда электрической монорельсовой дороги, соединявшей дом с домом, нарушали все сроки отправления, потому что пассажиры за спорами и дискуссиями забывали позаботиться о включении. Всякий, кто приезжал в этот город, удивлялся многочисленным людским группам, стоявшим повсюду, на площадях и перед домами, а также нервным жестам и озабоченным лицам говоривших. В ресторанах посетители стаями набивались в летние сады, забывая про еду и напитки, в школах учащиеся больше не сидели перед обучающими компьютерами, а теснились по углам.
      Свет в домах теперь гасился очень поздно, беседки для влюбленных в парках опустели.
      То и дело всплывал вопрос, не надо ли запереть все дома, однако горожане заявляли, что к этому они никогда не смогли бы привыкнуть. Замкнуть что-то означает запереть самого себя. Это было бы равносильно умышленному членовредительству.
      Легковозбудимые люди, особенно юношеского возраста, заявляли с вызовом, что скорее убили бы себя, чем заперли бы что-либо от других.
      Старшие, напротив, не хотели ничего запирать из привычки. Мы всегда держали открытыми наши квартиры, и мы будем поступать и дальше так, даже если у нас украдут все.
      Все были единодушны во мнении, что недоверие унижает. Так торговый центр на Одеонплац остался открыт, он не охранялся даже ночью, потому что никто не мог решиться взять на себя презренную функцию сторожа. Я буду подглядывать за своим ближним? И тем самым подозревать его в воровстве?
      Вывели формулу: Кто подозревает другого в воровстве — сам вор.
      Дифирамбная передовая статья, указывавшая на моральное здоровье граждан, отказывавшихся запирать двери, читалась публично с большим одобрением: «…Может быть, шпионить с поднятым воротником в темном углу торгового центра на Одеонплац наподобие грязного детектива из бульварных романов девятнадцатого века — хуже преступления, которое совершается».
      Передовая ссылалась на силу морали, которая переборет преступление. Убежденности авторов статьи не мешало то, что отныне каждую третью ночь мясной прилавок торгового центра на Одеонплац исправно освобождался от содержимого. Эти люди рассуждали беспечно: ну что нам может это причинить? Мы достаточно богаты, чтобы каждый день наполнять этот дурацкий мясной ларь. Пусть вор подавится колбасами и кусками мяса. Мы только улыбнемся. Мы не позволим себя провоцировать. Он вынужден будет однажды прекратить все свои проделки, потому что не происходит того, на что он рассчитывал. А если он не перестанет? Тогда он именно не перестанет. Как уже говорилось, мы в состоянии вновь наполнять разграбленные мясные лари.
      Душевное спокойствие горожан было сотрясено, когда программист фруктового магазина на Хаупт-аллее объявил, что в течение ночи были сожраны все бананы, а также почти все земляные, грецкие и лесные орехи. Банановая кожура и ореховая скорлупа засорили пол и являли собой, как писали газеты, причину несчастных случаев, особенно для старых и дряхлых граждан.
      После этого можно было ожидать учащения краж. Собрание городских управителей дискутировало о том, можно ли и дальше, несмотря на новые происшествия, держать двери открытыми. Большинство стояло на том, что непозволительно давать себя провоцировать повторением краж и расширением географии ограблений. Совершенно ясно, нас хотят спровоцировать. Хотят поставить под сомнение нашу моральную целостность. Мы не клюнем на это.
      Некоторые полагали, что нужно по крайней мере временно запирать все до тех пор, пока не докопаются до корней преступления. Временное замыкание дверей надо рассматривать как переходный период, необходимый, чтобы мы вернулись к нашему нынешнему состоянию. Но такое мнение не возымело действия, так как многие из жителей попросту заявили, что они не могут до такой степени преодолеть самих себя, чтобы запирать квартиры.
      Следующей ночью были лишены своего содержимого не только мясной прилавок в торговом центре на Одеон-плац, но и на площади Гармонии, а в зоомагазине исчез корм для птиц и во фруктовой лавке все бананы и орехи.
      На это последовало компромиссное предложение: запирать по крайней мере эти полюбившиеся грабителям торговые пункты, однако выяснилось, что запереть их невозможно, как, впрочем, вообще какой-нибудь дом или квартиру в этом городе. Таким образом, дискуссия велась лишь абстрактно, чисто гипотетически — еще одно доказательство, по утверждению передовой статьи, нравственной невинности горожан.
      Чтобы заполучить слесарей для упомянутых магазинов, обратились в городской Музей, нанятого механика призвали очистить от ржавчины музейные приспособления для запирания дверей и изучить принципы их действия.
      Когда кое-кто из горожан стал обнаруживать исчезновение связок бананов на своих балконах, куда они их выставляли для облучения солнцем, когда очищения мясных прилавков превратились в норму, общественное мнение воззвало к немедленным действиям. Возбуждение, дотоле носившее характер нервозности и скрытого недовольства, переросло в ярость.
      «Немедленно вмешаться!» — требовали группы на площадях, улицах и в пивных.
      Никто не знал, с чего нужно приступать к делу, потому что разучились искать преступников, поэтому организовали группу по расследованию происшествий, которую возглавил Абель Клагенфурт, признавшийся одному из друзей, что он когда-то много лет назад читал уголовный роман. Сам же он чувствовал себя неуверенно, не в своей тарелке, он ни в коем случае не собирался словно шпик с поднятым воротником из девятнадцатого столетия выслеживать преступника на Одеонплац.
      Мучаясь до головной боли, он старался придумать трюк для того, чтобы перехитрить бандита. Он вспоминал, что читал где-то: грабители удосуживаются оставлять следы. Так Клагенфурт пришел к идее купить своей жене в торговом центре стиральный порошок; он постарался последним покинуть торговый зал, нарочно повредил коробку и выпустил струю порошка на каменные плитки, он ни в коем случае не хотел посеять недоверие среди горожан. Если он найдет преступника, все пройдет как по маслу, но если нет, никто не должен почувствовать, что за ним следят, и потому обидеться. Он запер помещение торгового центра ключом XV столетия и ждал на следующее утро следов на плитках.
      Мясной ларь хотя и был опустошен, кругом валялись кости, однако до стирального порошка никто не дотронулся.
      Абель Клагенфурт признался, что его криминалистических способностей не хватило, с жалкой миной рассматривал он обглоданные кости, с ужасом слушал рассказ о том, что зоомагазин тоже был открыт взломщиками, вентиляционный короб в нем свисал клочьями, корм для животных был сожран, змеи в террариумах обглоданы до скелета, а от декоративных рыб остались лишь остовы. В заключение ему сообщили о разбитом балконном стекле и разграбленной кухне.
      Жильцы слышали шум, но от страха не решились поспешить в кухню. Для нас было бы мучением застигнуть кого-нибудь из горожан на месте преступления. Мы бы сгорели от стыда. На оконном стекле остались капли крови. Это было воспринято с ужасом, но никто не додумался исследовать их.
      Абель Клагенфурт поддержал ходатайство нескольких граждан, но показать свои руки захотели все без исключения, разумеется добровольно, и жители города демонстрировали друг другу свои конечности, но не нашлось ни одной порезанной или пораненной руки.
      Отчитывавшийся в своей деятельности Абель Клагенфурт говорил жалобным тоном. Он с волнением изобразил свои акции, рассказал о комплексах, которыми он заплатил за это, и как символ ужаснейшего впечатления охарактеризовал вид рыбных остовов и змеиных скелетов на полу зоомагазина. Здесь с ним случился обморок. Присутствовавшие поспешили к нему, чтобы поставить его на ноги. Его приветствовали как героя. Все газеты подчеркивали: не существует ни малейшего сомнения, что однажды Абель Клагенфурт, несмотря на высокое нравственное напряжение, раскроет причину преступления.
      Население молча и безучастно ждало у окон своих квартир, пока Абель оправится после своего приступа. Когда он показался на балконе, люди принялись аплодировать. Они кричали: «Да здравствует Абель!» И произошло давно забытое, чего не бывало сто лет: жителю Гармонополиса пропели серенаду.
      Однако Абель Клагенфурт все это скромно отклонял, он честно признавался, что пока что ничего не достиг, но ему на это отвечали: разумеется, ты кое-чего добился, ты, например, доказал, что при ограблении мясных ларей грабитель попал внутрь не через дверь.
      Он исследовал свою библиотеку в поисках уголовного романа, который читал несколько лет назад. Он не нашел его и тогда вспомнил, что сдал его при кампании по сбору макулатуры, смутно восстанавливал в памяти: речь там шла о полиции, занимавшейся раскрытием преступления; ныне нигде уже не было подобного института. Путем опроса людей и справочных бюро он установил, что в двух тысячах километров от Гармонополиса должен жить человек, собиравший уголовные романы, о нем поговаривали, будто он даже читал их и намеревался сочинить трактат о «крими» как таковых. Он разыскал этого человека.
      Встреча проходила в обстановке раздраженности. Тщедушный человек, одетый в мятые рубашку и брюки, нелюдимый, непрерывно куривший трубку, дал понять, что визит Клагенфурта он расценивает как тягостный и докучливый. Он как раз читал три уголовных романа одновременно. Я приучил себя к этому, чтобы справиться. Слишком много есть этаких сочинений.
      Абель Клагенфурт, подумывая о том, как бы пробудить у этого человека интерес к своему случаю, попробовал завязать разговор, он осведомился о предполагаемом трактате.
      Когда он будет готов, сможете его прочитать, если вам интересно.
      Абель поинтересовался, насколько продвинулась работа.
      Не знаю. — Человек явно ждал, когда посетитель уйдет.
      Но Клагенфурт перевел разговор на объем коллекции романов, так как надеялся, что теперь собеседник будет разговорчивее, но тот ответил, что не дает никому ни одной книги. Раньше давал, но не каждый возвращал.
      Тогда Клагенфурт стал рассказывать о своем случае, в то время как человек, в честь небезызвестного Холмса называвший себя Шерлоком, продолжал читать одновременно три книги, и Клагенфурт пришел к выводу, что мет человек — реликт, реликт невежливости и плохих манер. Он не мог взять в толк, как такие реликты еще существуют. Живи этот Шерлок поближе к Гармонополису, можно было бы предположить, что этот тип и есть преступник.
      Однако Шерлок прислушивался, хотя и читал три романа. О происшествиях в Гармонополисе он отозвался с совершенным пренебрежением. Вот здесь я читаю как раз вещь, где семь человек в омнибусе…
      Понимаете? А в этой книге один похищает целый самолет вместе с пассажирами и вымогает миллион. А в этой чистят банк, спокойно убивают служащего у окошечка, а позднее еще трех заложников.
      Так Абель Клагенфурт узнал, на что способны преступники. Он решился спросить, не сможет ли господин Шерлок, обладающий такими литературными познаниями, объяснить происходящее в Гармонополисе.
      Мне в данный момент не известен ни один роман, сказал Шерлок, где бы речь шла об ограблении колбасной витрины. Столь мелкие события могут служить сюжетом только в плохих романах.
      Абель Клагенфурт, бывший человеком образованным, сравнивал Шерлока с Дон-Кихотом, ибо он обнаружил в этой квартире только уголовные романы: на подоконниках, в туалете и даже в ванной. Он несколько раз прошелся еще мимо дома, тот был освещен, Шерлок сидел и запоем читал, иногда делал записи, он читал до двух часов пополуночи.
      Клагенфурт улетел и, прежде чем дома улегся спать, узнал, что во фруктовом магазине разбили витрины камнями, истребили орехи, яблоки и бананы и разломали полки.
      Он пересказал горожанам свое впечатление от Шерлока. Все считали, что такого невежливого человека просить о раскрытии преступления было бы недостойным. Мы должны это сделать сами. Газеты описывали грубое поведение этого Шерлока, они называли его вонючим курильщиком трубок.
      Газеты, бывшие собственностью города, получили задание выпустить спецвыпуски, когда Абель Клагенфурт с великой радостью объявил, что преступник явился с повинной. Им оказался господин Агостимо Бритт, лунатик, совершивший ужасные проступки в состоянии полной невменяемости. Сбежавшимся репортерам он объяснил свое сомнамбулическое поведение, заверенное его лечащим врачом. Я сам не поверил, что все это я учинил. Прозрение пришло ко мне в сегодняшние утренние часы, когда в карманах своей пижамы я обнаружил ореховую скорлупу, а в ботинках две банановых кожуры. Я был неприятно поражен, но тут же мне стало ясно: я — грабитель. Теперь я рад, что все так получилось, и хотя я стыжусь своего ненормального поведения, тем не менее я чувствую облегчение.
      Облегчение перешло в радость. Жители со спецвыпусками в руках оживленно покидали свои рабочие места, потребление алкоголя возросло, из открытых окон доносилось пение пьяных, передовые статьи полнились оптимизмом.
      В первую очередь они указывали на то, что было бы правильным даже в это угрожающее время держать открытыми двери и окна. Психолог доктор Гермштедт считал, что его теория о дремлющих на дне реликтах блестяще подтвердилась, как и то, что такие реликты тяготеют к повторению; он объяснил в то же время, что сомнамбула Агостино Бритт духовно здоров, что он и подтвердил добровольной явкой с повинной.
      Сдержанный следственный метод Клагенфурта превозносился, он пощадил сознание собственного достоинства горожан; хвалили Абеля и за то, что он отказался от мысли ангажировать того вонючего курильщика трубокпо имени Шерлок. Пение перед домом Клагенфурта длилось до полуночи, он сам несколько раз показывался в окне, чтобы обратить внимание ликующей толпы на то, что он ровным счетом ничем — и это никакая не скромность, когда он так говорит, а констатация голых фактов, — ничем не способствовал раскрытию дела. Преступник, и это надо ему поставить в большую заслугу, сам заявил о себе.
      Но, кричали люди в ответ, твоя осторожная манера облегчила виновнику признание!
      Были теоретики, которые выставили тезу, что в нравственно совершенном обществе все проблемы решаются сами по себе. Тут не надо даже имитировать нарастающую активность, нужно всего лишь положиться целиком и полностью на разум, на самосознание и инициативу граждан. Причина для празднования? Нет. Праздновать слишком мало. Причина для торжества, для триумфа, для полной необузданности! Такая победа позволяет попросту все. Горе тому, кто сегодня не пьян!
      В этот вечер снова лежали перед всеми мясными ларями обглоданные кости и колбасные шкурки, а во фруктовых магазинах ореховая скорлупа и банановая кожура. Доктор Гермштедт нашел этому блестящее объяснение. В радости и опьянении, снижающих, как известно, способность рассчитывать свои шаги, некоторые горожане, играючи, симулировали ограбление, утоляя тем самым жажду испытать и пережить то, чего они духовно давно были лишены. Кто мог бы поставить им это в вину?
      Только глубокомысленный Абель Клагенфурт установил, что похищения перед этим происходили в безлунные ночи, и он спрашивал у светил медицины, активны ли сомнамбулы также и в безлунные ночи.
      Так как это ставилось под сомнение, Агостино Бритт почувствовал необходимость сделать еще одно признание. Хоть он и был установленным сомнамбулой, однако его ночные экскурсии не простирались далее балкона. Дальше он еще никогда не заходил. Своим фальшивым признанием он преследовал двоякую цель. С одной стороны, он намеревался пристыдить настоящего преступника, который должен почувствовать: здесь заявил о себе гражданин, чтобы положить делу конец, и стыд должен охватить его. А во-вторых, он хотел доставить горожанам облегчение, чтобы они наконец успокоились и продолжали жить дальше без помех. Ведь стыд, сказал Бритт, является важнейшим влияющим на человеческие поступки фактором. Но если действительно по ночам обгладываются золотые рыбки и опустошаются мясные прилавки, то это может делать лишь опустившийся индивидуум. Или в это дело втянуты вещи, которые нам и сниться не могут. Он, гражданин Бритт, хотел лишь внести свою лепту в разъяснение случая, даже с опасностью быть неправильно понятым или показаться ненормальным. Это было принято с удовлетворением.
      Если до этого атмосферу в городе характеризовали нервозность, нетерпеливое беспокойство, громкие протесты, радость, интерес и легкая степень общественного возбуждения, то последнее поднялось до размеров паники, когда случилось самое жуткое. Ужас был так велик, что газеты были уже просто не в состоянии комментировать в своих экстравыпусках происшедшее.
      Житель города Умберто Балл, вышедший на прогулку с собакой в 10 часов вечера, не вернулся в свою квартиру. В парке нашли его одежду и обглоданный скелет, а от собаки — откушенную голову. Залитая кровью одежда лежала в кустах.
      Люди бродили вокруг с безумными глазами, вечерние выпуски сообщали, что вот уже 457 лет как не было ни одного убийства. Авторы передовых статей, чьи утешительные слова как раз сейчас были бы очень нужны, заявили, что перед тяжестью такого преступления они замолкают.
      С наступлением темноты город погрузился в мертвую тишину. Окна были черны.
      Лишь на следующий день к отцам города вернулось самообладание, и они попытались найти объяснение жуткому происшествию. Это не может быть сделано человеком. Вероятно, речь идет о преступнике из животного мира.
      Все попадающие под подозрение звери в городском зоопарке были тут же осмотрены. Львы, как и прежде, выказывали великосветскую сдержанность.
      Абель Клагенфурт сказал: насколько я вижу, это не могли быть они.
      Обезьяны раскачивались на ветках, беззаботные как всегда, и не проявляли признаков какой-либо пресыщенности, когда им предложили земляных орехов и бананов, они пожирали их в своей обычной неаппетитной манере и не производили впечатления, что объелись накануне.
      Мужская часть населения была призвана в последующие ночи встать на вахту у зоопарка. Добровольцев объявилось больше, чем было необходимо, — так что каждое животное получило по сторожу. Раздавались, правда, голоса, что не годится обижать недоверием даже зверя, так как он находится еще на пути эволюции, но на это возражали тем, что эта эволюция будет под угрозой, если животных не оградить от преступных побуждений.
      Но звери не покидали своих привычных мест ни днем, ни ночью. И все же мясные лари и фруктовые заведения были снова распечатаны и опустошены.
      Кто-то сообразил, что, возможно, чужой зверь откуда-нибудь или даже стада животных из отдаленных краев предпринимали грабительские налеты. Горожане-мужчины использовали воскресные дни, чтобы протесать Окрестности в радиусе ста километров, однако безуспешно.
      Начинала брать верх покорность, смирение перед судьбой. Считали, что в таком случае придется жить, несмотря на преступления. Что, может быть, однажды случаи грабежа прекратятся сами собой. Провокатор сильнее, чем мы думали. Нас испытывают куда жестче, чем то, что могла нам нарисовать наша фантазия. Мы должны вынести испытания, должны быть мужественными и не запирать наших дверей и окон. Мы должны во всеуслышание заявить, что готовы экзаменоваться этой провокацией.
      Когда была найдена одежда одной старухи, гулявшей после наступления темноты в парке, Абель Клагенфурт был в энергичных тонах призван отложить в сторону свое в целом разделявшееся отвращение и действовать решительно. Такое положение обязывало данного гражданина к наблюдению за опустошаемыми объектами, в том числе и методом презренного детектива девятнадцатого века. Что-то должно быть теперь сделано. Двух убийств за такое короткое время решительно слишком много.
      Абель Клагенфурт сразу же заступил на ночное дежурство в торговый центр на Одеонплац. Он ничего не обнаружил.
      Лишь в других местах, как и прежде, совершались грабежи. Он попросил горожан в тех точках выставить подобные ночные караулы. Откликнулись лишь немногие, но и откликнувшиеся имели лишь успех постольку, поскольку во время их дежурства ничего не произошло. Перед каждым магазином отныне дежурил кто-нибудь из горожан, и, пока он был на вахте, ничего не происходило.
      Но однажды утром перед памятником на Одеонплац обнаружили одеяния гражданина Абеля Клагенфурта. На следующую ночь никого не удалось уговорить встать здесь на охрану, и прилавки были очищены, как никогда, ловко.
      Доктор Гермштедт так объяснил нежелание горожан предоставить себя в распоряжение для расследования преступления — они, столетиями привыкшие жить в безопасности, не могли более приучить себя к тому, чтобы смотреть в глаза смертельной опасности. Он говорил об эффекте преодоления. Существует предел, который вышеуказанные люди, хотя они к этому готовы, переступить не могут.
      Хотя их можно уговорить постоять в качестве охраны, но как только опускаются сумерки, на них находит страх. Ни к чему не приведет и то, если площади заливать дневным светом
      Некоторые страдали галлюцинациями. Они рассказывали, что их хватала какая-то железная рука, что в воздухе проносились какие-то тени и они только потому не опознали их, что закрывали в эти минуты глаза.
      Фантастичнее всех был рассказ одного мужчины о том, что что-то схватило его за брюки и дернуло, дернуло и еще раз дернуло. Я вырвался и помчался прочь. В брюках действительно не хватало куска материи, его нашли потом в парке возле скульптуры крокодилов.
      Один из авторов передовых статей, добровольно заступивший в охранники, сам признавался: «Я вдруг побежал прочь так, словно речь шла о моей жизни…» Он считал, что налицо явно неземная форма проявления событий. Мы здесь бессильны. Это идет извне. Не зависит от нас.
      Однако то и дело находился какой-нибудь отважный мужчина, который заявлял о готовности продежурить всю ночь. Но большинство не выдерживало этого срока полностью. Первый же, который выстоял на Одеонплац целую ночь, ничего не заметил. Я абсолютно ничего не видел. Я не спал ни минуты. Все могут подтвердить: я принял такую дозу кофеина, что не спал в течение трех дней. Я ничего не установил доказывающего то, что речь идет о внеземных явлениях.
      Один историк раскопал записи о проявлениях духов, ими занялись всерьез.
      Горожанин Альберт Барт предложил установить у мясного прилавка электронную камеру; все смогли бы следить на экране, как происходит взламывание; площади нужно оставить неохраняемыми, чтобы ободрить преступника.
      В эту ночь в окнах тлел фосфорный свет экранов. Перед ними силуэтами обозначились зрители.
      В полночь началось. С ходу был заслонен объектив, потом камера упала, видно было лишь, как перед ней во все стороны рвали кровавые куски мяса, все это сопровождалось шипением.
      Все кричали друг другу, что сейчас самое время мчаться на место происшествия, но, будучи парализован страхом, никто не отважился на это.
      Утром увиденное было растолковано. Физики говорили об электронно управляемых существах, точнее — о существах, обладающих неизвестными нам силами. Было предложено повторить эксперимент, но уже во фруктовом магазине.
      Однако во фруктовом центре было все иначе. Сначала слышались (до того, как можно было распознать что-либо визуально) вандальские шумы, визг, звуки, которые можно было расценить как зов, а позднее как звучание одного из неизвестных на Земле языков. Затем все увидели странной формы руку, проникшую в ларь с земляными орехами, потом изображение зашаталось, стало темно, камера упала, слышны были только чавканье, глодание и отплевывание. Всякий раз, когда экран вдруг все-таки освещался, для передаваемых изображений не находилось ни одного сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.
      Так было принято решение: еще раз съездить к этому Шерлоку.
      Шерлок в это время был занят тем, что пытался читать сразу пять уголовных романов; казалось, он гордился этим и милостиво слушал сообщение посланников из Гармонополиса, однако оживился, когда услыхал о трех убийствах, тут он без проволочек изъявил согласие взять на себя раскрытие дела.
      Он появился с трубкой, шалью, в странных брюках, вздувавшихся горбом ниже колен; он объявил, что собирается расследовать происшедшее по классическим правилам, высокомерно держался с горожанами, рассматривая их с самого начала как идиотов. Камеры он считал излишними, имеющиеся снимки подделанными; в магазине оптики он купил лупу, а горожан отослал в постели.
      Жители надеялись, что Шерлок по ночам примется в одиночку шнырять тут и там, чтобы наблюдать за странными явлениями, но вместо этого они нашли его у окна гостиничного номера читающим уголовные романы. Он обстоятельно вразумлял их, что ему не нужно делать никакую рекогносцировку, подобные случаи выясняются лучше всего при помощи логической системы мышления, если такую можно употребить. На вопрос, что он пока выяснил, он отвечал, что преступления начались с мясного киоска в магазине на Одеонплац. Отсюда можно исходить.
      Правда, об этом знали и сами горожане.
      Шерлок упрекнул их, что они не сделали из этого знания соответствующих выводов. Это отправная точка. Каждое уголовное дело должно иметь отправную точку.
      Общественность определила этого человека как шарлатана. Он выдавал само собой разумеющееся знание за особенное.
      Но Шерлока это не волновало. Я расследую классически, повторял он, поэтому упреки невежд меня не трогают.
      Утром он предпринял прогулку вокруг Одеонплац; при этом от видевших его горожан не ускользнуло, что он неоднократно наклонялся, однако на вопрос, нашел ли он что-нибудь, он не ответил, что было воспринято как неслыханный вызов.
      В полдень он заявил: если незнакомец не проник в торговый центр ни через дверь, ни через окно, он должен был попасть внутрь другим каким-то образом. Он осмотрел магазин, кивал в ответ на объяснения магазинного программиста и снова направился в свой номер в гостинице, чтобы читать уголовные романы. Во второй половине дня он изъявил желание полистать газеты за последнее полугодие, так как он оговорился, что страстный читатель газет.
      Вечером он обозначил шесть мест в городе, где должны быть установлены телекамеры. Он утверждал, что этой ночью он даст горожанам полную ясности картину о зловещих событиях. Камеры находились не перед и не внутри подвергаемых разбою магазинов, а перед городскими скульптурами. Шерлок приказал также жителям не покидать своих жилищ.
      Затем он уселся перед экраном и принялся читать газеты полугодовой давности. Эти скульптуры — гордость города. Они без сомнения прославят его. Что их отличает — взять хотя бы группу львов на Одеонплац, — так это абсолютное сходство с природой. Ни один другой памятник в мире не способен соревноваться с этими. Ничто не упустил художник. На Одеонплац он тщательно воспроизвел каждый волосок в львиной гриве. Всем кажется, что перед ними настоящие львы.
      А теперь, сказал господин Шерлок, наблюдайте вместе со мной, какие превращения произойдут со скульптурами.
      Так разглядывали жители города на шести экранах знакомые им скульптуры, но шли часы, а ничего не происходило. Все расхваленные за поразительное сходство изваяния стояли как ни в чем не бывало. Только в полночь они вдруг начали освобождаться, пробуждаться от недвижности и покидать постаменты.
      Господин Шерлок сказал саркастически: «А теперь они грабят магазины».
      Только крокодил в парке застыл недвижимо.
      Шерлок попросил кошку, которая была ему вручена администрацией гостиницы. Сейчас я отойду ненадолго, сказал он. Он пошел в парк и выпустил кошку перед крокодильим изваянием, сохраняя безопасную дистанцию.
      Можно было видеть, как крокодил сожрал это подношение в один миг.
      Шерлок закончил передачу следующими словами; «Следующее объяснение даст господин скульптор Натуралла».
      Скульптор Натуралла, живущий не в Гармонополисе, а в отдалении трех тысяч километров, с помощью спутников заявил перед камерами — с этими идиотами из Гармонололиса договориться было невозможно. Они все время ныли, принижая мое искусство, — так не смотрит ни один крокодил, так львы не спят. А обезьяны, нет, нет, они выглядят иначе. Я говорил им все время, что главное — схватить контур, основу. Но их нельзя было удовлетворить. Тогда я сказал: идите в свой зоопарк, там настоящие обезьяны, зачем мне еще из бронзы лепить каких-то. Ничего не хотели слышать. Они желали бронзовых обезьян таких же, какими были живые в зоопарке. Когда они потребовали вернуть аванс, я сказал — хорошо, они будут иметь таких макак. Я взял живых, вспрыснул им камодол, сделавший их твердыми и неподвижными, поставил их у себя в саду, покрыл их слоем бронзы, не препятствующей кислородному обмену, и они остались недвижными. Так я продал их городу, который теперь был весьма доволен.
      На вопрос, не чувствует ли он укоров совести, художник отвечал: они же неделями стояли в моем саду, наполненные камодолом. Они не двигались, и ни один крокодил не отгрыз мне голову. Кроме того, я отбирал для этой цели дрессированных животных, которые замирали при одном приближении человека. Мне гарантировали также, и притом письменно, что камодол вызывал паралич органов пищеварения, он производил эффект зимней спячки. Я не мог подозревать, что бестии в какой-то момент, когда они вне всякого контроля, становятся прожорливыми. В таком случае прежде всего камодолом должны заняться ученые. Возможно, он лишь на время лишает своих функций пищеварительный аппарат. Откуда мне знать!
      Он отклоняет всякую мысль об ответственности, ведь он доставил удовлетворение своим заказчикам, вырезки из газет подтверждают это…
      Не было ли вашим долгом объяснить жителям Гармонополиса действия камодолизированных животных?
      Я вспоминаю: когда я спрашивал, каким образом мне удастся создать таких не отличающихся от природы зверей — они говорили мне: это твое дело, ведь художник ты.
      Шерлок заявил: львы проникали в магазин на Одеонплац через вентиляционный короб, именно через него доносился до них запах мяса.
      Как же Шерлок додумался до всего?
      Я ведь шел, как вы помните, утром, после первой моей ночи в гостинице, гулять и обнаружил два кусочка мяса на газоне перед одной из скульптур, а на одном из бронзовых львов нашел кожуру от кровяной колбасы. Это подсказало мне, что небесполезно почитать в газетах про эти изваяния.

Рейнхард Хайнрих, Эрик Симон
ИГНОРАНТЫ

1

      В отдельных местностях случаются примечательные события. Некоторые из них фиксируются, другие даже не замечаются.
      Происходящее в Нетницгрунде не привлекло большого внимания. Возможно, оно было взято на заметку всего лишь двумя людьми, которые, со своей стороны, не проявили к делу особого интереса и определенно не читали сенсационных статей в некоторых местных газетах. Да оба эти человека и не имели в тот августовский вечер никакого намерения выискивать какую-нибудь сенсацию. От шума и выхлопных газов дрезденского центра они сбежали в спокойное южное предместье и по тихой улочке добрались незаметно до Нетницгрунда. Но еще вопрос — случайно ли они здесь оказались, потому что эта долина с прудом за лесочком, как и прежде, необычайно романтический уголок. А в верхнем течении ручья, там, где долина продолжается за деревней, уже как Ойшютцерская Долина, даже немного жутковато.
      У Ирены и Чарли, очевидно, не было особого желания попасть туда как можно скорее, потому что после елового лесочка они пошли совсем медленно (возможно, правда, по другим причинам) к пруду мимо луга, который зимой был привлекательной и даже опасной санной горой.
      Знали ли они о скамейке позади еловой чащи, неизвестно; но неожиданно они увидели в углублении у ручья красноватое мерцание, слишком неяркое для костра и вообще чересчур призрачное для естественного источника света. Казалось, сама земля светится, и ничто другое. Усиливающиеся сумерки делали свечение все интенсивнее, и Ирена успокаивала себя мыслью о всеобщем годовом собрании светлячков. Так как Чарли тоже не знал, чем все это объяснить, он довел Ирену до берега пруда, но затем под предлогом, что хочет сесть на скамью (которую он, возможно, только что увидел), свернул с прямого пути вправо и усадил Ирену рядом с собой на скамейку — теперь от светившейся земли их отделяла водная гладь. Оба разговаривали шепотом о свечении, Чарли тоном знатока рассуждал о химическом, холодном свете, выделяемом некоторыми бактериями; Ирена ему не верила, а пока они спорили и шептались, свет незаметно исчез. Что произошло после дискуссии — частное дело обоих.
      Но день спустя на том месте, где было свечение, один охотник застрелил во сне зайца — именно заяц спал. В этом не было бы ничего особенного, если бы этот же охотник не утверждал в кабачке Моро, что еще в конце той же злополучной недели земля в том месте, где лежал заяц, ему показалась горячей. Он установил это, когда, объясняя своему другу, где был заяц, прорезал пальцем овал в твердой, высохшей глине. А его друг, студент, увлекавшийся славистикой, удивился сухости в этом месте, где наперекор раскаленнейшему августовскому солнцу почва никогда не высыхала. Не случайно в названии ближайшей деревни Мокритц содержится слово славянского происхождения «мокрый».
      Но когда они оба об этом рассказывали в кабачке, никто им не верил, потому что охотник даже не смог сказать, разрешено ли в это время бить зайца.
      Этим было доказано, что свечение было целиком природного характера, а горячий сухой участок за прудом стали считать охотничьим заповедником баек.

2

      Репортаж в Саксонской «Вечерней газете» от 5 сентября 1976 г.:
      «С некоторых пор туристским аттракционом № 1 в Дрездене считается местный иллюзионист Тобиаш Бендель. Он наотрез отрицал участие в иллюзионном представлении на Пражской улице, однако многое говорит за то, что посредством ловкого обмана он пытался привлечь к себе внимание дрезденцев и, больше того, — туристов. К сожалению, удалось отыскать свидетелей лишь одного-единственного спектакля, и все пятнадцать видели, как возле ног господина Бенделя появились четыре зеленых ядра и покатились вперед, в то время как г-н Бендель деловито, будто не заметив ничего, брел по Пражской улице и механически крутил палочку в руках. Слишком вызывающим было его поведение, чтобы остаться незамеченным. Ядра скользили перед ним по прямой то быстрее, та медленнее, потом начинали кружить друг за другом и потом снова выстраивались по курсу к главному вокзалу, потому что господин Бендель, выйдя из магазина игрушек, вблизи панорамного кинотеатра, тоже направлялся в южном направлении. У отеля «Нева» господин Бендель изменил направление своего движения, чтобы остаться на сузившейся пешеходной дорожке, ядра же неутомимо скользили дальше по зеленому газону. За пятнадцать метров до перекрестка господин Бендель. кажется, почувствовал опасение за свои ядра, однако, будто не имея к этому отношения, он сделал так, что они исчезли, а сам и дальше вертел своей палочкой. Было похоже, что ядра погрузились в плоскость газона. Некоторые упорно стоят на том, что так именно оно и было.
      Якобы ядра видели еще раз на зеленой лужайке перед институтом дорожного транспорта, когда они скользили в направлении Мокритца, но мы не верим этому, так как господин Бендель совершенно определенно поехал на трамвае от вокзала к площади Фучика, где и исчез в водовороте рыночной толпы».

3

      Во время одной из прогулок по Хоэнштайну забрел я однажды в Плауэнскую долину. Я уже собирался пойти в Дом культуры, в подвал «Скалы», выпить кружечку пива, как вдруг увидел в каменоломне фигуру, показавшуюся мне знакомой. Я подошел ближе и узнал моего друга Луиса Вильденхайна, который, однако, тут же исчез. Вероятно, он прошмыгнул в один из старых, заброшенных гротов этой бывшей каменоломни.
      Я знал Луиса еще по школе, потом я потерял его из виду; но после учебы он вновь появился в кругу знакомых мне лиц, то есть мы встречались от случая к случаю. Теперь он работал на одном большом электронном предприятии, а в свободное время занимался своим хобби, которое, видимо, тоже было связано каким-то образом с электроникой.
      В последующие дни я не раз встречался с ним, но ничего не спрашивал о каменоломне. Пусть он сам раскроет тайну. Уже нескольким людям бросилось в глаза что вместо того, чтобы, как другие люди его возраста, поехать на танцы в народный дом «Лаубегаст» и в перерывах сопроводить кого-нибудь к берегу Эльбы для прогулки, он гораздо чаще держал путь в Плауэнскую долину, особенно в светлые лунные ночи.
      Так длилось неделями, свыше месяца. Луис еще был совсем нормальным, по крайней мере, в главном смысле слова. И вдруг неожиданно — это случилось летом — у него что-то сдвинулось. Он бегал по городу с искаженным лицом, принимал успокаивающие средства и стал каким-то легковерным, он даже верил в расписание движения трамваев — правда, летом такое можно себе позволить. Но не только это казалось в нем странным. Его руки иной раз дрожали, и со всей отчетливостью у него проступали признаки старения. Все эти изменения в один прекрасный день нашли свое объяснение.
      Вечером я нашел его в кафе-эспрессо, где он опрокидывал уже как раз седьмую чашечку мокко, — как и предыдущие, вкупе с коньяком. Он уставился прямо перед собой, выпил и мой кофе, который я только что принес от стойки, и непрерывно шептал:
      — Как это только случилось? Я не хотел этого.
      Я спросил его:
      — Что с тобой? Что случилось?
      — Да. Я был… Как это только произошло? Я же не хотел этого, понимаете ли вы, маленькие серые… Ты что-то сказал?
      — Чего ты не хотел? Где ты был?
      — В каменоломне. Я никогда не хотел этого. Если об этом узнают люди… Где я был? В каменоломне.
      — Расскажи же и успокойся!
      — Ах, привет тебе, откуда ты взялся? Конечно, я был в каменоломне, знаешь, и это было ужасно. Как это могло случиться, никто мне не поверит…
      Я должен был подтвердить, что я тоже был в каменоломне, но ничего ужасного не нашел. Прежде чем Луис перешел к делу, он наговорил еще бог знает чего. Но вот наконец он заговорил связно:
      — Ужасно. Сегодня ночью я был биоавтоматом.
      Я поежился, а он был на грани обморока. Этого я бы не ожидал от хорошего коньяка с мокко. Но слушал я внимательно каждое слово.
      — Поверь мне, Рейнхард. — И в первой части он поведал мне только о том, что это было ужасно. Но все рефераты содержат растянутое общее вступление, и поэтому, оставляя в стороне бесконечный рефрен «я этого не хотел, это было ужасно», перейдем к существу сказанного Луисом Вильденхайном:
      — Вход в мой грот представляет собой узкую щель, потому что он почти засыпан во время обвала. Я собирался там без помех испытать электронный мозг, который сам сконструировал. Вот уже почти год, как я регулярно там работаю. Часто по ночам. Иногда меня клонило в сон, но никогда еще это не происходило в то время, когда я сидел с электронным клобуком на голове, с помощью которого я на себе первом исследовал собственную мыслительную деятельность. Обычно с помощью устройства в клобуке мой собственный мозг влиял на электронный аналог, но сегодня ночью эти отношения стали взаимными, так как я заснул с электроникой на голове. Раньше я считал излишним тратиться на встроенную электронную защиту от встречного влияния, во всяком случае, до сегодняшнего дня.
      Сопряжение было ужасным. Мой мозг быстро устал, и теперь любая его функция, которую он не в силах был осуществить, тут же перенималась электронным мозгом. Таким образом, мой мозг словно тихо плескался рядом с электронным аналогом, бурлящим от напряжения и полноты. Но ведь электронному аналогу я сообщил совсем другие органы чувств, нежели свойственные человеку. Видеть он не мог, следовательно, я тоже нет. Зато он принимал электромагнитные колебания любых частот и понимал их, если это был какой-либо язык. Во всяком случае, так было и сегодня ночью, так я понимал язык глумби.
      — Что? — До сих пор я еще вполне успевал следить за его рассуждениями. Луис, фанатичный читатель всевозможных фантастических романов, уже давно носился с подобными проектами — например, соединения человеческого и электронного мозга, и если это всерьез, то ни к чему хорошему не приведет. Но как он вдруг вышел на каких-то глумби — это для меня было ребусом. — Ты сказал «глумби»?
      — Да, так они называли себя. По системе акустической направленности и дальномеру я мог косвенно наблюдать их, во всяком случае, их оболочки, круглые ядра, без верха, без низа, цветом соответствующие, вероятно, зеленой зоне спектра. Ядра парили, они пронизывали земную поверхность, проходили — правда, с трудом — даже сквозь камни. При этом они говорили между собой о том, как глуха и пустынна все-таки эта планета, вся литосфера ее безжизненна. Только в верхних слоях ощутима радиоактивность, там могла бы быть жизнь, но ее нигде найти не удалось! Один возражал его, однако; убедили в этом.
      А я мог только слышать это и не мог ничего сказать, для этого у электронного мозга нет органа. Все было как сон, навеянный ощущениями электронного мозга. Ошибочные ощущения при этом исключаются. Глумби гостят на Земле. Откуда они направляются, куда уходят об этом они не рассказывали друг другу, ведь им-то э, уже известно…
      …Все было ясно. Луис свихнулся. Его электронный мозг, очевидно, действительно повлиял на него будучи мастерски изготовленным, и вынудил Луиса вообразить всю эту историю. Его бедному истощенному духу требовался немедленный отдых, и я пригласил его на уикэнд к себе. Он отказался от приглашения и городил дальше вздор о своих глумби и электронных органах, причем об электронике я еще слушал вполуха, а остальное уже трудно воспринималось. Постепенно он уставал все больше, и я заказал для него такси, чтобы он смог еще сегодня попасть домой.
      Гм, этот электронный мозг, откуда это только у него?

