Александр Чуманов
      Ветер северо-южный, от слабого до уверенного...
      Раньше в этом казарменном здании располагался, наверное, довольно уютно, рядовой состав кавалерийского полка. О-о-о, сколько воды утекло с тех пор! И где теперь те кони и те лихие конники рубаки, пожалуй, не подскажут ни архивы, ни спецхраны!
      И вот уже нам, сегодняшним, невозможно даже представить, как все это могло быть в далекие героические годы. Хотя бы потому невозможно, что уж очень привыкли мы с подобающим благоговением входить под эти беленые своды, привыкли с подобающим почтением вплывать в этот насквозь пропитанный эфирами сладковато-приторный и оттого плотный воздух, где люди, еще недавно веселые и улыбчивые, скорбно таились на широких и тоже белых скамейках в ожидании своей очереди.
      Нет, ничто не может напоминать здесь теперь казарму. Ничто, скажем отчетливей, просто не смеет напоминать здесь бывшую казарму.
      "Кивакинская райбольница", - вот какая табличка висит сейчас над входом в здание. И больница, и поликлиника, добавим для ясности.
      А в общем, место для лечебного учреждения выбрано очень удачно. С пролегающего неподалеку тракта местного значения, то есть магистрали, по которой проходит за день до десятка машин, путнику видится аккуратненькая белая двухэтажка, утопающая в зелени прилежащего к ней парка, а вокруг, куда ни глянь, тихий и почти патриархальный пейзаж. Какие-то небольшие поля, какие-то малые строения сельского вида, опять же лесок сосновый, производящий высококачественный воздух. И никаких тебе, куда ни кинь взор, промышленных гигантов или же иных индустриальных объектов, могущих производить своей деятельностью вполне естественные шум и чад, не способствующие выздоровлению больных кивакинцев в сжатые сроки.
      Кстати, и сам тракт местного значения не может считаться для больницы неприятным соседом, во-первых, потому, что расположен на достаточном удалении, во-вторых, потому, что движение по нему при любых натяжках нельзя считать интенсивным, а, в-третьих, потому, что благодаря тракту больница осуществляет сношение с внешним здоровым миром, получает новые партии заболевших, отправляет в Кивакино и дальше свою специфическую готовую продукцию. По тракту же курсируют туда-сюда зелененькие фургончики "скорой помощи", поскольку станция "Скорой помощи" находится все в том же здании.
      Ну, а что видится путнику не с тракта, а с более близкого расстояния и даже изнутри? А видится ему, что зданию кивакинской райбольницы, а заодно и поликлиники, уже очень и очень немало лет, что сложено оно из красного кирпича без всяких архитектурных излишеств, ни балкончиков тебе, ни портиков, ни кариатид, ни фресок тем более, сложено давно, а побелено совсем недавно простой белой известью, что само по себе свидетельствует о невысокой сортности местных реставраторов, а также и самого сооружения.
      Во всяком случае, современные здания аналогичного назначения чаще всего выложены с фасада силикатным кирпичом, а ежели уж красным - то сугубо специальным, отборным и красивым, побелка которого - не что иное, как оскорбление благородного материала.
      И еще с близкого расстояния видится, что прибольничный парк слишком разросся и одичал, что он запущен и неухожен, а промеж огромных взлохмаченных деревьев уже немало развелось всякой гнили и плесени, а кроме того, и мусора, разнообразных больничных баночек-скляночек, резиновых трубочек, однажды использованных бинтов и ваты, а также прочего, внушающего нормальному человеку особую брезгливость.
      Видится также с близкого расстояния, что здание больнички все-таки очень невелико для пятнадцатитысячного городка Кивакино, тем более для Кивакина с сорокатысячными окрестностями, а посему главное белое здание давно уж обросло маленькими, типично сельскими строеньицами, в которых помещаются всевозможные вспомогательные, то есть совершенно необходимые службы. Это гараж, амбулатория, кухня, то-се. А рубленая избушка под вид баньки - не что иное, как местный морг, с уходящим в глубь земли специальным подвалом, которого с улицы, естественно, не видно, но который угадывается по высокому булыжному фундаменту. И дай вам Бог, подольше не видеть его, этого подвальчика с одинокой лампочкой под потолком, с просторными нарами, начинающимися от самых дверей, которые никогда не бывают совершенно пустыми.
