Иван родил девчонку

В сущности, ей жилось даже лучше некоторых домашних собак. По крайней мере, когда она ощенилась, никто не поднял руку на ее материнское счастье. Все четверо щенков так и остались при ней. И так совпало, что душа покойного Анатолия Петровича каким-то образом вселилась в одного из них.

…Сперва было длительное забытье. В сознании время от времени проносились туманные картины предыдущей жизни, не волнуя и не останавливая внимания. Была сплошная темнота и пробуждавшие то и дело приступы хорошего аппетита. Утолив голод, малыш немедленно засыпал, притулившись к материнскому животу.

И однажды, проснувшись, Анатолий Петрович увидел свет. Он почесал ухо и ощутил себя личностью. Покачиваясь на слабеньких ногах, он вышел из спичечного ящика и осмотрел залитые солнцем окрестности. Двор показался ему знакомым. Ряд железных гаражей на отшибе, среди которых были его гараж, песочница, качели, магазинские задворки со штабелями ящиков. Вероятно, отсюда было притащено и теперешнее жилье Анатолия Петровича. Надо заметить, что человеческая душа не могла полностью вытеснить собачью сущность, она как бы растворилась в ней и была скорее на втором месте, нежели на первом. А это, пожалуй, и к лучшему, иначе как выдержала бы душа такую резкую перемену своей оболочки.

При жизни Анатолий Петрович был директором. Нет, у него не было референта и секретарши, служебной машины и служебной дачи, не было большого полированного кабинета с телевизором и кондиционером. У него была маленькая комната с однотумбовым столом и телефоном, единственным на предприятии. Причем аппарат, параллельный этому, стоял на проходной. А за стенкой сидела Серафима Валериановна, которую он считал своей личной секретаршей, но она про это не знала и думала, что служит инспектором по кадрам, чьи обязанности с усердием исполняла.

Предприятие исправно давало план, но Анатолия Петровича так до самой смерти никуда больше и не выдвинули. Пришел пенсионный возраст, а он все тянул руководящую лямку, радовался, что не освобождают, выходит, ценят. И однажды пришел с работы, поел, прилег на диван да и нечаянно умер. Бывает.

И то сказать, работа не была легкой. У большого директора свои большие заботы, у маленького — свои и немаленькие. Приходилось все решать лично — и снабжение, и сбыт, и кадры. Ох, уж эти нынешние кадры… Небось, сами знаете.

Когда новый Анатолий Петрович глянул в баночку с водой — интересно же, — то увидел там черную любопытную мордочку и два уха, одно стоячее, а другое висячее. А глаз, зеркала души, он не увидел, потому что глаза были скрыты среди густой кудрявой шерсти.

Матери где-то не было. Она вообще, едва щенки подросли, предоставила им полную самостоятельность и свободу. Ну и себе, естественно. Она целыми слонялась по двору, выпрашивая подачки, кого-то провожала до работы, кого-то до магазина, кого-то встречала. Двор был большой, и забот хватало. Если ей перепадало что-нибудь вкусное, Умка не делилась с детьми, а, наоборот, злобно ворчала на каждого, кто осмеливался приблизиться к лакомому куску. И даже била лапой наиболее настырных. Она, видимо, не беспокоилась, что ее детей засосет улица, она стала тяготиться своими подросшими отпрысками и только кормить их до сих пор соглашалась, отчего ее отвисшие соски волочились чуть не по земле.

Матери где-то не было, хотелось кушать, и Анатолий Петрович пошел ее искать. Родной запах довел его до одного из подъездов и там, затоптанный людьми и машинами, потерялся. Щенок нерешительно постоял возле открытой настежь двери, откуда доносилось множество аппетитных запахов, потом неуклюже вскарабкался на одну ступеньку, другую.

Все перемешалось в его маленьком мозгу. С одной стороны, он чувствовал родство со своими такими же черными и лохматыми братьями и сестрами, оставшимися в спичечном ящике, с другой стороны, его манило что-то иное, призрачное, малопонятное для щенячьего ума. Какие-то совсем не собачьи образы плутали в курчавой голове.

Перед одной, обшитой дерматином дверью песик остановился. Он тихонько заскулил и поцарапал лапой дерматин. За дверью что-то стукнуло, но никто не открыл. Анатолий Петрович хотел уж было уйти обратно, но решил на всякий случай полаять. Он тявкнул разок для пробы и сам испугался так громко прозвучавшего в пустом подъезде своего голоса. И дверь незамедлительно открылась.

— Ты кто такой? — спросила болезненным голосом пожилая женщина, укутанная в шаль.

— «Да это же я, разве не узнаешь?» — хотел ответить Анатолий Петрович, но у него ничего не вышло, он только привстал на задние лапки и преданно заглянул женщине в глаза. И ему показалось, что женщина его почти узнала. Во всяком-случае, что-то неуловимо изменилось в ее взгляде, ~ потеплело будто.