4

      — Оп-ля, — сказал Флоп. — Но здесь и воняет.
      Действительно, окружение было наполнено материями, которые действовали на его хоботок исключительно неприятно. Он быстро завинтил люк транспортного шара и дал газ. Ему с первого дня не понравилось здесь; без несущего ядра на этой пологой планете можно в два счета разбиться. Его друг Наффнил отсоветовал ему было посещать эту пустынную планету; он уже некоторое время назад познакомился с ней, хотя и в несколько лучшем месте, одной мерой ближе к экватору, недалеко от большого центрального скопления воды. Какой озорник, интересно только, собрал на этой планете такое безответственно большое количества воды?
      Лакеи, хотя и не бывавшие никогда на планете, но уверявшие, что знают о ней, утверждали, что поверхность населена живыми существами.
      В ответ на это Флоп мог только рассмеяться. Как могли бы уцелеть на поверхности существа, к тому же мыслящие, там, где не было признаков пищи, зато имелись наиопаснейшие соединения кислорода в неслыханно больших количествах, и в атмосфере был даже чистый кислород! В конце концов, вообще лишь внутри планеты элементы могли кристаллизоваться в живые формы, чтобы позднее совершить эволюцию от примитивнейших, почти монокристаллических мельчайших существ до интеллигентных представителей минеральной фауны, таких, как глумби. Даже лакеи, которые всегда все лучше всех знают и злые языки которых утверждают, что у глумби несовершенное молекулярное строение, — даже они обитали в минеральной среде внутри планеты.
      Флоп затормозил, спустился в шлюз и выбрался из ядра. Его коллеги, исключительно глумби, как и он сам, отдыхали после напряженного трудового дня, неподвижно вися на потолке средней секции. Они перешли к этому виду разрядки после того, как один из возвращавшихся в свинцовом помутнении наткнулся на своих товарищей, отдыхавших на полу, и в результате так спутал себе линию дислокации, что ее не без труда потом разобрали.
      Оглядевшись в средней секции, Флоп начал свой обход. В обязанности начальника экспедиции входил среди прочего контроль за правильностью радиолучевого уничтожения отходов. Он подошел к лучевой трубе и убедился, что ствол вот уже семь дней показывает одно и то же направление. Семь дней инфракрасного излучения в одном и том же направлении, это нельзя было себе позволять на планете с мыслящей жизнью.
      Флоп яростно скрежетал гранями зерен. Пусть лакеи говорят, что им вздумается. Уже в первый день, когда лучевая труба в шесть раз превысила допускаемую отметку, любой невооруженным глазом увидел бы Землю пылающей в круге, соответствующем диаметру трубы. Это свечение разумным существам определенно бросилось бы в глаза, и они как-нибудь дали бы о себе знать.
      Так или иначе на поверхности не могли быть никаких мыслящих живых существ, и согласно опыту таковых всегда следовало искать внутри. Однако и внутри планеты глумби обнаружили всего лишь одно крайне примитивное, преимущественно состоящее из металла и полупроводников и к тому же неспособное двигаться живое существо, об интеллигентности которого не могло быть и речи и которое скорее принадлежало к минеральной флоре, чем к фауне. В общем, здесь было пусто.
      Флоп все же изменил направленность лучевой трубы согласно предписанию и отправился дальше…
      Потом он взялся за кассеты с отснятыми изображениями. Четыре члена экспедиции в последние дни были выставлены один на один с силами природы на поверхности этой планеты. Большие, похожие друг на друга предметы из белковых соединений хаотично передвигались по экрану. Лишь благодаря каменной терпеливости оператора можно было сделать из этого фильма хоть какие-то выводы о поверхности. Другой бы на его месте выключил прибор из-за неинтересного кишения безжизненных предметов. В одном месте Флоп удовлетворенно кивнул. Особенности почвенного профиля были действительно хорошо зафиксированы. К сожалению, клеточно-подобные каменные образования тоже были переслоены содержащими белок соединениями.
      С этой планетой было нечего делать.
      Такой вывод побудил Флопа принять решение о скором старте. Он разбудил своих коллег и собрал приборы.
      Вскоре корабль, хрустя, пронзил камни и почву, затем со свистом рассек воздух и с легким жужжанием вошел в просторы вселенной. Еще раз облетели Луну, обнаружили на этот раз несколько металлических существ, которые, однако, не проявили никакой реакции в ответ на позывные. Это были определенно автоматы, которым было поручено отсюда наблюдать за планетой. Какие-то находчивые космонавты, видимо, расставили их, чтобы не рисковать собственной жизнью, к тому же на столь нерентабельном объекте.
      Предположительно это даже могли быть лакеи, члены центрально-галактического объединения информации. Ведь они повсюду суют свой нос. Но на этот раз глумби с Флопом во главе уж покажут лакеи, насколько аморфна покинутая всеми минеральными умами эта планета.

Гюнтер Крупкат
ОСТРОВ СТРАХА

      Я отнюдь не был в восторге от миссии, возложенной на меня Всемирным Исследовательским Советом. Ведь речь шла о том, чтобы от имени этого высочайшего научного гремиума запретить профессору Деменсу его дальнейшие опыты с аутогонами.
      Конечно, его могли бы известить о решении по видеофону, если бы… Вот именно, если бы! С этого все и началось. Ни один вид связи не годился — Деменс был недоступен. Он не отвечал на вызовы. Никто не знал, что с ним произошло и жив ли он вообще.
      Мысль о том, что с ним что-то приключилось, была не так уж необоснованна. С некоторых пор о Деменсе и его эксперименте, которому с упорством одержимого он посвятил себя целиком, стали ходить странные слухи. Поговаривали, что якобы в Деменсии, выбранной им лично резервации, происходят странные вещи, что жителям окрестностей докучают бродячие аутогоны и еще какая-то чертовщина.
      Так я оказался на пути в Деменсию, и теперь мы летели на малой высоте над западноавстралийским побережьем.
      Полет на гравиплане поистине чудесная штука. Гравитационная машина мчится беззвучно, безучастная к порывам ветра; она парит, подымается и опускается как облачко в тихом летнем небе.
      В глубь суши тянется скрэб — дикие заросли акации и эвкалипта под палящим солнцем. Временами среди зарослей виднеются пересохшие русла рек. Куда ни глянь, ничего живого — ни человека, ни зверя.
      Внезапно посреди этого пыльно-зеленого растительного ковра выросла гряда известняковых скал. Издали она была похожа на груду белых костей.
      Среди высохшего кустарника виднелось приземистое полуразрушенное здание. Земля вокруг него была усеяна обломками. И это все, что осталось от Деменсии?
      Еще дальше к югу, на берегу реки, обозначалось большое ржаво-коричневое пятно. Это бокситовые рудники, единственное, кроме Деменсии, обитаемое место на многие мили вокруг. Я попросил посадить гравиплан именно там.
      Едва машина приземлилась, как навстречу нам ринулся какой-то человек.
      — Что вам надо? — накинулся он на меня. — Может, вы еще привезли этих дьявольских штучек?
      Выражение моего лица отчетливо говорило, что он обратился не по адресу. Собеседник сразу изменил тон.
      — Я здесь главный инженер. Простите за грубость. Но я по горло сыт этими чудовищами. С меня хватит!
      — Потому я и здесь, — ответил я. — Меня зовут Гуман, уполномоченный Всемирного Исследовательского Совета. Расскажите толком, что здесь происходит.
      — Вещи творятся более чем странные. — Инженер вытер лоб. Было тридцать пять Цельсия в тени. — Поначалу мы не очень ощущали соседство этого сумасшедшего профессора с его занятиями. Но несколько недель назад появились эти… эти ауто…
      — Аутогоны. Киберы первого порядка.
      — Пусть так. Короче, они появились вблизи рудников и стали рыскать повсюду. Это меня уже не устраивало. Однажды утром я заметил, что не хватает трех сервороботов. В следующую ночь пропало пять. И пошло. На рудниках работало двести служебных роботов. Это специально запрограммированные, исключительно надежные автоматы. За последнее время я лишился пятидесяти. Все дальнейшее производство под вопросом. Мне не хотят больше доставлять пополнение.
      — А что все-таки случилось с этими пятьюдесятью? Их переманили?
      — Какое там! Проклятые бестии из Деменсии выкрали их, раскололи, как орехи, и вытащили все, что ям было нужно. Мое терпение лопнуло. В конце концов, пусть этот проклятый Деменс держит своих аутогонов на привязи. Кроме того, он должен ответить за убытки. Но посланные мной люди не дошли до Деменса. Чудовища преградили дорогу. Мне ничего не оставалось, как прибегнуть к самообороне. Мы подкараулили банду и с ходу обстреляли ее из нейтринных пистолетов. Думаете, это что-нибудь дало? Ничуть! Наоборот, парни стали агрессивнее, когда проиграли. Ведь у них реакция быстрее, чем у людей… С тех пор мы больше не уверены в своей безопасности. Одного из нас эти чудовища хотели распотрошить, как робота. Ужасно, скажу вам! Вы же знаете, что сохранение жизни каждого человека, каждого живого существа есть высшая заповедь. Но такой одичавший монстр может просто не обратить внимания на подобную мелочь. Нет, этому не бывать! Деменс ответит за все!
      Инженер производил впечатление вспыльчивого человека, способного к преувеличениям. Но не приходилось сомневаться и в разбойничьих выходках аутогонов. Вероятно, все дело здесь было в ошибке при программировании.
      — Деменс даже после этих инцидентов не давал о себе знать? — спросил я.
      — Ни разу, — заверил инженер. — А вы уверены, что он вообще еще там, наверху? Кажется, его собственные создания загнали профессора ко всем чертям. И это не удивительно после того, что мы пережили.
      Я вспомнил опустошенный дом на вершине хребта, и меня охватило предчувствие беды.
      — Мы позаботимся о профессоре, — сказал я, — и проследим, чтобы аутогоны больше не причиняли вам вреда.
      — Вы действительно собираетесь в Деменсию?!
      — Разумеется. Мне это поручено.
      Гравиплан оторвался от земли и взял курс на север. Нужно было еще раз облететь резервацию, чтобы разыскать убежище профессора. Я не думал, что он обосновался в руинах, и хотел наткнуться на него, избежав встречи с бродячими аутогонами. Если уж они нападали на обычных роботов, можно не сомневаться, что их заинтересует и наш гравиплан. А это никак не входило в мои расчеты.
      Итак, у меня были все основания для беспокойства, и не только после разговора с инженером. Я хорошо знал Илифоруса Деменса. Мы не раз ожесточенно спорили друг с другом. Он имел три докторские степени и ни одной гонорис кауза. Физиолог поначалу, Деменс стал впоследствии инженером-механиком, потом учился на факультете кибернетики. Бесспорно, он был умен, но странен и полностью находился в плену идей, характерных для так называемых механистов. Их представления о мире сверхразумных роботов попросту абсурдны. Механисты считали, что человек лишь временно высшая форма живой материи и сам как биологический автомат согласно неизменяемым законам эволюции создаст мир идеальных машин, чтобы затем исчезнуть как разновидность рода. Ложный, бессмысленный и опасный вывод, против которого я, где только мог, решительно выступал. И возможно, мои споры с Деменсом побудили его к проведению в жизнь своих опасных замыслов.
      Однажды он исчез. Никто не знал, где он. А я тотчас предположил, что старый упрямец намеревается доказать справедливость своей теории, не думая о том, что этим доставит, возможно, величайшие хлопоты и нам, и самому себе. Когда начали просачиваться слухи о его эксперименте, я рекомендовал Исследовательскому Совету тотчас же вмешаться. Но там сослались на свободу науки и решили подождать,
      …Гравиплан парил над Деменсией. Мы пытались увидеть аутогонов, но тщетно. Следов присутствия Деменса тоже не было. Мы долго кружили над домом. Ни малейшего признака жизни. Это запустение подавляло, и я все еще медлил с посадкой, боясь угодить в западню. Аутогоны как высокоразвитые киберы способны на любую хитрость, чтобы заполучить предполагаемого врага. Но где мог быть Деменс? Неужели он действительно покинул область эксперимента? Это невероятно. Деменс не из тех, кто отказывается от затеянного.
      Наша машина спустилась еще ниже. Солнце уже клонилось к горизонту, тени стали длиннее. Необходимо отыскать Деменса до наступления темноты, ведь привлекать внимание аутогонов светом прожектора было бы неразумно и опасно. Под нами, увеличиваясь в размерах, проплывала плоская вершина скалы с отвесно падающими стенками. Мы уже не раз летали над этим местом, но не так низко. Вдруг мы увидели человека, возбужденно подававшего нам какие-то знаки. Это мог быть только Деменс. На вершине хватало места для посадки. Когда мы сели, Деменс, шатаясь, направился к гравиплану. Он никогда не был представительным мужчиной, но сейчас походил на опустившегося, изможденного старика. Выцветшие спутанные волосы свисали на заострившееся лицо, изорванный грязный костюм но цвету почти не отличался от известняка. Под распахнутой рубашкой была видна натянувшаяся на ребрах загорелая кожа. Неизменным оставался только фанатический блеск его глаз, чуть померкший в тот момент, когда он увидел меня, своего старого противника. Он не приветствовал нас как спасителей словами радости и благодарности, чего следовало бы ожидать в его положении, а воскликнул торжествующе:
      — Эксперимент удался, Гуман!
      — Мне тоже так показалось, — ответил я сдержанно. — Где вы, собственно, обитаете?
      Он кивнул на плоскую выемку в скале. Там из нескольких слоев жесткого хвороста была устроено ложе, над которым возвышался навес от солнца, сооруженный из брезента и колючих веток.
      — Да, мой милый, все прошло именно так, как я предусмотрел. Я расскажу вам о ходе эксперимента с самого начала. Но прежде один вопрос: нет ли у вас случайно чего-нибудь съестного?
      Я пригласил его в кабину и стал угощать всем, чем была богата наша бортовая кухня. Он проглатывал это, забыв о необходимости пережевывать пищу. Я терпеливо ждал.
      — Когда вы в последний раз ели что-нибудь существенное, Деменс?
      — Восемь дней назад. — Он вытер губы тыльной стороной ладони. — А потом только кору эвкалиптов. Знаете, это надолго отбивает аппетит. К счастью, у меня еще было немного питьевой воды.
      — А чем бы закончился для вас этот грандиозный эксперимент, если бы мы не прилетели?
      Глаза Деменса заметали искры.
      — Вы опять хотите спорить? Это нечестная игра. В настоящее время я не в наилучшей форме.
      Я отчетливо видел, что его хладнокровие было деланным, что его обуял страх, буквально панический ужас.
      — Оставим эту комедию, Деменс, — сказал я. — Состояние ваших дел у всех на виду.
      Профессор отодвинул в сторону остатки еды.
      — А что? Я доволен.
      — Довольны, что доказали неизбежность гибели как Илифоруса Деменса в частности, так и гомо сапиенс в целом?
      — Да, если хотите Мои аутогоны нанесли мне полное поражение. Если бы вас сейчас здесь не было, у меня оставалась бы альтернатива умереть от голода на этой скале или до скончания века подчиниться аутогонам. И если они схватят ваш чудесный гравиплан, вы окажетесь в той же ловушке, что и я.
      — Непонятно. Видимо, налицо какая-то ошибка в контактах.
      — «В контактах»! — Деменс язвительно засмеялся. — Вы рассуждаете как дилетант, Гуман. Тут цепная реакция, которая, будучи однажды высвобожденной, уже не поддается сдерживанию.
      — Сколько аутогонов в вашей резервации?
      — Около сорока.
      — Вам бы полагалось знать точное количество.
      — Я потерял контроль. Они репродуцируются невероятно быстро. Это уже их второе поколение.
      — Когда же? Ведь вы только полгода в Деменсии…
      — Однако это так. Я пришел с тридцатью сервоавтоматами и с их помощью построил лабораторию.
      — Те развалины?
      — Сейчас все разнесено вдребезги, вы правы. Поблизости от нее был устроен склад. Я доставил туда много сырья, отдельных узлов и заготовок. Большие запасы материала находились наготове за океаном. Я еще не знал, когда и буду ли вообще использовать эти резервы. Мой план был гибким, рассчитанным на разные неожиданности.
      — А почему вы избрали именно эту местность?
      — О, это совсем не просто — отыскать клочок земли, уединенный настолько, насколько мне было необходимо. Этот горный хребет больше всего соответствовал моим требованиям. Он окружен скрэбом, побег через который по меньшей мере затруднен. Кроме того, как вы знаете, кибер охотнее подымается в гору, нежели спускается с нее. И наконец, море находится отсюда достаточно далеко. Мои аутогоны способны жить и в воде. Большое преимущество, но, если они улизнут под воду, их уже ни один дьявол не поймает.
      Я, не теряя времени, принялся за работу, и через неделю первый аутогон был готов. Цилиндровый тип из полисилита. Отличный материал, выдерживает разницу температур в четыреста градусов. Очень вам рекомендую. Механизм аккумуляции — накопитель опыта — занимает верхнюю треть цилиндра Все это я рассчитал еще дома. Емкость двадцать миллиардов бит!
      — Но это количество единиц информации соответствует разве что знаниям семнадцатилетнего юноши…
      — Мой дорогой Гуман, аккумулятивный механизм у человека…
      — Память!
      — Что? Ах, да. Человеческая память сама по себе сконструирована очень хорошо. Но функциональная способность — увы! Уверяю вас, трехступенчатый искусственный мозг в продолжительном режиме работы много надежнее. В нем ничего не забывается. Все, что важно, остается. Во всяком случае я был очень горд своим аутогоном. Антей — так я его назвал — действовал безупречно. В первые дни он изучал окрестности и накапливал опыт. Особый интерес аутогон проявил ко мне и к моей работе. Часами Антей стоял в лаборатории и смотрел, как я монтирую аутогонов. Однажды он пришел и спросил, зачем у меня ноги. Он-то их не имел, а передвигался, или, лучше сказать, плыл, по АГБ-принципу. Антигравитационный баланс, по-моему, — идеальный способ передвижения для механизмов цилиндровой конструкции. Я попытался объяснить Антею, что человеческие ноги всего-навсего грубая погрешность природы. Я демонстрировал ему, как неуклюжа, прямо-таки беспомощна наша походка, доказывал, что при ходьбе мы только переваливаемся с ноги на ногу, и если теряем какую-нибудь из них, то остаемся на всю жизнь калеками. Однако мне не удалось его убедить. Напротив, он стал дерзить, обозвал меня ограниченным и даже халтурщиком. Тогда я запретил ему переступать порог лаборатории. Последствия этого неосмотрительного с моей стороны решения проявились очень скоро.
      Помимо производства аутогонов, я занимался изучением взаимоотношений между Антеем и его сородичами. К тому времени в Деменсии их было уже тридцать. Аутогоны могли вообразить, что я перегружен и не в состоянии уделить достаточно внимания каждому своему созданию. Разумеется, я не опекал их и не подчинял своей воле. Только при полной свободе и самостоятельности аутогонов мой эксперимент имел смысл. Антей проявил себя разумнейшим из всех. Это тоже вполне объяснимо. Он был старше и поэтому собрал больше опыта. Процесс обучения занимал его и остальных аутогонов еще целиком и полностью. Они едва ли обращали внимание друг на друга, но подвергались самосовершенствованию. С нетерпением ждал я момента, когда аутогоны достигнут первой стадии зрелости. Это произошло очень быстро и в то же время неожиданно для меня. Однажды утром я обнаружил, что из кладовой исчез мешок полисилита. Гонимый дурными предчувствиями, я поспешил в лабораторию и застал там Антея. Он размонтировал себе нижнюю часть и приделал две самостоятельно сконструированные ноги. Это показалось мне возмутительным. Я так хорошо его задумал, дал ему наилучшую из всех имеющихся систем передвижения, а он — на тебе — из чистого обезьянничанья приделывает себе две дурацких ноги! Признаюсь честно, я засомневался в правильности моей теории. Смогут ли аутогоны стать новыми приматами на Земле, если они берут за образец человека? Или я плохо продумал их конструкцию?
      Целыми днями я, подавленный событиями, носился из конца в конец резервации и безучастно смотрел, как остальные аутогоны тоже приделывают себе ноги. Все же постепенно я успокоился и продолжал изготовлять из остатков моих запасов очередные цилиндрические типы, но уже с ногами. Как бы там ни было, а охоту к самостроительству нужно у них отбить раз и навсегда. Поэтому нового материала из резервных складов я не запрашивал и с напряжением ждал, что последует дальше. Сначала ничего особенного не происходило. Аутогоны бродили по ближним и дальним окрестностям, которые они к тому времени хорошо изучили. Все было им знакомо, ничто их больше не удивляло. Они начали скучать и сделались раздражительными. Чтобы занять аутогонов, я давал им работу по валке леса, заставлял дробить камни, часами занимался с ними на плацу перед лабораторией. К сожалению, из этого ничего путного не вышло. Научить их мерному шагу в сомкнутом строю при всем желании не удавалось. Аутогонам незнакомо чувство общности. Похоже, что и их логика восставала против бессмысленности этого занятия.
      Мне бросилось в глаза, что аутогоны все чаще роются в складах и лаборатории. Они не находили, конечно, и пригоршни полисилита. Их действия меня забавляли, а скрытность настораживала. Такое поведение казалось мне недостойным будущих властителей мира. Если аутогоны не станут лучше людей, то вся замена одного рода другим будет иметь слишком мало смысла. Когда я увидел, что это перетряхивание и шарение в поисках полисилита вряд ли когда-нибудь прекратится, я напрямик спросил Антея, чего им, собственно, недостает, ведь они представляют собой совершенство. Он пробуравил меня своими электронными глазами и заявил, что хочет продолжать свою организацию. Для этого ему нужен материал, который я наконец должен выдать. Я объяснил Антею, что его накопитель не вынесет более сильных нагрузок, что он должен сначала попробовать правильно применить уже приобретенный опыт, тогда я увижу, нужно ли что-либо изменять в его конструкции. У него отсутствовала мимика, и я не знаю, понял ли он меня.
 
      На следующую ночь я проснулся от шума. Что-то кряхтело, трещало, щелкало. Я бросился в лабораторию, потому что-странные звуки исходили именно оттуда. От того, что я там увидел, у меня волосы встали дыбом. Посредине помещения стоял Антей со снятой крышкой черепа. Он сам предпринял трепанацию. В руках он держал накопительный механизм страшно изуродованного серворобота. Вокруг валялись руки, ноги и разломанные части корпуса. Полный ярости, я набросился на Антея, желая выяснить, что все это должно означать. Пристально глядя на меня, он невозмутимо заявил, что собирается из блока памяти серва сделать надстройку к своему мозгу. Я категорически запретил ему это, хотя знал, что мои запреты для него ничего не значат, и вернулся в постель. О сне, разумеется, и думать было нечего. Я слышал тонкое журчание лазерной установки. Вероятно, Антей сваривал свой череп. Мне стало не по себе от мысли, что он может когда-нибудь присвоить себе и мой живой мозг… Да нет, это чушь. Что ему делать с органическим мозгом? Просто у меня сдают нервы.
      Но это самовольничанье Антея незамедлительно нашло подражателей. Через каких-нибудь два-три дня у меня уже не было ни одного сервоавтомата. Я безжалостно упрекал себя в том, что так часто позволял Антею присутствовать при изготовлении аутогонов. От отлично знал схему робота и поделился этим с остальными. Аутогоны вставляли себе чужой мозг по принципу подключения батарей и тем самым увеличивали мощность своих механизмов накопления опыта до ненормальных размеров. Я бы до этого никогда не додумался. Когда миновал первый шок, я здраво обдумал положение. Аутогоны, без сомнения, вступили в какую-то новую фазу развития. Они начали жить и действовать по своим собственным закономерностям. Правда, общества они не организовали, и хотя действовали все одинаково, но каждый сам по себе и для себя. Это было примечательно, и я решил отныне пассивно наблюдать и ждать дальнейшего развития событий.
      Теперь аутогоны осуществляли более крупные набеги: часто исчезали по целым дням. Иногда я крался за ними, чтобы подсмотреть, что они делают. Но далеко продвинуться не удавалось. В то время как аутогоны со своими полисилитовыми панцирями без труда продирались по проклятому скрэбу, я оставлял свою кожу в зарослях колючек целыми лоскутьями. Все чаще аутогоны возвращались с добытыми чужими накопителями и другими важными частями. Казалось, они обнаружили где-то колонию, в которой похищали и потрошили роботов низшего порядка, Подобное вовсе не входило в мои планы. По понятным причинам я старался не привлекать ничье внимание, пока эксперимент был еще в разгаре. Я тщательно избегал видеофона, потому что в любую минуту мог получить вполне обоснованные жалобы и протесты. Аутогоны вообще перестали обращать внимание на мое присутствие. Они хозяйничали как хотели. Ареной их действий стала лаборатория. Они рыскали там дни и ночи напролет. Отдых аутогонам не требовался, а в качестве вещества для восстановления они довольствовались пригоршней сырого песка и небольшим количеством извести.
      Гуман, у меня отнялся язык, когда я открыл тайну их занятий. Ведь фактически они рассчитали формулы собственного воспроизводства. То, на что у меня ушли годы, им удалось в несколько дней. А для изготовления полисилита аутогоны нашли даже новое, намного более простое решение. Отныне они могли без помощи человека в любом месте и в любом количестве изготовить себе подобных. Необходимые механизмы накопления опыта и известные элементы электроники они пока еще заимствовали у похищенных автоматов. Но по всему было видно, что они вскоре преодолеют эту последнюю трудность и изобретут накопитель нового типа с неограниченным самопрограммированием. Со мной, их создателем и учителем, было покончено. Они больше не нуждались во мне. Ни Антей, так жадно следивший за моими действиями, ни остальные, появившиеся после него.
      С той поры я жил в их мире, как на чужой планете, без цели и смысла, и значил для них не больше, чем окаменелость прошедших эпох. Я даже хотел покинуть Деменсию, чтобы избежать удручающего одиночества. Мой геликоптер был готов к отлету в любую минуту. Но я остался.
      Аутогоны продолжали совершенствоваться. Если их головы в результате повторного наращивания мозга уже требовали более двух третей корпуса, то стали проявляться и признаки адаптации, ранее считавшейся невозможной: подгонка под человеческую фигуру! Они постоянно переформировывали себя, что в условиях полимерного полисилита не так уж трудно.
      Эта тенденция развития полностью противоречила моей теории замены человека как отжившей формы материи. К тому же преобразование аутогонов совершалось в невероятно быстром темпе. К чему это приведет? — спрашивал я самого себя. Я открыл дорогу циклу, но в конце его снова стоял человек — другой, более разумный, но человек. Бедная моя голова, Гуман! Это противоречие доставило мне особенно много хлопот. Претензии и потребности аутогонов стремительно росли. Логичнее было бы теперь все делать сообща, чтобы достичь оптимального удовлетворения своих желаний. Но это никому из них не пришло на ум. Каждый опирался на свою суперинтеллектуальность и избирал индивидуальный путь. Я предвидел, что одинаковые потребности аутогонов могут вызвать серьезные обострения между ними. Так и произошло. Один требовал того, чего желал другой. Никто не уступал, так как никто не был умнее. Такие перебранки подобны перетягиванию каната. Исход определяли случайности. Однажды я хотел уладить спор между двумя аутогонами. Речь шла о шаровом шарнире. Я где-то нашел второй и дал его им в надежде, что теперь наступит мир. Ничего подобного! И тот и другой захотели иметь непременно первый шарнир. Логика машин!
      Споры и стычки множились день ото дня. Я долго и напряженно размышлял над глубинными причинами этих происшествий. Несомненно, что-то приближалось, назревало, как перед грозой. Когда я попытался вызвать Антея на разговор об этом, тот зло пробурчал что-то и бросил меня, как ребенка, задающего чепуховые вопросы.
      А вскоре между аутогонами разразилась битва. Да, самая настоящая битва, как во времена варварства. Я взобрался на эвкалипт и следил за сражением с высоты птичьего полета. Все бились против всех. С ревом бросались аутогоны друг на друга. Кто их научил этому реву, этим жутким звукам, осталось для меня тайной. Ни от меня, ни от кого другого они не могли научиться этому воинственному крику. Аутогоны отрывали друг другу руки и ноги, разбивали полисилитовые черепа, похищали накопители. Антей споткнулся о собственную ногу и рухнул. Если бы этот идиот сохранил испытанный антигравитационный баланс, с ним бы ничего не случилось. Молодой аутогон растоптал его. Меня эта картина резанула по сердцу. Антея, моего первенца, больше нет.
      Я не хочу долго мучить вас страшной сценой, разыгравшейся на моих глазах, Гуман. К концу битвы поле пестрело обломками. Повсюду валялись блоки памяти. Их торопливо собирали уцелевшие, чтобы надстроить себя. К счастью, этих блоков было кругом достаточно, иначе борьба наверняка разгорелась бы с новой силой. Я был настолько возбужден, что в тот вечер не смог проглотить ни кусочка. Гуман, все, что здесь произошло, не оставляло больше никаких сомнений — это эволюция, настоящий отбор! Мои аутогоны включились в цепь великого процесса эволюции. Труд мой приобрел законность перед лицом природы. Я начал упаковывать вещи. Самое позднее через три дня я собирался покинуть Деменсию и публично заявить, что моя теория оказалась правильной и замена человечества аутогонами неотвратима. Все, что осталось сделать людям, сказал бы я в заключение, это с достойной серьезностью смотреть в глаза судьбе и с гордым спокойствием закончить человеческую эру. Взволнованный до глубины души, я тотчас же записал свои мысли на ленту. После суматохи битвы стояла чудесная тишина. Победители ушли. И с ними молодой аутогон, разрушивший Антея. В память об Антее я дал ему имя Антей Второй.
      Чуть свет меня разбудил адский шум. Со стороны скрэба приближались, как орда пьяных, орущие аутогоны. Такого еще никогда не бывало. Я лихорадочно соображал: что это с ними? Когда аутогоны подошли ближе, стали различимы голоса:
      — Он такой же подлец!
      — Свернуть ему шею!
      — Зачем ему накопитель!
      У меня в этот момент застучали зубы, я сразу понял, что эти мерзкие крики относились ко мне. Трясущимися руками я спешно собрал самое необходимое, в первую очередь консервы и канистру с водой. Бежать к геликоптеру было уже поздно. Оставался единственный шанс на спасение — влезть на эту отвесную скалу. Я знал, что аутогоны не любят восхождения на крутые склоны. Обливаясь потом, я взобрался на вершину скалы. И вовремя! Они уже спешили к скале со всех сторон. Сначала роботы растоптали мой геликоптер, затем разрушили дом и склады.
      Мое исчезновение привело аутогонов в ярость. Я не узнавал их. Очевидно, во время своего набега аутогоны натолкнулись на людей, которые напали на них. Если так, то это конец! Ничто не может быть страшнее аутогона, когда он чувствует, что ему угрожают.
      Первым на большой высоте меня заметил Антей Второй. Как я и ожидал, он даже не попытался влезть на скалу. Стоя вместе с другими своими сородичами у подножия, он крикнул:
      — Ты мой создатель?
      — Конечно, — ответил я, — и требую к себе большего уважения.
      Озлобленный, он выкрикнул:
      — Ложь! Меня сделал Антей. Ты обычный дармоед в мире машин! Глупые сервоавтоматы с рудников правы. Вы, люди, ни на что не способны и живете за наш счет.
      Ну, это было уж слишком.
      — Смотрите-ка! — возмутился я. — А красть чужой мозг, это разрешено, а? И конечно, для этого глупых сервов вполне хватает!
      Я не мог продолжать. Мне не хватало воздуха, а шум внизу стал оглушительным. Аутогоны тянулись ко мне своими механическими руками. «Жалкий человеческий червь! Коварный подлец! Твое время истекло!» Такого рода выражения они действительно могли позаимствовать только у малоквалифицированных автоматов. Испытывая горькое разочарование, я отвернулся и углубился в рассмотрение своей достойной сожаления судьбы. Выкрикивая непрестанно ругательства, аутогоны в конце концов убрались восвояси. О, они хорошо знали, что я не могу питаться сырым песком и поставлен перед выбором: либо выдать им себя, либо, умерев от голода, выставить свои кости в этом проклятом одиночном пантеоне. Мысль, что мне придут на помощь, не возникла у них. Ведь они не помогают друг другу. Вот так, Туман. Таков мой отчет.
      Деменс откинулся назад и выжидающе посмотрел на меня, готовый сразу же отвергнуть любые возражения, если они сорвутся с моих уст.
      — Какая основная программа заложена в ваших аутогонах? — спросил я.
      — Принцип самоутверждения.
      — Больше ничего?
      — Нет.
      Я задумчиво смотрел сквозь открытую дверь кабины гравиплана. Над серыми очертаниями степи уже занимались зарницы нового дня. Где-то завыла динго, и в ответ из леса донесся резкий вскрик испуганных попугаев.
      — Знаете, Деменс, все еще существуют люди, не понимающие нашего мира и его связей. Они, словно потерпевшие кораблекрушение, живут на необитаемом острове и в паническом страхе за существование бьются е кошмарными видениями.
      — Вы хотите сказать, что к ним принадлежу и я! — Он гневно рассмеялся. — Разве то, что здесь произошло, кошмарный сон? Если так, то отвезите меня как можно скорее в психиатрическую больницу!
      Пыл профессора вызвал у меня улыбку.
      — Чтобы вылечить вас от вашего пессимизма, этого вовсе не потребуется.
      — Ну что ж, великолепно. Может быть, соблаговолите сказать, каким образом вы мыслите провести мое… гм… лечение?
      — Весьма охотно. Я буду говорить с аутогонами.
      Он вскочил.
      — Вы собираетесь… Тогда ясно, кто здесь помешанный!
      — Не судите опрометчиво.
      — Да послушайте! Эти парни разложат вас на атомы! Вы верите, что сможете выступить посредником между человеком и машиной?
      — Так ставить вопрос — значит видеть проблемы в ложном свете, уважаемый коллега, — возразил я. — Даже самая совершенная машина не сможет сравняться с человеком.
      — Позвольте напомнить вам, что миллионы людей уже сегодня наполовину искусственны. Существуют копирующие природу заменители для всех органов. От искусственной челюсти до синтетического сердца. Гуман, человек и автомат приближаются друг к другу. Человек становится автоматичнее, а автомат — человекоподобнее. Второе и есть новая форма материи.
      — В самой возможности сдерживать естественный процесс старения нашего организма и тем самым продлевать жизнь я не вижу ничего не достойного человека. Сближение, о котором говорите вы, фикция. Психические процессы не подчиняются математической логике и не управляются по правилам автоматики. Таким образом, машина никогда не сможет достигнуть человеческого качества.
      — Мы никогда не придем к соглашению! — проворчал Деменс.
      — Я оптимист. Во всяком случае, я приземлюсь с гравипланом возле вашей бывшей лаборатории.
      — Но если что-нибудь случится, я пропал!
      — Совершенно справедливо. Но зато тогда вы сможете, по крайней мере, умереть с гордым самосознанием, что ваша теория верна.
      Такая перспектива мало привлекала Деменса. Он молча покинул кабину и побрел к своему ложу из колючек.
      Мы стартовали. Через некоторое. время гравиплан уже парил над развалинами, а затем приземлился недалеко от лаборатории. Я вышел и огляделся. Нигде ни одного аутогона. Может, они снова в разбойничьем походе? Прислушиваясь и озираясь по сторонам, переступил я порог лаборатории. Здесь камня на камне не осталось. Под ногами все хрустело и шуршало. Обрывки и запутанные клубки магнито- и перфолент, металлические спирали, реле мозга, вырванные сочленения и целые фрагменты внутреннего устройства аутогонов. Настоящий хаос! То, что до сих пор не было видно ни одного из порожденных Деменсом созданий, начинало Пеня беспокоить. Они должны были заметить гравиплан, а при ставшем уже легендарным любопытстве роботов следовало бы ожидать, что они находятся где то поблизости. Но почему аутогоны прятались? Это походило на засаду. В любой миг могло последовать молниеносное нападение.
      Я условился, что мои спутники известят меня сигналом в случае опасности, а гравиплан поднимут на десятиметровую высоту, чтобы не рисковать им. Я же знал, как мне обороняться. Тишина постепенно становилась жуткой. Я никогда не ощущал страха при встрече с опасностью, которую видишь и оцениваешь, но чувствовать ее, не зная, откуда она грозит и что собой представляет, отвратительно. Я решил покинуть лабораторию, чтобы осмотреться, и, направляясь к двери, задел за что-то. С полки с грохотом упал кулак робота и остался лежать у моих ног, сжатый, как немая угроза. Нервничая, я отбросил его пинком ноги в сторону и прислушался. Раздался звенящий треск. А что, если за этим шумом я не расслышал сигнала об опасности? Кажется, все тихо.
      Нет, за моей спиной что-то перемещалось! Явственно послышался скрежет зубов. «Черт побери», — только и успел я проговорить про себя, обернулся и замер как вкопанный. Передо мной, словно колонна, стоял гигантский аутогон и непринужденно меня разглядывал. Первый испуг, от которого я с трудом пришел в себя, был чепухой в сравнении с ужасом, обуявшим меня, стоило этому монстру открыть рог и совершенно спокойно произнести:
      — Добрый день. Вы кибернетик?
      — Конечно. — Я отвечал заикаясь. — Что же, ты не собираешься на меня напасть?
      Аутогон как-то покорно махнул рукой.
      — Ах, все это было недоразумение. И во всем виноват этот Деменс.
      — Ну, ну! Все же профессор Деменс твой прародитель.
      — Простите, сэр.
      — Вот так. Дал ли тебе Деменс имя?
      — Да. Я — Антей Второй.
      — Ага, я уже слышал о тебе. Это ты, должно быть, самый большой олух из всей шайки?
      — Мне очень жаль. Я не понимаю, как это могло случиться. Со мной, вероятно, что-нибудь не все в порядке.
      — Как же ты догадался об этом?
      — Это было так. После того как была разгромлена лаборатория, я копался в рухляди. Думал, может, найду еще один кусок мозга. Мозг ведь всегда нужен. И тут я нашел несколько микрофильмированных книг: Анохин, Винер, Эшби, Клаус. Я их все прочел. Поразительно, какие прогнозы делали уже классики кибернетики. Но они говорили также и о границах, в которые я поставлен. Но что это за границы? При всем желании я не могу разузнать. Непонятно, почему этот старый рутинер, пардон, я хотел сказать профессор, не сообщил мне соответствующей информации. Я ведь не могу сам менять свою основную программу…
      — Да, это была ошибка Деменса, грубая ошибка. Ты не в состоянии понять, что мы сильнейшие и всегда ими останемся.
      — «Мы»… Что это такое?
      — Видишь ли, это «мы» тебе чуждо. Ты знаешь только «я». Поэтому ты нам подчинен, пусть даже ты будешь вдвое умнее и сильнее.
      — Могу я выучиться этому «мы»?
      — Нет, этого ты не сможешь, потому что ты не общественное существо. Таким является только человек. Он высшая социальная форма живой материи, во всяком случае, в земной сфере. Логично?
      — Когда я слышу о «логике», во мне обычно что-то отзывается звоном. Сейчас нет. Наверное, упадок сил, чего доброго, еще схвачу короткое замыкание! Значит, я так же умен, как человек, и все же много меньше, чем человек? Выходит, мы зря так долго надстраивали свой механизм памяти. Это ничего не дало?
      — Да, но это не беда. Противоречие можно устранить. Небольшая операция, не стоит и разговора. Я уже думал над этим и взял с собой все необходимое.
      — Большое спасибо, сэр…
      …Через несколько часов мы снова приземлились на скале профессора. Деменс смотрел на меня как на привидение.
      — Вы живы, Гуман?
      — Не могу этого отрицать.
      — А что с аутогонами?
      — Все в порядке. — Я рассказал ему о моей встрече с Антеем Вторым. — Аутогоны порождены вами. Они воплощение вашей безумной идеи гибели человечества. Чудовища, не знавшие ничего, кроме принципа самоутверждения, стали умнее своего творца и, таким образом, впали в противоречие с самими собой. Механизмы накопления опыта были полностью закупорены. Я со своими спутниками, несколькими коллегами из философского института, сразу же приступил к перепрограммированию аутогонов.
      — И новая основная программа…
      — …Звучит так: «Я служу!» Как и надлежит автоматам.
      — Вы полагаете, что это поможет? — спросил Деменс.
      — Уже помогло.
      Я подвел его к краю скалы, откуда можно было видеть всю площадь перед лабораторией. Там кипела работа: аутогоны расчищали развалины.