      А внешне, повторяю, избушка смотрится обыкновенной уютной деревенской банькой, если не учитывать фундамент, но как-то так издавна вышло, что всякий житель обслуживаемых окрестностей, большой и малый, хоть раз по какой-либо надобности бывавший в больнице, знает, что помещается за бревенчатыми стенами и ниже. И каждый, несмотря на внешнее бодрячество, чувствует себя не очень-то уютно вблизи от этой, так сказать, баньки.
      Кивакинцы называют морг старомодным, а оттого, как мне кажется, еще более жутким словом "катаверная". Откуда, из чего оно произошло, имеет ли хождение в иных местностях - неведомо. И как-то не хочется вызнать. Какая-то зябкость ощущается всеми квадратными дециметрами кожи, когда произносишь вслух или думаешь про себя это страшноватое словечко.
      А если войти внутрь медицинского белого здания, то не трудно заметить, как бы это поделикатней выразиться, не трудно заметить явную нехватку вольготности (вот самое подобающее словцо!) внутри. Ведь я там, в коридорах, откуда начали мы свой путь по бывшей казарме кавалерийского полка, далеко не все, пришедшие со своими болячками и серьезными болями, сидят на лавочках, многие стоят вдоль стен, с благоговением ожидая приема.
      А еще не трудно заметить внутри, что тщательно побеленные потолки и стены, несмотря на всю эту тщательность, покрыты густой и сложной системой неистребимых без капитального ремонта трещин, сложность и густота которых сравнима разве что с мозговыми извилинами очень умственного человека.
      Легко также заметить, что мало достижений коммунальной цивилизации хозяйничает в кивакинской райбольнице, что большинство достижений отнюдь не хозяйничает, а даже, напротив, и не ночевало в ней пока.
      Кроме того, есть в райбольнице такие вещи, такие особенности, которые никаким самым пристальным взглядом со стороны нипочем не разглядишь, которые просто надо знать или же узнать у более сведущего, памятливого человека.
      Особенности связаны с отметками по медицинским и общеобразовательным предметам, которые преобладают в дипломах кивакинских эскулапов, с наличием или же, напротив, отсутствием тех или иных препаратов, олицетворяющих достижения мировой медицинской науки, о которых мы с чувством признательности, гордости и умиления узнаем из газет и телепередач.
      Да, кстати, вот небольшая загадка для бывалых: что означают буквы на больничных тапках, в которые обуты местные стационарные больные? А пока бывалые расшифровывают загадочные буквы. Все просто - "ХО" - хирургическое отделение, а "ТО" - терапевтическое.
      И вот разглядывая всего лишь шлепанцы стационарных больных, располагая некоторыми сведениями по истории вопроса, можно сделать интересное умозаключение, основанное на том, что никаких других литер, кроме "ТО" и "ХО", на казенных тапках просто-напросто нет. А еще сравнительно недавно были и "РО", и "ИО", и "НО"...
      Впрочем, можно и другим каким-нибудь способом узнать, что в кивакинской райбольнице давным-давно осталось лишь два отделения. А родильное, инфекционное и наркологическое - расформированы.
      Не потому, естественно, что кивакинцы перестали рожать. Рожают, так усердно рожают, что все чаще не знают - от кого, хотя это, конечно, всеобщая особенность современной жизни, а не только кивакинская.
      Не потому, естественно, что кивакинцы вняли совету санпросвета и никогда не садятся кушать с невымытыми руками, еще как садятся, еще как после этого страдают дизентерией.
      Не потому, что кивакинцы совсем перестали злоупотреблять спиртными напитками.