Эрик Симон
В

      — Как известно, существуют процессы, которые теоретически возможны, но термодинамическая вероятность которых так ничтожно мала, что эти процессы практически никогда не происходят, — сказал профессор Надель и бросил беглый взгляд на небольшую аудиторию.
      Студенты, большинство которых записывало лекцию, отложили фломастеры, шариковые ручки, карандаши и уселись поудобнее, насколько это вообще возможно на сиденьях лекционного зала, очевидно, специально построенных слишком узкими, чтобы никто не заснул во время лекций. Во всяком случае, студенты приняли самое удобное положение, которое им позволяли скамейки, так как то, что сейчас произойдет, они уже знали: последует пример с кирпичом, который подскакивает вверх, или один из вариантов на эту тему.
      — Предположим, что на столе лежит предмет с массой в один миллиграмм, — продолжил профессор Надель. — Теоретически вполне возможно, что все молекулы этого предмета случайно станут двигаться так, что он подскочит вверх, скажем, на один сантиметр. Необходимая для этого механическая энергия была бы заимствована из теплового запаса этого тела, которое само собой охладилось бы, так что этот процесс не противоречит закону сохранения энергии.
      В этом месте доклад профессора Наделя был прерван приглушенным вскриком ассистента, который сидел на стуле в переднем правом углу лекционного зала. Профессор не обратил на него внимания и сказал:
      — Как же велика вероятность В 2, что тело подскакивает вверх, по сравнению с вероятностью В 1, что оно просто остается лежать на листе.
      Он начал писать уравнения на доске и объяснять их.
      При этом он морщил лоб, его плечи непроизвольно двигались. Невежество студентов, которое вынуждало его доказывать такую тривиальность, или нечто другое, казалось, доставляли ему неприятность.
      Спустя десять минут на доске был результат: В 2: В 1= 10 -10700000000000.
      — Итак, вы видите, насколько неизмеримо больше вероятность, что предмет останется лежать. С момента возникновения нашей Галактики прошло невообразимо много времени, и все же оно поразительно ничтожно в сравнении с тем периодом, в котором мы должны были бы дожидаться момента, когда предмет поднимется в воздух всего лишь на один сантиметр и провисит одну секунду. Таким образом, мы можем с чистой совестью сказать, что такие процессы невозможны.
      Студенты скучали, этот пример им был уже знаком. Профессор исписал уравнениями всю доску и ожидал, когда ассистент ее вытрет.
      Но тот сидел на своем месте и, не шевелясь, словно загипнотизированный, уставился на профессора. Потому что он видел то, чего не могли видеть студенты из-за длинного аудиторного стола: профессор вот уже десять минут парил на высоте двадцати сантиметров от пола и ритмично постукивал одна о другую заиндевевшими ногами…

Эрик Симон
ПАУК

      Началось все с того, что у меня от печатания на пишущей машинке заныла спина. При этом я сидел на той разновидности мебели, которая называется лежаком и не зря, так как больше предназначена для лежания, чем сидения. К тому же мой стол хоть и очень современен, однако слишком низок для печатания, которое вдобавок я так и не освоил до конца. Отсюда и боль в области лопаток. Поэтому я решил использовать лежак по назначению и вытянулся на нем.
      Я лежал на спине, руки за головой, это приятно — расслабляется спинная мускулатура, и боль быстро проходит. В эти несколько мгновений я был доволен собой и остальным миром, и когда увидел на потолке паутину, то ощутил даже что-то вроде симпатии к восьминогому архитектору этой сети. Причем я вовсе не друг пауков, испытываю к ним совершенно необоснованное отвращение, как, впрочем, большинство людей. Конечно, я знаю, что пауки полезны, и живу с ними в мирном сосуществовании. Они мне ничего не делают, я им тоже ничего, в худшем случае отваживаюсь на то, чтобы от случая к случаю удалить слишком старую и пыльную паутину.
      Но сейчас, лежа на спине, я и не помышлял об этом — было лень. Мне даже не мешали перед праздником пятна на потолке над окном — следы того, что соседи наверху оставили на ночь окна открытыми. С существованием сырых пятен меня мирила мысль о том, как выглядела вся квартира надо мной после той дождливой ночи. Нашему дому почти двести лет, это крепость с полуметровой толщины кирпичными стенами, с потолочными балками из массивных квадратно отесанных стволов, тесно уложенных один рядом с другим. И если сырость проникла в мою комнату, то надо мной должно было быть целое наводнение.
      Спокойное течение моих мыслей было прервано, когда я неожиданно увидел почти над собой черную точку, на которую я уставился уже давно, но до сих пор сознанием не воспринимал. Паук — размером, пожалуй, в полсантиметра — свисал, очевидно, с потолка на нити. Я немного удивился, что он не раскачивался подобно маятнику, хотя оба окна были раскрыты и в комнату часто влетали порывы ветра. Но так как он висел не прямо надо мной, а над ближней к моему лежаку кромкой стола, это перестало меня интересовать, и я стал думать о других вещах.
      Поначалу я намеревался выпрямиться и начать снова терзать пишущую машинку, но скоро я выбросил это из головы, потому что, с тех пор, как однажды ночью даже во сне стучал на машинке, знаю, когда надо прекращать работу. Я тогда работал над рассказом, который не давался и который и сегодня еще остался в черновике. Идея пустить призрак в кибернетическую среду будущего никак не обрастала подходящей художественной плотью. Если уж даже от «Кентервильского привидения» никто не падал в обморок и не поддавался, как полагалось, паническому ужасу, так как нечто похожее было анахронизмом уже в старое время, тогда как же нелеп призрак в мире будущего! В конечном счете любой, даже среднеобразованный, читатель убежден, что не существует ничего сверхъестественного, потустороннего, необъяснимого, наконец. Все это случается в мире примечательного, достижимо в суперсовременных лабораториях или где-либо далеко, на других планетах. Если где-то открывается что-нибудь совершенно новое, то это касается настолько малой части нашей жизненной сферы, что волнует в лучшем случае специалистов.
      Инстинктивно я почувствовал какую-то перемену. В следующую минуту я уже знал, что изменилось: паук теперь висел прямо надо мной. Само по себе это ничего необыкновенного не содержит, но мне не нравится, когда надо мной висят пауки. Как он, собственно, сюда переместился, об этом поначалу я и не думал, хотя это было в некоторой степени странно — ведь каких-то три минуты назад он висел еще совсем в другом месте, а по логике вещей на нити собственного изготовления он йог передвигаться только вниз или вверх.
      Я решил действовать и встал на лежаке. И хотя материя на нем тут же прогнулась подо мной почти на десять сантиметров, я все же мог теперь свободно дотянуться до паука. Я собирался линейкой порвать паутинную нить, но так, чтобы он оказался на линейке и я мог бы его выпустить в другой угол комнаты — у меня уже был опыт в подобных действиях. Но из этого ничего не вышло: между пауком и потолком не было никакой нити!
      Тут я впервые удивился. Но тотчас же мне пришло в голову ближайшее, простейшее решение псевдозагадки: очевидно, паук сидел на нити, которая шла наискосок от потолка к стене, возле которой стоит мой лежак. Это также объясняло, каким же образом он висел сначала над столом, а теперь над моей подушкой. В любом случае это означало бы, что длина этой нити около трех метров. В моем замысле с линейкой это ничего не меняло, разве что жаль было разрушать этот необычный висячий мост. Но, когда я поискал глазами нить, которую собирался отделить от стены, я ничего не обнаружил. Я всмотрелся внимательнее — ничего. Дело становилось постепенно все более мистическим, и я принялся серьезнее исследовать случай, так и не сумев подавить в себе легкое изумление. Я проверял рукой пространство вокруг паука, очертил его во всевозможных направлениях, не встретив нигде даже малейшего сопротивления. Членистоногое не обратило на мои старания ни малейшего внимания, сидело совершенно неподвижно, а точнее — парило в воздухе, в свободном пространстве. И это, выражаясь с осторожностью, совсем не соответствовало тому, чего можно было ждать от паука. Я сошел с лежака, сел на край его и размышлял, не спуская глаз с загадочного существа.
      Сном это определенно не было, в этом я был совершенно уверен. Мне пришло на ум несколько «научных» объяснений феномена, в том числе, что, к примеру, паук наполнен легким газом, что его тело содержит железо и парит в магнитном поле и тому подобная чепуха. В галлюцинацию я не верил, тем не менее я предпринял один тест, о котором где-то прочитал: я слегка надавил указательным пальцем на левое глазное яблоко, точнее, на левое верхнее веко. Так как тотчас же не только изображение комнаты удвоилось, но и силуэт паука, вероятность затемнения сознания отпала. Я подумал при этом, что подобный ход мыслей ни к чему хорошему не приведет, в лучшем случае к обитому изнутри помещению без ручки на двери — если перестараться.
      Мне становилось понемногу не по себе; не то чтобы я испугался — кто же серьезно испугается паука размером в полсантиметра, — но что-то здесь было сейчас не так.
      И тут в моей памяти сверкнуло слово «флюктуация», и я тотчас подивился, как это я раньше не пришел к такому объяснению. В курсе физики каждый хоть что-нибудь да слышал о «движении Броуна», этом микроскопическом неупорядоченном движении молекул. Чисто теоретически было возможным, что на тело паука постоянно действовало больше воздушных молекул снизу, чем сверху, чем и поддерживалось оно в парений. Но вообще можно что угодно объяснить флюктуациями. С таким же успехом я мог бы думать о божественном вмешательстве или потусторонних силах. Признаюсь, что мысли и в этом направлении приходили мне в голову; хотел бы я знать, что у вас было бы на душе в такой ситуации.
      Паук вывел меня из дальнейших рассуждений. А именно: пришел в движение и пробежал — именно пробежал! — примерно с метр по воздуху, приблизительно до того места, где я впервые обнаружил его. Там, над столом, он продолжал сидеть, висеть, парить — называйте, как хотите: после этой прогулки паук не двигался с места.
      Я встал, вынул из серванта стакан для лимонада, выудил из почтовой папки открытку, которую мне прислал с поздравлениями мой знакомый из Польши, пожелавший мне веселой и солнечной весны, вскарабкался на стол и… приступил ко второй фазе своих исследований.
      Сначала я, держа открытку горизонтально под членистоногим, резко опустил ее вниз. Если бы в гипотезе о флюктуации действительно содержалось что-нибудь истинное, то по крайней мере сейчас поток воздуха должен был увлечь паука вниз, но как раз этого и не произошло. Тогда я взял стакан, чтобы поймать в него животное в случае падения, и очень осторожно коснулся паука уголком открытки. Но он не упал в стакан, а быстро пробежал полметра наверх и там застыл. На сей раз я хорошо рассмотрел, как это происходило. Было похоже, что паук словно бежал по невидимой стене, причем стена была не просто невидима, а вообще никоим образом не ощущалась; иными словами — восьминогое существо разгуливало по стене, которой… совсем не было. Мне пришла на ум подходящая цитата из «Гамлета», но, как было сказано, я уже наперед исключил всякие галлюцинации и подобную нечисть.
      Паук теперь сидел под самым потолком, а он в моем доме довольно высок. Стоя на столе, я еще смог коснуться паука сверху, от потолка, в ответ на что он снова ненамного спустился. Тогда я постучал по нему сбоку, и он тут же отправился в путь в горизонтальном направлении, покуда снова не остановился над моим лежаком. Паук оказался существом довольно-таки флегматичным.
      Тут, пожалуй, уместно обрисовать план моей комнаты. Итак, если вы входите в комнату из коридора, вы видите перед собой окна. У стены справа, головой к ним, стоит мой лежак, слева большой шкаф, но он тут вообще не интересен. Параллельно лежаку стоит уже упоминавшийся стол, примерно в середине комнаты. Паук сидел, таким образом, на воображаемой стене, которая практически проходила вдоль окон поперек шкафа, стола и лежака, а точнее — на обращенной к окнам стороне этой дьявольской стены. Я убедился в этом, когда, балансируя на лежаке, заведя стакан со стороны окон, «накрыв» им паука, заставил, двигая стакан, бегать его то взад, то вперед. В конце концов он просто сел на внутреннюю стенку стакана. Тогда я перевернул стакан и медленно стал вести его днищем вперед к двери, через «ту» стену — паука вытеснила необъяснимая сила, и в конечном счете он снова оказался сидящим на той самой «стене». После этого он побежал к своему излюбленному месту над столом.
      Я стал карабкаться вслед за ним и при этом сделал поразительное открытие. Когда я только начинал трогать паука, я стоял почти в середине стола; теперь же, чтобы достать его, я должен был встать на край стола, обращенный к окнам. Выглядело так, будто вся воображаемая плоскость подвинулась к оконному фронту. Я погонял паука с помощью открытки и стакана немного по кругу и убедился при этом, что в направленности «паучьей» стены ничего не изменилось, она только стала ближе к окнам. В этот момент я задел мой будильник, и он упал со стола. И странно, если до этого все мистические процессы, связанные с пауком и загадочной стеной, меня отчасти растревожили, может, даже обеспокоили, то теперь я испугался по-настоящему. Я тотчас спрыгнул со стола и поднял будильник. Действительно, он больше не издавал ни звука. А это чехословацкий будильник пятидесятых годов, который ни один здешний часовщик не сможет да и не захочет чинить. Конечно, было самое время купить новый, но я привык к хорошей вещи и не хотел расставаться с нею. К счастью, среди моих знакомых был один, который прежде был часовщиком и которому вопрос о запасных частях не показался бы столь уж трудным; но он, тогда как раз собирался в отпуск. Итак, я оставил в покое паука и спешно отправился к моему знакомому. И еще застал его. Мы поговорили о том и о сем, а тем временем он мимоходом привел мой будильник в порядок.
      Два с половиной часа спустя я снова был дома, с тикающим будильником в кармане и с головой, полной идей по поводу дальнейших экспериментов с пауком.
      Однако идеи пока что оказались бесполезными, так как я не смог больше найти паука, как, естественно, и необычной стены, потому что насекомое было единственным свидетельством ее существования. К тому же было уже довольно поздно, так что поиски пришлось прекратить.
      Ночью мне снилась всевозможная чепуха, которую, к счастью, я при пробуждении почти всю позабыл. Мне только вспоминаются обрывки сновидений. То мой будильник качался словно маятник на невидимом тросе, все сильнее и сильнее раскачиваясь и наконец ударившись в стену из стеклянных кирпичей. Я схватил его и взбежал по стене вверх. За оконным стеклом я вдруг увидел паука, который смотрел на меня с упреком сквозь очки без оправы и говорил: «Но ведь это же чехословацкий будильник!» — и так далее в этом духе. Но одно я помню совершенно отчетливо: во сне я точно знал, что же объясняло загадку паука и стены; это было само собой разумеющимся, что я знал это. Когда я проснулся, у меня долго было мучительное ощущение, Что из моей памяти улетучилось нечто хорошо известное, но это чувство спустя несколько мгновений тоже покинуло меня.
      Всю первую половину дня — дело было в воскресенье — я провел в поисках паука, исследовал каждый кубический сантиметр комнаты по отдельности. В конце концов систематический розыск привел к успеху: я нашел то, что искал, то есть то, что от этого осталось. В простенке между окнами в нескольких сантиметрах от потолка я увидел темное пятно, которое определенно не имело отношения к дождевым потекам и которого накануне просто не было. Между окнами стоит небольшой комод, доставшийся мне в наследство от бабушки, — я встал на него, чтобы рассмотреть новое пятно вблизи. Это были остатки паука, расплющенного вдребезги, но тем не менее не оставлявшие сомнений, — я отчетливо увидел восемь ног, которые окружали пятнышко словно лучи.
      Я долго после этого размышлял над случившимся, но результат был более чем скромный. То, что произошло с пауком, я мог себе объяснить лишь с натяжкой: воображаемая для меня, но для насекомого вполне реальная стена во время моего отсутствия продолжала двигаться дальше к окнам, и паук был раздавлен между «его» и «моей» стенами. Все остальное — спекуляции, умозрительные гипотезы; одна из них, принадлежащая к простейшим, заключается в следующем: одновременно с нашим миром и словно параллельно ему существует в ином измерении вселенная, которая вместе с нашей вписывается в многомерное пространство. Та странная стена и паук принадлежали к другой вселенной, только паук — в отличие от стены — существовал одновременно и в нашем мире, каким образом, я и сам не знаю. Оба мира двигаются в многомерном континууме с определенной скоростью друг относительно друга, и это стало причиной гибели паука.
      Да, я знаю, что это отдает чем-то сверхъестественным, и должен признаться, сам не до конца верю в такое. Пожалуйста, если у вас имеется лучшее объяснение…
      Ах да… Конечно. У меня нет никаких доказательств правдивости моей истории. Что же я должен был бы сделать, по-вашему? Поднять на ноги прессу? Известить Академию наук? Видите ли, из этого вышло бы лишь то, что я покрыл бы себя позором. Ведь такому не поверит ни один человек. Фотоснимки тоже бы ничего не дали, не говоря уже о том, что у меня нет фотоаппарата, — ведь снимком здесь ничего не докажешь. Если вы захотите, вы сможете при помощи необходимых трюков сфотографировать летающего носорога.
      Верно то, что я должен был исследовать это дело дальше, но было слишком поздно. К примеру, я уже было придумал прекрасный и простой эксперимент с маятником на нити, чтобы выяснить: может быть, так стена оказывает хоть малейшее сопротивление телам нашего мира? Но когда я с этой идеей пришел домой, стены не было. Перед нашим домом расположена большая площадь, так, может быть, вы думаете, я там ночью буду бегать с маятником в поисках несуществующей стены?
      Если бы я о таком чуде прочитал, мне было бы очень жаль, что этого нет в действительности, а теперь, так как это случилось со мной и я видел это собственными глазами, я не могу в это поверить. Поймите меня правильно — я точно знаю, что все было так, как я рассказал, но это не имеет ни малейшего отношения к тому, что наполняет мою жизнь, это вообще, собственно, меня не трогает. Я знаю, было так, а не иначе, но это событие ничего, абсолютно ничего не меняет, меня это просто не касалось.
      А теперь думайте об этом, что хотите; я с самого начала не ожидал, что вы будете мне верить. Я бы на вашем месте не верил. Тем более что, как уже было сказано, у меня действительно никаких доказательств.
      Правда… Пятно в моей комнате, в простенке между окнами, отличающееся от водяных пятен. Я его не стал стирать — черное пятнышко с восемью тонкими лучами… Нет, нет, понимаю вашу мысль: но зачем же мне там давить паука, ведь даже с комода я с трудом дотянулся бы до того места. И кроме того, я уже говорил, что при всей антипатии я, обхожусь с пауками по-джентльменски — они мне ничего не делают, и я им соответственно не мешаю жить. Вот так.
      По-настоящему важным в этом деле оказалось то, что мой знакомый отлично починил будильник. С той поры часы исправны и ходят минута в минуту. И это действительно настоящее чудо.

Франк Рыхлик
ШАГ ИЗ НЕБЫТИЯ

      Казалось, — чего-то не хватало, и в то же время мир никогда не был таким совершенным: желания исполнялись, и ничто не доставляло хлопот. Но он чувствовал, что кое-что было вырвано из его воспоминаний. И хотя жизнь его протекала теперь в полной гармонии, на него все-таки давило неясное представление о чем-то из. собственного прошлого. Может быть, возникал страх — оттого, что им хотело овладеть что-то непонятное, о чем он никак не мог вспомнить. Такое состояние становилось невыносимым, и он решил прекратить подобные попытки. Только одно событие разворачивалось в его памяти четко и ясно, не вызывая за собой хаоса: несчастный случай.
      Радость от езды и владения машиной побуждала его нарушать разумные пределы скорости. Это было похоже на опьянение, когда под монотонное пение шин под ним неслось асфальтовое шоссе, когда от легкого нажатия на педаль начинал завывать мотор, и он на огромной скорости срезал один поворот за другим. А затем произошло то, что лежало за пределом его представлений, что наступило слишком быстро, чтобы быть понятным и осознанным.
      Это произошло незадолго до очередного поворота. Он знал эту трассу и понимал, с какой скоростью здесь можно было ехать. Все обошлось бы благополучно, как много раз до этого, но в последний момент на проезжую часть прыгнула косуля. Он все еще видел перед собой эту сцену, как фотографический снимок, хотя миг этот был очень краток и закончился взрывом. Тогда он непроизвольно закрыл глаза. Когда он их открыл, ветровое стекло, покрытое мельчайшими белыми трещинами, стало мутным. Вырвавшееся у него ругательство слилось с визгом колес, и тут же последовал первый резкий удар с правой стороны. Удар пронзил его до мозга костей. Он решил вслепую миновать поворот, осторожно тормозя.
      Внезапно последовал второй удар, почти спереди, у левого крыла. Ветровое стекло лопнуло, куски стекла вонзились ему в лицо, а автомобиль был подхвачен снизу какой-то силой. Машина отделилась от земли, потом резко, с грохотом приземлилась. Рессоры застонали, что-то тащилось по земле. И только тогда он почувствовал безумную боль, разливавшуюся по телу снизу вверх и отнимавшую воздух у его легких. Однако, несмотря на второй удар, машина, казалось, не утратила прежней скорости. Какой-то забор разлетелся в щепки, будто сделанный из спичек, и какая-то стена летела на него с невероятной быстротой. Он уперся изо всех сил в руль, судорожно пытаясь уклониться от нее, но все вокруг него затряслось с оглушительным треском и визгом, а тело его чуть не расплющилось от адского давления, представляя собой одну горящую рану, сам же он наконец с какими-то искрами в глазах провалился в бездонную черную пропасть.
      Он остался в живых, но способность помнить о всех вещах, которые происходили затем, он пока не восстановил. Его наверняка доставили в одну из больниц, а потом выписали. Но он не мог ничего об этом вспомнить, никто ему ничего об этом не сообщал, и, что самое невероятное, его машина, которая перенесла ужасные удары, осталась совершенно невредимой. Иногда ему казалось, что несчастного случая вообще не было в действительности, был просто ужасный кошмар. Но этому противоречило столь яркое воспоминание, собственно говоря, единственная живая картина, которая у него осталась после катастрофы. А может быть, этот несчастный случай выбил его из колеи и так глубоко проник в сознание, что все другое отошло на задний план?
      Однако это предположение не могло его удовлетворить, ибо своеобразие провала в его памяти заключалось в том, что он мог хранить в своих воспоминаниях любые мысли, только не пережитое. Иногда он не знал, что он делал пять минут назад и делал ли он вообще что-либо. Даже время не поддавалось оценке. Как мог окружающий его мир так внезапно измениться? Мир этот был совсем не плох, наоборот, но то, что он так внезапно стал другим, было жутким. Даже люди, с которыми он встречался после катастрофы, вели себя странно. Когда он с ними разговаривал, ему никто не противоречил. Ему ни разу не пришлось чего-то добиваться, и с течением времени он замечал все отчетливее, что смысл этой жизни от него постоянно ускользал. И он не видел выхода из своего пугающе гармоничного и бесконфликтного мира.
      У него болела голова. Снова он проснулся с ощущением, будто он не спал, а был выключен. Каждая из его мыслей возникала из ничего. Все было как-то словно в мире грез, вызывало ощущение нереальности. Но ведь где-то должно быть что-то осязаемое, что-то такое, что придавало смысл его жизни. Однако, как он ни пытался, он ничего не мог найти.
      В последнее время он часто страдал головной болью, это он мог хорошо вспомнить. Может быть, его состояние было следствием головной боли и окажется просто временным кризисом.
      Боли усилились, и вдруг раздался голос. Голос женщины.
      — Герберт Шлегель, вы можете меня слышать? — Впервые за все время кто-то назвал его. по имени. Он огляделся и заметил женщину средних лет. У нее был громкий и навязчивый голос.
      — Конечно, я вас слышу, — ответил он вяло и удивленно.
      — То, что я вам сейчас скажу, будет для вас сначала совершенно непонятным и… — Голос прервался.
      — Что будет для меня непонятным? — спросил он.
      — Вы уже больше не живете, вы мертвы.
      Молчание.
      — Как вы можете говорить, что я мертв, когда вы в то же время разговариваете со мной? — Теперь он разглядел женщину более четко, у нее было несимпатичное лицо, которое он однажды уже видел.
      — Я же сказала вам, что это будет для вас сперва совершенно непонятным. Вы погибли во время автомобильной катастрофы и…
      На этот раз он сам прервал ее.
      — Но я же живу! Разве вы не видите? Я живу и разговариваю с вами, и я могу вас видеть совершенно отчетливо, так же как и вы видите меня перед собой.
      Он не знал, как ему вести себя. Женщина, видимо, была ненормальной.
      — Дайте же мне договорить до конца. Это кто-то другой, кого вы видите. Строго говоря, мертвым являетесь не вы сами, а только ваше тело.
      — У вас своеобразный юмор. Не хватает, чтобы вы еще внушили мне, что я теперь на небесах.
      — Нет, вы на земле. Я знаю, что будет очень трудно оставить вас наедине с истиной, я долго думала, как вас в этом убедить. Такое возможно лишь в том случае, если вы сами будете мне помогать.
      Это уже не было похоже на слова ненормального человека. Он заколебался. Все как-то изменилось после катастрофы. Но поверить в то, что он мертв? Это уже абсурд.
      — Я не улавливаю никакого смысла в ваших словах. Вы утверждаете, что я мертв, но я, наверное, сам должен лучше других знать, что ваше утверждение не соответствует действительности. А потом вы сами себя поправляете и говорите, что не я, а мое тело мертво, и требуете еще сверх того, чтобы я вам помог…
      Снова молчание.
      — Я знаю, что это почти невозможно, но, пожалуйста, попытайтесь, попробуйте поверить всему, что я вам говорю.
      Женщина была взволнована, она часто дышала.
      — Да, ваше тело мертво, но ваш мозг, он еще живет и находится в питательном растворе.
      Что говорит тут эта женщина и чего требует, прежде всего, она от него, чтобы он в эту… чепуху, да, да, лучшего слова не придумаешь, поверил?
      — Послушайте, я живу. — Он выговорил последнее слово со страстью, потом разволновался еще больше. — Я живу, вокруг меня постоянно что-то происходит, я вижу вас, и я разговариваю с вами. Кто вы такая вообще?
      — Простите, я забыла представиться. Меня зовут Диана Келлер. Я сотрудница доктора Ламперта в институте трансплантации мозга.
      — Никогда не слышал о таком.
      — Институт создан совсем недавно. До этого у нас было очень мало практики. Мы интересуемся прежде всего теорией.
      — Ну предположим, что я… что ваши слова соответствуют истине. Но как же я могу видеть вас и разговаривать с вами?
      — Что касается языка, то я беседую с вами при помощи адаптера. Это значит, что биотоки преобразуются в вашем языковом центре в электрические сигналы, а те, в свою очередь, в акустические — и наоборот. Подобным образом и осуществляется наш разговор.
      — Хотя я в этом ничего не понимаю, я все-таки могу себе представить, что было бы трудно построить такой аппарат, особенно в институте, который до сих пор не имел достаточно практического опыта. Где же вы взяли этот аппарат? — Он почувствовал облегчение, обнаружив в ее словах противоречия.
      — Я сама разработала этот аппарат, это моя докторская работа.
      — Что вы мне рассказываете? Докторская работа делается в течение нескольких лет! К чему вся эта чепуха?
      — А сколько времени прошло с момента катастрофы? Как вы думаете?
      — Ну, точно я не знаю, наверное, два или три месяца.
      — Четыре года и два месяца минуло с тех пор. Именно такой срок понадобился мне, чтобы сконструировать адаптер.
      — Четыре года… Это невозможно.
      — Это действительно так.
      Он не мог тут ничего оспаривать. У него совсем не было чувства времени, что было связано с потерей памяти. Эта женщина, пожалуй, своими утверждениями еще больше собьет его с толку. И зачем он ввязался в этот разговор? Он злился на самого себя. Но хуже всего было то, что в глубине души он начинал верить женщине. Он хотел бы убежать от нее, но это как-то не получалось. Ничего вдруг не стало получаться так, как он хотел.
      — Ну ладно. В этом вопросе вы победили. Я не могу оспаривать эти четыре года, потому что после той катастрофы память моя сильно пострадала. У меня потеряно чувство времени, но этим вы вообще ничего не сможете доказать.
      Пусть эта женщина оставит его в покое, но, прежде чем она уйдет, он уличит ее во лжи.
      — Так, хорошо. Вы имеете возможность превращать мои биотоки в электрические сигналы. Тогда наверняка было бы возможно подключить и биотоки моего зрительного центра. Сделайте и покажите мне меня самого, покажите, как пульсирующий мозг плавает в мутной жидкости, окруженный бесчисленным количеством электрических проводов, покажите мне все это, и я вам поверю! Не забудьте, однако, при этом, что я вас, как и прежде, но без телевизионной установки, могу видеть.
      — Это подключение, как вы называете, не получится. Зрительный нерв слишком сложен. Мне пришлось бы изготовить тысячи контактов. А на это опять потребуются годы.
      — У вас, видимо, на все случаи жизни заранее заготовлены ответы. Но скажите мне наконец, как я могу в таком состоянии видеть вас и воспринимать весь окружающий мир?
      — Мое изображение возникает у вас путем мысленных ассоциаций, поэтому у вас наверняка сложилось впечатление, что вы меня знали уже раньше. И то, что вы видите ваше окружение, можно объяснить тем же способом. Представьте себе, что человек вдруг полностью отрезан от окружающего его мира. Он не может ничего слышать, видеть, чувствовать, он может только думать. Спрашивается, о чем он может размышлять?
      — Откуда я знаю? Может быть, мозг вообще не сможет больше думать, а будет постепенно деградировать.
      — Конечно, он будет деградировать, но все-таки не сразу.
      — Да, это верно.
      — Так что же будет делать мозг?
      — Ну, что вы спрашиваете? Конечно, он будет размышлять о прошлом.
      — Точно. Именно это он будет делать. Он будет раздумывать о прошлом, делать выводы и черпать из этого представления, он начнет грезить, сам не замечая того.
      — Что вы имеете в виду?
      — Очень просто. Разве вам не приходилось видеть сны?
      — К чему этот вопрос?
      — Вам во сне никогда не приходило в голову, что вы видите сон?
      Только теперь у него вдруг появилось такое ощущение, как будто прямо перед ним глухо падает на землю занавес, и его ошеломила ужасная догадка.
      — Почему вы не отвечаете?
      — Нет, мне никогда такое не приходило на ум, — с трудом выдавил он слова. У него закружилась голова.
      — Господин Шлегель!
      Он молчал. Детская игра превращалась в горькую правду. И паника, которую он до этого смог побороть, опять охватила его. Диана Келлер была права, она была права… Он чувствовал свое жалкое ничтожество.
      — Одно только я хочу вам еще сказать. Вы живете в иллюзорном мнре, и все вокруг вас ’только плод вашей собственной фантазии.
      Он не отвечал. В нем все сломалось. Гармония его мира была разрушена, уничтожена чем-то таким, что было воплощено в этой Диане Келлер. Правда была неумолима.
      Диана Келлер, казалось, поняла его состояние, когда сказала:
      — Подождите немного, господин Шлегель. Вам будет значительно легче перенести правду после того, как вы осознали ее.
      Он все еще молчал. Значение каждого слова, которое произносила Диана Келлер, утонет в бесконечно равнодушном океане правды, его правды.
      — Будет лучше, если я вас оставлю одного. Вас нельзя переутомлять нашей аппаратурой. Завтра я приду опять.
      Затем она исчезла. «Завтра», что за понятие в мире без времени! Он почувствовал себя вдруг одиноким, вокруг него зияла пустота, эта бесформенная конструкция безысходности. У него было такое чувство, как будто ему вырвали язык, выкололи глаза и проткнули барабанные перепонки. Он попал в Ничто, которое никогда не перестанет быть Ничем. Мысли его, шатаясь, уходили в пустоту, сталкивались друг с другом, и он сам был для себя всем.
      Теперь ему было ясно, что мир, в котором он жил после катастрофы, не являлся реальным миром. Это был его мир, мир его представлений, его индивидуальный мир. Поэтому и люди были такими, какими он их хотел видеть. Они были такими же, как и он сам. Их ответы были его ответами, их вопросы были его вопросами, их действия его действиями. И он все время разговаривал только с самим собой, был постоянно один и не подозревал об этом большом ужасном Ничто…
      Зачем Диана Келлер вырвала его из этого воображаемого мира? Разве его мозг не выбрал правильный путь, разве он не попытался сохранить себя и создать себе жизненную сферу в этой ужасной пустоте? Почему Диана Келлер разрушила эту гармонию? Ради чего? Он возненавидел эту Келлер, он возненавидел ее так, как и это Ничто, окружающее его. Оба сливались вместе, и он в своем жалком состоянии находился в их распоряжении. «Вам будет значительно легче перенести правду после того, как вы осознали ее», — сказала она. Что знала эта персона о его правде? Он был подопытным кроликом, объектом докторской работы. Скорее всего Диана прославится благодаря ему, а он беспомощен как мертвец. И почему не раскроился его череп во время этой катастрофы? Это настоящий ад — вести существование в виде живого трупа…
      Постепенно он взял себя в руки. Мысли его стали спокойнее, а его полное ненависти бессилие уступило место ясным, логическим рассуждениям. Что же дала ему его огромная иллюзия? В конечном счете также лишь Ничто, хотя с образами и голосами, но в конце наступила бы деградация его мозга, то есть его самого. Новая же ситуация сделала возможным контакт с реальным миром. Сначала с Дианой Келлер, позднее, может быть, с его друзьями, а когда-нибудь он, возможно, опять сможет видеть. Были многие «может быть», много новых надежд. И это тоже дала ему Диана Келлер. Но хватит ли этих надежд, чтобы смочь жить дальше, или поток Ничего окажется сильнее? Лучше ли умереть раз и навсегда, или у него есть еще какой-то шанс?
 
      — Здравствуйте, господин Шлегель. — Он долго ждал этого, и все же слова прозвучали внезапно.
      — Я слушаю вас. — В голосе его дрожало ожидание.
      — Как вы себя чувствуете? Наверно, это были для вас тяжелые часы?
      — Часы для меня не существуют. Я не чувствую, когда что началось и когда что закончится. Я, правда, попытался определить секунду, а потом минуту, чтобы знать, сколько длится час, но это оказалось бессмысленным. Время мое стоит не двигаясь. Мне казалось, что я ждал вас целую неделю. Мне стоило труда побороть мысль о том, что с вашим прибором что-то случилось.
      — Если хотите, я могу подключить к вам генератор импульсов. Тогда у вас будут акустические часы. С различными импульсами для минут и секунд.
      — Это действовало бы мне на нервы, если бы я постоянно слышал время.
      — Мы можем подобрать настолько слабые сигналы, что вы не будете ощущать тиканья если об этом не будете думать: примерно как в обыкновенных часах.
      Эта мысль захватила его. Это значит, что он на какой-то отрезок времени вырвется из своего Ничто, заполнив этот отрезок чем-нибудь полезным.
      — Ну что вы скажете?
      — Это великолепно…
      Диана Келлер засмеялась, она радовалась, что он нашел это великолепным.
      — Скажите мне, что вы хотите сделать со мной? — спросил он настойчиво.
      Она вдруг посерьезнела. Ему стало это ясно по ее молчанию.
      — Я хочу, чтобы вы жили.
      — Жить! Какая ирония по отношению ко мне. Что это за жизнь, когда не имеешь тела! Какие у меня шансы жить по-настоящему?
      Она опять замолчала.
      — Есть для вас один шанс. Знаете ли вы, что такое киборг? — спросила она затем.
      — Киборг? Не знаю.
      — Киборг представляет собой искусственное тело, это машина с человеческим мозгом.
      — Вы хотите сказать, что у меня опять будет тело?
      Диана Келлер ответила не сразу.
      — Тела, какое вы, имеете в виду, не будет. Во всяком случае, на первых порах. Понимаете? Даже при нынешнем уровне наших знаний пройдет много времени, прежде чем мы сумеем построить для вас искусственное тело. Мы не можем допустить, чтобы ваш мозг находился в бездействии такое длительное время. Поэтому у вас не будет тела робота.
      — Но тогда чего же вы хотите? — Он почти перестал владеть собой.
      — Видите ли, — попыталась успокоить его Диана Келлер, — телом для вас были бы уже несколько рецепторов, наподобие тех, какими вы уже теперь обладаете. Сюда еще надо добавить манипуляторы. Только вы не думайте, что это будут руки. Если сказать короче, мы думали о том, чтобы из вас и компьютера создать симбиоз и дать вам тем самым творческую свободу действий, конечно, только в известных пределах.
      В нем нарастал протест. Эти планы совершенно не соответствовали его представлениям. Мог ли он вообще оказывать влияние на свою жизнь?
      — Значит, вы хотите низвести меня до уровня машины? — крикнул он в бешенстве.
      — Что вы такое говорите, господин Шлегель! Мы не хотим низводить вас, хотим вам просто помочь!
      — Кто это «мы»? — Он решил наконец заглянуть за кулисы.
      — Это коллектив исследователей. Профессор Ламперт, я и еще пять сотрудников. — Диана Келлер, казалось, обиделась. — Многие люди хотят, чтобы вы жили, а вы нам не доверяете. Почему?
      Этот вопрос попал в цель.
      — Я боюсь, просто боюсь. Я чувствую себя мячом для игры, и этот мяч куда-то бросают. Я не знаю, к чему все это приведет. Вот, например, коллектив исследователей, который мною занимается, но, кроме вас, я никого не знаю. Мне так же неясно существование в симбиозе с компьютером. Разве можно жить, применяя в какой-то степени понятие «жизнь» по отношению ко мне, если нельзя развивать свою личность, если чувствуешь, что все служит только одному принципу — сохранить жизнь любой ценой, и больше ничего?
      Она молчала.
      Почему он не доверял ей? Она ведь старалась. Он чувствовал это. В конце концов, она убила четыре года на эту аппаратуру.
      — Есть такие вопросы, на которые можно дать ответ только самому себе, — сказала спокойно Диана Келлер. — Вы пока еще мертвы, господин Шлегель, и на вопросы жизни вы, будучи мертвым, не сможете ответить.
      Кем, собственно говоря, была эта женщина, что он знал о ней? Ничего. И она ничего не знала о нем, во всяком случае, не более того, что написано в его истории болезни. И все-таки она, кажется, знала его лучше, чем он сам себя, в этом она превосходила его. Разве он хоть раз как следует подумал о своей жизни? Может, это были не только последствия катастрофы, а тот образ жизни, который он вел раньше, до катастрофы, и все это ослабляло его позиции перед этой женщиной. Вполне возможно, что и тогда он уже существовал лишь в маленьком мирке своего «я». А теперь кто-то приходит и требует, чтобы он жил. Эта женщина знала точно, чего она хотела.
      — О чем вы раздумываете? — спросила Диана Келлер.
      — О жизни. И как она пойдет дальше. Что предусматривает эта исследовательская программа?
      — Программа еще вообще не разработана. Вы сами должны участвовать в ее составлении.
      — Я? — Он был удивлен. — Но я ничего в этом не смыслю.
      — Научитесь. Вы не мяч для игры, если вы сами этого не хотите, и от вас зависит новое открытие вашей личности.
      Не слишком ли много она обещала ему? Какая была бы польза от того, что он мог бы распоряжаться собой, если обстоятельства налагали на него ограничения?
      Диана Келлер продолжала свои объяснения.
      — Мы будем двигаться постепенно, подготавливая вас к умственной деятельности. Сначала мы сможем работать только на акустической базе. Через один-два месяца в вашем распоряжении будет компьютер, реагирующий на ключевые слова. Затем вы сможете по желанию подключать радио или наговаривать на магнитофон, в некоторой степени делать заметки. И «импульсные часы» станут излишними. У вас будет много возможностей. Например, вы сможете звонить по телефону. А затем вы сможете работать вместе с компьютером, решать задачи и выполнять поручения.
      — Где же вы возьмете подобный компьютер? — Его испугали расходы, они заставили усомниться в реальности проекта.
      — В Москве, уже имеется нечто подобное. Сейчас строится дубль.
      Только теперь ему стало ясно, какие усилия стояли за его воскрешением. С ужасающей отчетливостью он осознал свою ответственность. За ним стояло не только несколько исследователей, нет, за ним было все общество. Теперь речь шла не только о нем. Речь шла о многих людях, трудившихся ради него, и о том, имела ли смысл вся их работа.
      — А если все это окажется напрасным? Самая современная техника все равно не сможет заменить мне человеческую жизнь, — сказал он торопливо.
      — Конечно, нет. Вы сами должны внести решающий вклад в решение этой задачи.
      — К жизни относится не только выполнение задачи, не только удовлетворение от работы. Понятие счастья охватывает многие компоненты.
      Слова эти прозвучали судорожно, почти умоляюще.
      — Счастье проистекает из того дела, ради которого живешь, — возразила Диана Келлер.
      — Не только это. Это и женщина, смех, радость по пустякам, наслаждение вкусными блюдами и большое количество других вещей — вещей, которые для меня недоступны. Иссякли бесконечно многие малые ручейки, которые питают большую реку жизни. Откуда мне черпать те силы, которые нужны для решения задач? Я все время как-то один, и то, что лежит вне моей аппаратуры, будет всегда для меня «другим».
      — Чего же вы хотите? Рая? — Диана Келлер знала, что она не имела права проиграть эту битву, которая решала все. — Рая вы нигде не найдете. Конечно, ваша будущая жизнь будет не той, что прежняя. Прежней ждать напрасно. Но вы будете открывать новые малые источники, как это делали и раньше.
      Она говорила очень горячо.
      — А гарантии?
      — Их нет! — почти крикнула Диана Келлер.
      Молчание.
      Он расстроился, что опять обидел ее. Она не заслужила этого. «Что она за женщина?» — думал он. Он ни единого раза не победил, все время последний ход был за ней. Может быть, все действительно зависело только от него? Может быть, эти постоянные поражения были как раз доказательством того, что его позиция была неправильной? Он ведь раньше искал шанс, а теперь не хотел воспользоваться им. Какая же альтернатива была у него? Назад в Ничто, которое он уже отбросил во время разговора с Дианой Келлер? Нет, он должен был согласиться с этой жизнью, полезной жизнью, которая давала ему новые надежды. После четырехлетнего состояния транса он впервые опять поспорил с человеком, принял уже решение, и он знал, что это было лишь началом. Нет, он не хотел быть мертвым, не хотел принадлежать этому ужасному Ничто. У него была ответственность, задача, и вокруг него были люди, остальные люди.
      — Мне очень жаль. Мне надо держать себя в руках, — сказала Диана Келлер, извиняясь. — Но каждый путь, лежащий по ту сторону границ нашего понимания, труден, и многие люди продолжали бы жить, если бы им спасли мозг. Мы ничего не сможем отобрать у смерти и вернуть жизни, если мы иногда не будем переходить эти границы.
      — Зачем вы просите у меня извинения? Вы же мне помогли. Будет очень трудно, но я хочу жить. Вы дали мне для этого силу. И я благодарен вам за это.
      — Нет, прежде всего вы обязаны этим самому себе. У вас нашлось мужество жить после смерти, — возразила она. — Завтра я принесу наброски программы, а затем смонтирую импульсные часы на адаптере.
      — Не забудьте включить в программу телевизионную установку. Если я должен учиться, то мне надо видеть, а я хочу видеть вас. — Она определенно была молода, и не было у нее несимпатичного лица, видевшегося ему в его фантазии.
      — Значит, до завтра.
      Затем она исчезла. Так же, как и за день до этого. Но на этот раз «завтра» больше не было неопределенным понятием, ибо эта ночь без времени будет последней. Теперь уже скоро ночное время будет разложено на многие обозримые части равномерным ритмом импульсных часов, и ужасающее Ничто получит теперь границы и станет обозримым. Он победил своих самых ожесточенных врагов — Время во всей его бесконечности и безграничное Ничто; вместе с Дианой Келлер. Все в ней вызывало его восхищение — ее излучающая симпатию сила, пока для него полная тайны, ее мужество и готовность посвятить себя ему, и ее ум, благодаря которому она убедила его. Люди должны быть не такими, как в его нереальном мире грез, а такими, как Диана Келлер, — непостижимыми в глубине своего сердца и неисчерпаемыми в любви к жизни.