      А просто теперь данные больные получают нужную помощь в других окрестных городах и селениях. Там, где их соглашаются пользовать. Бывает, возит-возит болезного кивакинца санитарный фургон, да где-нибудь и пристроит. Мир все еще не без добрых людей, хотя все трудней их становится разыскивать, особенно добрых людей при исполнении служебных обязанностей. Потому каждый раз в конце квартала больничные фургончики по нескольку дней томятся без бензина. То есть без всякого количества движения.
      И при желании вполне можно убедиться, что кивакинская райбольница стала тесна, перестала удовлетворять современным требованиям. Причем так: вчера еще вполне удовлетворяла, а сегодня чуточку не удовлетворяет. Иная формулировка почему-то категорически не устраивает некоторых деятелей, а мы не можем пока еще совсем не прислушиваться к мнениям деятелей. Вот какая штука. А впрочем, самого факта неудовлетворения никто не отрицает.
      Но зато, возвращаясь после излечения домой, кивакинец удовлетворенно подсчитывает прибыток. Подняв глаза к потолку, он производит в уме довольно сложные вычисления, загибает пальцы и кусает губы, рассуждая про себя, а то и вслух примерно так: "Питание да обслуга, лекарство да белье, процедуры всякие, то-се. В общем, не меньше червонца за день, нет, пожалуй, рублей двенадцать..."
      Бывший больной умножает эту сбалансированную цифру на количество проведенных на казенных харчах дней и полученную сумму, точнее, произведение несет сдавать в сберкассу.
      Кивакинец полагает, что таков полученный им доход от болезни благодаря бесплатному медицинскому обслуживанию.
      Ух, и зажиточно стали в последнее время жить кивакинцы, особено те, что послабже здоровьем!
      Безусловно, этот взнос на черный день или же, наоборот, на счастливый день бывшему больному удается сделать лишь в том благоприятном случае, если он не попал в известную бревенчатую "баньку", что посреди больничного двора. А если попал, так что ж, значит, сбереженные денежки сникали, значит, придется потратить их на торжество, требующее год от года все больших расходов. То есть этот вариант убыточен, хотя, конечно, рано или поздно расходы неизбежны, и выходит, что раньше - дешевле...
      Короче говоря, в смысле перспектив, все для кивакинских граждан в руках всевышнего. Есть он в природе, или же он отсутствует - не влияет. Ведь в кивакинской земской, простите, районной больнице не Боги горшки обжигают. А если бы и Боги, то где бы они достали божьи препараты и аппараты?..
      Но если все-таки гражданину еще рано в бревенчатую "баньку", если судьба велит ему идти из больницы прямиком в сберкассу, то мигом забывает он про унылые дни, про кормежку из расчета "рубель в сутки", про хитросплетение трещин над бедной головушкой, про вредный персонал, начисто забывший русское слово "милосердие", про захламленный парк за окнами, про красный транспарант на гараже, намозоливший глаза так, что уже до самой смерти не позабыть о том, какой наш сегодняшний всеобщий курс.
      То есть про транспарант бывший больной мигом забывает, а про то, что "ускорение - наш курс", - нет. Более того, ему почему-то вечно помнится, как через правильные эти слова на транспаранте проглядывали другие, не менее правильные с виду: "Экономика должна быть экономной", а также и совсем древние, почти неразличимые: "Болтун - находка для врага!" Тоже как будто справедливые. Вот ведь загадка избирательности человеческой памяти.
      Между прочим, все эти крылатые и летучие фразы при желании можно очень игриво толковать, учитывая специфику учреждения, которое они украшают, но мы воздержимся от игривости. Воздержимся и от сопоставления бесспорных истин, предлагаемых нам в качестве основных, выглядывающих друг из-под друга по иронии судьбы. А просто осознаем, как все-таки много материала требуется для оформления злободневных транспарантов, осознаем, как важно экономить дефицитный материал, пока еще нет опасности разлагающего изобилия.