Вольф Вайтбрехт
ИМАГО

      Я еще сижу в предварительном заключении, однако надеюсь, что. это чудовищное обвинение вубийстве рухнет при открытом слушании дела. Я должен благодарить всех, кто помог мне в этом неслыханно сложном положении.
      Пресса повела себя скандально. Поэтому я решился написать сам. Не газетную статью, которую можно было бы сократить, извратить, а рапорт Королевскому Обществу Натуралистов Великобритании, членом какового я имею честь состоять. Будет ли он опубликован или его положат под сукно — это на совести лиц, которые будут читать его. Я уверен, они опубликуют его…
 
      Я, Эрнест Стэнли Стэнбери, профессор биологии в Кембридже, обвиняюсь в преднамеренном убийстве сына сэра Арчибальда Маккорни, ушедшего на пенсию профессора зоологии в том же самом уважаемом университете Его Величества. Стэнбери убил Маккорни-младшего, это читал любой прохожий на улице. Это было главным сообщением во всех телепрограммах и радиоизвестиях. И в нем мое показание: да, я преднамеренно уничтожил существо (как утверждает сэр Арчибальд, его сына), но я заявляю, что это был монстр, чудовище, неизмеримая опасность для человечества.
      Меня обвиняют, что я фанатичный мистик, что я завидовал сэру Арчибальду, что я будто бы отбросил естествознание на десятилетия назад… Не имеет смысла перечислять все оскорбления. Важно лишь то, что я буду оправдан, и не за отсутствием доказательств…
      Однако я боюсь, что меня захлестывают эмоции. Мои рапорт Королевскому Обществу должен быть выдержан в лучших традициях старой британской рассудительности и деловитости. Итак, я начинаю заново.
      В нашем Кембриджском университете существует похвальный обычай: каждый ординарный профессор лично опекает уволенного на пенсию коллегу. Это не только в интересах стариков, а и в интересах университета в целом. Они приглашаются на все важные консилиумы, появляются в большом количестве и радуются, что их еще почитают. И часто их голос имеет вес при принятии решения. Уже несколько лет моим эмеритом, как мы обыкновенно в шутку говорим, был сэр Арчибальд. Между биологией и зоологией есть профессиональная связь, и мне доставляли большую радость не слишком редкие встречи в тихом поместье сэра Арчибальда.
      Он слыл оригиналом: неженатый, из зажиточного рода, он посвятил всю свою жизнь исследованию насекомых. Это был долгое время, без сомнения, величайший энтомолог объединенного королевства, если даже не всей Европы. Его работы о гормонах метаморфизма сделали его всемирно известным. И даже а преклонном возрасте он умел чрезвычайно живо и интересно рассказывать. Когда я сидел с ним перед камином, он имел обыкновение величать меня не иначе как «молодой друг». Он устраивался в кресле, согнув худые ноги так, что, казалось, колени прорвут брюки, — чашка чая в руке, веселые складки вокруг глаз, прежде голубая радужная оболочка которых потускнела от старости, — и рассказывал, рассказывал…
      Жил он неплохо. Слуга, повариха, лаборант, садовник и одновременно шофер его допотопного лимузина: это был почти что совершенный тип английского аристократа, который по предписанным правилам с достоинством ожидал своего последнего часа.
      Мое последнее посещение сэра Арчибальда совпало с его юбилеем — ему исполнилось восемьдесят лет, точнее, я появился как поздравитель от университета по поручению последнего, только это было на следующий день после его дня рождения, чтобы прошла вся надоедливая обременительная семейная суматоха, как он сказал по телефону, и мы могли бы снова поболтать в тишине. Я не возражал, потому что ценил его умные, иногда острые речи больше, чем болтовню с леди X и сэром Y, которые не блистали ничем, кроме родства с сэром Арчибальдом.
      Незадолго до этого я возвратился из Соединенных Штатов и записал для юбиляра несколько милых историй. Я взял с собой также изящный лазерный аппарат карманного размера, новую модель, которую государственный секретарь наук в Вашингтоне прямо-таки навязал мне. «Вы должны непременно иметь такую вещь, — сказал он, — иначе я не уверен в том, что вас не похитит какая-либо банда гангстеров, чтобы шантажировать — не с целью выкупа, а чтобы упрятать вас и заставить на себя работать». Якобы существуют целые научные центры, о существовании которых знают, но против которых ничего не могут предпринять, чтобы не повредить находящимся там в неволе ученым.
      Но тут же он успокоил меня: мафия как раз ведет переговоры об образовании научного треста, который должен объединить все государственные и частные университеты под главенством cosa nostra. Его шеф, конечно, был бы больше уже не гангстер, а, должно быть, младший государственный секретарь…
      Я был уверен, что история эта доставит старику удовольствие. Он уже давно считал американцев недостойными самоуправления. Даже Вашингтона он считал бунтарем, разновидностью Робина Гуда современности.
      Сэр Арчибальд встретил меня радушно, с достоинством принял по случаю своего восьмидесятилетия чеканный жетон Кембриджского университета, и вскоре мы, следуя традиции, сидели в чайной комнате у камина. Он казался мне более оживленным, чем обычно: кожа слегка порозовела, несмотря на бесчисленные морщинки и складки; может, он вчера выпил со своими обожаемыми родственниками слишком много портвейна?
      Вопреки прежней привычке, он пригласил меня задержаться до ленча, должно быть, многое осталось со вчерашнего дня. Конечно же, я принял приглашение с благодарностью. Не особенно удивляясь, слушал он мой американский сюжет о гангстерах в науке.
      — Такие скоро будут и у нас, — проговорил он и наклонил лысый череп. — Поэтому в своем завещании я ясно определил, что должно произойти с моим величайшим открытием. Для того чтобы оно не попало не в те руки, я дарю его Кембриджскому университету. Консорциум, к которому будете принадлежать и вы, должен охранять его…
      Его величайшее изобретение? Что он подразумевал под этим? В последние годы он все чаще говорил, иногда как-то сумбурно, о каком-то большом сюрпризе. Теперь он, как видно, хотел посвятить меня в это. Меня одолевало любопытство.
      — Мне очень льстит, сэр Арчибальд, что вы подумали обо мне в своем завещании, хотя день рождения все-таки не должен быть поводом для разговора о наследстве…
      — Оставьте эту чепуху, Стэнбери, — прервал он меня. — Мы оба живем уже достаточно долго, чтобы знать, что восьмидесятилетний юбилей у человека может быть последним. Поэтому сегодня я покажу вам кое-что.
      Он встал и прошел в соседнюю комнату, немного пошаркивая ногами, но его худая фигура была в общем еще подтянутой. Я слышал, как заскрипел выдвигаемый ящик, затем хозяин вернулся с толстой папкой в тонких старческих руках.
      — Вы должны мне поклясться, что не проговоритесь об этом ни одному человеку до моей смерти.
      Я хотел придать сцене несколько шутливый оттенок и поклялся именем святого Патрика и единорога Их Величества Объединенного Королевского герба. Сэр Арчибальд мягко засмеялся.
      — Я знаю себя, Стэнбери, и чувствую, что вам не придется слишком долго ждать.
      Затем он открыл папку, взял первый лист в руки, но затем положил его обратно.
      — Ах, не стоит. Пожалуй, лучше, если я просто расскажу. Видите ли, насекомые околдовали меня с ранней молодости и послужили поводом для изучения мною зоологии. Три четверти всех живых существ на нашей планете — насекомые, только на наших Британских островах имеется более 20 тысяч видов. А их возраст! Более чем 350 миллионов лет населяют они земной шар. Благодаря их участию в опылении существует высшая растительная и животная жизнь! Я уверен, если когда-нибудь у нас приземлятся представители внеземной цивилизации, Земля покажется им планетой насекомых, а не людей.
      Он сделал небольшую паузу, позвонил слуге: тот должен принести нам перед ленчем еще одну чашку чая, затем он продолжал:
      — У насекомых нет только одного: разума! Имей они разум, и они были бы хозяевами планеты. Вот уже 350 миллионов лет почти без изменений, оптимальные приспособления к условиям окружающей среды, образование «государств», разделение труда, да, работа в широком социально-экономическом смысле, домашнее животноводство — все это вы найдете у муравьев, термитов, пчел. Меня же интересуют прежде всего муравьи. Но вы об этом знаете.
      Думали ли вы когда-нибудь, что значат для животной расы 350 миллионов лет в сравнении с жалким периодом господства homo sapiens! Мне ясно: форма существования насекомых — наилучшая, совершеннейшая, которая может быть.
      — И все же, — запротестовал я, усмехаясь, — сидят здесь друг против друга два кембриджских профессора, а не две муравьиные королевы. Наиболее развитые млекопитающие, владельцы большого мозга оснащенные легкими вместо трахей…
      Он тоже усмехнулся, но очень таинственно.
      — Кто знает? Кто действительно знает, кто мы есть? Редчайшее чудо у насекомых — метаморфоза, преобразование из личинок через стадию куколки в окончательный вид, в имаго! Это безостаточное растворение старого существования в куколковом футляре переход прожорливой гусеницы в концентрат, в основу будущего существования — соединения атомов и молекул по совершенно новому коду и программе, заранее записанным гормонами… а затем они выползают на свет — мотылек, стрекоза, муравей. Знаете, я верю, что млекопитающие в плане исторического развития никогда не покидали личиночной и куколковой стадии и уже совсем не достигли имаго.
      У меня не было слов. Ну и старческое фантазерство! Видимо, сэр Арчибальд видел мое недоверие и поэтому продолжал:
      — Не смотрите на меня с таким удивлением, имеются доказательства этому, например, у змей: позвоночные (хотя и не млекопитающие), однако замкнутый круг кровообращения, схема строения, как у всех нас, — при этом он смеялся с кашлем. — И все же: змеи сбрасывают с себя кожу, в том числе и с глаз. Это тот вид частичного превращения, который знаком также некоторым видам насекомых. Полное превращение по заранее определенному плану, вот что для меня важно, Стэнбери!
      — А что дальше? — спросил я, чувствуя, что мой голос прозвучал немного глухо.
      Сэр Арчибальд посмотрел на меня проницательно.
      — Как вы думаете, почему я вам все это рассказываю? Вы же меня знаете и знаете, что если у меня есть замысел, то я выполню его. Я проэкспериментировал…
      — Вы… что? — прервал я его.
      — Да, мой юный друг, я все сделал. Что может быть проще, чем доброе старое куриное яйцо? Так вот, я прививал куриным эмбрионам на разных стадиях различные метаморфозные гормоны различнейших видов насекомых. Годами. День за днем. Я упрям, вы это знаете. С муравьиными гормонами я наконец возымел успех, мне удалось навязать куриному эмбриону метаморфозу, удалось превратить его, доказать, что действительно — я повторяю — действительно даже позвоночные в состоянии достичь высшей стадии организованной жизни — имаго.
      — И что из этого получилось? — спросил я неверным голосом. Страх охватил меня, и в го же время я весь горел любопытством.
      — Я покажу вам несколько снимков. Сначаламои создания гибли, но некоторые из последней серии продержались более тридцати лет.
      То, что я увидел на первом снимке, который он протянул мне через ампирный чайный столик, сначала не произвело впечатления сенсации. Там лежало несколько шаров с гладкой поверхностью, без заметной структуры, так заурядно может выглядеть картофель. Признаюсь, я был разочарован в первый момент.
      — Эти шары… Это развилось из куриного эмбриона?
      — Да, шары. Идеальная форма, с этим вы должны согласиться. Все обработанные эмбрионы развивались в такие шары. А сейчас я покажу вам некоторые детали.
      Следующие снимки были для меня совершенно непонятны. Это были, очевидно, микроскопические снимки гистологического типа, которые показались мне совершенно бессмысленными. Здесь уже был один структурный элемент, который я назвал бы нейроном, — нервная клетка с ядром и длинным дендритом, но совсем рядом поперечный разрез мышечной связки, внутренний канал волокна — может быть, артериола, — и здесь же кусок поперечно рассеченного мускула, как у сердечной мышцы.
      — Это настоящая мешанина, — сказал я. — Я бы сказал так: рагу из головного мозга, сердца мышц и сосудов.
      Сэр Арчибальд Маккорни засмеялся блеющим смехом восьмидесятилетнего, его трясло от смеха до тех пор, пока он не закашлялся, озабоченный слуга вошел в комнату. Сэр Арчибальд махнул рукой.
      — Ничего, Браун. — А затем мне, вытирая слезы: — Великолепно, просто великолепно: рагу из головного мозга, сердца, мышц и сосудов. А что представляет собой человек, что значат отдельные органы нашего столь ценного организма, как не подобное рагу? Это зависит от приготовления, молодой друг!
      Он взял у меня снимки и начал объяснять: речь шла действительно о клетках головного мозга, окруженных сосудами и гладкой мускулатурой, сосуды же были окружены сердечной мускулатурой, словно обхвачены манжетами.
      — Видите ли, это более экономичная схема строения, чем мы имеем в нашей теперешней личиночной стадии. Множество абсолютно одинаковых элементов, каждый может заменить другой, каждый может функционировать отдельно, в группе или как целое, кровь будет перекачиваться от клетки к клетке, обмен веществ будет происходить непосредственно без таких сложных старомодных вещей, как печень и почки. Посмотрите внимательнее: в каждом таком функциональном участке, я назвал его «vit», имеется также чувствительная клетка светового давления, столбик или колбочка сетчатки глаза retina. Правда, такие существа не слышат в обычном акустическом смысле, а также не произносят ни звука. Но это совершенно не нужно. Каждая клетка может думать, думать! А биологическая жизнедеятельность оптимальна. В смысле корма мои создания нуждаются лишь в питательных растворах — дождевой воды, осмотически улавливаемой через кожу, вполне достаточно.
      — А цель существования?
      — Цель?! — Сэр Арчибальд тер свой длинный нос. — Цель равна жизни, сказал бы я. Организованной жизни. Хотя и без размножения. Ненасекомых мы не можем довести до имаго с помощью природы, это невозможно. Но человеческий разум может заставить природу принять эту высшую форму. Как я полагаю, едва не вечную форму, вспомните о 350 миллионах лет!
      — Вы только для того экспериментировали, чтобы доказать возможности человеческого разума?
      — Человеческий разум тоже старое суеверие… Конечно, существа, которых я вам до сих пор показал, — животные, следуют лишь своим инстинктам. Но представьте себе существо, составленное из тысячи моих «vit», если каждая из этих жизненных единиц имела бы сознание, способность думать, чувствовать, строить планы.
      — Это невозможно! — воскликнул я в ужасе. — Этого нельзя допустить никогда! Человека и насекомое разделила природа, вы же сами это говорили! 350 миллионов лет против нашего ничтожного времени на Земле!
      Он смеялся все сильней и сильней. Может, он сошел с ума? Меня охватил страх, когда он встал и взял меня за руку.
      — Идите за мной, я покажу вам кое-что…
      Он вел меня через множество комнат и лабораторий, затем мы спустились по лестнице в глухое помещение без окон, где было очень холодно и почти темно. Единственным предметом в нем был лежавший в углу на квадратной кушетке шар. Он показался мне на первый взгляд огромным медицинским мячом,
      — Мой сын, — сказал сэр Арчибальд.
      Я вынужден был схватиться рукой за стенку. У меня закружилась голова, тошнота душила меня, кругом плыли светящиеся красные и ярко-желтые звезды.
      — Возьмите. — Как сквозь плотный туман слышал я голос сэра Арчибальда. Он надел на меня нечто вроде защитного шлема, такой же надел сам. Яркие звезды исчезли.
      — Он сейчас спит. — Голос сэра Арчибальда был совершенно спокоен. — Мы можем говорить, он нас не услышит. Защитный шлем тормозит наши токи мозга, которые могли бы его разбудить, и защищает наш мозг от его сильных волн.
      Ноги у меня были все еще как ватные. Сэр Арчибальд схватил меня за руку и сказал:
      — Да почему вы так побледнели, мой молодой друг? Я был одержим этой задачей, вы же знаете. Поэтому еще двадцать лет назад я решил проэкспериментировать над самим собой. В мое распоряжение предоставили свежие яичники из различных клиник, и я поместил в них свое семя. Выросли двенадцать больших эмбрионов, которые поначалу погибали — до тех пор, пока не получилось: сейчас ему восемнадцать лет, моему сыну. Вы понимаете, я зову его сын, но он, конечно же, бесполый. Позвольте представить — сэр Имаго Маккорни…
      Не будь ситуация так таинственна, я должен был бы рассмеяться от такого пафоса. «Сэр Имаго…»
      Ужасно, что сделал этот старик! То, что он создал, не человек, не зверь — сгусток живых клеток, которые реагировали, осмотически принимали питательные вещества, мерзостное творение… И прежде всего зачем?
      Словно прочитав мои мысли, он продолжал:
      — Мой сын по развитию неизмеримо выше, чем вы и я. Он одарен разумом, он учится, двигается целеустремленно, может, как амеба, вытягивать руки, но не только две, нет, множество, столько, сколько он захочет. Он может превратиться в фигуру с двумя ногами и двумя руками, образовать лицо с носом и глазами, если он этого захочет. И еще больше — он бессмертен, он когда-нибудь будет властителем Земли.
      — Но почему, зачем? — закричал я. — Зачем вам это? Что значит ваше завещание? Должны ли мы его охранять или он должен господствовать над нами?
      Он пожал плечами.
      — Он потребовал от меня создать больше имаго, но я стар и не могу больше сделать этого. Он считает, что при группировании нескольких ему подобных их общая умственная сила увеличится. Все загадки бытия были бы решены, все! Имаго могли бы путешествовать Б космических кораблях к другим звездным системам, находясь в жидкой питательной среде, и там исследовать и покорять новые миры. Они могли бы…
      Он запнулся. От шара исходило бледно-голубое свечение, его поверхность, казалось, вибрировала.
      — Он просыпается, — прошептал сэр Арчибальд. — Не снимайте защитный шлем, я хочу с ним поговорить.
      Он снял защитный шлем. Его губы не шевелились, ни звука не раздавалось в пустой полутемной комнате. А шар медленно менял свою конфигурацию, появилось нечто вроде щупальца осьминога: разбрасывая голубые искры, он потянулся к сэру Арчибальду.
      Я больше не выдержал напряжения, пот струйками тек у меня по лицу, заливая глаза. Моя правая рука машинально схватилась за защитный шлем… Я снял защитный шлем. У меня возникло такое ощущение, словно меня внезапно швырнули в огромную мчащуюся карусель. И затем слышу — нет, чувствую мысли, чужие мысли, которые овладели моим мозгом. И я понял, о чем думал и чего хотел Имаго. Чудовищное планировал сэр Имаго. Он не хотел больше быть в заключении. Он, Наивысший, властелин мира, должен наконец выступить перед людьми, подчинить их себе, принудить их создать род многочисленных имаго, которые царили бы на планетах и населяли бы другие звезды какхозяева Космоса.
      Мне как-то удалось надеть защитный шлем и собраться с мыслями. Сначала я думал только о бегстве. «Прочь, скорее прочь из этого ужасного места, от этого искрящегося, вибрирующего шара!» Затем я сразу же ощутил холодок лазерного аппарата на моем бедре… Я сжался от крика. Почти с наслаждением, как показалось мне, живой шар приблизил свое щупальце к искаженному страхом лицу сэра Арчибальда, я уже видел летящие голубые искры, и тут я выхватил из кармана аппарат и нажал на спуск…
      Зашипело как сварка, шар вздулся, словно тесто, каскады электрических искр полетели по комнате, сэр Арчибальд упал, я еще и еще водил лазерным лучом по этой серой трепещущей массе, пока она, обуглившись, не растеклась и в комнате ее осталось ничего, кроме отвратительного запаха жареного мяса.
      Как я поднялся со стариком наверх, я не помню. Помню только, как слуга, мертвецки бледный, схватил нас обоих под руки и усадил в кресла. Затем ко мне приблизилась рука со стаканом виски, больше я ничего не знаю… до тех пор, пока… Да, пока напряженная тишина не была нарушена пронзительным старческим голосом, который был полон ярости:
      — Он убил моего сына! Он убил моего сына! Он убийца, он убил сэра Имаго Маккорни!
      Мне было все безразлично. Я зажал уши и выпил виски залпом. Я даже не хотел вставать, чтобы уйти, мог лишь сидеть здесь в кресле и больше ничего не сидеть, не помнить об этом ужасном шаре там, внизу.
      Послушно последовал я за сержантом, который арестовал меня. Остальное миру известно.
 
      Я должен быть оправдан, потому что я убил не человека, а чудовище, кошмарный сон.
      Означает ли мой поступок отказ от смелого эксперимента или даже признание, что природа не подлежит вмешательству? Нет, это мне нельзя приписать! Как много значит умение лечить ранее не излечимые наследственные болезни исправлением ошибок в геноинформации! Сколько возможностей лежит перед нами только здесь! Но все должно происходить на благо человека, а не для властвования всемогущего чудовища. Этого нельзя допустить, ни при каких обстоятельствах…
      — Откуда вам знать это! — скажут мои обвинители. — Может, вы своим страхом перед неизвестным отбросили человечество назад на столетия? Может быть, сэр Имаго был не чудовище, а мессия?
      Я могу только повторить: кто почувствовал бы, о, что пронзило мой мозг, когда я снял защитный шлем, то злое, враждебное, жестокое, что воздействовало на меня, тот поступил бы как я. Это было столь чудовищно, что я должен был схватиться за лазерный аппарат.
      Если Королевское Общество опубликует мою запись, всякий это поймет. Даже присяжные заседатели…

Зигберт Гюнцель
ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ С ПРИСЛУГОЙ

      То были прекраснейшие часы в жизни Алека. После напряженного шестичасового дня сидел он в своем старомодном, но удобном кресле и смотрел передачу по стереовизору, обволакиваемый различного рода запахами, которые источал составитель ароматов в приемнике. Передача была усыпляюще скучна, а это было как раз то, чего, он, собственно, ждал от сегодняшнего вечера.
      Алек достал из кармана кожаный портсигар, вынул сигару, с наслаждением понюхал ее и наконец зажег. Затем он откинулся на спинку кресла и продолжал, устало прищуриваясь, вглядываться в происходящее на экране.
      Из царства розовых мечтаний его вернула на землю жена.
      — У Варлеев опять новый робот, — сказала она, окидывая мужа взглядом, полным требовательного ожидания. — Ты, кажется, даже не замечаешь, как смешно мы выглядим с нашим потертым и помятым стариком. — Бетси кивнула на стоявшего в углу Джона.
      — Будь чуть потактичнее! — прошептал Алек. Присутствие робота смущало его.
      — Сегодня уже никто из разумных людей не держит рабочего робота из металла, — сказала Элизабет резко. — К тому же он невоспитан! Ты только вспомни, как он швырнул леди Уимблдон прибор прямо в ее тарелку.
      — У Джона тогда сгорело сопротивление, — пробормотал Алек, стараясь совладать с уже испорченным настроением.
      — Леди чуть не упала в обморок.
      — Леди Уимблдон, по меньшей мере, пять раз в неделю падает в обморок.
      — Ты мне закрываешь путь в общество. Уже шепчутся, что ты на грани банкротства! — Голос Элизабет сменился всхлипыванием.
      — Да это полная чушь! Я — и банкрот?! Только потому, что я не приобретаю себе нового робота, — идиотство! Завтра закажу механика для Джона.
      — Если тебе это удастся. Кто захочет возиться с этой антикварной развалиной? Не спорь со мной! Он антиквариат. Ну, есть у него соображение для того, чтобы говорить с человеком, — это хорошо, но это уже не слишком… Недавно я видела новую серию роботов — кибернетика высшей марки, если хочешь знать! Есть просто чудо как похожие копии актеров, политиков, певцов. И вовсе не дорого. Между восемьюстами и тысячью фунтов…
      — Тысячью… — Алеку отказал голос.
      — Но за это масса преимуществ, — мечтательно проговорила Бетси. — Во-первых, натуральная внешность — они выглядят даже лучше, чем оригиналы, во-вторых, приятный голос… дубликаты певцов даже могут петь! Кроме того, в сравнении с Джоном они намного совершеннее. Написано в проспектах. Во всех отношениях!
      Алек жаждал мира, но, прежде чем он достанет поющего робота, ему не видать спокойных вечеров.
      Он знал свою жену. И знал, как нелегко достаются деньги.
      — А ты сдай Джона в счет уплаты, — сказав это, Бетси невинно улыбнулась ему, — тогда тебе потребуется всего семьсот пятьдесят фунтов!
      — Этого ты не можешь требовать от меня! — прошипел Алек. Он чувствовал, что вот-вот прослезится. В течение нескольких лет он привык к старому роботу. Разлука была бы для него непереносимой.
      — Да, ладно, пусть остается. Лишь бы мне получить Стива Лесли.
      — Именно этого паточно-сладкого завывалу?
      — Алек, выбирай выражения! Если ты ничего не смыслишь в искусстве, то по крайней мере не показывай это в открытую. Я считаю, что он обворожителен. И этого для тебя должно быть достаточно!
      — Милая, я охотно выполню любое твое желание, но этого завы… этого человека я просто не переношу.
      — Ты купишь его. А если нет, то завтра в нашем доме Джона просто не будет. Это ясно?
      Удивление сковало Алека, удивление от факта, что он женат на этой женщине. Подавленный, он согласился.
 
      — Джон, отныне ты только в моем подчинении. Жена хочет современного робота, такого, который поет. Что ты на сей счет думаешь?
      Джон, вероятно, сморщил бы нос, не будь его лицо изготовлено из хромированной стали. Поэтому он ограничился презрительными низкими тонами в своем мембранном голосе, когда протрещал:
      — Ха, нынешние роботы! Оболочка высший класс, но для роботов совершенно непригодная. А если глубже заглянуть, то никакой ценности внутри. Только система проводов…
      Робот закашлялся, что напоминало повторяющийся звук «тц», «тц», «тц». После паузы последовало что-то более глухое и невпопад:
      — Остальное молчание… — Джон совсем недавно освоил несколько томиков Шекспира.
      В старом Джоне Алек нашел союзника. Немного успокоенный, он ждал событий, которые неотвратимо надвигались.
      И вот он явился — поющий, бодрый, грубоватый. Он чертовски походил на певца Стива Лесли. Перед Элизабет он склонился в глубоком поклоне, и она нашла благоприятным признаком то, что его суставы не скрипели. Алека он приветствовал холоднее, своего предшественника Джона он не удостоил и взглядом.
      — Компания «Робот Уоркс Лимитед» передает вам наилучшие пожелания, — пропел он. — Разрешите в качестве приветствия спеть небольшую серенаду. — И размягченным голосом он начал: «Ай лав ю оу хо со со…»
      Бетси внимала в немом восхищении.
      Алек боролся с непонятно откуда взявшимся ощущением, что с его ноги сам собой снялся ботинок. Джон издал неразличимый звук.
      В дальнейшем выяснилось, что в отношении пения синтетический Лесли ни в чем не уступал человеческому образцу, наоборот. Если настоящий пел высоко, то синтетический выше, если тот тремолировал нежно и плавно, то этот булькал и заливался соловьем. Бетси ежедневно не раз проливала слезы от растроганности. Она баловала «своего» Стива по всем правилам искусства и каждую неделю вызывала биомеханика из «Робот Уоркс Лимитед», который чистил и смазывал все внутренности любимца. Старый верный Джон по-прежнему ходил, скрипя и похрустывая, по дому выполняя в одиночку всю грубую работу.
      Мало того, что любимые песенки Стива невыразимо терзали нервы Алека, нет — этот парень после короткого периода адаптации принялся тиранить своего хозяина. Однажды вечером, когда Алек удобно устроился в своем кресле, в комнату вошел Стив, проигрывая внутри себя пленку.
      — Считается неприличным класть ноги на стол, сэр! — прогнусавил он. У Алека отнялся язык. Конечно, это работа Элизабет. Ей ничего более неотложного не пришло в голову, кроме как напичкать робота немецким учебником вежливости и хороших нравов, чтобы обучить Алека манерам.
      — Я британец и ни черта не нуждаюсь в заграничных светскостях. И вообще, я запрещаю тебе делать мне указания! Понял?
      — Конечно, сэр. Но, между прочим, даже британцы с низким показателем интеллигентности признают что некоторые обычаи континента приемлемы для подданных ее королевского величества, сэр.
      Как этот тип выговаривал «сэр»! В тот же вечер Алек принял решение: робот должен покинуть их дом, даже если это будет стоить целого состояния. Он, стараясь не распускать нервы, подошел к двери и произнес дружелюбным тоном:
      — Бэ-эт!
      — Да, милый?
      — У тебя есть минутка?
      — Сожалею, Алек, но я должна переодеться. Сегодня мы идем в оперу.
      Алек был поражен.
      — Ты мне ничего об этом не говорила. Что ж, я рад. Но что мы будем слушать?
      — Ты тоже хочешь пойти? Не выйдет, у меня только два билета. Стив будет меня сопровождать. Это будет чудесный вечер.
      Алек поперхнулся.
      — Я… в этом не сомневаюсь. Но что ты наденешь поинтереснее? Я на днях видел норковое манто, которое тебе наверняка приглянулось бы.
      Словно молния, Элизабет появилась в комнате. «Норковое манто?» Глаза ее округлились.
      — Примерь его. Если понравится, я куплю его тебе.
      — О, милый, ты чудо. Норковое манто! Мечта моей жизни!
      — Да… только одна-единственная трудность…
      Она недоверчиво глядела на него.
      — Да. Знаешь, у меня чуть-чуть не хватает денег. Но хватит, если мы отдадим Стива… тогда, я полагаю…
      — Я так и думала, что за твоим великодушием спрятано какое-нибудь мошенничество. Говорю в последний раз: Стив останется здесь! Можешь хоть на голове ходить.
      — Но, Бэт! Поговорим разумно. Я не могу больше видеть, как он меня оттесняет с моего места… — Алек с трудом выговаривал слова. — Я кажусь себе… этим… этим…
      — Марионеткой! — помогла Бетси. — Что же, может, ты действительно таков. Стив, идем! Я не хочу пропустить увертюру! — Элизабет вышла с поднятой головой.
      — Ты, я тебе покажу, марионетка я или нет! — крикнул он вслед ей яростно. Потом бессильно опустился в кресло.
      То, чего опасался Алек, свершилось. Между роботами начались стычки.
      Джон, хотя в нем и не было запрограммировано высокоразвитое восприятие искусства, считал пение Стива Лесли нагрузкой, которую нормально развитый человеческий слух вынести не в силах. Своим монотонным голосом он однажды обратил внимание Лесли на расстроенные нервы хозяина.
      Стив отрезал:
      — У вас, наверное, холодная пайка, а? Я пожалуюсь на вас мадам. Бракованный фабрикат!
      У Джона от такого нахальства сразу пробило несколько конденсаторов. Целый день он бормотал себе под нос: «Холодная пайка… Бракованный фабрикат…» Что-то должно было случиться. Чаша переполнилась. Или робот-меломан должен был сниматься с якоря, или Алек должен был взять Джона за металлическую руку и идти с ним куда глаза глядят.
      Джон натолкнул Алека на гениальную идею. Каждое утро робот информировал своего хозяина о важнейших сообщениях печати.
      — «Таймс», страница первая: «Забастовка в Бирмингеме сорвана с помощью роботов — профсоюзы требуют принятия закона об охране рабочих от конкуренции со стороны механических людей. Спикер палаты представителей заявляет: близорукая экономическая политика готовит почву для социальных конфликтов…»
      Алек дал знак Джону пропустить эту тему. Целую неделю газетчики, кажется, только и знают, что пишут о роботах-штрейкбрехерах. Джон продолжал обзор газет:
      — «Сенсация! «Робот Уоркс Лимитед» предлагает: роботы-звезды женского пола, новинка года! Компания отобрала по шестьдесят типов, от Гэлори Маклин до Лиз Райян. Наши представители охотно свяжутся с вами. Достаточно телефонного звонка!»
      Алек вскочил. Примерно со скоростью звука он достиг телефона. Вот оно! Укусы змеи лечат змеиным ядом!
      Весь день он загадочно улыбался, не скрывая этого. Даже когда прислуживавший за обедом Стив сделал замечание, что за границей картофель, даже синтетический, не режут ножом, а раздавливают вилкой, улыбка с его лица не исчезла. Вежливым кивком он поблагодарил робота за науку.
 
      На следующее утро порог дома переступила пышная рыжевато-белокурая молодая дама. Модель «Глория Чепмен» в роскошном исполнении, даже с пупком, как заверил продавец.
      Алек лишь с беспокойством заметил, что взгляд у нее не такой уж холодный, как можно было ждать. И только мысль о ее неестественном происхождении предохраняла его от действий, не подходящих мужчине его возраста и положения.
      Глория была просто идеалом, у нее для Алека всегда находился дружеский взгляд, который тысячекратно вознаграждал его за хмурое лицо супруги. Она сопровождала его в прогулках по Сити, отвозила его на машине из фирмы домой или в клуб, во время совещаний она не отходила от него, короче, она все время была полезной. Алек приготовился к длительной немой супружеской битве.
      Бетси очень скоро снова включилась в происходящее. Однажды она села на кушетку напротив мужа и попросила сигарету. Вдыхая дым, она оценивающе разглядывала Алека. Он сидел смущенный, глубоко вдавившись в кресло, словно оттуда черпал свою защиту. Она видела его беспомощность, которая ей раньше так нравилась. Что-то вроде сочувствия просыпалось в ней, пытаясь громко заявить о себе. Но она резко подавила в себе это сковывающее чувство.
      — Мне надо с тобой поговорить, — сказала наконец Элизабет.
      — Да, пожалуйста.
      — Ты знаешь, речь пойдет о Глории… О, только не думай, что меня это задевает, нисколько. Но я думаю о нашем престиже. По крайней мере один из нас должен об этом побеспокоиться. Да, мой милый Алек, наше реноме очень пострадало. — Элизабет с грустью опустила голову. — Что ты надумал делать?
      Алек выпрямился. Голос его звучал хрипло:
      — Я отправлю Глорию обратно…
      — Я знала, что в конечном счете могу положиться на тебя.
      — М-минутку! Ты не дала мне договорить. — Алека прошиб пот, он провел рукой по лицу. — Я верну Глорию, если ты…
      — Ты спятил? — Элизабет вскочила с кушетки.
      — Я хозяин в доме, и я тебе приказываю. — Он откашлялся. — Ты получишь к тому же норковое манто, — добавил он еле слышно. Подняв голову, он умоляюще взглянул на нее. — И новое вечернее платье.
      Она улыбнулась.
      — Хорошо. Не хочу упорствовать. Нужно когда-то и уступить. Кстати, мне определенно понадобится еще и красивая цепочка.
      В голове у Алека гудело от напряжения. Он доказал! «Я мужчина, — думал он. — Я мужчина!»
      Глория не пробыла у Алека и восьми дней. На следующее утро, задолго до окончания испытательного срока, она покинула дом а сопровождении имитации певца Стива Лесли. Немного грустные, глядели муж и жена роботам вслед,
      С той поры старый Джон со скрипящими суставами снова в полном одиночестве работает по дому, к радости своего хозяина и при молчаливом терпении хозяйки.