      Бывший общественный деятель районного масштаба, а теперь, стало быть, рядовой человеческий фактор и даже менее того, поскольку пенсионер Владлен Сергеевич Самосейкин прихворнул. С вечера чего-то пучило живот, пучило, бурчало в нем солидным и протяжным басом, а потом начались довольно болезненные колики.
      - Вот и все, - твердо и почти весело сообщил Владлен Сергеевич жене Кате, домохозяйке по складу души и призванию, что, однако, не мешало ей во все времена оны представительствовать при муже в качестве достойной супруги на различных мероприятиях. Какой-то женский талант позволял ей очень убедительно не выпячивать свое восьмилетнее общее образование, подкрепленное курсами младших продавцов, а более ничем не подкрепленное. Имелся, знать, особый талант у женщины, или что там бывает у женщин взамен таланта.
      - Вот и все, - так твердо и почти весело сообщил Владлен Сергеевич жене Кате, - теперь каюк, отпрыгался Владлен Самосейкин по белу светику, вся жизнь отдана людям. Рак у меня.
      Он, надо заметить, вообще был максималист, никаких компромиссов и полутонов не признавал, за что и поплатился на самой заре Великой Перестройки своим немалым постом, а в масштабах заштатного Кивакина постом головокружительным.
      М-м-да, не признавал, стало быть, старик полутонов, подчиненных, случалось, распекал так, что стекла во вверенном ему учреждении дрожали и люстры позвякивали, словно был он скрипач-виртуоз, вхожий в резонанс с окружающими хрупкими предметами.
      Он кричал и топал на проштрафившихся подчиненных, а также и на непроштрафившихся. Подчиненные знали его такую особенность и не очень-то боялись шефа, надо полагать, не очень боялись, если немного пообвыкнув, легко переносили эти шумные вспышки гнева своего благодетеля, и, в общем, от этих вспышек никто ни разу всерьез не пострадал. Ну, разве что у одного новенького служащего, а по возрасту, конечно, довольно старенького, от профилактического ора случился с непривычки инфаркт, да несколько слабонервных дамочек впало, естественно, не враз, а по одной, в легкий, типично женский обморок, против которого лучшее и вернейшее средство -самая обыкновенная вода из графина.
      Но все это когда было! Он, Владлен Сергеевич, и вообще не помнил таких мелочей в текучке больших и срочнейших дел. Может быть, другой кто помнил?..
      - Я горячий, но отходчивый, - неназойливо внушал Владлен Сергеевич всем. Но это и так было хорошо заметно.
      А впрочем, взбучки нижестоящим были в те года делом обычным, были наивернейшим средством, чтобы взбодрить довольно-таки, прямо скажем, ленивый служивый люд.
      Сам-то Владлен Сергеевич тоже ведь без накачек от вышестоящих не обходился, и были ему эти накачки заместо утренней физзарядки, нет, скорее, заместо массажа, он даже как-то квело чувствовал себя, если несколько дней вынужден был обходиться без достойной нахлобучки.
      И не то чтоб он осознанно нарывался на руководящий гнев ради приведения себя в состояние повышенной трудовой активности, но ведь нарывался-то регулярно, а выходит, что подсознательно стремился именно к этому, иначе что ж...
      А вообще-то, давно ли мы все заделались этакими цацами, к которым, как говорится, на бритой козе не подъедешь? Давно ли мы, примерив на себя чувство собственного достоинства, остались довольны новообретением и уж теперь не расстаемся с ним нигде и никогда? Давно ли обзавелись личной гордостью и стремлением к независимости? Конечно, недавно. Да и не все обзавелись, хотя этого добра, по идее, должно на всех хватать. Это же не стерлядь какая-то, не осетрина из спецраспределителя.
      Но очень многим и вообще на дух не надо ничего такого, оборони Бог, считают очень многие, от этой гордости. Куда с ней? На сберкнижку ее под проценты не положишь, не съешь, не выпьешь, и даже под задницу, чтоб мягче было жить, не пристроишь. И верно, для мягкости жить эта штука не годится никак.