Гунтер Метцнер
ВСТРЕЧА В ПОТОКЕ СВЕТА

      Не двигаясь, стоял Раальт у счетных автоматов. Скрестив руки за спиной, приподняв голову, он вглядывался в экран, в центре которого ярко блестела небольшая звездочка. Солнце.
      Цифры набегали друг на друга, выстраивались колоннами, гасли и, слегка измененные, появлялись снова.
      Солнце медленно покидало центр, и на экране появлялись другие звезды. Затем вспыхнула светлая точечка. Метеорит, летевший вдалеке от корабля своим путем. Да… но этот путь через несколько часов пересечет их собственный.
      Разбудить остальных? Нет, пожалуй, не надо. Кораблю ничто не угрожает. Просто ситуация была несколько необычной. Они уже не раз встречались с космическими телами, но то были небольшие осколки с незначительными скоростями. На сей раз метеорит двигался даже чуть быстрее корабля, а тот развил наибольшую скорость.
      Здесь, неподалеку от орбиты Нептуна, два космических тела мчались к Солнцу по очень близким орбитам.
      Раальт сбросил оцепенение. Он нажал на несколько клавиш, и на главном экране еще раз возникли данные о подлетающем теле. Скользнув в кресло, Раальт успел заметить, как перед ним обозначилась расчетная кривая метеорита.
      «Ну и шутник, — подумал Раальт, — срезает нашу траекторию под таким дьявольски острым углом, настолько малым, что несколько часов будем находиться в относительной близости». Для проведения точных наблюдений этого должно хватить, даже не придется будить остальных членов экипажа — все сделает автоматика.
      Промчались часы, Раальт сидел за телескопом и всматривался в приближающийся объект. Прибор не позволял видеть изображение чужого тела, но меняющиеся звездные очертания и колебания в яркости точно фиксировали его прохождение.
      На борту все было спокойно. Ничего не происходило. Раальт приглушил свет в центральной рубке и устроился за командным пультам. Несколько движений руки — и оба зонда, отделившись от корабля, взяли курс к незнакомому объекту.
      Чуть слышно пощелкивали дистанционные измерители, экраны показывали только знакомую звездную мозаику. Прожекторы зондов были давно включены, но свет их все еще терялся в бесконечной дали вселенной, даже не коснувшись объекта. До сих пор спокойно дожидавшийся, Раальт начал волноваться — когда же наконец автоматы подведут оба зонда достаточно близко к незнакомому гостю?
      Пробурчав про себя что-то вроде «самому надо все делать, ни на кого не надейся» он еще раз отрегулировал мощность посылаемых сигналов и стал ждать событий, которые должны были последовать.
      И они последовали. Изображение появилось так внезапно, что он отшатнулся в испуге. Экран мерцал, по нему носились во всех направлениях радужные искорки.
      Изображение мгновенно стабилизировалось, проступили четкие контуры. Вновь отпрянул Раальт и тут же резко нажал тумблер «тревога».
      В отсеках затрещали сигнальные позывные; аварийные роботы спешили занять свои места, помеченные знаком «опасность»; автоматически включались дополнительные компьютеры, разогреваясь, они ждали приказаний от людей.
      Над спальными сетками завыли сирены, и спящие корчились от боли. В течение одной-двух минут они должны были собраться в центральной рубке в полной готовности.
      Раальт был человеком трезво мыслящим и хладнокровно действующим, его не так просто было вывести из себя, но то, что он сию минуту видел объемно перед собой, возбудило его в высшей степени.
      Он не мог точно распознать, что это было. Скорее всего бессистемное соединение шаров, вдвинутых один в другой стержней и других элементов. А все вместе, все вместе выглядело как груда развалин, озаренная в лучевом потоке обоих зондов довольно ярким, немного зеленоватым светом.
      Раальт откинулся чуть назад, зеленый отсвет действовал пугающе. Медленно вращаясь во вселенной, образование приближалось к обоим зондам. Изумрудно-опаловое свечение усилилось, оно уже задевало арматуру перед видеоэкраном. Возникла призрачная, нереальная атмосфера.
      С чувством одиночества и беспокойства Раальт ждал нетерпеливо своих спутников. Он не признавался себе в этом, но был напуган. Напуган этим неожиданным, жутким, загадочным здесь, на расстоянии четырех миллиардов километров от Земли.
      Что делать ему? Он больше не сомневался, что образование было искусственным телом, но он не знал, были ли это обломки или в них была жизнь. Может быть, они управляются и автоматами. Но это было бы как-нибудь заметно;
      Да, это было искусное творение, об этом свидетельствовали геометрические формы. Теперь, разузнав уже кое-что, он приблизил оба зонда еще ближе. Однако увеличение ничего нового не принесло, только еще отчетливее стала видна запутанная конструкция.
      Неужели внутри ее жили другие существа? Если они там были, то как они могут выглядеть? На все эти вопросы пока нет ответа. Где его товарищи, чего они медлят? Он то и дело оборачивался и смотрел в сторону центральной переборки. Там все пока было безжизненно.
      В нетерпении постукивая одной рукой по пульту, другой он включал блок коммуникации. Хорошо еще, пришло ему в голову, что он вовремя вспомнил о коде сопонимания, а то пришлось бы опять кое-что выслушивать от Леона.
      Впервые зажегся красный треугольник на земном космическом корабле. Красный треугольник, символ желания людей вступить в контакт, готовности к взаимопониманию. Радиостанция корабля посылала одновременно программу, содержавшую самую различную информацию, разложенную на пиктограммы и математически дешифрующие коды.
      Раальту было любопытно, что там навыдумывали эксперты на Земле, заряжая этой программой бортовые информагазины, но он не так уж чтобы верил в успех дела, ведь ничего не известно было о средствах коммуникации и образе мышления других существ. Ни разу еще не удавалось получить хоть малейший опыт в этом смысле.
      Позади Раальта с грохотом откатилась на рессоры переборка. В Центральную рубку ворвался Леон. Его космический костюм начал отсвечивать зеленоватым. Шлем тихо упал возле него, когда он разжал пальцы. Леон провел рукой во лбу, голова еще болела от внезапного пробуждения. Сперва он бросил взгляд на цветные круги на потолке — это была информация о техническом состоянии и энергетическом режиме корабля. Энергобаланс показывал нормальные данные, гравиметры сигнализировали об обычной нагрузке, защитные поля тоже не показывали никаких отклонений. Судя по этому, все было в порядке. Это успокоило Леона, но он еще не мог после глубокого сна четко управлять телом. Неуклюже двигаясь, он направился к Раальту, но внезапно остановился. Только теперь он увидел лабиринтообразную, медленно вращавшуюся груду металла на большом обзорном экране. Безмолвно взирал он на изображение, ни одно слово не слетело с его губ. Он пока пытался постичь увиденное.
      Позади обоих вновь пришла в движение переборка.
      — Успокойтесь, ребятки, наша баржа в порядке, но, наверное, у нас будут гости. — Леон говорил, не оборачиваясь.
      Раальт не без удивления и восхищения установил, как быстро мог Леон найтись в этой явно не банальной ситуации. И еще он подумал о том, что пройдет еще немало времени, прежде чем он сам вот так же рассудительно и хладнокровно будет встречать неожиданности, как Леон.
      Появились еще двое. Теперь они оценили положение с первого взгляда, удивленные, но овладевшие собой, они немедля подошли ближе к пульту. Они перешептывались между собой, словно боялись спугнуть чужой корабль громкими словами.
      Сигналы сопонимания успеха не принесли Никакой реакции. Никакой.
      Что было делать дальше? Вопрос этот, невысказанный, был в выражениях лиц всех космонавтов. Среди четырех членов экипажа возникло беспокойство: чужой объект медленно, но верно удалялся от их корабля. Законы небесной механики не давали другого выхода.
      Конечно, хотя точка максимального сближения обоих космических тел была уже позади, оба зонда позволят еще долго держать связь — если бы она была! — с другим объектом.
      — Возможно, что это необитаемая колымага, — заметил Раальт, — тогда нам ничего не останется, как поточнее измерить курс, чтобы определить координаты их старта и финиша.
      — Нам ничего другого делать и нельзя, проникнуть внутрь мы не можем, потому что наверняка там встроены «сюрпризы» для защиты от разрушений, — сказал Леон. — Достаточно вспомнить о нашем собственном корабле.
      На фронтальной стене центральной рубки мелькали цифры, они медленно менялись, приближаясь к области сотен. Расхождение тел все увеличивалось. Наступит момент, когда незнакомый объект навсегда растворится во вселенной.
      — Нам надо изменить курс!
      Леон повернулся вполоборота, в первый момент посмотрел на Эллиота с удивлением, потом улыбнулся.
      — Уж кому-кому, а не тебе это говорить, ты лучше должен знать, что это не годится. После последнего приключения мы уже залезли в резервы безопасности, и немного энергии, которая еще осталась, нам нужно для последней коррекции. У нас слишком большая скорость, и если мы пойдем сейчас на изменение курса, пусть даже незначительное, это дало бы такое большое отклонение в отношении Солнца, что вырулить на орбиту Земли нам просто не удалось бы. — Он жестом дал понять, что не намерен больше возвращаться к этой теме.
      — Факт остается фактом, — обратился он ко всем, — что в течение ближайших часов мы должны установить связь; если нет, тогда…
      Каждый понимал, чего не договаривал Леон, и Раальт высказал мысли всех:
      — Тогда не так уж быстро повторяющаяся и, возможно, единственная возможность пропала.
      Не дожидаясь команды, Раальт подошел к рулевому блоку одного из зондов и заставил последний еще ближе придвинуться к космическому незнакомцу. Не оборачиваясь, он спросил Эллиота:
      — Радиосвязи все еще нет?
      — Увы.
      Один из зондов парил теперь в непосредственной близости от крутящихся, причудливой структуры покрытий объекта.
      — Если они выглядят точно гак же, как их корабль, — заметил Рауль лаконично, — тогда нам еще предстоит кое-что.
      Тем временем Леон установил объективы на максимальное увеличение, при этом он увидел, что один из сегментов вовсе не прокручивался вместе со всей конструкцией, а неизменно был направлен в сторону движения. Когда он поймал его целиком на экране, то стал посылать свет прожектора зонда с ритмичными интервалами. Включал, гасил, включал, гасил. Прошли минуты.
      Безо всякого предупреждения что-то задвигалось на передней стороне сегмента, убралась назад пластина, вместо нее появился обзорный иллюминатор. А может, это был видеоэкран, никто не мог бы точно сказать. На земном корабле уже давно работали накопительные агрегаты, подключенные к радиопульту.
      Краткая вспышка на экране другого корабля тотчас же приковала внимание четырех космонавтов. Однако экран оставался темным. Никаких силуэтов, теней, намеков на движение. Раальт попробовал с другими комбинациями фильтров поймать хоть что-нибудь. Ничего Оставалось ждать дальше.
      Внезапно появилось размытое изображение, улучшавшееся на глазах. Леон снова попробовал разные фильтры перед объективами и установил чистое изображение. Это был успех. Ни с чем не сообразное существо появилось на экране. Его нельзя было сравнить с земной жизнью, вообще с типами гуманоидов. Никто не ждал увидеть нечто знакомое, по крайней мере сравнимое с чем-нибудь, но такое? Четверо мужчин стояли недвижимо и глядели на это явление жизни. У каждого были свои представления, как могли выглядеть неземные обитатели, но такое — такое не в силах был представить никто.
      Раальт, тяжело дыша, облокотился на радиопульт, а Рауль с легким вздохом упал в кресло.
      Фигура, с земной точки зрения, выглядела ужасно, однако никто на корабле не чувствовал и следа страха, отвращения или брезгливости, скорее неуверенность обозначилась на лицах. Но и она исчезла.
      В центральной рубке воцарилось даже ощущение радости, гордости. Ни одно слово же нарушило тишины. Подобная атмосфера была на корабле только однажды, когда они стартовали и завороженно смотрели на свою далекую цель, когда вселенная заключила их в крепкие объятия. Тогда они тоже стояли все четверо перед экраном и рассматривали сверкающее величие космоса. На сей раз была такая же тишина, только никто не сознавал этого.
      Они видели перед собой мыслящее существо, сомнений не было.
      В изображении произошло изменение, чужое существо двигалось. В верхней, видимой сфере фигуры (ее можно было бы обозначить как неправдоподобно морщинистое яйцо, в котором поблескивали два темных глаза) собралось несколько складок и появилось отверстие, которое с интервалами увеличивалось и уменьшалось. Другого ничего не происходило. Не было видно рук или чего-либо подобного, хотя они могли располагаться далеко внизу.
      Итак, встретили чужого, который мог оказаться другом? Раальт повернулся к Леону, шепнул ему что-то и сказал, что самое время сейчас что-нибудь предпринять.
      Но что?
      — Мы можем послать им несколько наших капсул, — предложил Леон. — С информационным материалом, который мы оставляли на малых планетах. Может, нам повезет, и они примут информативные капсулы, тогда бы мы уже многого достигли…
      Но, прежде чем они осуществили свое намерение, экран залило яркое свечение, пробежала волна, и фигура исчезла. Однако прошло немного времени, и на экране целыми сериями стали появляться изображения, рисунки, но так быстро, что никто не смог разобрать деталей. Картинки повторялись неоднократно.
      Раальт сказал, что он определенно разобрал очертания знакомого ему созвездия. Но внезапно передача прервалась. Снова над видеоэкраном выдвинулась большая бленда, и все стало так, словно ничего не произошло.
      Тем временем автоматика уже начала катапультировать снаряды с капсулами. Пять раз раздался в командном отсеке сигнал гонга, означающий зажигание в двигателях пяти стартовых вспомогательных ракет. Четверо космонавтов видели, как пять светлых точек устремились к чужому кораблю, резко затормозили на большом удалении от него и перешли на круговую орбиту.
      — Почему ты не подрулишь их ближе, Леон? — спросил Рауль.
      — Раальт, что бы ты стал делать, если с незнакомого, чужого корабля на тебя пошли пять блестящих агрегатов, подлетали бы все ближе, не имея даже намерения остановиться?
      — Применил бы противометеоритное оборонительное средство, — тихо ответил гот.
      — Ну как, ответил я на твой вопрос или нет Рауль?
      Рауль предпочел промолчать.
      По команде Леона из каждой ракеты-снаряда были выпущены капсулы в направлении чужого корабля. Капсулы медленно входили в оптическое поле зрения обоих зондов. На заднем фоне временами можно было видеть тянущийся распыляющийся и тающий газовый шлейф — двигатели ракет.
      Орбитные кривые лишенных двигателей капсул, попавших в незначительное поле тяготения чужого корабля, медленно изменялись. Затем капсулы увеличили хаос на экране, закружив вокруг корабля. Только одна из них из-за неточности при катапультировании взяла другое направление. Она проскользнула наискосок под кораблем и удалялась все больше. Однако тут же она была словно невидимой рукой отброшена назад, помчалась к незнакомцу и исчезла. Куда — этого никто не мог определить.
      Леон положил Раальту руку на плечо:
      — Сделано. Они приняли послание.
      — А мы, мы, возможно, установим место их отправления, их родину, — постучал Раальт по накопителю информации, — но захотят ли они сами вступить с нами в контакт?
      — Если они даже приблизительно думают гак же, как и мы, то пусть они выглядят как угодно, но они пойдут на это! — подчеркнуто медленно ответил Леон. Он хотел, чтобы его голос звучал уверенно, но это не совсем ему удалось. Примешивалось сомнение — могло ведь и не получиться.
      — Сначала мы полетим к ним, — решил Рауль.
 
      Чужой корабль медленно исчезал из поля зрения оптических датчиков. Снова приступили к обычным делам. Только один раз прибегли к противометеоритной защите. Лучами рассеяли ненужные теперь капсульные носители, которые разнеслись бы по космосу, после того, как сгорел их запас горючего. Это было бы опасно для всех.
      Оба зонда оставили чужеземцу как подарок.

Йорг Гернрайх
ТУМАН

      Свист уплотненной атмосферы тихо проникал в застекленную кабину, и ясное пение моторов было едва слышно. Под ними лежал плотный туман. Мимо пролетали коричневые клочья облаков и исчезали позади машины в ядовито-зеленой дымке. Впереди по направлению полета в кипящей пелене облаков вспыхивали молнии.
      — Высота три тысячи триста. Поверхность планеты не просматривается!
      Рей Лоусон поднял голову от приборов.
      — Опустись до двух тысяч, я подготовлю автомат. Если найдем что-нибудь подходящее, можно сесть.
      Пилот передвинул грибковую ручку на ширину пальца. Изменение гравитации показало, что носовая часть корабля наклонилась.
      На радиолокаторном горизонте выросла горная цепь. Пилот снизил скорость и по широкой дуге направил корабль на юго-восток. На экране радара поверхности вспыхнули мощные эхо. Участок под машиной был так сильно изрезан, что астронавтам показалось небезопасным совершить посадку в этой области. Теперь они летели над прибрежной зоной внутреннего моря. Радарные эхо участились вблизи берега и слились на северо-востоке в блестящее обрамление.
      Пилот Лингев задал машине курс по окружности, сделал знак второму пилоту, указав на точку на матовом экране. Лоусон кивнул в ответ.
      — Сейчас?
      — Нет, еще три круга.
      После третьего витка Лингев нашел подходящее место для посадки. Равнина, примыкавшая к прибрежному району, была ровной, как бильярдный стол. Пилот ослабил тягу и включил автомат, штурвальная колонка плавно пошла вперед, нос посадочного модуля стал опускаться. Они быстро теряли высоту. Но туман не рассеивался.
      На высоте четырехсот метров управление перехватил автопилот. Развернувшись перед хвостовой частью, коптер опускался на равнину.
      Медленно блестя синевой, узкая лента пленки выскользнула из щели анализатора и, шурша, упала в плоское углубление на лицевой стороне командного пульта. Лоусон подхватил ленту, бросил беглый взгляд на цифры и протянул их Лингеву, который уже нетерпеливо тянул руку.
      — Какие показания?
      — Что-то не пойму, — проворчал Лоусон недовольно. — Посмотри сам! Семьдесят четыре процента азота, двадцать два процента кислорода… Дальше я еще не разобрался. Может быть, обойдемся маской Б?
      Пилот махнул рукой.
      — Было бы здорово, — засмеялся он сухо. — Устроим веселый маскарад.
      — Значит, опять в доспехи?
      — Гм… Кислород, давление — шестьсот двадцать три торр, радиоактивности почти никакой, все это очень хорошо. Но окись угля, сероводород и углеводород, очень много соединений мышьяка и свинца.
      Он покашлял смущенно и снова протянул ленту своему второму пилоту.
      — Да, для похорон по первому классу маски Б будет достаточно, — усмехнулся Лоусон и в нерешительности стал скатывать ленту между пальцами.
      — Если посмотреть на это дело внимательно, не знаю… Но мне тут что-то не нравится. Вполне возможно, что состав воздуха можно объяснить вулканической активностью. Мы, пожалуй, имеем дело с довольно молодой планетой, если верить Шпиндлеру.
      — Ну что ж. Может, так, а может, и не так… Это наверняка объяснило бы многое. Соединения серы и углерода… Шут его разберет. — Второй пилот покачал задумчиво головой и сунул ленту с показателями в боковой карман комбинезона.
      Лингев пожал плечами:
      — Смелое предположение, и ничего больше. Ибо в конечном счете, насколько я помню, мы не заметили признаков вулканизма.
      Лоусон теребил свой воротник.
      — Да что могут значить наши наблюдения? Несколько тысяч квадратных километров, которые мы облетели, составляют в лучшем случае несколько тысячных долей поверхности. Но мы все-таки не химики. Никто из нас не знает достоверно, являются ли все эти соединения действительно вулканическим газом.
      — Ты прав, — уступил, колеблясь, пилот. — Мы ничего не знаем и спорим о пустяках. Когда «Протектор» сядет, у наших экспертов будет много работы.
      — Ладно, — сказал Лоусон, ухмыляясь. — Если мы сами хотим сегодня высадиться, то нам надо еще кое-что доделать. Райф и Шпиндлер эту работу за нас делать не будут.
 
      Тусклый свет встретил их, когда они покидали шлюзовую камеру. Мимо проплывали клубы тумана, несильный ветер гнал серые облака пыли по грунту, поросшему скудной растительностью. Маленькие кучи песка скапливались у тощих коричневатых стеблей и рассыпались под тяжестью шагов. Через наружные микрофоны доносилось приглушенное завывание ветра и шуршание пылинок, несущихся по траве. Поначалу Лингев и Лоусон бодро шли вперед. Посадочный модуль скрылся за желто-зеленой стеной тумана, однако радиомаяк ракеты обеспечивал необходимую ориентацию.
      А затем марш усложнился. Радионуклидовая батарея больно давила при каждом шаге на лопатки. Передатчик, который в роли секторного маяка должен был наводить «Протектор», заставлял сгибаться в три погибели.
      Лоусон застонал. Лингев повернулся и остановился, тяжело дыша. Второй пилот поправил груз и вытащил из набедренного кармана карту, изготовленную автоматом согласно показаниям радара. Его товарищ подошел к нему и склонился тоже. Они вместе развернули лист, полоскаемый ветром в их руках. Лоусон изменял несколько раз положение батарейного ящика на своих плечах, прежде чем взять в руки компас, стрелка которого указывала на юго-запад. Он обстоятельно расправил карту.
      — Если мы не сбились с направления, то теперь находимся здесь, — сказал Лингев, показав пальцем на план. — Еще два километра на юго-восток, и цель будет достигнута. Поставить радиомаяк и запустить его — дела на час. Обратный путь без багажа займет еще два часа. Следовательно, до приземления «Протектора» останется еще добрых двенадцать часов.
      Лоусон хитро улыбнулся.
      — Значит, ты полагаешь, что мы могли бы после установки маяка совершить маленькую экскурсию. Идея недурна, но…
      — Ну и что! Кто прошел пять километров, может спокойно пройти и один лишний. Или, может, ты хочешь просидеть здесь все двенадцать часов и валять дурака? — Он посмотрел еще раз на карту. — Смотри, здесь мы установим радиостанцию. Дальше, примерно через полкилометра по направлению нашего движения, находится русло реки, которая через следующие полкилометра впадает в море. На этом месте кончается также одна из этих странных областей отражения света.
      — Может быть, мы застанем кого-либо «дома»? — подтрунил Лоусон.
      — Ерунда! В этой ядовитой кухне никто не живет. Тут нет даже травы… В лучшем случае солома. Мы проследуем, таким образом, вдоль русла реки до моря, — резюмировал Лингев. — А затем кратчайшим путем назад.
      — Гм, — проворчал другой и сдвинул в сторону на несколько сантиметров лямки.
      — Тогда в последний рывок…
      Вторая часть пути стала настоящим наказанием. Они быстро устали и вынуждены были несколько раз останавливаться, чтобы набраться сил. Туман был неприятный, видимость ограниченная, равнина унылая и пустынная, без единого предмета для ориентира. Если бы у них не было счетчиков шагов, ни один из них не смог бы даже приблизительно ответить, сколько они прошли. Наконец Лингев остановился, сбросил радиостанцию на землю и, тяжело дыша, уселся на футляр.
      Лоусон последовал его примеру.
      — Слава богу! — сказал он. — Второй раз не придется совершать такие маршруты.
      Пилот ничего не отвечал, положил шлем на руки и рассматривал кончики своих сапог.
      Так они просидели около пяти минут, пока не поднялся Тор Лингев и не стукнул своего товарища по плечу.
      — Давай подтянись! Закончим с этим делом.
      Лоусон поднялся неохотно, открыл ящик с батареями и начал распаковывать принадлежности.
      …Уже почти десять минут шли они опять на юг. Местность стала чуть наклонной. Земля была влажной и пружинила у них под ногами. Растения, покрывавшие до этого землю как соломенный ковер, редели и наконец уступили место коричневатой илистой подпочве. Мелкая пыль, приносимая неутихавшими ветрами, образовала светло-серую влажную корку, которая ломалась под шагами мужчин, заставляя их проваливаться до лодыжек.
      Вскоре за желто-зеленым туманным покрывалом появилась темная полоса, контуры которой с каждой секундой выступали все яснее.
      Они приблизились к реке метров на сто. Противоположный берег матово выделялся в дымчатой завесе. Между берегами, подернутыми грязной смолистой массой, извивался к морю мутный лениво текущий поток воды. От поверхности ее поднимались сернистые испарения и смешивались с туманом, который окутывал все окружающее. На воде возникали переливающиеся пузырьки газа, несущиеся вниз и лопающиеся то и дело, на смену им появлялись новые и оставались в виде тонких пенистых полос на илистом берегу.
      Оба не чувствовали особого желания приближаться к самой реке. Они повернули и пошли вдоль русла. Характер местности оставался прежним. С левой стороны илистая вода с трудом пробивалась к морю, с правой стороны их сопровождала пустынная местность, лишенная растительности. Напористый ветер наметал кучи песка, которые в течение нескольких секунд засыпали следы.
      До них долетел далекий шум прибоя. Они ускорили шаги. Совсем неожиданно перед ними открылось море. Впереди, метрах в тридцати от них, большие волны обрушивались на блестящие, черные как смола скалы. В лицо им ударили брызги, стекавшие потом по защитным костюмам и оставлявшие черно-коричневые клейкие следы. Метровые куски пены, похожие на льдины, налетали на берег вместе с прибоем, разбиваясь на тысячи липких хлопьев, которые моментально уносились порывами ветра.
      — Волны, солнце, песок, — сказал насмешливо Лоусон, протирая перчаткой стекла шлема. — Чудесное местечко!
      Пилот с отвращением огляделся. В пятидесяти шагах от них причудливо громоздилась красновато-фиолетовая слизь, которая под натиском шторма стекала, полузастывая, на землю. Узловатые желеобразные нити обтягивали, словно тугой сетью, прибрежные скалы. Убегающие потоки воды захватывали эти нити, унося их в море.
      Лоусон почувствовал тошноту. Его охватило нелепое ощущение, будто дьявольская вонь проникает через стенки шлема.
      — Сплошная клоака, — сказал он. — В жизни не видел ничего более омерзительного…
      — С вулканизмом это не имеет ничего общего. Тут что-то другое… Так здесь было не всегда.
      Второй пилот почувствовал, как его охватило странное возбуждение Замечание Лингева пробудило в нем собственное подозрение, в котором он еще не хотел признаться самому себе. Он отвернулся, взяв в руки карту.
      — Хватит, пошли, — сказал он задумчиво. — Одна позиция нам еще не ясна.
      Лингев нерешительно последовал за ним.
      — Да, еще одна, — пробормотал он глухо. — Последняя…
      Страшное предчувствие погнало их вперед в том направлении, где сквозь туман пробивался силуэт какого-то крутого возвышения. Тонкие красно-коричневые ручейки пересекли вскоре их путь, соединяясь постепенно в узкие ручьи.
      Они брели по мелким лужам, в которых плавали наполовину вымазанные грязью, наполовину покрытые коркой обрывки пленки.
      Кругом валялись разъеденные коррозией обломки деталей каких-то машин самой различной величины и формы.
      Чем ближе они подходили к горе, хребет которой был окутан желтой дымкой, тем чаще им приходилось переступать через провода, погнутые трубы, наполовину ушедшие в землю шарообразные сегменты и опоры. С грохотом полетела поблизости в долину лавина тяжелых обломков. Из грубопористых глыб пенопласта сочилась мутная маслянистая жидкость.
      Лингев нечаянно сделал шаг в сторону и стер носком сапога ил с ярко-желтой пачки листов. Лоусон схватил его за руку.
      — Пошли, — сказал он хриплым голосом. Его лицо стало каким-то угловатым и побледнело. — Пошли же, в конце концов! Насмотрелись достаточно.
      Пилот сбросил его руку и нагнулся.
      — Одну минутку, подожди… Сейчас…
      С некоторым трудом ему удалось вытащить эту пачку. Но как он ни старался, часть листов осталась в земле.
      Лоусон подошел к нему. Дрожащими руками Лингев смахнул налипшую грязь с поверхности. Они стояли словно окаменев, ничего не понимая, и глядели на верхний лист.
      На них смотрело человеческое лицо… Смеющееся лицо.
      Им бросился в глаза прозрачный колпак, закрывавший рот и нос и плотно прилегавший к коже лица на щеках и подбородке. Шесть тонких и прозрачных трубочек отходили от колпака, заканчиваясь на двух утолщениях воротника.
      Теперь не было сомнений и это открытие странно разволновало их, — существо, которое, казалось, так беззаботно смеялось на фотографии, имело защитный дыхательный аппарат!
      Но то, что они увидели на других страницах, заставило их задуматься. В середине большого листа, который получился из развернутых страниц, они узнали уменьшенную «Титульную фотографию», которая была обвита спиралью из незнакомых разноцветных символов или буквенных знаков. Эта спираль была центром светло-зеленой многозубчатой звезды. На конце каждого из этих зубцов находилось еще по одной фотографии.
      Мужчины, молодые женщины, дети — в прозрачных, матовых или непрозрачных защитных масках, покрытых цветными орнаментами. Здесь яркие, переплетающиеся линейные узоры, там скромные мотивы цветов, тут сливающиеся Друг с другом цветные пятна, там геометрические фигуры. Какой беспредельный цинизм!
      Лингев был вне себя от бешенства.
      — Поистине на каждый вкус что-то есть. — Он хрипло засмеялся. — «Покупайте «Озонакс» маску с тремя суперабсорберами», — прокомментировал он ядовито.
      Лоусон смущенно молчал, складывая этот лист, ин долго рассматривал фотографию незнакомца с улыбкой кинозвезды.
      — Они были такими, как мы, — констатировал он этот факт.
      — Такими как мы?… — повторил негромко Лингев, бросая беглый взгляд в сторону, и покачал головой: — Нет, не совсем.

Гюнтер Теске
КОНЕЦ ОДНОЙ КАРЬЕРЫ

      Артисты из среды саккарцёв и фуманитов были виртуозами мирового класса. Прирожденный дар движения у этих народов создавал неисчерпаемые возможности для открытия всех новых талантов. К тому же наиболее состоятельные группы устроителей спортивных зрелищ заботились об основательной выучке лучших из лучших. Поэтому каждый житель планеты Луланде считал совершенно естественным, если первые призы на «Большом Смотре» неизменно вручались представителям этих народов, ибо, шла ли речь о «прыжках красоты» или фигурных прыжках, о танцах на высоко натянутых канатах, групповом восхождении или излюбленных махах флагами, всегда они представляли зрелище необычайное.
      Однако за два лета до очередного «Большого Смотра», участвовать в котором снова вызвались все двадцать пять народов Луланды, единый мир любителей артистичности зашатался. Неожиданно темой разговоров стали уже не любимые звезды из саккарцёв и фуманитов — туккумцы приковали к себе внимание небывалыми, фантастическими результатами.
      Туккумские артисты на межнациональных представлениях выигрывали большинство видов соревнований с таким преимуществом, что конкуренты от отчаяния, если их не схватывали судороги, еще на арене разрывали свои лицензии или разъезжались по домам, качая головой, с опустошенными взглядами. На всех этих состязаниях незаметно, на заднем плане, присутствовал и руководил победителями один человек, который был указан в заявке национального смотрового совета туккумцев как режиссер Гибсон Дорж. Наличие нарушений правил или скрытых манипуляций со стороны туккумцев, несмотря на большие старания, доказать не удалось. Поэтому никто не мог оспаривать их право пользоваться услугами такого Большого режиссера, как Гибсон Дорж.
      Подобные таинственные личности уже вошли в историю артистичного спорта Луланде, достаточно вспомнить здесь только Туммера Тункеники, Холмена Драммера и Г. Оргбуша. Их рецепты являлись новыми и лучшими методами подготовки, которые неизменно приводили к высшим достижениям. Правда, их подопечные никогда не демонстрировали подобного превосходства и не добивались таких внушительных показателей.
      Единственным на Луланде, кто оставался безучастным ко всему переполоху, предположениям и даже подозрениям вокруг Гибсона Доржа, был Гибсон Дорж. Непоколебимо и целеустремленно он продолжал свою деятельность в специальном центре, не задумываясь над своей двойственной популярностью.
      Тяжеловесное тело Гибсона Доржа грузно опиралось на две вечно прогнувшиеся ходули. На его лице отсутствовал выдающийся признак туккумцев — большой орган обоняния, вместо этого легко было распознать отчетливые признаки бочкообразного образования, типичного для мужской части фуманитов. В то же время его темные стеблевидные глаза давали основание луландцам угадывать его принадлежность к саккарийским народам. Короче говоря, этот Дорж мог принадлежать к любому народу Луланде, он мог быть с Формакса или даже с одной из очень удаленных планет солнечной системы. Как известно, высокоразвитые существа на всех кислородно-азотных планетах Галактики едва ли отличались так разительно друг от друга, как это было с народами на Луланде.
      Если Дорж сидел вечером вместе с артистами в комнате с транслятором и диктор начинал говорить в предстоящем репортаже «о таинственном Гибсоне Дорже и его чудесных средствах», он тихо улыбался про себя и неслышно выходил из комнаты. Вот и сейчас он снова поднялся, потому что перед задником артистической сцены на экране возникла голова знакомого репортера Оттоло, вопрошавшего: «Где находится предел возможностей луландцев? Критические размышления по поводу новейших рекордов туккумцев и их режиссера, или, лучше сказать, волшебника Гибсона. Доржа».
      Дорж еще не дошел до двери, когда из глубокого кресла донесся намеренно равнодушный мужской голос:
      — Я бы очень хотел знать, что сам непостижимый режиссер скажет об этих дискуссиях. Может, и в самом деле здесь не все чнсто.
      Дорж, словно споткнувшись, остановился и, казалось, вслушивался в висевшие в помещении слова. Он наклонил свою большую лысую голову и поискал глазами произнесшего эти слова. Однако в комнате ничто не двигалось. Все напряженно всматривались в красочно мерцающую телепластину. Дорж вернулся и сел, грозно откашлявшись.
      Фильм шел недолго, и снова голова репортера заполнила экран. Тех, кто ждал, что теперь он объяснит методы Гибсона Доржа, охватило разочарование. «Рекорды поразительны, это факт. Чем они достигаются, об этом туккумские артисты не могут или не хотят говорить. Это понятно, ведь их доход существенно повышается благодаря этим достижениям. Таким образом тайна, связанная с чудо-тренером Гибсоном Доржем и его успехами, остается неразгаданной».
      Дорж поднялся с презрительной ухмылкой. Он подошел к одному из молодых людей, строго посмотрел на него со своей высоты и сказал громко и отчетливо:
      — Вы хотели знать, что я скажу обо всей этой болтовне, суперартист Котта. Тогда идемте со мной.
      Он повернулся и пошел из комнаты, ни разу не оглянувшись. Молодой человек следовал за ним, пружинисто шагая. И только то обстоятельство, что он очень тихо закрыл за собой дверь, могло бы сказать внимательному наблюдателю, что внешние уверенность и самообладание Котты не совсем согласовывались с его внутренним состоянием.
      Гибсону Доржу принадлежало несколько комнат в спеццентре, служивших ему жильем и лабораторией.
      Он включил свет и жестом пригласил артиста подойти поближе. Явно ошарашенный, тот последовал за ним в среднее помещение, уставленное дорогими скульптурами и редкими растениями.
      — Садитесь, Котта.
      Дорж не терпел возражений. Котта, любимец миллионов зрителей, опустился в пневматический овал, который тотчас начал приятно покачиваться. Дорж подошел к одному из обвитых растениями автоматов и выудил два фужера.
      — Вы выпьете немного перлуса, это не повредит, — сказал он и энергичным движением руки погасил попытку Котты протестовать.
      Он протянул ему фужер и скользнул во второе кресло. Молча потягивал напиток и не отрываясь глядел Когте в глаза. Артист попробовал отвечать ледяным Взглядом, ему удалось это лишь на какие-то секунды.
      Дорж насмешливо улыбался.
      — Итак, с этим не все чисто, считает суперартист Котта.
      Котта резко кивнул:
      — Любой, если он сам артист и участвует хотя бы в малых состязаниях или для собственного удовольствия занимается телесными играми, не в состоянии понять такие неожиданные сверхдостижения.
      — А должен ли он это понимать?
      — «Должен» — нет, пожалуй, не то слово. Но вы не будете отрицать, что это наводит на размышления. Среди суперартистов всех дисциплин царит беспокойство. В конечном счете все таккумцы получают дурную славу, за нашими спинами поговаривают о манипуляциях, с нами уже не хотят соревноваться. — Котта тяжело вздохнул. Как долго он ждал этой возможности выговориться! Он еще раз вздохнул поглубже, чтобы спокойнее и обдуманнее продолжать, но Дорж поднял руку, прерывая его.
      — Разве пока нас в чем-нибудь могли уличить? — спросил он. — Вы сами знаете, как тщательно ведутся расследования на этот счет — и все наши артисты вне малейшего подозрения.
      — Я вовсе не имею в виду примитивные пилюли или капли ядов, это совсем другие вещи. — Котта допил с жадностью остатки перлуса и живо продолжал: — Поговаривают о гипнозе, о средствах усиления мышц, о стабилизаторах для костей и еще шут знает о чем.
      — Интересно, — пробурчал Гибсон Дорж. — Смотри-ка…
      — Во всяком случае, это ненормально, если неожиданно появляется молодой человек, показывающий на трампельмате фигуры, которые я как суперартист, если даже буду в наилучшей форме, смогу выполнить лишь чудом. Одних тренажа и таланта здесь мало, в этом вы можете мне поверить.
      — Ах, вот о чем Речь, значит. — Рот Доржа скривился снова в ухмылке. Он поднялся и снова наполнил оба фужера. — Вы боитесь конкуренции.
      — Чепуха, я не боюсь. Но все должно быть чисто, по правилам.
      — Чисто! — Дорж смеялся. — А что такое «правило»?
      — Это… — Котта неожиданно почувствовал пустоту в голове. Прекрасные аргументы, которые он тщательно подбирал, испарились. — Ну, все, что не запрещено.
      — Так, а я, значит, делаю нечто такое, что запрещено.
      — Нет, вероятно, этого нет. Я так скажу: я всегда готов выступить против любого конкурента. Вот уже три лета я непобедим, а вот теперь приходит этот Холебасса и два раза подряд оставляет меня позади. Никто его не знал до этого, и, прежде чем он появился в вашем центре, он даже не принадлежал к первому классу.
      Котта отхлебнул еще глоток. Он чувствовал легкость, которая заглушала, отодвигала на задний план мысль об осторожности. Сейчас, когда он высказал свое мнение этому человеку, он чувствовал себя лучше. В конце концов он прибыл в этот центр, чтобы добраться до сути.
      — Встаньте-ка, — внезапно сказал Дорж.
      Смущенный Котта повиновался. Он чувствовал перлус в ногах, однако старался не показать вида. Дорж обошел его, ощупывая его широкий корпус, обмерив бедра, пробормотал что-то об отличных, прекрасных мышцах, кивнул, тихо сказал, что затылок мог бы быть усилен, и снова усадил его в кресло.
      — У вас отличные предпосылки, для нас пустяк. — Дорж кивнул ему ободряюще, — То, что вы согласны, я могу сказать наперед.
      Котта быстро кивнул и одновременно почувствовал, как лицо заливается краской. Уже в первом разговоре с этим Доржем он позорно выдал свое намерение, гнездящийся в глубине груди страх потерпеть поражение от одного из артистов Доржа, отдать свой титул вытеснил все другие мысли.
      — Тогда до завтра, и спите спокойно, — сказал Дорж. Он стоял как тяжеловес перед ним и внимательно его разглядывал. Вероятно, он догадывался о том, что происходило в душе молодого человека, потому что темные глаза режиссера буквально ощупывали его.
      Котта неуверенно поднялся, вытянул свое мускулистое, но гибкое тело. Хотя он был на полголовы выше, чем режиссер, он чувствовал себя необъяснимым образом поверженным своим визави.
      На другой день Котта был вызван в приемную Доржа еще до полудня.
      — Вообще-то у меня сейчас тренировка, — сказал Котта ершисто.
      — Когда вам тренироваться — это определим мы, — возразил коротко Дорж. — Сейчас я хотел бы познакомить вас с нашей программой, это свидетельство особого доверия. Если вы будете с нами, вас ждут фантастические достижения. Пойдемте.
      — А моя тренировка? — упрямо спросил Котта.
      — Длительность, частота и интенсивность определятся позднее.
      Дорж направился в соседнюю комнату и поманил за собой Котту.
      Двое мужчин в медицинских халатах уже были заняты тем, что закладывали характеристики в мед-компьютер. «Сейчас наши специалисты изучат вас поточнее. После этого вам придется самому решить, согласиться или нет с нашими предложениями». Гибсон Дорж оставил его наедине с двумя экспертами, которые взялись за него с такой основательностью, с какой он встречался впервые в своей жизни.
      Один из врачей сопроводил Котту с данными компьютера, цветными колонками цифр и кривыми снова в рабочий кабинет Доржа. Диагнозом он мог быть доволен: все органы были в отличном состоянии и вполне удовлетворяли требованиям для высших достижений в его дисциплине.
      — Зато ваши конечности, мой дорогой… Предлагается вам ввести пировестониловые сухожилия. — Дорж оценивающе смотрел на Котту.
      — Вы это серьезно? — Котте показалось на кддой-то момент, что он еще находится под действием перлуса.
      Но Гибсон Дорж спросил его четко и с раздражением:
      — А вы думаете, мы тут перед вами комедию ломаем?
      Тут только понял Котта вполне ясно, почему оба врача так тщательно его исследовали. Он уставился перед собой, ничего не видя. А он-то думал о средствах наращивания мышц и возбудительных напитках, составляемых им из различных, имевшихся повсюду экстрактов! Собственные эксперименты казались ему теперь детской забавой в сравнении с этими жуткими перспективами.
      — Ну, вы еще пустяковый случай, так как имеете достаточно природных преимуществ, — пытался утешить его врач. — А вы думаете, почему Волле, артист-пращеметатель, достиг в броске в высоту ста четырех метров?
      — Потому что его руки — из-за симметрии приходится делать на обеих — удлинили на двадцать три сантиметра, а метающую руку подстраховали сухожилиями из полярпенола, — самодовольно ответил сам Дорж.
      — А благодаря чему Кранелло удалось в верчении каруселей набрать на два центнера больше по сравнению с прежним луландским рекордсменом? — продолжал врач.
      — Потому что мы ему влепили второй позвоночник, а его кости рук и ног заменили иридиево-стальным каркасом.
      — Нет! — Котта переводил расширившиеся от испуга глаза с одного на другого. — Вы просто вставляете искусственные органы и мышцы, нет! Это же неестественно.
      — Наоборот, естественно, что это естественно, — возразил Дорж и рассмеялся раскатисто, довольный игрой слов. — Разве это неестественно, слабейшее звено биологической цепи усилить и этим полностью использовать наличествующие телесные резервы? В принципе мы только помощники природы, которая во многих вещах попросту неряшлива. Я даю вам слово, что личность ваша от этого не изменится. По крайней мере, в негативную сторону.
      — Кстати, — врач изучал компьютерные данные, — ваши ноги нам бы надо тоже удлинить на восемь сантиметров. Тогда вы будете обладать оптимальными условиями для высоких и мощных прыжков на пружинном мате.
      — Это нужно? — отважился Котта на слабое возражение.
      — Это не нужно, — с иронией заметил Дорж, — если вы хотите заработать лишь половину вашего гонорара или и того меньше.
      — Ну, убедились? — спросил врач. Котта не отвечал.
      Восемь дней заняли дальнейшие исследования. Измерили даже скорость мыслительного потока и установили, что с помощью энцитоиентрина возможна существенная прибавка в интенсивности. Согласно предварительным расчетам вследствие этого могло бы наступить двадцатисемипроцентное улучшение реакции. Более прочный затылок не представил для врачей трудности — достаточно было бы двести десять внутримышечных инъекций биценторамина.
      В конечном счете были собраны воедино все требуемые вмешательства, и Котта одобрил все предложения. Когда операции на руках и ногах были завершен л, должна была начаться последняя подготовительная фаза к «Большому Смотру». А это было, по утверждению любого из тринадцати врачей центра, уже просто детской игрой.
      Котта регулярно принимал определенные дозы кальция, меди, железа и витамины от А до Е, вдобавок еще были лечения примоволанусом и декаболином, инъекции гормонов и плазмы. Но этими порошками и растворчиками дело не исчерпывалось. О нравственных сомнениях и периодических депрессиях в институте этого Доржа тоже подумали, ибо целые месяцы визитов к психологам и гипнотизерам были так же запланированы, как массаж и сауна. Было почти невероятной трудностью выкроить в этой программе еще и окно для тренировок. В конце концов удалось и это.
      У Котты вряд ли находилась свободная минута для размышлений. Где-то в глубине души он ощущал, что поступал неправильно. Где были его принципы? Иной раз поздним вечером или между двумя тестами они вдруг как настойчивые просители заявляли о себе, но всякий раз он отталкивал их в самый дальний уголок своей совести. И хотя все эти события во врачебных кабинетах с присоединением к шлангам, кабелям и инструментам катились по нему как поток, выжавший из его членов всю силу, он не мог считать их извиняющим обстоятельством. Он прекрасно знал, что он не лучше любого другого артиста, пришедшего сюда до него, чтобы с искусственно внедренными дополнениями победить тех конкурентов, которые по сути дела были лучше.
      В такие моменты он чувствовал себя разбитым. Он сомневался в том, что сейчас способен повторить еще свои простейшие прыжки, тем более сложные саль-то «ямахо» и «лобенго», освоение которых потребовало большого терпения и энергии. А теперь, когда на седьмой вечер он хотел еще раз все основательно продумать, прибыло приглашение от Доржа. Сначала он собирался отказаться. Но когда ассистент Доржа разъяснил ему, что тот беседует перед началом каждого нового «тренировочного цикла» с артистом-новичком, Котта решил сходить к режиссеру.
      Дорж снова принял его в своей комнате, два фужера с перлусом уже стояли на столе.
      — Откровенно сказать, я не хочу, — сказал Котта. Слабый его протест, который он собирался подчеркнуть двусмысленностью этой фразы, не был понят Доржем.
      — Нет, нет, для вас начинается новая эра артистизма, это надо обмыть.
      Котта устало опустился в пневматическое кресло.
      — Я очень доволен вами, — продолжал Дорж. Он поднял фужер и широко улыбнулся своему гостю. — Вы артист, выполнявший до этого незначительнейшую работу, почти природный талант.
      — К чему этот талант, если против природы выступают искусственные сухожилия, руки и ноги?
      — Да, к чему, действительно… — Дорж покачал головой, якобы опечаленный. — Ну а сколько бы вы еще возглавляли список лучших — полгода, год? Не забывайте это.
      Постепенно Котта снова обрел душевное равновесие, его успехи были столь аномально великими, что уже за много недель до «Большого Смотра» он овладел фигурами и прыжками, которые сам всегда считал невозможными. Сальто «ямахо» и «лобенго», его прежние коронные номера, он собирался продемонстрировать как вступление перед сенсационной средней частью программы.
      Совесть он успокаивал мыслью о том, что своими упражнениями он доставит всем луландцам неслыханное доселе наслаждение. И он пошел спокойно, без малейшего сомнения в своей победе, на решающий старт в «Большом Смотре».
 