      Словом, другое это было время, совсем недавнее, а нам уже страсть как хочется убедить себя и других, будто, наоборот, очень давнее и к нам, ныне живущим, будто бы почти никакого отношения не имеющее. Мы теперь все вчерашнее с вчерашней же легкостью называем пережитком прошлого. Только раньше мы имели в виду одно прошлое, а теперь - другое. Всего-то и делов.
      - Ах, - говорим мы, - да что вы такое вспомнили, ф-фу, да ведь это де когда было, ф-ффу, это же пережиток застойного периода, да как же можно, ф-ффу!..
      Однако вернемся-ка лучше к нашему максималисту, к нашему бывшему общественному деятелю, а ныне пенсионеру, Владлену Сергеевичу Самосейкину.
      Он, как мы помним, прихворнул. И в данном случае его максимализм выразился в безжалостном диагнозе, поставленном самому себе. Так уж устроен был Владлен Сергеевич, что едва у него начинало покалывать в груди, а пускай даже и с правой стороны, а пускай даже и в животе, в общем, едва у него начинало где-нибудь покалывать, так он сразу определял инфаркт миокарда или злокачественную опухоль. В зависимости от настроения. Реже туберкулез и инсульт.
      А потому, когда Самосейкин объявил своей преданной Самосейкиной о постигшей его неизлечимой болезни, жена, как это можно было ожидать от преданной жены, не грянула плашмя оземь, не забилась, не заголосила, не запричитала что-нибудь типа: "Сокол ты мой сизокрылый, голубь ты мой ясный, деятель ты мой опальный! Ох, на кого же ты меня и весь кивакинский народ неразумный покидаешь! Ой, да не хочу я оставаться без тебя одна в этом постылом Кивакине, ой, да возьми меня с собой в сыру земельку, белый лебедь мой бескомпромиссный!!!"
      Словом, жена Катя отнеслась к известию о болезни супруга слишком хладнокровно, хотя, конечно, не нам, посторонним, об этом судить, мы ведь не знаем, сколько раз уже Владлен Сергеевич объявлял о близкой неминучей смерти своей с тех пор, как Великая Перестройка отказалась от его забот и хлопот.
      А объявлял Самосейкин о надвигающейся кончине уже много раз. Максималист - что поделаешь. Возраст у него был уже такой, что трудно, как ни крути, ожидать от организма полной безупречности в работе, это же не какой-нибудь космический аппарат. То и дело в этом организме что-то происходило, то со скрежетом поворачивались глубинные ржавые шестеренки, то цеплялся где-то в недрах шарик за ролик, да мало ли. И все это сопровождалось покалыванием, звоном, шипеньем и шорохом. Впрочем, часть этих звуков, а то и большинство лишь мнились Владлену Сергеевичу.
      А он в приложении к себе не признавал никаких малых хвороб, ну, там, гастрита, тахикардии, бронхита, старческого слабоумия, он неизменно ставил себе самые громкие диагнозы.
      Верил ли он сам этим почти ежедневным смертным приговорам самому себе? С одной стороны - конечно, ведь он же каждый раз впадал при этом в тихую панику. А с другой стороны - конечно, не верил. Каждый человек устроен так, что до самого конца цепляется за соломинку.
      А тут что ж, от любого ведь из этих диагнозов можно запросто помереть досрочно, не дожидаясь, пока болезнь сама с тобой расправится.
      Впрочем, это уже не про Владлена Сергеевича, это про другой сорт людей. Он же и ему подобные просто никак не могли быть такими слабонервными, чтобы помирать от каких бы то ни было слов. Он и ему подобные просто обязаны были быть закаленными всякими жизненными невзгодами. Уж такой это особый сорт людей - настоящие прирожденные общественные деятели. А Владлен Сергеевич Самосейкин только таковым и был.