      Когда минули шесть дней из тех тридцати, что занимают соревнования в саккарийской столице Саккум, на пружинные маты вступили прыгуны.
      В зале царило чудесное настроение Свыше 62 тысяч луландцев из всех стран заполнили ряды до последнего местечка Фиолетовые и красные, синие и зеленые лучи скрещивались на трампельматах, когда на них ступили артисты Но даже гармоничные композиции цветов не в силах были затушевать то большое различие в способностях, которое было у ранее стартовавшего Холебассы из Туккума и у других артистов.
      Котта знал, что он способен был выступить с еще более сложными, высокими и красивыми прыжками, нежели Холебасса. Это должно обеспечить ему удивление и аплодисменты зрителей, которые торжествовали уже при виде сравнительно простых композиций его конкурентов Котта вбежал пружинистыми шагами в манеж Он ловко, одним мощным движением вскочил с пола на мат, и тотчас тысячи в зале произнесли свое «хо-хо». Однако у Котты было впечатление, что в этом возгласе не было большой сердечности прежних времен И тем не менее он был доволен, потому что Холебассу проводили только с «хи-хи», то есть самой нижней оценкой по шкале одобрения Сегодня луландцы еще станут свидетелями такого искусства прыгать, которое не сможет не вызвать у них «хай-хай» — выражения высшего восхищения.
      Котта сосредоточился. Он начал с небольших, но богатых вариантами прыжков, быстро нараставших по высоте и трудности Треугольным движением корпуса он вошел в сальто «ямахо», за которым тут же последовало сальто «лобенго». «Хо-хо!» — прокатилось по залу Котта почувствовал небольшое разочарование Может, он слишком многого ждал или зрители требовали от туккумца особо высоких достижений?
      Он усилил отскок, вкладывая всю свою энергию в подъем, и заметил, как его выносит все выше и выше Временами раздавались вскрики слабонервных женщин, но затем до его слуха донеслось все то же «хи-хи». Он перевернулся в воздухе, распростер руки, показал сложные фигуры и молниеносные нырки. Аплодисментов почти не прибавилось. Котта пришел в ярость. С еще большей стремительностью он стал уходить в отскок и наслаждался тем, что все чаще раздавались острые вскрики страха внизу. Словно из бесконечной дали он поглядывал сверху на маленький трампельмат, который с нарастающей скоростью приближался к нему и потом вновь уходил из-под него. Он ощутил, как распрямлялись натянутые пружины, чтобы вознести его к куполу, на высоту свыше тридцати метров.
      Котта не слышал больше аплодисментов и не знал, кричали ли тысячи собравшихся свое «хи-хи» или «хай-хай». Теперь он собирался показать им такое, чего они еще никогда не видели. Это было как опьянение. Он чувствовал себя невесомым и свободным, не ощущал горячего дыхания опасности, когда он оказывался слишком далеко в стороне от середины мата и лишь ценой еще большей ловкости снова опускался в центр. В этом опьяняющем «вверх-вниз» вдруг сверкнула, вторгшись, блестящая молния, за которой последовал тупой удар по голове. Наверху он стукнулся головой о купол и камнем полетел к манежу.
      Затаив дыхание, следили 62 тысячи, как Котта упал на мат, взвизгнувший под тяжестью, а потом снова взлет тел вверх и снова плашмя рухнул вниз. Почти подсознательно он пытался, неловко поворачиваясь, достичь спасительного мата. Перед глазами у него все время плыли черные круги, мешая сориентироваться. В конце концов его подскакивающее вниз и вверх тело замерло, словцо безжизненное, на мате.
      В зале не раздалось ни звука. Ни хлопка, ни вздоха. Словно ужас парализовал зрителей. Потом от одного из задних рядов донесся острый вскрик: «Ху-ху, туккум!», другие включались тоже: «Ху-ху!»
      Проклятье, чем он заслужил такое? Но едва задавшись этим вопросом, он тут же сам ответил на него. Котта чувствовал колющую боль, которая прояснила ему все. Никто не хотел, чтобы вопрос о возможностях и способностях артистов решался в операционном зале. Он тоже был такого мнения, пока не пришел к Гибсону Доржу. Ему стало ясно, что он должен сделать. Он с трудом дотащился до жюри, очутился возле диктора-информатора и молча показал на микрофон, который диктор тут же ему протянул. Котта оглядел большой зал. Медленно затихали крики «ху-ху», выжидающая тишина разливалась кругом.
      — Я разделяю ваше мнение, луландцы, — начал Котта. — То, что здесь происходит, уже не артистизм.
      — Хи-хи! — прозвучало не очень решительно.
      — У меня самого искусственные сухожилия, мои ноги были удлинены, затылок укреплен. Я больше не тот Котта, которого вы знаете.
      — Хо-хо! — закричала в рядах. Медленно затихали аплодисменты.
      — Я осуждаю вместе с вами эксперименты в центре Гибсона Доржа. Предлагаю исключить из этого смотра всех оперативно подготовленных артистов, потому что их победы — обман.
      Крики «хай-хай», казалось, никогда не окончатся. Котта вынесли из зала на руках. Тысячи присоединялись к шествию, проследовавшему от зала к залу, от манежа к манежу, от центра к центру.
      Спустя несколько часов Большой Совет Смотра собрался на чрезвычайное ночное заседание и принял решение исключить всех артистов, чьи физические данные были изменены вмешательством извне, из участия в общественных соревнованиях.
      Когда Котта на следующее утро узнал об этом решении, его охватило чувство триумфа. Он был счастлив справедливым решением, теперь все было снова в порядке. В радостном настроении он поспешил в гостевые комнаты артистов. Он жестом подозвал одного из официантов, чтобы заказать себе плотный завтрак.
      Однако, прежде чем он успел открыть рот, служитель сказал ему:
      — Вы больше не принадлежите к участникам «Большого Смотра», артист Котта. Поэтому прошу вас покинуть это помещение.
      Несколько минут Котта сидел не двигаясь, прежде чем он понял смысл сказанного. Конечно, этого следовало ожидать. Он медленно поднялся, и в этот момент начала болеть шишка на его голове.
      Котта тихо улыбнулся про себя. Эту незначительную царапинку он скоро позабудет. Зато внутренне он чувствовал себя таким здоровым, каким он не был уже давным-давно.

Рольф Крон
ОСТАНОВКА

      По этой, линии почти никто не ездил. Неясно было, почему этот путь вообще еще сохранился. Хотя вокзал и присоединили к общей сети, связывающая колея заржавела, ею давно не пользовались. Пассажиры почти никогда не садились в вагон челночного сообщения.
      Я стоял на вокзале. Был теплый летний день, и ни чего такого не было, что помогло бы мне убить время. Городок наслаждался праздничной тишиной, магазины и кафе были или закрыты, или зияли пустотой. Было такое время дня, когда вообще ничего не происходит. Все это не было необычным, скорее представляло собой закономерность.
      Недолго думая, я и. сел в пустой вагон с настроением ничего не делать, пуститься по воле волн и поглядеть на белый свет.
      Вагон был не старый и не новый, на нем отпечаталась безвременность железнодорожного оборудования, слившаяся с ним так тесно, что возраст этого вагона не играл никакой роли. Но его сиденья были мягкими, и я сел в ожидании будущих событий.
      На стене висело расписание. Если оно еще действовало, то вагон скоро тронется. А если не так, то это тоже не страшно. Нет ничего чудеснее того состояния, когда сидишь в уютном, удобном вагоне и ждешь отправления, никуда не торопясь. Тогда можно подумать о том и о сем, спокойно наблюдая за жизнью.
      Я обернулся, услышав, как в вагон вошел пожилой господин в форме железнодорожника.
      — Здравствуйте! — сказал он приветливо. — Итак, снова кто-то сидит здесь. Вы первый на этой неделе.
      Была среда, и, вспомнив об этом, я не мог удержаться от улыбки.
      — Всегда так?
      — Да, — ответил он и сел напротив меня. Взглянув на часы, машинист — а это был, несомненно, он — убедился, что до отъезда еще было время. — Да, эта линия ведет только к нескольким зеленым местечкам и отдельным дачам. Я слышал, что скоро она будет закрыта.
      — Вполне возможно, раз она столь убыточна, — поддакнул я. Было и так ясно, что никто больше не сядет в вагон.
      Железнодорожник склонил голову набок и стал рассматривать меня, тонко усмехаясь одними глазами.
      — Ваша профессия не связана с железными и шоссейными дорогами, не так ли?
      — Да, делопроизводитель в одной страховой компании.
      — Ага… Так, так. Тогда вы этого не поймете. Видите ли, я выбрал профессию железнодорожника по призванию. Я охотно езжу в моторном вагоне туда и сюда, туда и сюда.
      — Разве со временем это не становится скучным?
      — Большинству людей — да. Но мне не надоело. Отрезок короткий, верно, но он всякий раз выглядит по-другому. Весной я еду через море цветов — эти заброшенные сады, знаете? — а летом все сверкает зеленью; затем осень бесплатно показывает великолепный красочный наряд, который ни с чем нельзя сравнить, тут картина опять совершенно иная. А зимой чувствуешь вдвойне уединенность этой местности. Я видел их всех, тех, кто уезжал, чтобы никогда не вернуться назад. Деревни опустели, дома приходят в упадок, только дорога одна и сохранилась.
      Он еще долго предавался рассуждениям, затем оторвался от своих мыслей и встал.
      — Так. Отправляемся. Не пройдете ли вы вперед, ко мне в кабину? Там лучше виден путь и вся местность.
      Я кивнул и последовал за ним.
      Место помощника машиниста было свободным. Он сдвинул в сторону какие-то книги и журналы и показал мне, где я могу повесить свой плащ. Затем он тоже занял свое место и включил звонок отправления. Никто не пришел, чтобы освободить для поезда путь. Даже сигнал, висевший на мачте, давно заржавел. Он показывал «стоп», что заставило меня задуматься.
      — Я ничего в этом не понимаю, но разве не нужно сначала освободить путь?
      — Он свободен уже много лет. Только этот вагон и служит для местного сообщения. Когда он находился в ремонте, у нас в качестве замены был другой вагон. Другого поезда на этой линии нет.
      — А если повреждены рельсы? Шлагбаум и так далее? Ведь сигнал должен быть в действии!
      — Повреждения мы всегда увидим. Вагон едет не так уж быстро. Тут никто не торопится: ни время, ни люди, ни жизнь — зачем именно мне «торопиться? Никто не ждет на остановках, чтобы сесть в вагон. Почта доставляется почтовыми автомашинами, мы больше этим не занимаемся. В целом эта линия с моторным вагоном представляет собой уникальное явление, реликт прошлого столетия, если хотите. Она никому не нужна, она только стоит денег, правда, немного.
      Автомотриса плавно тронулась, простучав на стрелке, от вокзала. Еще некоторое время видны были служебные постройки, а затем путь нырнул в сплетение садов. Цветы обвивали столбы и ворота, огромные кусты обрамляли рельсы. Иногда нельзя было предположить, что ждет впереди, за поворотом. И если кто-то не был начеку… Но поезд ходит так редко, что все в этой местности наверняка хорошо знают расписание его движения. Мы действительно временами видели людей, отрывавшихся от работы в саду, чтобы распрямить спину и помахать нам.
      Постепенно дома скрылись позади, и автомотриса вырвалась на простор. Это была слегка холмистая местность, покрытая густыми зарослями дикой сирени. Изредка попадались дубы различных пород, главным образом пробковые.
      Ехали мы довольно медленно: машинист смотрел на все в тысячный раз с таким же, видимо, удовольствием, как я впервые. Тут была гораздо большая способность радоваться окружающему, какой я похвастаться не могу. К тому же надо обладать очень большой фантазией, чтобы хотеть опять увидеть все то, что уже видел много раз.
      — Я совсем забыл спросить вас, где вам сходить, — сказал железнодорожник некоторое время спустя, когда вагон, тихо скрежеща, описывал длинную кривую.
      — Ах, да нигде. Я хотел только прокатиться, увидеть все, чего не знаю. Туда и обратно.
      — Теперь-то мне ясно, — заметил он, улыбаясь, — почему я вас не знаю. А я уж думал… немногих, приезжавших сюда, я могу назвать даже во сне. Глядя на вас, я долго ломал голову, но не смог вспомнить. Вот так дела! Значит, вы едете впервые по этому пути?
      — Да.
      — Тогда я могу или, точнее говоря, должен вам кое-что показать. Не сейчас, позднее. Я ведь езжу охотно по этой линии также и по другой причине. Тут дело не только в красивом пейзаже. Я вопросительно посмотрел на него.
      — Так как вы нездешний, имя мое вряд ли что вам скажет. Меня зовут Калин.
      — Ага. — Он мог бы иметь любую другую фамилию. Я его все равно не знал. — Очень приятно. — Я тоже назвал себя.
      Тем временем мы миновали еще один поворот, и машинист нажал на рычаг тормоза. Вагон медленно остановился. Перед нами был вокзал, у перрона которого мы остановились. Все имело опустевший и ветхий вид, и никто не ждал автомотрисы.
      В станционном здании не хватало половины окон, стекла были выбиты. Дикий виноград обвивал стены и близстоящие перонные перила. Так как никто не боролся с этой запущенностью, то, вероятно, и проселочная дорога не играла никакой роли.
      — Никого нет. Поедем дальше, — сказал Калин меланхолично и ослабил тормоз. Когда вагон достиг прежней небольшой скорости, он изложил мне суть проблемы.
      — Все дело в следующей станции. Там вы все и увидите. Примерно метров за пятьсот до этого колея выходит из выемки на открытое место, и тогда все сразу видно. Смотрите внимательно, и вы заметите нечто странное. Самое удивительное заключается в том, что видишь все это, только когда смотришь в первый раз, а позднее этого эффекта уже нет.
      Я был изумлен. Все это звучало как-то нереально. Или эта вещь была там, или ее там не было. Что это может быть видимым при первом взгляде, а потом куда-то деваться? Я спросил его об этом.
      — Это я не могу вам объяснить, — пробормотал он. — Я никому не могу объяснить это. Я только лишь видел, что это так на самом деле. А больше я уже это просто не видел.
      — Чего не видели?
      — Это не выразишь словами. Лучше посмотрите сами. Мы сейчас будем на месте.
      Перед нами тянулись холмы, так же густо поросшие кустарниками, как и предыдущие. Если бы я был моложе лет на двадцать, эта местность была бы для меня самой лучшей игровой площадкой в мире. Местами кусты сирени достигали пяти-шести метров в высоту. Между ними высились деревья, которые могли быть прекрасным наблюдательным пунктом.
      Путь вел в выемку, очевидно в ту, о которой недавно говорил Калин. Там стало немного пасмурно, и машинист посигналил на случай, если кто-либо окажется на рельсах. Кроме того, он сбросил скорость.
      Я был согласен с его действиями, ибо если предстояло что-то увидеть, то быстрая езда помешала бы все как следует разглядеть. Если! Все это слишком отдавало сказкой или погоней за эффектом.
      Впереди стало светлеть. Калин показал рукой вправо.
      — Теперь смотрите туда!
      Со скоростью пешехода автомотриса выходила из оврага на открытое место. Справа и слева развертывался интересный ландшафт. Здесь не было сплошных кустарников; они уступали место лугам. В глаза бросились прежде всего развалины, видимо, бывшего загородного дома, стоявшего в низине. За низиной лежало озеро, обросшее камышом и осокой.
      По сверкающей поверхности скользила лодка. Она находилась слишком далеко, так что мне трудно описать обоих людей, сидевших в ней; однако мне показалось, что это были мужчина и женщина. Неожиданно одна из фигур — похоже, мужчина — размахнулась и ударила другую каким-то предметом по голове. Через мгновение он столкнул ее в болотистую воду. Все это длилось лишь несколько секунд. А затем куст сирени заслонил все озеро.
      — Что же это было?
      — Я не заметил ничего особенного, — уверял Калин. — Но я, конечно, знаю, что увидели вы. Все видят это убийство, или попытку к убийству, или что-то в этом роде. А вот сейчас! Посмотрите!
      Все озеро было теперь как на ладони, но от лодки не осталось и следа. Поверхность воды была тихой и гладкой. Преступнику потребовалась бы при этом не-человеческая сила, чтобы за короткое время, пока мы проезжали куст, подогнать челн к берегу.
      — Мы скоро будем на месте, — сказал машинист, заметив мое молчаливое смятение. Он остановил вагон. Перед нами была станция, пожалуй, еще более заброшенная, чем предыдущая. И здесь тоже никого не было на перроне, заросшем травой. Я настороженно осмотрелся, но трудно было заметить здесь что-либо необычное.
      — А теперь объясните мне, что все это означает. Фильм здесь снимается, что ли? Или это фата-моргана? В чем все-таки дело?
      — Что я могу ответить вам на это? Вероятно… Вероятно, на деле это нечто совсем другое по сравнению с тем, что нам видится. Но никто в здешних местах не знает, что же это на самом деле. Могу лишь вас уверить, что здесь не снимается никакой фильм. Это совершенно точно. В мираж я бы тоже не стал верить. Ведь все время тот же самый! Ибо то, что вас сегодня удивило, видели и другие, постоянно одно и то же!
      — Гм… Когда вы вернетесь на эту станцию?
      — Понимаю, хотите убедиться сами. Пожалуйста, но это бесполезно. Минуточку. Вот расписание: точно в семнадцать часов тридцать минут! Вы должны быть здесь к тому времени, но учтите, что ближайший дом расположен в часе ходьбы. А потом я буду проезжать здесь лишь завтра!
      Я пожал плечами. Что сказать в данной ситуации? И все-таки мне надо было еще раз посмотреть. Может быть, там был какой-то обман.
      — Я буду вас здесь ждать около половины шестого.
      — Договорились. Желаю удачи в ваших поисках!
      Я вышел из вагона. Калин помахал мне, затем вагон медленно тронулся дальше. Я задумчиво смотрел ему вслед.
      Откровенно говоря, мне хотелось полюбоваться природой, а вовсе не заниматься метафизическими умозаключениями. Но было слишком поздно, чтобы изменить свое решение. Поезд ушел в самом прямом смысле слова. Впрочем, поезд ли? Просто колымага, относящаяся к этому миру вечного Прошлого. И Калин, загадочные намеки которого спровоцировали меня на эту экскурсию, тоже исчез.
      Я мог либо остаться сидеть на этой трухлявой скамейке, либо пойти взглянуть разок на водную гладь. Может быть, и была какая-то доля правды в этой болтовне. Это действо на озере (или что там еще) о чем-то все-таки говорило.
      Дачный дом у озера при ближайшем знакомстве оказался еще более ветхим, чем я предполагал. Видимо, уже несколько десятилетий ни одна рука не прикасалась к нему. Со стен падала штукатурка, крыша состояла из полусгнивших, еле державшихся балок. Последние владельцы забрали всю обстановку, остались лишь голые стены да огромные, по колено, кучи хлама.
      Я смотрел на все это, не решаясь войти внутрь. Чего доброго, какая-нибудь из полусгнивших балок свалится мне на голову, а предпримет ли что-нибудь Калин, чтобы искать меня здесь, было весьма проблематичным. Кажется, он не отличался смелостью.
      Снаружи затявкала собака. Я покинул развалины и увидел, что на другой стороне проезжей дороги, поросшей травой, появилось стадо овец. Сторожевой пес подошел ко мне, обнюхал меня, опустил хвост и повернул назад.
      Пастух, пожилой мужчина без обязательного длинного посоха, приветливо кивнул, увидев меня. Я подошел к нему.
      — Добрый день! Наверное, очень приятно пасти овец в такую чудесную погоду.
      — Обычно да. А здесь нет, дорогой господин. Животные ведут себя пугливо и не хотят есть траву.
      — Вот как?… А мне хотелось бы поглядеть на эту местность. Красиво здесь! Только мне кажется, что здесь как-то безлюдно.
      — Значит, вы приехали на поезде, — констатировал пастух. Вообще он казался не таким молчаливым, какими обычно бывают пастухи. — Я видел недавно проезжавшего Калина. Бедняга!
      — Почему бедняга? Правда, меня это, собственно говоря, не касается…
      — Рак легких, — ответил он скупо и посмотрел на стадо. Я не нашел подходящего ответа. Да… Рак все еще оставался болезнью, с которой врачи ничего не могли поделать. В самом деле, бедняга!
      — Он рассказал мне несколько жутких историй, — начал я, — и мне хотелось бы взглянуть на место этой драмы.
      — Вы… Вы тоже это… видели?
      — Да так, немного. Это могло быть оптическим обманом. Воздух довольно нагрет, он переливается, дрожит, так что тут можно увидеть все, что угодно.
      Он покачал головой и свистнул собаке, которая повернула голову, но не сдвинулась с места. Овца, которую пес должен был пригнать к стаду, вернулась тем временем сама.
      — Если вы хотите знать мое мнение, то я считаю, что тут что-то есть, но никто точно ничего не знает. И никто не хочет в это верить, хотя уже многие видели, как женщину бросали в озеро.
      — Гм…
      — А почему животные не хотят есть сочную траву чуть выше пруда? Сразу у берега почва слишком сырая и трава кислая, это верно, а наверху трава первоклассная. А овцы боятся, словно она пропитана ядом.
      — Вы сдавали траву на исследование? На всякий случай.
      — Я был бы плохим пастухом, если бы не сделал этого. Но анализ не показал ничего особенного. Только… Они не хотят есть эту траву, и все тут.
      — Это действительно странно, — согласился я. «Но как могут животные подвергаться влиянию галлюцинаций? — размышлял я. — Это же просто немыслимо».
      — Давайте пройдем вместе к берегу. А Нерон пока посмотрит за овечками.
      — У него какой-то изможденный вид. Может, это от жары?
      — Да, он ее не переносит… Вот мы и пришли. Садитесь.
      С этого места я мог спокойно осмотреть все озеро, когда-то в этом месте было нечто вроде лодочного причала. Впрочем, это могли быть и остатки купальни. Теперь здесь валялось лишь несколько досок, многие из них были еле видны в густой растительности.
      — Пустынно здесь, — сказал я, выбираясь из своих мыслей.
      Пастух тем временем сел рядом со мной.
      — Да, — сказал он после паузы, во время которой мы рассматривали берега этого пруда. — Прошлым летом этим делом занялся доктор Винтер. Он был адвокатом и понимал в этом деле больше всех остальных. Он перерыл все библиотеки и архивы и вытряс душу у каждого из нас. Но в этом доме не произошло ничего необычного. Последним хозяином его был генерал, которого сбили вместе с вертолетом. Потом дом пришел в запустение, потому что никто не хотел больше покупать его.
      — А какое отношение ко всей этой истории имеет дом?
      — Были тут кое-какие предположения… Во всяком случае, доктор Винтер тоже не смог найти ничего, что могло бы иметь отношение к этому явлению. И почти никак нельзя объяснить то обстоятельство, что каждый видит этот феномен только один раз.
      — Я бы привлек сюда специалиста!
      — Он пытался это сделать, бедный доктор Винтер. Но специалисты заявили нам, что мы просто ненормальные люди и страдаем тщеславием. Что мы якобы позволяем себе глупые шутки ради дешевой сенсации.
      — Не очень вежливо с их стороны, — признал я. — Могу себе представить, как все это могло на вас подействовать. И все же — что лично вы думаете обо всей этой истории? У вас наверняка есть на этот счет собственное мнение!
      — Вы, наверное, будете смеяться, я, конечно, немного старомоден… но я верю, что это правда!
      — Пожалуйста, поясните, насколько это правда? Там же нет никого.
      — Но когда-то здесь кто-то был. И было совершено убийство, и дух погибшей воскресает, взывая о мщении. Вполне вероятно, что преступление до сих пор не раскрыто — отсюда и беспокойство убитой.
      «Мистика», — подумал я. Но разве случившееся, или, вернее говоря, увиденное, не было тоже довольно странным делом? Необычное можно сравнивать только с необычным и объяснять его надо так же.
      Водная гладь была все еще молчаливой при ярком свете летнего дня. Издали доносилось щебетанье птиц, овцы тихонько блеяли, а Нерон иногда хрипло лаял, видимо, больше для порядка. Точно так все могло бы выглядеть в любом месте. И все-таки что-то здесь было не так. Мир и тишина казались здесь нереальными. Страшное преступление все еще незримо висело над этим местом. Но я сразу же призвал себя к порядку. Еще, пожалуй, скоро и сам буду верить во всю эту чепуху.
      — Озеро не обследовали? — поинтересовался я.
      — Обследовали. Но дно здесь такое илистое, что там может лежать все, что угодно. Попробуй найди! Они нашли несколько черепков из эпохи каменного века.
      «Тогда здесь не могло быть никакого пляжа», — решил я, исправляя мое первое предположение. Впрочем, это ничего не меняло во всей загадочности картины. Если отбросить всю чепуху с душами… то, может быть, тут есть что-то реальное, но пока не разгаданное нами? Этоне просто оптический обман. Обманы значительно труднее объяснить, чем факты.
      — Конечно, вы не верите в духов! — проговорил между тем старый пастух. — Ну и что? Я ни от кого не жду этого. Кто верит в наше время в подобное? Но как вы сможете по-иному объяснить все случившееся? Было много всяких попыток объяснить этот феномен: слушая кое-кого, мы должны были бы поверить в более худшие веши, нежели духи. Вместо постоянных поисков призраков вы можете также беспрерывно искать и рациональные решения. В принципе одно можно приравнять к другому.
      С этим я совершенно не мог согласиться, но из вежливости не стал возражать.
      Пастух приподнялся, вздыхая.
      — Ну что ж. Пойду дальше. Желаю вам счастья в ваших поисках, молодой человек! Вам оно потребуется. Все, кто пытался разгадать эту тайну, так или иначе плохо кончили. Подумайте о Калине и его раке легких! Доктор Винтер сгорел в своем автомобиле, а его секретарша была убита… Будьте начеку! Кроме того, вы ничего не обнаружите, если будете слепо цепляться за поверхностные решения.
      Мы простились, и я остался один. Вопрос, откуда у простого пастуха такой богатый запас слов, повис в воздухе. Здесь, в этой местности, все было странным: и природа и люди.
      Я слышал, как медленно удалялось стадо. Потом я сидел один на берегу заводи «проклятого озера», как наверняка сказал бы Калин. До тех пор пока он приедет со своим мотовагоном, оставалась еще масса времени. А искать здесь, в общем, было нечего.
      Во время беседы с пастухом у меня в голове мелькнуло далекое, уже поблекшее воспоминание. Однажды я читал одну новеллу. Кажется, она называлась «Замок фон Мёен». И в этой новелле речь шла также о подобном эффекте, когда кто-то сначала что-то видел, а потом увиденное больше не появлялось. Но в новелле автор все-таки признался, что это был бессознательный оптический обман человеческого глаза, который создавал симметрию там, где она была разрушена. Я уже не помню деталей, но на этом озере все было совсем по-другому.
      «Нет, — сказал я наконец самому себе. — Здесь нет ничего такого, что можно было бы дополнить». Когда при беглом взгляде на восьмиконечную звезду с отломанным восьмым зубцом каждый мысленно дорисовывает отсутствующий зубец — это еще понятно. Но не могут много людей порознь придумать одну и ту же сцену. Всегда одну и ту же! Тогда, значит, этот эпизод был вполне реальным?
      Мне стало немного не по себе от такой мысли, ибо тем самым я ступал на скользкий лед нереалистичных теорий. Для сотрудника страховой компании, где почитаются лишь голые факты, вряд ли это подходило. Но я не мог толковать вкривь и вкось существование странного эффекта, если он неопровержимо имел здесь место. Был ли этот эффект связан с духами или призраками — это уже из другой оперы.
      Я разглядывал залитый солнцем ландшафт и размышлял о том, что в предположении пастуха было правдивым, а что голой фантазией. Доказуемым было очень немногое. Несчастные случаи… Но подобными утверждениями можно доказать все, что угодно, а в зависимости от обстоятельств даже и противоположные утверждения. Я прогулялся один раз вокруг озера, причем так близко от воды, насколько позволяли болотистые берега. Тут не было абсолютно ничего странного, лишь несколько предметов, которые оставили после себя лица, занимавшиеся поисками, — рейки, куски сети и, конечно, их лодка.
      Тут я опять уселся на берегу и задумался. Было тепло, и я немного задремал. Я знал, что у меня остается не так уж много времени, но до станции было всего лишь несколько десятков шагов, и я наверняка услышу, когда будет подъезжать вагон.
      Меня разбудили голоса. Два человека, мужчина и женщина, разговаривали друг с другом в резком тоне.
      — Ты подлец и к тому же трус! — сказала женщина презрительно.
      Потом я услышал ужасный крик, и в следующее мгновение уже был на ногах.
      На озере плавала лодка поисковой группы. Молодой человек, примерно моего роста, с карими глазами и темной короткой бородой, в сером костюме и такого же цвета плаще, ударил женщину как раз в этот момент дубинкой. Женщина упала на дно лодки. Все это длилось меньше одной секунды, и я не понял, сколько времени прошло после того, как я заснул и когда они успели сесть в лодку. Я смотрел на них, окаменев, совершенно сбитый с толку. Затем я бросился бежать и вскоре уже стоял на остатках мостиков, когда мужчина выбросил жертву за борт. Как-то издалека в моей голове промелькнула мысль, что я вижу сейчас спектакль в непосредственной близости и поэтому вообще ничего не надо делать, так как духи давно умерли.
      — Стой! Ни с места! — крикнул я что было мочи и вытащил из кармана куртки свой пугач. — Полиция!
      Убийца вздрогнул и уставился на меня с таким же ужасом, что и я на него. Инстинктивно он сделал попытку удрать от меня. Но озеро было не такое большое, чтобы ему удалось скрыться. Кроме того, он видел в моей руке пистолет и решил сдаться.
      От его жертвы не осталось никаких следов: труп пошел ко дну, возможно, он прикрепил к телу какой-то груз. Все произошло так зловеще быстро, а я еще не пришел в себя как следует после сна.
      — Сойдите на берег и не вздумайте делать глупости! — приказал я как можно более грубым голосом.
      Убийца не сопротивлялся и с мрачным лицом поднялся на покосившиеся доски мостика.
      Тут я взглянул на часы. Самое время идти к остановке, если я не хочу упустить вагон…,
      В этом месте память моя обрывается, и я не в состоянии четко изложить последовавшие события… Могу лишь предположить, что в этот момент убийца напал на меня и сбил с ног.
      Когда я пришел в себя, то увидел нескольких человек, склонившихся надо мной. Какой-то полицейский объяснял мне, что я арестован по подозрению в убийстве молодой женщины — он назвал мне ее фамилию, но я повторяю, что никогда до этого не слышал этой фамилии. Моим объяснениям никто не поверил, и дело дошло таким образом до процесса.
      Разумеется, я знаю, что труп был найден. Теперь знаю! Но и без того свидетели, названные мной, могут доказать, что я только потому сошел на этой остановке, что хотел выяснить феномен, изложенный выше.
      Я не могу объяснить, каким образом я и многие другие люди видели преступление которое было совершено лишь позднее. Пожалуй, мне теперь ясно, почему никогда не находилось ни одной отправной точки, ни одной ниточки, ведущей к раскрытию преступления, ведь преступление в конечном счете еще не было совершено. Но то, что этот эффект был на самом деле, могут подтвердить многие жители этой местности.
      Здесь я хотел бы еще раз напомнить о моем ходатайстве отыскать мужчину, описанного мной. Он убийца той женщины, пусть он даже — могу признать — и очень похож на меня, настолько, что свидетели были в нерешительности и не могли сказать ни «да», ни «нет». Я требую также расследования того обстоятельства, почему преступление было видно до того, как оно было совершено. Это могло бы послужить ключом ко всему…

Гюнтер Крупкат
BAZILLUS PHANTASTIKUS, ИЛИ ФЕЯ С ТОПОРОМ

      Адам обитал в жилой башне четыре. Там и работал он сотрудником центральной фильмотеки. Хотя был он еще молод — ему едва исполнилось 30, — не без образования, да к тому же имел приятную внешность, у него, как казалось со стороны, не было ни друзей, ни подруг.
      Он шел всегда своей дорогой и избегал контактов с другими обитателями, хотя жизнь в высотной башне предоставляла немало разнообразных поводов для знакомства.
      Жилые башни в то время начали строить повсюду. После того как население Земли перешагнуло 40-миллиардный рубеж, пространство на Земле стало дорогостоящим, и башенная конструкция зданий позволяла в десять раз большему числу людей лучше, удобнее и в более здоровых условиях разместиться на одном квадратном километре, чем в старых городах с их гигантской растянутостью по горизонтали.
      Жилая башня четыре имела в высоту 1500 метров и 500 колец, или, как раньше говорили, этажей. С каждым кольцом строение суживалось кверху как раз на ширину маленьких садов, устроенных перед каждой квартирой, так что башня, если смотреть издали, напоминала этакую ступенчатую пирамиду.
      Внутри башни располагались производственные помещения, учреждения материального и культурного обеспечения, школы, клиники, короче, все, что необходимо городу. И каждому жителю для своих повседневных дел требовалось на дорогу не больше 10 минут.
      Я жил в одном кольце с Адамом. Часто видел его, когда он ехал на скоростном лифте на работу, возвращался домой или приходил поесть в ресторан нашего кольца.
      Однажды получилось так, что в ресторане я очутился за одним столом с Адамом. Он едва ли обратил на меня внимание. Лишь бегло и с явным отвращением посмотрел на жаркое, которое я заказал. Он был вегетарианцем.
      Не исключено, что свое отвращение к мясным блюдам он перенес на мою персону, во всяком случае, он казалось, явно не был склонен пуститься со мной в разговоры. Мои высказывания относительно полезного для здоровья расположения нашего кольца (на средний высоте) и жалобы на постоянные изменения маршрута d эскалаторном транспорте, а также комментарии к новой пьесе в театре на 203 этаже он игнорировал, оставаясь замкнутым и молчаливым.
      И только когда я вспомнил о его работе в фильмотеке и заметил мимоходом, что мне для работы нужно несколько книжных фильмокопий, которые я нигде не могу раздобыть, он поднял голову и изучающе посмотрел на меня.
      — Зачем вам эти фильмокопии? — спросил он. — Это отчеты о деле Беллатрикс.
      Я ответил ему, что готовлю книгу об этой звезде в созвездии Ориона и хотел бы для этого просмотреть упомянутые материалы. Мне было, однако, непонятно, почему он так таинственно говорил в этой связи о «деле».
      — Ведь вам известно, что несколько лет назад на Беллатрикс была направлена исследовательская ракета, — констатировал он задумчиво. — Экипаж ее состоял из биоматов.
      — Разумеется. Но ракета не далеко ушла, — дополнил я. — Через несколько световых недель она сбилась с курса и считается с тех пор пропавшей без вести.
      — Пропавшей? — он улыбнулся с видом человека, который знает об этом чуть больше. Какое-то мгновение он, казалось, колебался, продолжать или замолчать. Наконец он наклонился ко мне: — Я сообщу вам кое-что для вашей книги.
      Я, конечно, весь обратился в слух. Он придвинулся ближе и прошептал:
      — Ракета была захвачена космическим кораблем беллатриксян. Они приблизились к нашей солнечной системе. Чисто случайно, пролетая своим курсом. И вдруг они обнаружили летящее тело. С понятным недоверием — кто мог подумать, что в этой галактической пустыне есть еще одна населенная планета? — они решили подробно все изучить. И тут-то они нашу ракету и… — Его рука сделала хватающее движение над столом. — Затем они побывали на Земле и посмотрели на здешнюю жизнь. Никто этого не заметил, нескольку они с виду совсем как люди. Но вскоре они покинули Землю. Им у нас, наверное, не все понравилось по сравнению с их миром.
      Он откинулся на спинку стула и выжидающе глядел на меня.
      — Это написано в отчетах? — спросил я, сомневаясь.
      — Нет, — коротко ответил он.
      Может, он смеялся надо мной с самой серьезной миной? У меня был уже готов ответ, который показал бы ему, что меня не проведешь, но тут я вспомнил, чего я от него хотел, — те самые отчеты.
      Поэтому я только сказал:
      — Ваша фантазия удивительна.
      От него не ускользнуло то, что я при этом двусмысленно улыбнулся. Густая краска залила его худое лицо. Он возразил резким тоном:
      — Фантазия — третий глаз человека, он проникает в самые дальние дали. Но какой от этого прок? Большинство людей слепо на этот глаз. Совсем слепо!
      Он быстро встал и удалился, коротко, холодно попрощавшись.
      Ошеломленный его резкостью, я смотрел ему вслед. Теперь о фильмокопиях не могло быть и речи.
      Однако через несколько дней он сам принес мне фильмы. Обрадовавшись, я поблагодарил его за такую внимательность. Мы снова разговорились. У него, по-видимому, был тогда удачный день, и в тот раз я узнал о нем значительно больше.
      Как я и предполагал, не было никого, с кем он был бы в близких отношениях. Я спросил у него, почему он не обращает внимания на девушек, проживающих в башне, ведь это так естественно для симпатичного молодого человека.
      Он только махнул рукой, а когда я не удержался и спросил, уж не ждет ли он какую-нибудь звездную деву, меня встретил негодующий взгляд.
      Закончив работу и поужинав, он обычно удалялся в свою маленькую квартирку, а в хорошую погоду сидел в саду до тех пор, пока над ним не раскрывалось звездное небо.
      Он читал ночи напролет. Истории о космических приключениях. С лихорадочно блестящими глазами он рассказывал мне о быстрых, как мысль, космических флотилиях, созданных «хорошими мозгами», о Звезде вечной Красоты, о суперсфере разумных кристаллов и о том несчастном, что из-за своей неискупленной вины, словно «Летучий голландец» вселенной, обречен без отдыха бороздить бесконечность.
      Быть может, я, слушая все это, едва заметно покачал головой. Он сразу умолк и оставил меня одного. И так было не один раз, когда мы с ним встречались. Он не терпел ни малейшего сомнения по адресу своего воображаемого мира, который был для него реальностью.
      Потом я долгое время его не видел. Я уже думал, что он нашел другую работу и уехал из башни, когда он вдруг снова случайно попался мне навстречу.
      Я едва его узнал. Он совершенно изменился. Если раньше он небрежно одевался, то теперь его костюм являл собой образец аккуратности.
      Он располнел, на лице не было ни следа былой мечтательной углубленности.
      — Эй, Адам! — окликнул я его. — Я вас не видел целую вечность. Вы переехали или были в отъезде?
      Мы пожали друг другу руки. Как сильно он сжал мою руку!
      — Я живу теперь в триста пятом кольце, — сказал он. — Прежняя квартира стала слишком мала. А детям теперь тоже нужно место.
      — Детям? Поздравляю, Адам! Как же это произошло?
      Он засмеялся:
      — Как обычно это происходит. Я не переставал удивляться.
      — Но для этого нужна… жена. Наверно одна из этих… беллатриксианок?
      — Почти, — признался он, хитро подмигнув.
      — Адам, вы ведь знаете, я очень любопытен. А ваш случай особенно интересен мне.
      После короткого раздумья он потянул меня за собой.
      — У вас еще есть время? Мне нужно передать сервороботу мясо, — он указал на пакет, торчащий под мышкой, — а то он опять не успеет управиться к ужину.
      — Вы — и мясо? Я думал, вы вегетарианец.
      — Полная перестройка, да? Ну, вы еще многого наслушаетесь.
      Мы поехали на кольцо 305.
      И там я услышал от Адама, как произошла перемена.
 