      Скажете, не слишком ли много противоречий в этой, своего рода, характеристике? А не больше, чем в самом человеке. Человек, это мое твердое убеждение, более противоречив, чем ему хочется про себя думать. Человек-деятель - и тем более.
      А еще, как мне представляется, он придумывал себе самые страшные болезни, чтобы попугать. Для начала свою преданную Катю, а через нее - и весь мир. Попугать, известное дело, чем - надвигающейся невосполнимой и безвременной утратой.
      Он и понимал, что мир не напугается, что мир и не такие утраты принимал с полнейшим равнодушием, хотя кто-то за него всегда торопился утверждать, будто бы человечество еще сильней сплотилось благодаря обрушившемуся горю. Что делать, всегда же есть желающие высказаться от имени целого многообразного мира. Зуд, что ли, бывает такой у некоторых, Бог его знает...
      Словом, все это понимал матерый и опытный Самосейкин, но не мог отказать себе, по-видимому, в этом малюсеньком, призрачном удовольствии, в этой эфемерной сладости прикинуться умирающим и глядеть, глядеть вожделенно, как нарастает и набухает народная скорбь. И вот ведь ничего такого не набухало, даже у родной жены, а он все одно усердствовал в этом нагнетании фальшивой трагедии.
      А все сорт, все - сорт. Да Бог с ним, кто из нас без греха, без пунктика, без извинительных слабостей и страстишек, Никто. Из нас. Или они, общественные деятели, нё из нас? А из кого? Сперва вроде бы из нас, а потом вроде бы и не из нас?
      - Вся жизнь отдана людям, - скорбно повторил Владлен Сергеевич.
      - Сходи в больницу, вдруг еще не вся, - не очень-то стараясь придать голосу сострадательный и надрывный оттенок, присоветовала жена, - может, выпишут чего-нибудь...
      - Что?! Как ты можешь?! Ты, верный друг и соратник! Как ты можешь мне такое советовать, Катюша! - так патетически возопил Владлен Сергеевич, только и дожидавшийся, по-видимому, этих именно слов.
      То есть это был диалог, ставший уже почти ритуальным, отработанным до мелочей. Едва верный друг и соратник напоминала Самосейкину о больнице, сразу прорывалось из него его излюбленное отчаяние. Совсем уж смирился бывший общественный деятель со своей отставкой, но как вспоминал про спецбольницу, услугами которой только и воспользовался в свое время лишь два разика, да и то не всерьез, а ради профилактики, ради невинного отдыха от трудов, как вспоминал Владлен Сергеевич про эти далекие дни, так подкатывало к сердцу что-то горячее и колючее и требовало выхода в виде потока, а точнее, струи эмоциональных слов, отшлифованных жестов, требовало сочувствия, хотя бы молчаливого, поддакивания, хотя бы бессловесного, а лишь обозначаемого качанием головы.
      Качать головой обязана была преданная Катюша, что она и делала, пусть не очень энергично, пусть довольно рассеянно, но Самосейкину достаточно было и того.
      И он под беззвучный аккомпанемент Катиного качания головой пускался в скорбные сетования по поводу слабости материальной базы кивакинской райбольницы и связанным с этим напрямую низким уровнем медицинского обслуживания в районе.
      Владлен Сергеевич вспоминал, как много он обил порогов сам лично, чтобы сдвинуть с места строительство лечебного центра, а он ведь действительно обил немало порогов, когда был настоящим общественным деятелем, а не бывшим. Он действительно искренне хотел помочь землякам с этим делом, знал ведь, как будут потом благодарны ему землячки за заботу, как припишут ему и не его заслуги в деле укрепления этой проклятой материальной базы, не знал только, что ему самому на старости лет придется, сберегая остатки здоровья, довольствоваться тем и только тем, чем довольствуются самые рядовые граждане, никакие не деятели хлопотного общественного фронта.
      А вот если бы знал Владлен Сергеевич, так, может быть, удвоил, утроил бы натиск на инстанции? Может быть.
      Но скорей всего, если бы знать заранее, то удвоение и утроение усилий пошло бы не по линии пробивания нужного району объекта, а по линии усиления собственных позиций, по линии поднятия уровня собственной неуязвимости.
      Хотя, что уж там, этот уровень неуязвимости он, Самосейкин, и так всегда держал на максимально возможной высоте. Что же делать, если и такая высота оказалась недостаточной, когда поднялась волна Великой Перестройки, оказавшаяся еще выше.
      Вон какие зубры и вепри не устояли, когда с них спросилось вдруг, что им хочется перестроить в себе лично в духе требований свалившегося на их головы времени. Зубры и вепри подрастерялись, стали перечислять собственные недостатки очень самокритично.
      Общественные деятели усматривали в своем моральном облике изъяны, соглашались считать себя, например, излишне горячими, даже порой невыдержанными, нетерпимыми к чужим недостаткам и чужим мнениям или же, наоборот, робкими, непоследовательными в проведении наилучшей генеральной линии.
      Но ведь никто не смог и никогда не сможет встать и сказать, если к тому же тебя за язык не тянут: "Я - вор". Или: "Я - подхалим". Или: "Я бюрократ". Потому что такие откровения лежат явно за пределами любых мыслимых правил игры в самокритику.
      Словом, для некоторых перечисление собственных недостатков оказалось недостаточным, за них недостающее перечислили другие. Новые зубры и другие вепри.
      Ну, и за нашего Владлена Сергеевича перечислили. Хорошо еще, что больших криминален не нашлось.
      И стал общественный деятель Самосейкин пенсионером. Даже и не персональным. Хотя этот-то вопрос он, не без оснований, надеялся уладить в не столь отдаленном будущем. Уверен был, что с течением времени многое потускнеет и забудется, всегда так было и впредь почему бы не быть.
      Но до этого нужно было, как минимум, дожить. И вроде бы сбереженное и закаленное здоровье обнадеживало, а потому сверхобидной представлялась перспектива потерять его посредством искренних симпатий местных эскулапов.
      И вот уж многажды так бывало, что стоило Владлену Сергеевичу вспомнить о кивакинской райбольнице, стоило всесторонне посетовать на несправедливую неизбежность отдать бывшее руководящее тело в руки самых обычных, а не спецспециалистов, как очередная неизлечимая болезнь проходила бесследно.
      Таким образом за непродолжительное время Перестройки, то есть за время пребывания не у дел, Самосейкин уже успешно излечился от, как минимум, четырех злокачественных опухолей, одной лейкемии, шести инфарктов миокарда и одного СПИДа.
      Вот и на сей раз, стоило Владлену Сергеевичу излюбленно возопить по поводу своей искалеченной судьбы, своих незаслуженных обид, укорить верную подругу жизни и соратницу за необдуманные слова, как колики в животе явственно пошли на убыль. Они, конечно, не оставили сразу, но наметилась отчетливая благоприятная тенденция.
      "Может, еще и не рак, почему сразу обязательно рак", - размышлял Самосейкин про себя, про себя - чтобы не сглазить отрадное явление.
      Отсюда ясно, что его максимализм по отношению к собственным драгоценным болячкам, в конце концов, имел самое тривиальное происхождение, связанное с мнительностью, которая находится в очень близком родстве с порочной, но трудно одолимой праздностью. Или это и без того давно уже ясно?
      Само собой, праздность Владлена Сергеевича была законной и заслуженной, но ведь и в его положении многие что-то придумывают, смиряют гордыню, где-то посильно трудятся, пополняя собственный бюджет и укрепляя сон. А чего им, если здоровье позволяет.
      А вслух Самосейкин сказал, когда почуял, что колики проходят:
      - Нет уж, Катюша, лучше я помру дома, на твоих нежных руках, чем отдамся нашим коновалам. Это простых работяг они еще могут иногда пользовать с успехом, а мой организм так изношен руководящей работой, что требует иного обхождения. Ну, а раз мне в спецбольнице отказано, значит, судьба моя предрешена. Спасибо тебе, родная, за верность...