      Однажды вечером ему что-то понадобилось в кольце 137. Здесь он еще ни разу не был. На обратном пути он не нашел дорогу к лифту и заблудился в соседних коридорах.
      Неожиданно перед ним оказался магазин. Мясная лавка! Ничего интересного для него, любителя растительной пищи. И если он все же остановился, то лишь из-за продавщицы за прилавком.
      Это была молодая девушка, такая красивая, какой он никогда не видел. Неописуемо нежная и грациозная, похожая на призрачное создание, она двигалась почти невесомо между топорами для разделки говяжьих туш и колбасами. Ее лицо обрамляли волосы цвета меди. Они искрились, как звездный свет в ясные зимние ночи, и лежали вокруг мраморной шеи, мерцавшей, как бледный Нептун. Так виделось Адаму. Разумеется, ужасную мясницкую работу пришлось оставить людям, подумал он. Роботам, по-видимому, нельзя было бы выполнять эту работу, это лишило бы их уважения к живым, так сказать, деморализовало бы их. Но как попало сюда это создание?
      Повинуясь необъяснимому побуждению, он вошел в лавку. Покупателей было немного. Он не обратил на них внимания и уставился на девушку. Когда наконец подошла его очередь, она взглянула на него. Какие глаза! Зеленые, как море, бездонные и завораживающие. Или, может быть, просто ожидающие, спрашивающие, что он хочет купить? Нет, она смотрела как… Конечно, как фея! Были такие одурачивавшие мужчин существа, они жили где-то в глубине вселенной, вспомнил Адам. Он читал об этом. Сердце забилось у него где-то в горле. А если эта девушка?…
      Он заставил себя успокоиться и смог только пробормотать:
      — Пожалуйста, кусок… вот того.
      Фея кивнула, взяла топор и отрубила отбивную. Когда сверкающее лезвие вонзилось в кость, Адаму показалось, что он почувствовал сильный удар по затылку.
      — Можно немного побольше? — спросила она, опираясь на топор.
      Он услышал лишь соблазнительное пение из дальней дали, пение феи, перед которым нельзя устоять.
      Она терпеливо ждала, пока он вновь не вынырнул из морской зелени ее глаз. Он утвердительно наклонил голову.
      Держа в руке сверток с ужасным содержимым, он с достоинством вышел из лавки.
      Дома он думал об этом происшествии. Фея с мясницким топором — непостижимо, невозможно! Может быть, это все было галлюцинацией — девушка, лавка? Но нет, вот лежал сверток. Он развернул его кончиками пальцев и позвал робота, который вел домашнее хозяйство.
      Пусть уж он приготовит ему это мясо, только из уважения к фее. Но робот не имел представления, как это делают. Он не был на это запрограммирован.
      Адам заказал по радио необходимый рецепт в фильмотеке. Это было делом нескольких секунд. И вскоре робот подал жареную котлету, которую Адам начал есть, углубясь в свои мысли.
      Когда он осознал, что делает, он бросил остаток вместе с тарелкой в мусоропровод и вошел в свой сад, чтобы избавиться от противного запаха жаркого, который с дьявольским упорством пронизывал всю квартиру.
      Глубоко дыша, Адам наслаждался чистым, пряным воздухом ясного вечера и тоскливо думал о прекрасной незнакомке из мясной лавки. Он поднял глаза к небу. Орион взошел. Созвездие стояло у самого горизонта. Как ярко Сверкала в созвездии Беллатрикс! Долго смотрел Адам на далекую звезду. В эту ночь он не мог успокоиться. Быть может, на его желудок давил непривычный мясной ужин? Он попробовал принять порошок для улучшения пищеварения — не помогло.
      Заснул он лишь после полуночи. Но это не было настоящим сном. Он почувствовал легкое давление в затылке. Комната вдруг наполнилась мягким сиянием. И он увидел прекрасную молодую женщину, склонившуюся над ним и положившую руку на его голову. У нее были волосы цвета меди и зеленые, как море, глаза. «Странно, — подумал Адам, — где я ее раньше видел?» Она была так красива, что не могла родиться в этом мире. У Адама стало празднично на душе. Тихим голосом он спросил:
      — Кто вы, уважаемая дама?
      — Дама! Что за чепуха! — Она замотала головой, так что ее медные локоны затанцевали на груди. — Меня послал Великий Командор, малыш.
      — Ах… «Летучий голландец»?
      — У тебя в голове перемешалось все прочитанное тобой! Великий Командор — это тот, который тогда…
      — Извините, я теперь вспомнил. Где он, собственно? Говорят, он всегда приходит из созвездия Орион. Не со звезды Беллатрикс?
      — Это ерунда. Мы там были лишь с целью инспекции, на прошлой неделе. Теперь он крейсирует в здешней области Галактики для того, чтобы следить за живущими здесь гуманоидами.
      Адам испугался.
      — Ну и как, что-нибудь не в порядке?
      — Еще бы! — сказала красавица. — В свое время в программировании были сделаны ошибки, и на Земле тоже. Еще при старом Адаме это обнаружилось, он был пустым малым. Началось с кражи яблока, потом дело с Каином, так и пошло. Это нужно изменить.
      — Это мы давно уже сами сделали, — возразил Адам. — Из-за нас Великому Командору больше незачем стараться. Вот если бы он пришел на помощь раньше, мы бы были избавлены от многих неприятностей.
      — Не будь так легкомыслен! Среди вас еще есть каннибалы. — Ее взгляд тяжело опустился на него.
      Он попробовал представить себя в выгодном свете.
      — Я, во всяком случае, вегетарианец, некурящий,
      — Так, так… Вегетарианец. А отбивная вчера?
      — Я только несколько раз откусил. В этом была виновата фея. Она такая красивая, как ты!
      — Что означают эти намеки? Со мной это не пройдет, — сказала красавица строго. — Я вижу, в вас, землянах, еще слишком много от старого Адама. Самое время вмешаться Великому Командору. А с тебя мы начнем сейчас.
      — Почему именно с меня? Это так необходимо?
      — Безусловно! Ты, слабак, попадаешься на удочку феям. Мы произведем трансплантацию.
      — Где? Как? — тревожно спрашивал Адам. — Мой желудок снова здоров. Я лишь несколько раз…
      — О желудке и речи нет. Ты получишь новый мозг. Вот что главное. В остальном останешься таким, как ты есть.
      Она вытащила из своего одеяния сверкающий топор и занесла над его головой.
      — Ради бога! — простонал Адам. — Не так! Это сегодня делается с помощью лазерного луча!
      — Ты, однако, не так глуп, как я думала. — Красавица засмеялась.
      Смех ее прозвучал как раскаты грома. При этом она росла и выросла до фантастической величины. Когда ее голова уперлась в Магеллановы облака, она исчезла с грохотом, который потряс Адама до мозга костей. Одновременно с этим он различил вдали светлую фигуру: фею из мясной лавки. Она умоляюще простирала к нему руки и звала его по имени. Он открыл рот, чтобы ответить ей, но не смог произнести ни звука. Голова его так странно опустела, мрак застлал ему глаза.
      Утром Адам чувствовал себя преотвратно. Ночная сцена не выходила у него из головы. Он опоздал в фильмотеку, работал плохо, у него были в тот день сплошные неприятности и огорчения.
      Но и этот кошмарный день миновал. Адам не стал тратить время на ужин, а сразу поехал вниз на 137 кольцо. Он очень волновался. Теперь он не сомневался, что девушка в мясной лавке была неземным существом и хотела вступить с ним в контакт, ища, может быть, помощи.
      Она, вероятно, была оставлена на Земле с беллатриксианами. Какая бы ни была причина — но так могло статься, размышлял Адам. И, быть может, ей на самом деле очень много лет. По земному исчислению. Но что это значило при ее восхитительной красоте? И вот теперь она жила среди людей, коротая свою жизнь за этим отвратительным занятием.
      Потрясенный, стоял Адам перед лавкой и наблюдал через витрину за своей феей, которая расторопно орудовала колбасным ножом и топором. Она, конечно, заметила его. Несколько раз она бросала на него свой зеленый, как море, взгляд, который все больше и больше затуманивался.
      Затем лавка закрылась. Опрятная и подтянутая, она вышла. Он собрался с силами и спросил ее, не хочет ли она прогуляться с ним немного на свежем воздухе. Насчет свежего воздуха — это было только выражением из старого времени, потому что в жилой башне воздух благодаря отличной вентиляционной системе был, разумеется, таким же хорошим и чистым, как на улице.
      Девушка улыбнулась несколько лукаво, как ему показалось. Но предложение его приняла.
      Они вышли из башни и шли, гуляя, по парку, который окружал ее. Опять был чудесный вечер. В кустах пели соловьи, и на потемневшем небе блестели звезды.
      Разговор их шел не очень бойко. Тем не менее он узнал, что ее зовут Пери и что она в матерью живет на 140 кольце башни. Это поразило его. Значит, была еще и старая фея. «Может быть, лучше с ней поговорить о происхождении Пери», — подумал он.
      Они немного посидели на скамейке. Пери теперь не говорила ни слова. Она задумчиво смотрела на небо, а он глядел на нее во все глаза.
      — Вы любите звезды? — спросил он тихо. Его взгляд был прикован к ее губам, как будто он ожидал приговора судьбы.
      — Да, очень, — ответила она.
      Он осторожно положил ей руку на плечо:
      — Если бы можно было полететь туда, не правда ли? До самых дальних…
      Она со вздохом сжалась под его рукой. Он чувствовал, что она дрожит. От вечерней прохлады? Нет, наверняка от тоски по родине. И он не отставал:
      — Лучше всего на… Беллатрикс, а?
      — Беллатрикс, — выдохнула она. — Двести пятьдесят световых лет!
      — Вы так точно знаете расстояние?
      — О, да!
      Он кивнул. Он ждал этого.
 
      С тех пор он каждый вечер заходил за Пери. Они шли гулять или сидели в его саду и смотрели на звезды. Постепенно они перешли на «ты». Но кто она на самом деле, девушка не выдала пока не единым словом. Он мог только предполагать.
      Между тем наступило лето. Орион оставался за горизонтом. Тем не менее Адам упорно говорил о Беллатрикс. То, что Пери теперь частенько занимали другие мысли, он не замечал.
      Когда он однажды вновь мягко стал настаивать: «Думаю, что ты знаешь об этом далеком мире больше, чем хочешь сказать», — она посмотрела на него долгим взглядом и улыбнулась так таинственно, как он мог ожидать только от феи.
      Он взял ее руки в свои. Его лоб пылал.
      — Говори, Пери, выскажись наконец!
      Тогда она сказала:
      — Завтра мы получим свежую кровяную колбасу. Любишь такую?
      Адам почувствовал, как он проваливается в бездонную пропасть. Бедняжка, как она была далека от своей сказочной родины, как далека уже и в мыслях!
      Но настал лень, когда она открыла, что ее волнует.
      — Послушай, у нас будет ребенок!
      Сначала это известие оглушило его. Ребенок! От Пери, своей неземной! Возможно ли это? Он вспомнил о некоторых приятных часах с Пери. Он поцеловал ее и сказал: как он рад, что у них будет семья. Семья — ведь это основная ячейка каждого порядочного общества. Разумеется, и на Беллатрикс тоже!
      Они пошли к матери Пери. Старая фея была очень похожа на дочь. У нее были точно такие же зеленые, как море, глаза. Только волосы были седые. Они мерцали, как звездное небо, что Адам отметил с удовлетворением.
      После того как они сообщили матери о скором прибавлении, Адам больше не мог сдерживаться. Он спросил:
      — А кто, собственно, отец Пери, старая?
      Обращение «старая» считалось тогда уважительным.
      Этот вопрос совершенно не озадачил мать, как предполагал Адам.
      — Мой дорогой мальчик, — сказала она, — если бы я это знала! Уж слишком давно это было.
      «Ага, — подумал Адам, — старуха могла бы, конечно, сказать, но не хочет».
      Больше он не спрашивал об этом никогда ни Пери, ни мать. Ему пришла на ум мысль, что тайна Пери раскроется с появлением ребенка. Признаки его родословной как-нибудь проявятся. В самой Пери Адам, несмотря на тщательные поиски, не нашел, конечно, ничего подобного. Но это ни о чем не говорило. Определенные особенности часто проявляются вновь во втором или третьем поколении.
      Тем не менее беспокойство Адама становитесь тем больше, чем ближе было зримо приближавшееся событие. К счастью, до этого времени нужно было многое сделать, и это отвлекало его от размышлений.
      Ему нужна была новая квартира. Его теперешняя была слишком мала для будущей семьи. Человек из жилищного управления башни проявил полное понимание. Он предложил им на выбор целый ряд квартир.
      Они решили выбрать 305 кольцо. Наилучшее среднее расположение, примерно на высоте 850 метров. Адам считал, что эта высота будет наиболее благоприятной для ребенка. И опять же, там ближе к звездам!
      Страдания Адама в последние недели перед родами невозможно было описать. Он больше не спал, а если спал, то вслух бредил о красавице, которая где-то в космосе крейсировала с Великим Командором и охотилась за самыми испорченными мозгами. Когда он однажды, весь в поту, проснулся, он увидел склонившуюся над ним Пери. «Брось топор!» — завопил он, а его невозможно было успокоить.
      Подобные приступы участились. В большинстве случаев он ничего не помнил потом. Лишь позже Пери сказала ему, что она бегала за советом к врачу. Но тот успокоил ее, сказав, что это не опасно. Мужчины перед увеличением семейства всегда очень беспокойны.
      Между тем снова настала зима. Орион высоко стоял на небе, и Беллатрикс роскошно сверкала, как и прежде.
      Теперь Адам почти каждый вечер проводил в обсерватории на площадке жилой башни.
      — Они прилетят забрать нас, нас обоих и ребенка! — сказал он Пери. — Ты рада?
      Да, она рада, ответила она, но ее взгляд, полный озабоченности, был устремлен на него.
      Однажды вечером Адама вызвали из обсерватории в клинику. Сказали, что у Пери началось. И быстрее, чем думали.
      Адам бросился к врачу:
      — Это человек, настоящий человек?
      Врач удивленно посмотрел на него:
      — А что же еще? Друг, не морочьте голову. У вас двое сыновей. Поздравляю!
      Адам опустился на стул и некоторое время не двигался. Затем он поднял голову и уставился на врача горящим взглядом.
      — Настоящие люди? Совершенно нормальные, здоровые?
      — Такие же нормальные и здоровые, как и молодая мать, — подтвердил врач.
      Этого Адам не мог постичь. Он вскочил.
      — Вы должны еще раз обследовать детей, доктор! Самым наитщательнейшим образом. Вы слышите? Должны быть отклонения. Быть может, у них отсутствует какой-то орган или, наоборот, на один орган больше. С первого взгляда этого не заметишь. А мозг! У обоих такой же мозг, как у нас? Он может быть совсем иным.
      Врач обменялся взглядом с ассистентом. Затем он сказал:
      — Вы что, считаете, что ваша красивая маленькая жена произвела на свет роботов?
      — Этого я не считаю, — признался Адам. — Но она происходит с… Беллатрикс! Вероятно.
      — Гм… Беллатрикс. В созвездии Орион, не так ли?
      — Совершенно верно. Вы понимаете, доктор, что при этих обстоятельствах…
      — Понимаю, — сказал доктор дружески. Он подошел поближе и взялся за пульс Адама, — Ну, тогда войдите сюда. — Он указал на дверь.
      Адам, шатаясь, вошел в небольшое помещение. Там стоял диагностический автомат.
      Когда Адам через минуту вышел, он держал в руке полоску бумаги, которую выбросил автомат.
      Врач вполголоса прочитал:
      «Bazillus phantastikus. Ничего другого не обнаружено». — Он хлопнул Адама по плечу: — Это полбеды. Мы быстро исправим. Знаете, мечтать хорошо, это полезно. Без фантазии человек не был бы человеком. Но чрезмерность всегда вредна. Тогда слишком легко теряешь почву под ногами. Вот так, а теперь идите к вашей жене. Она уже ждет. Мальчики с ней.

Герхард Бранстнер
АСТРОНОМИЧЕСКИЙ ВОР

      (Фантастические анекдоты о неистощимом на выдумки механикусе Фрэнки и его неразлучном приятеле Йошке)

ПРОЛОГ

      Когда Фрэнки не было еще и пяти лет, ему подарили фанерного клоуна, дрыгавшего руками и ногами. Фрэнки повесил его тыльной стороной вперед, чтобы видеть, каким образом у клоуна дергаются руки и ноги, если потянуть за веревочку. Через некоторое время в детской ком нате Фрэнки висела уйма изготовленных им дергающихся человечков. К ним присоединились механические куклы, снабженные приводными пружинами. Так в скорое времени Фрэнки создал собственный мир, пусть небольшой, но населенный многими забавными фигурками, таинственный в своем внешнем облике, но с угадываемым внутренним механизмом, мир всего-навсего игры и в то же время настоящей действительности, потому что, играя, Фрэнки узнавал, что только опыты, игра с миром делают его таким обжитым и родным.
      Неудивительно поэтому, что Фрэнки, прошедший курс искусства механики, очутившись в мире реальной действительности, захотел с помощью игры присвоить себе и его. Однако вскоре он убедился, что сей мир не был для этого приспособлен. Тогда Фрэнки принялся преображать его с целью игрового употребления, так как лишь в такой форме, как он выразился, мир наполняется человеческим смыслом.
      Так и получилось, что Фрэнки чуть опередил свое время и внезапно очутился в будущем; он чувствовал себя одиноким, без компаньона по игре. Но последний был для него важнее, чем сама игра. Без общества, в этом Фрэнки был убежден, человек — существо, достойное самого большого сожаления из всех живущих под солнцем. Поэтому понятен тот факт, что, познакомившись однажды с Йошкой и увидев в нем единомышленника, он сделал его своим другом, воскликнув: «Если мы оба начнем нашу игру с миром, то он у нас будет почти в кармане. И повеселимся к тому же!»

НЕИСЧИСЛИМАЯ ВЕЛИЧИНА

      У Фрэнки и Йошки случилась авария, и они были вынуждены совершить посадку на планете, которая мгновенно проявила признаки заселенности.
      — Ну вот, нам еще раз повезло, — сказал Йошка.
      Но стоило им повстречаться с первым же здешним обитателем, как вместо дружеских приветствий он схватил их за шиворот и потащил в какое-то местечко поблизости, где перед ними предстал хотя и достойно выглядевший, но ошалело размахивавший руками Мужчина, заоравший на них ужасным голосом.
      — Чего он так надрывается? — спросил Йошка своего приятеля.
      — Что-то в этой штуке испортилось, — бормотал Фрэнки, ковыряясь в своем автоматическом «толмаче» — капсуле величиной с кулак. — Но если наша штука в порядке, тогда этот парень уверяет, что мы вовсе не существуем.
      — В таком случае определенно что-то сломалось в твоем аппарате, — согласился Йошка.
      — Но я не могу обнаружить поломку! — крикнул Фрэнки в отчаянии. — А если машинка исправная, тогда что-то неисправно в этом парне. Спрошу-ка я его, как это так мы не существуем?
      Фрэнки снова пустил в ход свой автоматический компьютер-переводчик и узнал на сей раз от продолжавшего дико размахивать руками человека, что обитатели данной планеты — единственные люди во вселенной. Это доказано математически, так как бесконечным возможностям возникновения человеческой жизни противостоит точно такое же количество препятствий. Бесконечно многие возможности, поделенные на равные количества невозможностей, дают в сумме, так же как любое число, поделенное на самое себя, единицу, единственную возможность человеческой жизни. Иными словами, не может быть, кроме обитателей этой планеты, никаких других людей в мире.
      — И эта математическая уверенность, — заключил солидный господин, — наш высший закон веры,
      Йошка потянул друга за рукав.
      — Давай-ка лучше смоемся. Против этого закона мы бессильны, к тому же по нему выходит, что мы даже не существуем, мы всего-навсего математическая ошибка. А математические ошибки обычно искореняются.
      — Ты, пожалуй, прав, — сказал Фрэнки. — Но перед этим я хочу сбить спесь с этих чванливых типов.
      И Фрэнки разъяснил стоявшим вокруг представителям единственного человечества, что по законам математики число возможностей нужно не делить на число противостоящих им невозможностей, а вычитать одно из другого, так что при равных числах получится не единица, а нуль. А посему при правильном расчете вообще не может быть в мире никаких людей и никакого абсолютного закона веры.
      Сделав это заявление, Фрэнки быстро поклонился и пошел с Йошкой к ракете. И им никто в этом не помешал, потому что солидный мужчина и его земляки, ошеломленные расчетами Фрэнки, стояли как вкопанные. Так оба друга смогли без всяких помех дойти до своего корабля. Как только они вошли во него и оставили под собой негостеприимную планету, Йошка спросил своего приятеля, какой же из двух расчетов правильный.
      Фрэнки хитро улыбнулся:
      — Ни тот, ни другой. Человек как раз тем и проявляет себя как таковой, что пробивается сквозь бесчисленные препятствия.
      — И все же, — вздохнул Йошка, — твои расчеты были убедительнее.
      — Во всяком случае, — заявил Фрэнки не без самодовольства, — они спасли нам жизнь.

СОЛНЦЕМОБИЛЬ

      Однажды Фрэнки явился к своему другу Йошке с ящичком под мышкой.
      — Что это там у тебя? — спросил Йошка.
      — Нечто совершенно особенное, — отвечал Фрэнки с важностью. — Если поймать в эту дырку солнечный луч и нажать на этот вот рычаг, то между ящичком и Солнцем будет прочная связь.
      — Слушай, а зачем? — допытывался Йошка.
      — Если ящичек установить на повозке и направит, на Солнце, — объяснил Франки, — то повозка, привязанная к Солнцу, поедет за ним и объедет Землю. За двадцать четыре часа. В общем-то, — продолжал Фрэнки, вернее, наоборот, повозка остановится, и, так как она привязана к Солнцу, то Земля совершит под ней полный круг.
      — Ну и дела! — воскликнул Йошка. — Слушай, а что, если будет пасмурно? Ты об этом подумал?
      — Нет, — сказал Фрэнки. — Это бы омрачило мне всю работу,

УТОПИЯ НАОБОРОТ

      Фрэнки написал утопический роман.
      — О чем он? — спросил его приятель Йошка.
      — О многодетной семье.
      Йошка непонимающе уставился на друга;
      — Но это же не утопия.
      — Еще нет, — сказал Фрэнки.

«SOS» В ВОДЕ ДЛЯ БРИТЬЯ

      Фрэнки решил навестить своего друга Йошку, пребывавшего на одной из планет за пределами солнечной системы, и зафрахтовал ракету. Приземлившись на далекой планете, он, однако, не пожелал предстать перед приятелем небритым. Но так как при нем не было никакой посуды, чтобы подогреть воду для бритья, он опустил кипятильник в ближайший водоем. Супермощный электронный кипятильник мог бы один вскипятить целое море. Поэтому Франки удивился, когда прошло довольно много времени, а вода стала только чуть теплой. Впрочем, он, не особенно задумываясь, побрился и весело отправился в путь. Но, когда он встретил своего приятеля, тот не проявил особого энтузиазма.
      — Что ты опять наделал! — закричал Йошка. — Взбаламутил мне всю планету! Рыбы передохли, корабли терпят бедствие, а буря разбушевалась такая, что ждешь самого худшего!
      — Я просто хотел подогреть немножко воды для бритья, — объяснил Фрэнки. — Но у меня не было посуды, и я окунул кипятильник в лужицу рядом с посадочной площадкой.
      — Но это же часть океана, — заорал вне себя Йошка, — ты вскипятил океан!
      — То-то у меня вода долго не нагревалась, — сказал Фрэнки, — а я было решил, что кипятильник не в порядке.

СИЛА НЕБОЛЬШИХ ТРЕНИЙ

      Йошка как раз собирался спокойно провести вечер, когда вошел Фрэнки и поставил перед своим другом нечто вроде музыкальной шкатулки и закатил ему пощечину. Шкатулка сразу же издала пронзительный звук.
      — Что это значит? — воскликнул Йошка и вскочил.
      — Это была лишь маленькая демонстрация, — сказал Фрэнки, — можешь снова сесть.
      Йошка сел.
      — Ты наверняка согласишься со мной, — начал объяснять Фрэнки, что наибольший износ человеческих сил вызывается небольшими трениями, которые мы испытываем в мельнице будней.
      — Это верно, — сказал Йошка и потер щеку, — ничто так не ослабляет силы человека, как мелкие неприятности. Недостаточное взаимопонимание, необдуманная критика, отсутствие уважения, невыясненные недоразумения и тому подобное в сумме составляют такую нагрузку, которую люди не замечают, но которая постоянно давит на них. Если бы найти средство против этого, оно принесло бы неоценимую пользу.
      — Вот оно! — Фрэнки постучал пальцами по ящичку. — Каждый раз, когда кто-то совершает несправедливость по отношению к кому-то, пусть даже пустяковую, коробка вскрикивает. Ты уже видел это.
      — Великолепно! — воскликнул Йошка. — Теперь ни одну несправедливость нельзя будет скрыть. Коробка не замедлит ее обнаружить. Представь, какой поднимется шум, если везде будут эти коробки.
      — Я думал сначала заменить пронзительный звук коротким звонком колокольчика, — сказал Фрэнки. — Но я полагаю, что со временем сам вид коробки предотвратит людей от большинства грехов, поэтому шум будет терпимым.

ПОТРЯСАЮЩИЙ ДЕТЕКТИВ

      Так как Фрэнки и Йошка недооценили продолжительность космического путешествия, которое они пред приняли, и перечитали всю бортовую библиотеку, Фрэнки старался найти выход из положения. И вскоре он соорудил похожую на книгу штуку, которую с ухмылкой передал своему приятелю.
      — Что это такое? — спросил Йошка.
      — Это самый лучший детектив, — объяснил Фрэнки. — Если ты, прочитав книгу, хорошенько ее встряхнешь, все перемешивается в новое сочетание, и у тебя новый детектив. И так без конца.
      — Хооошую вещь ты изобрел, — сказал Йошка.
      — Изобретение не мое, — возразил Фрэнки, — мне только пришла мысль использовать это изобретение в одной и той же книге.
      — И все же, — сказал Йошка, — ты тем самым создал вечный детектив.
      — Более того, — возразил Фрэнки — я его упразднил.

ОДНА НЕБУКВАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

      Когда Йошка входил в дом своего приятеля, он услышал страшный голос в его кабинете. Однако он увидел там только Франки.
      — Ты с некоторых пор сам с собой разговариваешь? — спросил Йошка.
      Фрэнки покачал головой и наклонился над лежащей перед ним бумагой. Сразу же послышался снова странный голос.
      — По всей вероятности, ты стал чревовещателем, — сказал Йошка и сел на стул напротив.
      — Посмотри-ка на это, — сказал Фрэнки и подвинул ему через стол бумагу.
      Йошка бросил взгляд на бумагу, и в тот же момент снова раздался голос. И голос произносил точно те же слова, что были на бумаге. Йошка ошеломленно посмотрел на своего приятеля — и голос замолчал.
      — Что здесь происходит? — воскликнул Йошка.
      — То, чего раньше никогда не бывало, — ответил Фрэнки. — Я изобрел нечто совершенно новое, что-то вроде звукового шрифта. Как только ты посмотришь на этот шрифт, он становится слышимым. Идеальный шрифт для неграмотных.
      — Действительно, совершенно новое! Только, — возразил Йошка, — неграмотных больше нет. Кто хочет читать — тот умеет читать.
      Фрэнки покачал головой:
      — В этом как раз заключается вопрос. И без моего изобретения на него, во всяком случае, нельзя ответить.

ШАХ РОБОТУ

      Фрэнки страстно любил игру в шахматы. Но поскольку он играл плохо и постоянно проигрывал Йошке, он так сердился, что это грозило разрывом дружбы между ними.
      Поэтому Фрэнки раздобыл робота, который был запрограммирован на шахматную игру. Хотя робот был значительно сильнее, он не протестовал, когда Фрэнки, попав в безнадежную позицию, переворачивал доску и доигрывал партию с позиции робота. Таким способом он теперь почти всегда выигрывал.
      Когда же Йошка спросил его, доволен ли он теперь, Фрэнки ответил:
      — Робот в большинстве случаев проигрывает, но не придает этому значения. А как же радоваться выигрышу, если проигравший не сердится?

МЕДИЦИНСКИЙ ТЕАТР МАРИОНЕТОК

      Фрэнки пригласил Йошку посмотреть матч по боксу. Поскольку подобные зрелища давно уже вышли из моды, Йошка подумал, что это шутка, и приготовился к этому. Когда он появился у арены, Фрэнки уже сидел на своем месте и ухмылялся в кулак.
      Боксеров позвали на ринг, и Йошка без труда смог увидеть, что это были автоматы, хотя они и имели вид хорошо развитых атлетов.
      — Как в Древнем Риме, — разочарованно сказал Йошка, — только гладиаторы не из плоти и крови, а из проволоки и жести.
      — В этом и прогресс, — возразил Фрэнки.
      Так как в этот момент бой начался сокрушающим хуком в челюсть, Йошка не успел возразить против утверждения Фрэнки относительно прогресса. Он массировал свою челюсть, как будто получил удар, и затем сразу же прижал руки к корпусу, так как автомат, действительно получивший удар в челюсть, немедленно взял реванш, нанеся своему противнику удар в печень. Таким образом, Йошка страдал за того и другого, или, точнее вместо обоих. Когда же в конце боя победителем был объявлен не один из гладиаторов, а некий сидящий вне ринга господин, Йошка снова пришел в себя и спросил своего приятеля, как это следует понимать.
      — После, турнира по фехтованию, — объяснил Фрэнки, — победителем объявляется не одна из шпаг, а лучший фехтовальщик. А в нашем случае побеждает тот, кто лучше управлял своей боксирующей машиной.
      — Ну хорошо, — сказал Йошка. — А как он управляет машиной?
      — С помощью танталовых проволок, через которые посылаются биотоки, — сообщил Фрэнки.
      Йошка был разочарован:
      — То есть не что иное, как новый вид театра марионеток.
      — И это тоже, — подтвердил Фрэнки. — Но прежде всего это медицинский эксперимент. Боксирующие машины — это род подопытных животных или, лучше сказать, подопытных людей. Поскольку большинство тестов запрещается применять на людях, а мыши и обезьяны часто реагируют по-другому, нужно было создать аутентичный объект для экспериментов. И этот объект — автомат, построенный по образу человека.
      — Это действительно значительный прогресс, — констатировал Йошка, — и тем более непонятно для меня, что оба эти автомата снова крушат друг друга.
      — Автоматы находятся еще на начальной стадии человеческого становления, — объяснил Фрэнки. — Они могут вначале имитировать лишь наши низшие побуждения. Но ведь речь идет не о наших переносицах а жестяную переносицу легко заменить.

ЛЕЧЕНИЕ ПРОТИВ ВОЛИ

      При возвращении в солнечную систему Йошка почувствовал потребность немного размять ноги, и Фрэнки направил ракету на близлежащую планету. Едва оба приятеля вышли из ракеты, как увидели вдруг группу из двух или трех десятков человек, которые бежали куда-то.
      — Вот бегут, — воскликнул Йошка, — как будто черт за ними гонится!
      — Побежим за ними, — сказал Фрэнки, — иначе мы не узнаем, прав ли ты.
      Они взяли ноги в руки и побежали следом. И как только они приблизились к людям на расстояние слышимости, Фрэнки крикнул им, чтобы те остановились, дабы можно было толком поговорить. Некоторые обернулись, но побежали еще быстрее, сделав короткий отчаянный жест.
      Оба приятеля прибавили темп, и, когда они догнали людей, один из бегущих немного отстал.
      — Вы пришли, чтобы спасти нас? — спросил он, не переставая бежать.
      — Нет, — возразил Фрэнки, — и мне совершенно не хочется этого делать, если вы убегаете, как зайцы.
      — Но именно так, — объяснил человек, — мы должны бежать со всех ног, иначе мы погибнем.
      — А от кого вы убегаете? — спросил Фрэнки.
      — От дня, — ответил человек, — или от ночи. На этой проклятой планете ночью так же холодно, как жарко днем, во всяком случае, это невозможно выдержать. Поэтому мы бежим за границей дня и ночи, потому что это единственная точка, где имеется сносная температура.
      — Но зачем же вы пришли на эту планету? — спросил Йошка.
      — По ошибке, — объяснил человек. — Мы летели на одну восстанавливающую силы звезду для трехнедельного курса лечения. Неожиданно ракета потеряла управление, и мы были вынуждены приземлиться здесь. Это было восемь дней тому назад. И с тех пор мы бежим ради нашей жизни.
      — Без еды и сна? — осведомился Фрэнки.
      Человек на бегу сорвал с дерева плод величиной с дыню.
      — Слава богу, — сказал он, — здесь растет много съедобных фруктов. Со сном значительно сложнее. Мы вбегаем, насколько позволяет жара, в день и ложимся спать, пока нас не разбудит холод приближающейся ночи. Поскольку эта планета вращается медленно, мы можем вновь наверстать потерянное время, и чем быстрее мы бежим, тем чаще можем ложиться спать.
      С этими словами человек прибавил ходу и очутился впереди группы. Оба приятеля бежали, не отставая, время от времени срывали «дыни», и, когда прибывали в жару, ложились вместе с остальными спать, и бежали, как только их охватывал холод вслед за заходящим солнцем.
      — Если так будет долго продолжаться, — всхлипнул Йошка, — я совершенно одурею от беготни.
      Фрэнки улыбнулся:
      — Я думал, ты хотел немножко размять ноги.
      — Немножко, — простонал Йошка, — а не совсем их отбить. И если тебе вскоре не придет что-нибудь в голову, то я отходился навсегда.
      — Это обычный кризис, — возразил Фрэнки. — Потом ты почувствуешь себя как заново родившийся.
      — Заново родившийся, — возмутился Йошка, — на этой планете! Да лучше бы мне упасть и умереть на месте.
      Но Фрэнки был прав. И когда Йошка почувствовал себя как заново родившийся, Фрэнки сказал:
      — По моим расчетам, наши спутники находятся здесь уже три недели. Я не думаю, что им разрешат продлить курс лечения.
      В этот момент на горизонте появился космический корабль, быстро приблизился и сел прямо перед бегущей компании.
      — Это граничит с волшебством! — воскликнул Йошка. — Никто не мог знать, что пациенты здесь сели на мель. Они ведь должны были лететь к восстанавливающей силы планете.
      — Ну и, — спросил Фрэнки, — разве они не прилетели на нее? Ты сам чувствуешь себя как заново родившийся, и притом тебе еще не хватает восьми дней для полного лечения.
      — Тогда вынужденная посадка, — заявил Йошка, — была совсем Не вынужденная посадка, а трюк, чтобы погонять людей на этой планете.
      — По доброй воле они, конечно, не прилетели бы сюда, — сказал Фрэнки. — Кто же бегает ради жизни, если смерть еще далека,

ГРАВИТАЦИОННАЯ РАЗНИЦА

      — Давно мы не виделись, — сказал Фрэнки, встретив своего друга Йошку на Земле.
      Друзья обнялись, и Йошка спросил:
      — Как тебе жилось во время нашей разлуки? — Тебе повезло, — сказал Фрэнки, — увидеть меня живым. Я только что избежал смерти.
      — Как так? — спросил Йошка.
      — Я был на Ио, на одной из лун Юпитера, — сообщил Фрэнки. — Там на меня напал лев.
      — Но на Ио нет львов, — возразил Йошка.
      — Но я же говорю тебе, — утверждал Фрэнки. — Я, ни о чем не подозревая, шел через новый парк. Ио, как тебе известно, сделали недавно дальней зоной отдыха солнечной системы. И вот, когда я так шел, передо мной вдруг оказался лев. И, не успел я оглянуться, как он приготовился к прыжку. Но он прыгнул слишком высоко и приземлился далеко позади меня. Он тотчас повернулся и прыгнул второй раз, но снова слишком высоко и далеко. «Это, может быть, бывший лев из цирка, — подумал я, — которого учили прыгать через голову человека, и он не перестанет прыгать, пока не услышит аплодисментов». Я захлопал в ладоши, однако лев прыгать не перестал.
      Поскольку ноги мои начали уставать, я сел, а лев продолжал прыгать через мою голову. Он прыгал, и прыгал, и прыгал, и наконец его прыжки стали все короче и ниже. Теперь я испугался, но он, прыгнув последний раз и задев мои волосы, лег, совершенно обессиленный.
      — Ну, — спросил Йошка, — это был действительно лев из цирка?
      — Напротив, — объяснил Фрэнки. — Его только что привезли из Африки, и, едва очутившись в вольере, он прыгнул через забор. По-видимому, люди не учли значительно меньшую силу притяжения на Ио.
      — Хорошо еще, — сказал Йошка, — что лев совершал такую же ошибку. И не один раз.
      — В этом как раз и разница, — сказал Фрэнки. — Человек совершает ту же ошибку только один раз. По крайней мере, если он кое-что соображает.

ДЕФЕКТНЫЕ ЧАРОВНИЦЫ

      — Ну и народ! Куда мы попали! — воскликнул Фрэнки, как только он и Йошка вышли из ракеты и вступили на планету, расположенную чуть в стороне от Млечного Пути.
      — Кажется, здесь только женщины, — сказал Йошка, — и особенно красивыми их не назовешь.
      — Зато они исключительно горячие, — возразил Фрэнки, отчаянно защищаясь от назойливости женщин, окруживших обоих друзей.
      Все же, в конце концов, ему и Йошке пришлось подчиниться превосходству в силе, и их торжественно потащили в загон, похожий на тюремное помещение, где они должны были находиться в условиях ограниченного движения и хорошего питания и притом всегда окруженные жадными взглядами женщин.
      — Все это мне страшно напоминает сказку о Ганонке и Греттель, только у нас нет косточки, которую мы могли бы просунуть вместо пальца сквозь решетку, чтобы засвидетельствовать нашу недостаточную зрелость для употребления в пищу.
      — Твой палец едва ли интересует наших русалок, — возразил Фрэнки. — Если я не ошибаюсь нас откармливают для другой цели.
      И он не ошибался. У населения этой планеты был именно неизвестный науке хромосомный дефект, из-за которого рождались дети только женского пола, И поскольку эта ситуация уже продолжалась на протяжении более чем одного поколения, к моменту приземления обоих друзей мужской пол на планете вымер, не считая нескольких бессильных старцев. Неудивительно, что женщины алчно завладели Фрэнки и Йошкой, чтобы, когда они достаточно окрепнут, использовать их по естественному назначению. И когда настал этот день, загон открылся, и обоим приказали выходить. В то время, когда Йошка пугливо жался в дальнем углу, Фрэнки упругой походкой вышел на свободу, потому что он самым тщательным образом подготовился к этому моменту. Он заявил женщинам, что с их стороны было бы неразумным сосредоточиться на нем и его друге. Они — лишь капля на горячем камне, ну пусть две капли. А он знает планету, жители которой страдают от противоположной дилеммы. Если они отпустят его с другом, он с радостью готов установить связь между обеими планетами.
      Женщины после некоторых раздумий приняли предложение, оба друга поспешили к ракете и улетели.
      — Твое утверждение о противоположной дилемме было ведь только трюком, — убежденно сказал Йошка, глядя на исчезающую внизу толпу женщин, — или ты действительно знаешь такую планету?
      — Конечно, нет, — сказал Фрэнки. — Но если бы я не сказал, что знаю такую планету, у нас бы не было возможности искать ее.

КНИГА БЕЗ СТРАНИЦ

      Поскольку Фрэнки любил почитать перед сном, Йошка подарил ему книгу, напечатанную светящимся шрифтом, так что ее можно было читать без света ночника. Фрэнки был этому очень рад.
      Однако когда он на другой день встретил своего приятеля, то сказал:
      — Хотя книга со светящимся шрифтом очень удобна, но сейчас в комнате есть только буквы. Сама книга темна как ночь, ее вообще не видно.
      — И что тебе мешает? — спросил Йошка.
      — Немногое, — сказал Фрэнки. — Собственно говоря, только буквы.

Альфред Леман, Ганс Тауберт
ПАРАЛЛЕЛИ

      «В Институт социальной кинетики,
      доктору А. С. Петровой-Рихерсон
       Оттава 120 442
      Союз Америка
      Ваше извещение от 5.3.034
      Ваши литер КМ-3 ПР/Зат
      Ваши Ц-Цифры 2002:113-57
 
      Наше извещение от…
      Наш литер Др. Зм/Корс
      Наши Ц-Цифры 1803:002.16
 
      Относительно: Операция План 103/ФЕЕмио.2
 
      Уважаемая коллега Петрова-Рихерсон!
      Посылаем некоторую документацию к прерванной в свое время операции План 103/ФЕЕмио.2, которую Вы затребовали через ЛУНАРАК.
      В соответствии с указанной Вами целью применения документов мы остановились на изображении процесса, данном М. И. Кайетом, который был свидетелем, во всяком случае, как корреспондент (отсюда несколько драматизированный стиль). Ход событий с точки зрения тогдашнего космического партнера — мыслящей субстанции на планете Пси-II — после работы по отождествлению понятий смог быть переведен на земной язык 29 лет назад. Из множества переложений мы рекомендуем Вам переводы по системе преобразования ФЕЕчиф/Съем при помощи прибора Психомат СРС, прилагаемые нами к данному извещению. Помимо относительно высокой степени оземнения, этот способ перевода в сравнении с остальными имеет то преимущество, что преобразователь блокируется лишь изредка. Операция по дешифровке проводилась под руководством профессора Нальчика, которому принадлежат также примечания к переводу. Чередующееся расположение земных и неземных фрагментов заметно повышает, по вашему мнению, возможность понять сплетение событий.
      Радости в труде!
      Подпись: Зморов
 
      Приложение: 8 (восемь) пленок «Докутрон специальный», двенадцатислойных; плотность оттиска — Стандарт СК 63 Гагаринского института / Австрал.».
 
      «103/ФЕЕмио.2-IIу.
      Плановый квадрат Л ад/12-7.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Вторжение горячего гиганта в жизненную цепь второй планеты поначалу парализовало всякую активность, тем более что катастрофа произошла в опасной близости, всего в… (ФЕЕчиф блокирован. Вероятно, цифровая величина. Нальчик)… от централи биокатализатора.
      Слепая случайность? Долго отсутствовала хоть какая-нибудь оценка, так как хвосты хаотических разрушений в срединном поле области контакта привели даже в централи биокатализатора к неизмеримым потерям. Наконец, после уже слишком мощных выбросов, ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ решилось… (выражено также, как «Центромозг», «Пункт накопления» и подобные синонимы. В общей связи «Центральное знание» представляется наиболее удачным вариантом перевода. Н.)…ввести в действие конвертируемый информационный вихрь. При этом на карту ставилось слишком многое, но не было другого выхода, и риск оправдал себя!
      Поблизости от гиганта, словно выросшие из земли, олфакторы расстелили огромные эпителиальные пленки, прикрытые туманом питательной аэрозоли. Тонкие, как мембраны, их плоскости моделируют каждую неровность неподвижного пришельца, быстро скользя и обрабатывая широкие области. Миллиарды миллиардов чувствительных клеток — корпус олфакторных сенсоров и размещенные в нем по старому принципу фото-, сейсмо- и многообразные типы радиационных сенсоров, — дрожа и вибрируя, впитывают информацию.
      …Первый синтез информации поразил всех, потому что ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ очень редко допускает парциальные системы к участию в общей мозаике познания.
      (В этой связи общественно-научные анализы незнакомой системы, предлагаемые гагаринским институтом, чрезвычайно интересны. Ср. Колчов Н. Ю., Значение государства в сверхцеллюларных системах, в сборнике: «Мы» 123, 632–664, 0031. Н.)
      Металлическое тело неизвестного происхождения спускалось в жизненную цепь. В дельта-группе всех действующих сенсоров опознание остановилось возле отметки ноль. Ясно одно: образование происходит исключительно из одной из трехкоординатных сфер. При этом одновременно обнаруживается, что, по всей вероятности, только Ксип-аксиомы приведут к достоверному отражению событий.
      (Преобразователем расшифровано без промедления. Думается, что Ксип-аксиомы являются аналогами наших блинтовых матриц. Н.)
      Однако тому образу мышления интеллект жизненной цепи давно уже чужд. На характерные для причинной аналитики методы запрограммированы лишь немногие устарелые системы. Но все же и этих исчезающих остатков достаточно, чтобы идентифицировать колосс как звено цепи какой-то совершенно неизвестной эволюции, а именно как звено, которое могло быть присоединено к цепи лишь в какие-то давно истекшие единицы времени. Динамический интеллект Ксип-ступени не обнаружен, зато налицо целый ряд процессов, нуждающихся в управлении: архаичный… (невременной? отрицательно-временной? Н.)…хаос излучений, с которым сюда вторглось чужеродное тело, утихомирился. Но не только это; последовательность, с какой фракции его излучения понижались в область измеримых интенсивностей, выдает систему. Остаточное прерывистое излучение, объяснение которому, возможно, доступно пятеричной теореме, подчиняется пока не просматриваемой ритмике. В некоторых качествах раздражителя оно, как и прежде, действует смертельно
      (Думается, это относится к излучению энергии прожекторами, инфракрасными излучателями, радарными и прочими высокочастотными передаточными устройствами нашего космического корабля «Пятеричная теорема» еще требует расшифровки. Н.)
      Из резервов планомерно регенерируются молекулярные зонды. Все новые сгустки поискового тумана садятся на металлическое тело, прощупывают каждый кристалл и каждую доступную структуру. Сильнее пульсируют динамические поля, открывая вакуумные жерла, в которые устремляются все быстрее разгоняющиеся активизаторы азота. Они гонят перед собой нагруженные реагентные облака вниз, к олфакторным сенсорам. В целом ситуация к данному моменту больше не кажется угрожающей.
 
      103/ФЕЕмио.2-II/
      Плановый квадрат Л 4Д/12-3 до Л 4Е/2-II/
      М. И. Кайет
 
      Мы предвидели это. И вот момент наступил. Но на этот раз мы были просто выданы на милость тому, что должно произойти. Без защиты наземной кабины и всей техники, которую мы почти час как оставили, мы трусили, хотя пытались скрыть это друг от друга.
      Сначала в обманчивую тишину вторгся резкий шум, напоминавший угрожающее шипение. Потом на нас с пронзительным ревом обрушился раскаленный ураган. Я упал. Пальцы лихорадочно искали точку опоры на опалесцирующих плитах, ускользавших из рук из-за своей противной клейкой сырости. О том, чтобы зацепиться, нечего было и думать. Давление низвергающегося паронасыщенного азота распластало мое тело на грунте, славно на него навалились тонны груза. Все мысли сосредоточились на дыхании. Каждый вдох был равнозначен борьбе, но он же означал жизнь.
      Не знаю, как проходили эти четыре или пять минут. Рев и чрезмерное давление ослабевали. Потом вообще осталась душная, серая, ощутимая физически тишина.
      Итак, это можно было выстоять!
      Я с трудом поднял голову. Сознание возвращалось. На поясе я нащупал карабин от троса, извивающегося петлями и пропадающего из виду за отвесом. Лут! На другом конце должен быть Лут. Я слышал, как он пыхтит, он тоже боролся за дыхание.
      — Лут! — крикнул я. — Лут! Ты слышишь?
      — Проклятье! Какая пышная встреча! — выругался он, вынужденный ради каждого слога делать двойной вздох. Но удовольствие слышать свой голос стоило всех усилий. Рядом со мной была Жизнь; мыслящее существо со способностью к речи, с разумом, наполненное протестом, против несправедливости, с оружием даже против непреодолимого — с юмором висельника.
      — Перерыв на пять минут, — прокряхтел он, и я слышал потом лишь сипение его легких, которые медленно успокаивались.
      Скорее всего мы находились в непосредственной близости от цели, от того места, откуда исходило странное свечение, взбудоражившее нас при первых облетах небольшого небесного тела, на его ночной стороне. Вулканические причины, как ранее, предполагалось, отпадали. Теперь бы мы заметили это по минеральному фону. Между тем для объяснения не было ни малейшей отправной точки. Неупорядоченные производственные шумы, безобразно усиленные в давящей тишине, показали, что Лут считал перерыв оконченным. Вскоре он вырос, громоздкий, прямо передо мной и чуть было не наступил на меня. Непроизвольно он вытер перчаткой смотровое стекло.
      — Не поможет, — сказал я, — в этой парилке мы еще станем ко всему заправскими слепцами…
      Станция прервала меня. Там радовались, что мы еще живы. Нам было приказано немедленно возвращаться.
      Лут отстрелял последнюю серию радарных съемов. Пока маленькая решетка антенны медленно поворачивалась, я обшарил местность инфракрасными лучами. Но и здесь спустя уже несколько метров контрасты сливались в нечто неразличимое.
      — Теперь пошли! — сказал Лут с наигранной бодростью.
      Мы шли, спотыкаясь, сквозь горячий, как кипяток, мутно-желтый туман, который словно тягуче-вязкая морская звезда давил на нас и заглатывал своими языками всю местность вокруг.
      Надеясь что-нибудь еще обнаружить, мы продвигались по краю ведущего луча, указывавшего нам через весь путь к станции.
      К счастью для нас!
 
      103/ФЕЕмио.2-IIа.
      Плановый квадрат Л аЕ/1-3.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Тревожная информация: от металлического большого тела отделяется частица и линейно приближается к централи биокатализатора. Она движется вдоль остронаправленного лучевого пучка электромагнитной энергии, который чужой колосс начал посылать в момент отделения частицы. Просекой смерти прожигает луч узкий путь, который он предписывает отделившейся части. В разломе первой единицы времени сворачивается жизнедеятельность всех задетых парциальных систем информативной фазы.
      (К этому моменту наши люди еще не знали, что поверхность планеты в широкой окружности вокруг места посадки почти повсеместно была покрыта живой, сверхцеллюларной субстанцией. Н.)
      Удивительно! Частица походит на увеличенную до абсурда карикатуру на пра-единицу мозга: отчетливо различимы на ней многократно перекрученные волокна. Они огромной длины и заканчиваются бесформенными разветвляющимися утолщениями. Все образование движется лениво, медленно, какими-то странными толчками.
      Начинается азотное насыщение! Теперь частица, слабо вращаясь, прилегает к эпителиальным пленкам, и ее движения замирают. Лишь во вздувшихся концевых частях пульсируют остатки кинетической энергии. Если бы частица была эубиотична, все симптомы означали бы «болезнь». Но состояние индивидуальной структурной решетки, без сомнения, указывает на то, что от этого Нечто чуть позже будут исходить тяжелые разрушения. В момент кульминации его смертельного неистовства мерцающие пучки энергии прорывают широкие полосы запустения и недвижности в рядах сенсоров.
      Почему это возможно, то, что волокна мыслительного образования — даже парабиотичные — выдерживают жар чрезвычайного излучения?
 
      103/ФЕЕмио.4/III.
      Плановый квадрат Л 4Ф/6-9.
      М. И. Кайет
 
      Лут медленно ступал передо мной, невидимый в мороси. Мы уже научились держать трос между собой натянутым, хотя почти каждый малейший толчок каната нас опрокидывал. Грунт под нашими неверными подошвами был сырой, покрытый слизью, но вес наш на этой бедной массой планете уменьшился почти на треть. Потому-то падения не были столь драматичны, а преимущества натянутого троса возобладали.
      — Гиблое здесь место, но зато с характером, — подкрепил Лут свой приговор, произнесенный им едва ли четверть часа назад. — Мы здесь уже почти пятьдесят часов, — продолжал он, — треть предусмотренного времени. Ривин сказал, что срок старта неизменен, иначе мы пропустим встречу в космическом сегменте. Во всяком случае, я бы не хотел здесь доживать до старости.
      — Орден нам на шею они не повесят, — сказал я минуту спустя. — Если мы здесь хотим еще что-нибудь разведать, мы должны выложиться. Пока результаты бедные. Здесь не только туман загадочен…
      Усталость свинцом сковывала мои мышцы. Тщетно пытался я разглядеть что-либо за туманной завесой, сил хватало лишь на то, чтобы чувствовать почву под ногами. Молча мы тащились вперед. Неожиданно трос провис.
      — Внимание! — еще успел крикнуть Лут, но от ослабевшего вдруг каната я упал навзничь. Мимолетное ругательство замерло у меня на губах, потому что снова раздалось в мороси это ядовитое шипение. Я бросился вниз, лег на живот плашмя и обхватил голову руками. С силой вдыхая легкими, я выжидал. С приближением нового азотного урагана до меня донеслось лутовское «еще чего?», явно предназначавшееся только для его личного употребления. «Ну еще чего?» — подумал и я вслед за этим, так как на сей раз все ограничилось акустическими эффектами. Уничтожающей силы давления не было. Только слегка подуло слева.
      — Наше счастье, — добавил Луг, и только тут я почувствовал, что ко мне обращаются, — на сей раз все идет слева от нас вниз. Нам достанется только хвост импульса…
      Слева? Казалось, буря бушевала кругом, но дующий слева поток мог быть стекающим азотом. Изображение путеводного луча на мини-экране у пояса показывало плоскость окаймленного черным квадрата наполовину зеленым. Значит, мы находились справа от центра луча.
      — Выходит, газовая буря расположилась точно по направляющему лучу?
      — Остроумный вывод, — ответил Лут снисходительно. — Как порядочные люди, которые с уважением относятся к направляющему лучу, мы теперь были бы там, в самой середине. (Лут, как всегда, обошел меня на полноса). Примечательная метеорология у них здесь, — сказал он еще, — вертикальные мини-тайфуны…
      Мы слышали их ужасный рев, но сами они оставались в стороне. Я все еще лежал, вжимаясь в отвратительно скользкую поверхность. А для чего, собственно? Осторожно, по сантиметрам, постепенно я поднял утяжеленную шлемом голову. Это движение было моим важнейшим вкладом в нашу короткую вылазку сюда! Мои глаза были еще вблизи поверхности, когда я увидел нечто, увеличенное из-за незначительного расстояния моим смотровым стеклом. Сначала это показалось малоинтересным: беловатые, блекло окрашенные нити, нежно и прозрачно покрывающие сырую почву. Я подумал о грибнице, обычно пронизывающей земную лесную почву под гнилой листвой. Рядом лежали крохотные шарики, маленькие, как булавочные головки.
      Что произошло потом, разогнало всю усталость: в тот момент, когда я обратил внимание на шарики, показалось, что они стали менять окраску. Когда Лут окликнул меня, я сжался от испуга.
      — Что-нибудь случилось? — спросил он. — Говори громче, а то из-за шума ничего не слышно. Держись за трос, я иду.
      Я забыл ответить. Глазами искал скопления маленьких шаров. Действительно! Они изменялись едва уловимо, как только мой взгляд касался их. При этом вряд ли бы мне удалось назвать окраску этих образований. Я приблизил руку вплотную к шарам и сделал из нее нечто вроде крыши. И тут я увидел, что они засветились, я прибавил еще одну руку, образовал купол над шарами и посмотрел сквозь щель между большими пальцами в темную середину. Сомнений нет, они светились!
      Тут подошел ко мне Луг, и для нас наступили волнующие минуты, потому что среди его пожитков была лупа.
 
      103/ФЕЕмио.2/IIIа.
      Плановый квадрат Л аФ/7-13.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Неожиданно выходят из строя несколько функциональных групп конвертируемого информационного вихря. Ничтожные неполадки нарушают синхронный пробег токов действия. Запоминающие ядра одной из парциальных систем прорывают структурную сеть индивидуумов и реагируют самостоятельно. Они вырезаются из регулирующего контура информационного вихря и повинуются более сильному приказу. Ненормальное поведение ядер объясняется невероятной причиной: та самая парциальная система вступила в контакт с одним из конечных тел нитяной части. Ядра заговорили с чужеземцем!
      ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ тотчас переключает канал информации на Ксип-аксиомы, и незначительный потенциал этих немногих, но еще действующих систем неожиданно оказывается плодотворным. Резко увеличились данные о тех массивных окончаниях чужой волокнистой системы: построены из несметного количества разнообразных полимеров неизвестной природы, пронизаны каркасной сетью из кристаллической неорганической материи и стареющей системой труб, в которых пульсирует жидкость. Сами конечные тела являются источником автономной подвижности целого. Оба пухлых окончания нити идентичны, различия выглядят несущественными. Некоторые части богаты металлом странной формовки, предположительно это источники уничтожающего излучения энергии, очевидно, свободно прикрепленные к телам.
      Удаются также просмотры энергетического хозяйства чужеродного тела: путаница потенциалов постоянного тока, бесконечно варьируясь, заполняет конечные отсеки незнакомого образования. Электродвижительные силы скучиваются на обоих концах, каждый раз в конечном узле, и достигают там существенной силы тока.
      ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ предполагает здесь оба центра действия частицы, которые — возможно, по волокнистой нити — связываются друг с другом.
      (Хотя к этому времени космический партнер мог локализировать мозг обоих участников экспедиции, видимо, он был не в состоянии толково объяснить токи действия их нервной системы. Н.)
      Высокой плотности тока в этих центрах соответствует сильное поле индукции вокруг частицы, которое, вероятно, и заставляет запоминающие ядра отдавать их информативное содержание, когда частицы слишком близко подходят к ним.
      ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ объясняет в совокупности вторгшееся чужое существо как автономно живущую кибернетическую систему с высокими резервами энергии и определяет его как парабионт.
 
      Плановый квадрат Л 4Г/1-9.
      М. И. Кайет
 
      Лут торопливо выудил лупу. Но картина разочаровала: маленькие шары оставались шарами, только видели мы их увеличенными. Тогда я направил линзу на основание, на котором они лежали, и теперь то; что казалось второстепенным, вдруг явило волнующее зрелище. Вязкая слизь почвы содержала тонкую организацию! Тут и Лут буквально приклеился глазами к лупе и разволновался не меньше моего.
      — Мерцающий эпителий, — тихо сказал он, — эти бечевки, или что другое это может быть, двигают капельки туда и сюда.
      Куча проблем! — продолжал он минуту спустя. — Этот эпителий слишком похож на земные формы, чтобы быть безжизненным. Капельки, возможно, не что иное, как конденсаты тумана. А вот его нам надо поточнее изучить. Чистая вода?
      Выражение его лица говорило о сомнении, он умолк. Потом он провалился куда-то в морось. По призрачно независимым движениям троса, исчезающего во мгле, я заключил, что Лут в пределах предоставляемой канатом свободы прощупывает местность. Это было невероятно: уже не один час мы проклинаем скользкую почву под ногами, от которой загрязнялись наши скафандры. Жадные до открытия космической жизни, мы топчемся по ней кругом; ничего не открыв.
      Ход мыслей Луга был конструктивнее.
      — Мерцающий слой повсюду, и всюду он выглядит одинаково, — услышал я его слова, прервавшие мои невеселые размышления, — но таких прекрасных светящихся шариков я нигде не нашел. Если материал, по которому мы бродим уже несколько часов, всюду одинаков, я не рассчитываю на грандиозные открытия, по крайней мере, что касается высших форм. Если бы последние уже развились здесь, мы бы давно их встретили…
      — То есть как? — Во мне росло чувство протеста.
      — Экологические ниши с таким количеством легко перевариваемого материала не остаются незанятыми.
      — На Земле! — сказал я, и мне тут же снова вспомнилось сплетение. Еще в то время, когда я докладывал станции, трос натянулся и дернул мой пояс. Лут торопливо, как только мог, возвращался ко мне. Нежно сплетенная вуаль неизменной лежала рядом с шариками. Но под увеличением исчезло всякое сходство ее с грибковым мицелием, с ячеистой структурой вообще. Переплетение напоминало нечто техническое, вроде текстильных нитей, сейчас волокна были натянуты в точной последовательности.
      Мы переглянулись. Невольно пожали плечами.
      — На удивление симметрично, — сказал Лут и тут же конкретизировал: — Слишком монотонно для организмов, как я понимаю.
      Сначала было решено взять находку с собой на станцию. Но потом пришло сомнение: вправе ли мы были делать это, ведь жизнь очень чувствительна, и в космосе так же редка, как алмазы в песке пустыни. Лут вызвал станцию, и Ривин посоветовал нам обозначить место находки радиомаяками, чтобы с образованиями ничего не случилось.
 
      103/ФЕЕмио.2/IVа.
      Плановый квадрат Л 4Ф/16-4.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Парабионт выделяет образование, преимущественно из металла, которое тотчас начинает посылать волны энергии. Жертвой их силы аннигиляции, помимо сотен других, стал один индивидуум информативной фазы, от которого исходила та помеха резонанса. Таким образом исчезает аномалия, и все группы действия конвертируемого информационного вихря возвращаются к синхронной ритмике. Сам парабионт снова принимает мобильное состояние, быстро устремляется к металлическому гиганту, оставив образование из металла. Многое указывает на то, что чужеземец обладает разновидностью интеллекта. Хотя и нелегко распознаваемый, он вероятен для гиганта, а для парабионта точно установлен. ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ действует последовательно: эволюция разрешает своим векторам любое направление. Лишь изредка устанавливается развитость до уровня интеллектуальности. Но тогда невозможно одно: то, что один интеллект сознательно уничтожит другой.
 
      (Это позволяет заключить, что космический партнер уже имел контакты с другими — внепланетарными? — разумными мирами. Н.)
      103/ФЕЕмио.2/V.
      Плановый квадрат Л 4а/2-7.
      М. И. Кайет
 
      Им пришлось здорово поработать, чтобы провести нас прямехонько к станции. При этом мы чуть было не разминулись, не прошли на волосок под ними, так как по непонятной причине желтый туман в последний момент сгустился непосредственно вокруг нас. Что мы у цели, почувствовал Лут, когда ударился шлемом об одну из опорных ног. Металл запел словно гонг.
      — Вот теперь мы дошли, — сухо обронил он.
      В шлюзе мы столкнулись с Тристаном и Коем, которые один в болотно-зеленом, другой в оранжевом скафандрах снарядились к выходу, как всегда замышляя что-то общее. Туловище каждого обвивал толстый моток веревки — как спасательное кольцо.
      — Хэлло, Лут! Хэлло, Кайет! Здесь, наверное, будет что посмотреть! — Кой кивнул. — Эти длительные азотные торнадо. И там, и тут, и сзади, и спереди, и не поймешь, где еще. Иногда короткие, иногда долгие, то в одиночку, то сразу по два. Мы накрепко прицепимся к корпусу, когда выйдем. Тащите нас, если запахнет жареным. Вам обоим сначала надо поспать, но потом все-таки выгляните…
      Кой был слишком разговорчив. Вчетвером мы едва могли двигаться в узкой камере. Наружная створка снова медленно сомкнулась, когда мы наконец узнали, что они затевали там, на планете.
      — Добыть туман! — крикнул Кой и спрыгнул. — Ривин час тому назад кое-что разведал. Это никакая не вода. Он обнаружил странные субстанции, целую кучу неустойчивых компонентов!
      Когда мы внутри станции наконец-то отделались от пропотевших скафандров, Лут, еще сохранивший бодрость для размышлений, сказал:
      — Жизнь здесь лишь начинается. Интересный вариант, к которому так быстро не придет ни один из тех, кто не видел это собственными глазами: праокеан, в котором якобы всегда звучит стартовый выстрел для зарождения жизни, тут всего-навсего аэрозоль. Газ и вода одновременно.
      В голосе его дрожала гордость открывателя. Есть причины, говорящие в пользу гипотезы Лута. Разумная жизнь, в чью цепь мы здесь с грохотом вторглись, не должна ли она была бы уже давно дать знать о себе?
 
      103/ФЕЕмио.2/Vа.
      Плановый квадрат Л аР/1-3.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Синтезы конвертируемого информационного вихря непрерывно определяют… (ФЕЕчиф блокирован. Н.)…познаний. Однако многое еще остается неясным: почему ни одна из чужеродных частиц не обнаруживает ни малейшей реакции на действие парциальных систем? Даже огромные сенсорные участки не в состоянии что-нибудь прояснить.
      Поэтому не без оснований ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ распорядилось: «Текст интеллектуальности!»
      Поначалу испытание должно основываться только на патеричной логике и начаться с первой категории — рефлексии. Иными словами: реакция на сравнение!
 
      103/ФЕЕмио.2/VI.
      Плановый квадрат Л аР/5-9.
      М. И. Кайет
 
      Едва Кой и Тристан оказались снаружи, как начался вой. Как будто коварный демон дождался своей очереди и теперь, скрежеща, бросал раскаленный азот волну за волной. Удары газовых масс уже у самой станции, казалось, все с меньшими интервалами приходились на одно и то же место и скоро слились в сплошное inferno. В центрах завихрений металл выносных стрел начинал завывать, когда его кристаллы под давлением мощных режущих усилий терлись друг о друга.
      Снаружи лежали товарищи! Ривин сидел у радиотелефона. Он беспрерывно выкрикивал их имена и знал, что это бессмысленно. Мы в паузах напряженно вслушивались, не донесется ли до нас хотя бы их дыхание. Но шумы были неразборчивыми.
      Далеко отойти оба не могли, и всех нас терзало одно опасение, что они упали на грунт как раз в эпицентре рева. Мы их не видели, так как стекла бортового иллюминатора были давно уже затянуты желто-серым туманом. Его волны казались бесконечными. Бушующий ураган ни на минуту не разрывал их. Тупая серая ровность колышущейся за стеклами пустыни подавляла своей безысходностью. Я первым пал жертвой чрезмерного напряжения и, вися в кресле, заснул. Спустя — долгое время сквозь пелену замутненного сознания проступило изображение Ривина. Его лоб покрывала испарина. Он монотонно все еще повторял имена попавших в беду.
      Тогда я испугался.
      Я увидел Лута, его вопросительный взгляд.
      — Четыре часа, — сказал он. — Мы должны их втащить. Я их доставлю обоих. Они здесь легче.
      Мы помогли ему собрать снаряжение, и вскоре он уже был готов к операции. В какой-то момент Ривин порывался что-то сказать ему, но передумал. Лут и сам знал, как он рискует.
      Потом дверь шлюза закрылась за ним.
 
      103/ФЕЕмио.2/V1а.
      Плановый квадрат Л аС/2-7.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Введение в действие молекулярных зондов и абсолютный синхронизм рецепторов резко убыстряют синтез конгруэнтов. Вдоль диффузионных зон, фронтом лежащих к гиганту, — уплотняются биотические массы. Фотосенсоры меняют перепад фокусировки миллиардами.
      (Пробовали толковать зашифрованные здесь процессы как «биологическое телевидение». Ср. в связи с этим работы Скарека П. Л. и Печукалова О. В. в выпусках последних лет Межд. ж-ла световой энергии. Н.)
      Теперь прорывающиеся наросты перемещаются медленно, неповоротливо, так как процесс обучения у представителей врожденного интеллекта протекает еще не в пятеричном цикле. Тем временем сейсмоэффекторы отпечатлевают для них снятую с объекта программу. Движения их все больше и больше походят на первозданные ритмы парабионтов, пока они не начинают протекать синхронно.
      (Часто попадающиеся определения вроде «первозданные» или «примитивные» позволяют заключить, что когда-то на Пси-II обитали совершенно другие, возможно, сравнимые с земными живыми существами формы жизни. Н.)
      Если парабионты располагают какого-либо рода сенсорами, они должны будут при приближении им подобных проявить, по меньшей мере, минимум направленных реакций.
 
      103/ФЕЕмио.2/VII.
      Плановый квадрат Л 4С/1-9.
      М. И. Кайет
 
      Ривин сел за разговорный пульт и вызвал Лута. Тот ответил сразу же, так как понимал его тревогу.
      Некоторое время Лут брел ощупью вдоль одного из тросов, которые закрепили двое разведчиков за станцию. Потом он наткнулся на обоих спутников. Мы знали, что теперь предстояло сделать Лугу. После подавленного молчания он сообщил:
      — Они лежат почти рядом. Тристан жив, его кар-диограф еще пишет.
      Мы не решались спрашивать. Секунды спустя пришло счастливое известие:
      — Кой тоже. Я принесу их.
      Потом мы слышали только тяжелое дыхание Луга, когда он со своей ношей с трудом продвигался к станции, но неожиданно он воскликнул:
      — Ривин! Кайет! Где вы? Разве вы тоже вышли наружу? Почему вы покинули станцию? Ответьте же!
      Мы вздрогнули от неожиданности. И прежде чем Ривин смог ответить на дикие вопросы, Лут закричал:
      — Спасательный трос здесь! Вы же должны здесь быть! Что вы тут делаете? — Он вдруг закричал еще громче: — Кой! Кой! — Потом он крикнул еще раз, но мы не понимали его.
      Ривин, не переставая, звал его, Лут больше не отвечал. Только по тому, как он, задыхаясь, с шумом хватал воздушную смесь, мы ощущали, что он еще был на ногах.
      Он достиг шлюза. После казавшихся бесконечными томительных минут он, качаясь, показался в кабине и сдал нам свою двойную ношу, которую здесь был уже не в силах даже шевельнуть. Растерянный, стоял он перед нами.
      Ривин принял Коя и Тристана и занялся ими. Я помогал Лугу, пытавшемуся дрожащими руками открыть скафандр. Когда я освободил его от шлема, он, заикаясь, стал бормотать бессвязные слова:
      — Кой и Тристан… Я их нес… Потом трос… Я вдруг наткнулся на второй трос… туго натянутый… Кто-то должен был быть снаружи… Сначала я думал… Я вас окликнул… Потом пошел по тросу, потому что никто не отвечал… На конце стоял Кой! Кой в зеленом скафандре. Ведь зеленый только у него… Я крикнул… Но Кой… Я же сам нес его на плече… А у того, кто стоял там, я увидел… Его шлемовое стекло… за ним… Ничего не было за стеклом… Пусто… только белое, как белая вата… Но Кой ведь здесь! Я его принес сюда! Дайте мне пять минут, прошу вас, только пять минут покоя!
      Ривин толкнул меня и протянул шприц. Лут тотчас заснул.
 
      103/ФЕЕмио.2/VIIа.
      Плановый квадрат Л 4С/1-9.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Наконец-то доказательство существования сенсорных элементов у чужеродных! Направленные негативные реакции парабионта в тесте сравнимости! На месте встречи его потенциалы постоянного тока повышались в размерах, внушающих опасение. Все накопительные ядра первой дистанции были разряжены сильными полями индукции. Но именно на это парабионт никак не реагировал. И все-таки то, что такого рода направленным действием живой субстанции управляет свойство, определяемое пятеричной логикой как интеллект, несомненно.
      Многое остается загадкой. Интеллект вне связи с волокнистой системой? Ведь испытываемый индивидуум располагал лишь незначительными следами того толстого фибрилльного жгута, который перед этим постоянно связывал друг с другом двух особей его рода. Именно эта система волокон позволяет предположить наличие у вторгшихся интеллекта.
      Электрические следы реакции в парабионте во время контакта с конгруэнтами хаотически уплотнились и достигли размера, который даже для него, видимо, оказался катастрофическим: он слился с обоими недвижными индивидуумами и стал перемещаться назад, к металлическому гиганту.
 
      103/ФЕЕмио.2/VIII.
      Плановый квадрат Л 4Н/3-5.
      М. И. Кайет
 
      Прошло свыше сорока часов. Физически Тристан и Кой, казалось, вышли из кризиса, но шок сидел в них еще глубоко. Они спали, и это должно было им помочь лучше всего.
      Лут снова пришел в себя. Мы сидели втроем и пытались воссоздать картину того, что могло произойти снаружи. Этот замысел был уже изначально обречен на неудачу: не было ни малейшей причины сомневаться в достоверности утверждений Лута. Он настаивал на своих фантастических сообщениях. Но ведь могло происходить только реальное.
      — Я видел человека в зеленом скафандре так хорошо, насколько позволяет видеть этот туман. Это был вовсе не фантом, потому что я дотронулся до него. Он тоже двигался. Мне показалось — впрочем, я не могу сказать это с уверенностью, — что он будто согнулся под тяжестью. Потом он повернулся прочь от меня, и при этом повороте я увидел за стеклом его шлема ужасную пустоту… Я еще поищу снаружи, кто это там шляется, зеленый, как Кой. Может, я найду его.
      — Я иду с тобой, — услышал я собственный голос. Слова опережали решение, потому что мне было не по себе. Ривин как руководитель был привязан к станции. А у кого хватит нервов пустить Лута одного в его прогулку? Ривин согласился на это не сразу. Но согласился. Когда обсуждались тактические вопросы, Лут заупрямился, не желая брать с собой оружие.
      — Для такой штуки я слишком боязлив, — сказал он без тени иронии. — Как только она оказывается у меня в руках, то уже действует, когда становится горячо, но только не тогда, когда нужно. А я хочу остаться человеком с высокой моралью.
      Снаружи нас поглотил теплый молочный пар. От чрезмерного ли напряжения, от слов ли Коя о природе этого тумана, но я чувствовал физические прикосновения, ощупывание этим конденсатом, словно он проникал в мой скафандр.
      Лут брел вперед ощупью испытанным способом, держась за туго натянутый трос. Но тут вдруг канат передо мной ослаб и шлепнулся о землю. Я тотчас остановился. Лут оказал лишь: «Смотри хорошенько, и назад тоже!» Он оказал это спокойно и продолжал свой путь.
      Мы поделили свои задачи. Перед Лутом лежало свободное поле. Он зондировал радаром, с интервалами — так как мы обходились переносными источниками энергии. Я нес инфракрасный излучатель, на котором могучая фигура Лута, несмотря на расстояние всего каких-то десяти метров, обрисовывалась лишь приблизительно. Тем не менее у меня появилось ощущение, что туман становится реже. Однако я больше чем когда-либо не доверял своему чувству. Ривин ежеминутно запрашивал о признаках азотных бурь. Как будто они ставят о себе в известность! Еще все было спокойно. Чем больше пытался я сосредоточить внимание на преобразователе изображения, тем чаще ускользали чувства и мысли от осознанного желания. Сколько еще придется нам топтать своими подошвами этот сырой микромир на поверхности? Я подумал также о маленьких шариках. Могли ли они в большей массе на меньшей территории вызвать свечение, привлекшее нас сюда?
      Потом все пошло в диком темпе, без моего вмешательства — как в слишком быстро прогоняемом спектакле театра марионеток.
      На экране ИР-преобразователя изображений появился портрет Лута, но словно двойной. Фантом Коя!
      Я еще предупреждал Лута о странном явлении, когда на экране обозначилась исходящая от того чужого существа горизонтальная линия. Я провел по ней излучателем. Она оканчивалась во второй фигуре. Итак, пара, как мы сами. Лут, я и в промежутке трос. Тем временем там обозначилась уже вторая пара, поменьше. Вероятно, расположенная дальше.
      — Всего шесть, — сказал Лут.
      Мы мгновенно остановились. У меня в ушах запульсировала кровь.
      — Дистанции шестнадцать, двадцать пять и сорок метров, — продолжал Лут с невероятным спокойствием. — Иди вперед чуть налево и держи трос как струну.
      Я понял. Лут хотел, чтобы те оказались перед нами, а станция за спиной. Он информировал Ривина, который ни о чем не решался спрашивать, и быстро сообщил дистанцию, которую мог измерить только он.
      Теперь мы стояли близко друг подле друга. Ближайшая к нам пара беззвучно сохраняла прежнее расстояние, замерев, более удаленная приближалась. Через несколько мгновений они тоже были здесь, и теперь все держались примерно в пятнадцати метрах от нас. На таком расстоянии туман был все еще непроницаем для зрения. Прибор ИР указывал лишь на тени, походившие на человеческие силуэты. Сигналы радара не поддавались расшифровке.
      Кем они могли быть? Я облизал губы, радуясь, что сухость во рту исчезла.
      — Я пойду туда, — коротко бросил Луг. — Трави трос, остальное как договорились.
      Он беззвучно погрузился в испарения. Но его мужеству не сопутствовала и доля успеха. Затаив дыхание, я слышал только доносившиеся редкие неразборчивые шумы от его микрофона. Неожиданно он снова вынырнул передо мной. На этот раз он продвинулся от силы на два метра — объяснил он мне и одновременно Ривину, — но трое из фигур были точно зелеными. При каждом последующем приближении они отходили, причем все копировали его движения.
      Последнее замечание Луга показалось мне мало достоверным. Однако, прежде чем я успел возразить, Ривин запросил, не видим ли мы какую-нибудь возможность потеснить чужеземцев поближе к станции, в зону действия сильных телеустановок, чтобы он мог схватить их в видоискатель.
      — Отлично! — ответил Лут.
      Мы обошли группу странных обитателей планеты, так что они по изображению наших приборов стояли теперь между нами и станцией, и стали наступать на них.
      И тут настал тревожный момент, когда трое из фигур выросли из тумана высоко надо мной, став видимыми. Тесно друг подле друга, застыв недвижимо, рукой подать; двое из них, без сомнения, зеленого цвета. Я мог бы поклясться — это был Кой, удвоенный, что ли. В стороне в испарениях растворялись очертания остальных.
      Лут жестом показал мне, чтобы я остановился. Он осторожно подвигался к ним ближе. Поколебавшись, предложил им открытую ладонь свободной левой руки. Они вытянули правые руки. Он поднял левую над головой. Тут они все подняли правые руки. Он согнул колени — те тоже присели. Они немо подражали всем его движениям, автоматически точно, как зеркала.
      Лут поманил меня. Говорить он был тоже не в состоянии. Он продемонстрировал, как те отступали, как только он приближался к ним.
      Таким манером мы шаг за шагом буксировали всю группу к станции, не без труда, так как тех было шестеро, а нам было нелегко одновременно ко всем приближаться в равной степени близко.
      Я проклинал туман. Он стеснял наше зрение, но не любознательность. Раздраженно пытался «пронизать» глазами испарения, но различал все хуже. Потом мы почувствовали, что облака чада стали быстро уплотняться. В несколько минут мы были полностью закутаны в матовое одеяло, словно в наших шлемах стекла поменяли на молочные.
      Лута вызывал Ривин. До станции не больше ста метров, сказал он. Он выпустил чистый ведущий луч, но мы больше были заняты существами, которых мы потеряли. Мы как можно более систематично обследовали место нашей стоянки. На экране ИР мне бросился в глаза холмик, который поднялся от поверхности на высоту табуретки. Я сориентировал туда Лута. Когда я сам подошел туда, он был уже на месте. Молча он показал рукой вниз. Над грунтом возвышался комель из мутной слизистой массы. Блестящие струи молочной субстанции медленно стекали по нему, увлекая за собой комки твердой консистенции. По бокам то и дело надувались капли, которые затем беззвучно лопались. Можно было хорошо видеть, что образование, распадавшееся здесь, было когда-то зеленого цвета. Туман, как в насмешку, редел… Мы нашли их всех недалеко друг от друга в одинаковом состоянии растворения…
      …Позднее, уже в кабине, в присутствии Ривина Луг сказал:
      — Кое-что стало хоть яснее: почему первый зеленый, которого я встретил, согнулся словно под тяжестью. Он подражал мне, когда я нес Коя и Тристана. Точно так же, как сейчас они копировали нас. Остальное — почти все — остается непостижимым. Но никто не убедит меня в том, что наша «слепота», когда они погибали, была случайной. Будто кто-то хотел помешать тому, чтобы мы о них узнали что-нибудь. Куда вдруг подевались бури?…
 
      103/ФЕЕмио.2/VIIIа.
      Плановый квадрат Л 4С/3.
      Космический партнер, окончательный текст
      по ФЕЕчиф способом Психомат СРС.
 
      Непредвиденные затруднения, о которых известил шестой информационный синтез: интеллект чужеземца во многом недооценивался. Результат съема с интеллигенцметра позволяет сделать вывод, что пришелец-гигант неспособен на контакт с нашей жизненной цепью. Следовательно, синхронизация с вторгшимися, как и прежде, невозможна.
      Высшая опасность для жизненной цепи не устранена! Выбросы энергии увеличиваются. Опустошительные разрушения вокруг металлического гиганта. Поля рецепторов разрушены на еще большую глубину.
      ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ устанавливает в области контакта вплоть до седьмого расстояния большое спокойствие. Все системы нашей жизненной цепи возвращаются в самих себя. Расплавление пришельца — предмет ближайшего решений. Но интеллект парабионтов находится под охраной закона.
      Во избежание дальнейших дисгармоний ЦЕНТРАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ сосредоточивает в контактном пространстве скопления энергии. Приращение кинетической энергии предоставит гиганту достаточно времени, чтобы без потерь закончить пребывание в нашей жизненной цепи.
 
      103/ФЕЕмио.2/IX.
      Плановый квадрат М 9Р/2-5
      М. И. Кайет
 
      Сто пятьдесят часов уже минуло.
      В разгаре старта Кой прервал привычное молчание:
      — Гм… Ривин! Взгляни на это!
      — Что-нибудь не так? — отозвался Лут из своего угла. Оттуда он не мог видеть приборы.
      — Знаю, — ответил Ривин из глубины своего контурного кресла, — ты имеешь в виду гравиметр и тахометр. Полная диспропорция. Для непрерывной силы тяги мы чересчур быстры, — добавил он громко для Лута, — выглядит скорее как баллистическая кривая, как будто нас выстрелили прямо из пушечного жерла.
      — И что дальше?
      — Нам не надо ничего предпринимать. Автопилот знает, что нужно. Вычислитель столкнется со странностями. Это твой хлеб, Кой, скоро у тебя будет предостаточно времени прочистить транзисторы. Тристан может помочь.
      — Вычислитель… Странности? — спросил Кой после минутного раздумья.
      — Ладно, — ответил Ривин миролюбиво, — я даже не могу винить тебя. Это вычислительный агрегат. — Ривин готовился выверять совпадение штрихового креста главного экрана с точкой, в которой наша станция находилась свыше ста тридцати часов. — В противном случае ты имеешь возможность обогатить теорию относительности на один вариант, — добавил он, но его внимание было больше сосредоточено на уровне, который не поддавался регулировке. — Как экзальтированная дева! — выругался он.
      — Этого Кой не заслужил. — Тристан решил, что друга надо защитить.
      — Тихо! — прогремел Ривин, он заметно разволновался. Наступившее молчание было данью неловкости.
      «Сто тридцать часов, — думал я, — только сто тридцать!» Линии градусной сетки перечеркивали ландшафт, который так искусно замаскировался от нас в своей неприступности. Сейчас, на расстоянии, он мне вдруг представился на удивление близким, понятным.
      — Вот она, возможность! — неожиданно обозленно выкрикнул Лут и вырвал меня из моих бесплодных рефлексий. — Я точно так себе все и. представлял!
      Причину его гнева распознать было нетрудно: в визире он держал место старта. Там, где сходились главные координаты, — и только там! — на поверхности планеты находилось округлое туманное поле. Не очень броское на такой дистанции, но четко очерченное и большой плотности.
      — Гм, — высказался Ривин, словно мимоходом, не отрывая взгляда от пульта юстировки, — несомненно, я менее скептичен, чем ты, но в конденсатный туман как следствие нашей посадки и старта я тоже не верю. Ты считаешь, что это по нашему адресу?
      Я тоже вспомнил слова Лута: «Как будто кто-то хотел помешать тому, чтобы мы о них узнали что-нибудь».
      Лут затряс головой.
      — Я уже почти ничего не оспариваю, — сказал он недовольно, и продолжал с редкой непоследовательностью: — Как они могут быть такими негостеприимными? Мы идем на любые усилия, чтобы не причинить никому из них вреда. А они?… Я больше не верю в существование тех, кого мы там видели. Откуда мне знать, что это было? Призрачные галлюцинации, в лучшем случае игра оптических законов отражения. — Он взглянул на гравитрон и принялся отстегивать привязной ремень.
      Ривин посмотрел вдогонку Луту задумчиво, когда тот прямо-таки выталкивал свое могучее тело из кабины.
      — Он уверен в обратном, — сказал он больше самому себе. Но Лут тут же снова появился, согбенный, у переборки.
      — Всего, что мы достигли, удручающе мало: некоторые впечатления, с которыми никуда не сунешься, несколько маленьких шариков из кулака Коя и нечистая совесть, — бросил он.
      Ривин поднял голову и поймал глаза говорившего.
      — Вот как? — сказал он. Потом устремил взгляд на экран, на котором сферическая поверхность планеты в стремительном темпе все еще удалялась. Но казалось, он смотрит дальше этого мерцающего изображения.
      Возникла пауза.
      — Что с тобой стряслось? — спросил Ривин средь полной тишины. — Я бы гак сказал: мы узнали новую цель, чужую жизнь в космосе, полную загадок, притягивающих ум и воображение, полную возможностей учиться, учить. Подавляюще много!
      Лут закрыл лицо рукой. Растопырив пальцы, медленно провел ею вверх по лбу. Когда лицо его снова открылось, мы почувствовали согласие — он улыбался.