      - Пожалуйста, - ответила жена, - ужинать будешь сейчас или погодя?
      На этом ритуальный диалог закончился. Владлен Сергеевич сел покушать перед сном, все еще сохраняя скорбное положение губ, щек и подбородка.
      Скорбное положение удалось исправить с помощью ужина, который, конечно, давно не содержал ни стерляди, ни осетрины, но был тем не менее отменный благодаря исключительному мастерству хозяйки. Ведь в самом деле, не продукты из спецраспределителя определяют некий руководящий рацион, они, в основном, служат показателем престижности и общественной значимости их получателя.
      А рацион руководящий, может быть, мало чем отличается от обычного, если помнить о нашем всеобщем происхождении. И я подозреваю, что у самого Самого вполне может быть любимым блюдом жареная картошка, а от, допустим, крабов его выворачивает. Но он человек волевой, и по нему об этом нипочем не догадаешься. Наворачивает каких-нибудь кальмаров, а сам сияет от якобы наслаждения.
      Впрочем, это уже чистейший домысел, автор никогда ведь не сидел за одним столом ни с кем из самых-самых. (Хотя никто не может заранее предугадать, что запел бы этот же самый автор, доведись ему попасть за такой стол. Он и сам не может предугадать.)
      Итак, скорбное положение удалось исправить с помощью хорошего ужина. Самосейкин знал, что не следует много кушать перед сном, но не мог же он лечь в постель со скорбью на лице. Вдруг она так и прилипнет навеки.
      Но и засыпая, Владлен Сергеевич продолжал переживать о спецбольнице, не об осетрине и стерляди, будь они неладны, а о больнице. Все же возраст у бывшего деятеля был не юный, это ж понимать надо. Но он бы до последнего вздоха занимался общественной деятельностью, несмотря на возраст, если бы его от этой деятельности не отлучили, хотя чего уж теперь...
      Знать есть в ней, родимой, недоступная нашему пониманию величайшая сладость, е-е-есть!
      А едва Владлен Сергеевич заснул, ему сразу же начал сниться сон. И сон этот был такой длинный, что снился всю ночь напролет. Это была целая ночная эпопея, а не сон. И такая реальная с виду, такая неотличимая от действительности, что просто невероятно.
      Небось, каждый видел сон и каждый знает, что обычно человек сознает нереальность происходящих с ним ночных приключений, смотрит на все с неким отстраненным интересом. Такие сны, похожие на художественные фильмы, всем нравятся.
      Но Самосейкину было видение иное. Такое явственное, что прямо жуть. Владлену Сергеевичу привиделось, что он попал на обследование в кивакинскую райбольницу.
      И вот, значит, пролежал он на обследовании сколько полагается дней, а потом главврач по фамилии Мукрулло ему и говорит:
      - Мы знаем вас, Владлен Сергеевич, как человека волевого и мужественного и потому не считаем возможным скрывать от вас правду, какой бы горькой она ни была. У вас рак.
      Ох, и жутко, и тошно, и горько, и кисло, и больно стало Владлену Сергеевичу от этих слов! Так тяжело, что и сказать нельзя. Вот ведь сколько раз он представлял, как ему сообщают эту страшную весть, со всеми подробностями представлял, уж, казалось бы, ко всему готов. Но, когда и впрямь сообщили, не удержался, всплакнул в отчаянии. Всплакнул, но потом унял слезы.
      "Ишь ты, сволочь, о мужестве моем запел, а сам решил отомстить мне за плохую больницу, за прочее. Насквозь тебя вижу", - вот что подумал, уняв слезы, бывший общественный деятель. И сразу, без всякой связи с предыдущим, поинтересовался про возможность операции дрожащим голосом. Это же все во сне происходило.