— Ну, заходи, — сказала женщина подобревшим голосом. — Я буду звать тебя Джимом, не возражаешь?

— «А лучше бы Толиком», — подумалось Анатолию Петровичу, и он лизнул женщине руку. «А я буду звать тебя Тасей», — еще подумалось ему.

На свете к тому времени уже не осталось никого, кто бы мог называть ее этим старомодным именем. Для людей она была мамой, бабушкой, тетей, Анастасией Ивановной или совсем никем не была.

Она налила щенку вчерашнего супу в пустую консервную банку. Это был еще в предыдущей жизни любимый суп Анатолия Петровича, он и сейчас поел с аппетитом и даже вылизал баночку дочиста. Тася постелила ему под кроватью старый половичок и сказала, стараясь придать голосу строгость:

— Место, Джим, место!

И Анатолий Петрович привычно послушался Он лег, куда велели, и нашел свою новую постель вполне подходящей и удобной. И от волнения и усталости сразу заснул.

Вечером забежала проведать мать дочь Лидия.

— Как, ты уже на ногах?! — с деланным беспокойством спросила дочь и прошла в комнату не раздеваясь, шурша яркими одеждами. По голосу было ясно, что она очень рада досрочному материному выздоровлению после едва не подкосивших похорон, рада тому, что теперь не придется каждый день после работы тащиться к больной старухе через весь город, забегая по пути в магазины и на рынки в поисках всего того дефицитного и дорогого, с чем принято навещать больных.

— Ну, что же ты, мама, никого не слушаешь, ни врачей, ни меня, надо было еще с недельку полежать, — наставляла Лидия, — ну да ладно, может, действительно на ногах-то лучше, ведь папу все равно не вернуть, а у меня своя жизнь…

«Ну почему она такая получилась», — с досадой подумал Анатолий Петрович, завозился и нечаянно тявкнул.

— А это еще что за квартирант? — удивилась дочь и присела на корточки. Однако ничего плохого в ее голосе как будто не слышалось.

— Да вот, пришел, пусть, думаю, поживет, все не так одиноко, — как-то робко и виновато ответила мать.

— Ну и ладно, дело твое, — неожиданно сразу согласилась Лидия, — с ним гулять надо, вот и будете вместе дышать воздухом.

«Да не такая уж она и плохая, просто не повезло бабе в жизни», — решил Анатолий Петрович и покрутил хвостиком.

— А как ты его назовешь, мама?

— Да вот хочу Джимом, дак не знаю…

— Ну, что ж, нормально, значит, Джимчик, или проще Жимчик, ну вот и славненько, и живите, а мне пора…

И потянулись хорошие дни. Тася подолгу утром и вечером гуляла с Жимчиком, она стала лучше себя чувствовать, и участковая врачиха перестала заходить.

По вечерам они смотрели телевизор и разговаривали. Тася показывала псу альбом с фотографиями и рассказывала про покойного мужа. Если она что-нибудь путала, пес отрывисто лаял. Женщина умолкала и смотрела на своего любимца удивленным и даже испуганным взглядом. Но быстро успокаивалась.

«Как хорошо, — думал Анатолий Петрович, лежа посреди пола, — жаль, чтобы понять это, пришлось умереть и снова родиться собакой. А ведь у Таси нет в этой жизни никого и ничего, кроме меня. Как-то все недосуг было об этом задуматься».

Конечно, далеко не все умещалось в собачьей голове. Воспоминания путались, что-то исчезало бесследно, что-то причудливо переплеталось и становилось со временем несравнимым с действительностью.

«Видимо, — понимал Анатолий Петрович, — человеческая личность для собаки слишком велика, зато душу она, надо полагать, вмещает полностью, разве есть в мире что-то более надежное, чем собачья душа?»

А потом брали верх другие силы. Он смотрел на свою фотографию на стене, и ему уже казалось, что этот человек был когда-то его хозяином, иначе почему он ему так дорог, он пытался вспомнить себя вместе с ним, но вспоминался только человек, а черного спаниеля рядом с ним не было.

В моменты, когда человечья память пересиливала, Анатолий Петрович философствовал: «Вот еще говорят: жизнь собачья. Господи, хорошо-то как! Ни начальства, ни плана и вообще никаких обязанностей, накормят, погладят, погуляют с тобой, причешут и вымоют…»

И все чаще он был просто собакой, Жимчиком, и никем больше. Он делал все, что требовала него природа, и не страдал потом никакими комплексами и прочими чисто человеческими недугами. Прошлое он воспринимал как-то отстранено и без сожалений, и настоящее, таким образом, выглядело, по крайней мере, не хуже.

А через какое-то время Анастасия Ивановна умерла. Ее положили рядом с мужем, потому что оградка сразу была рассчитана на две могилы. Лидия постояла, поплакала и уехала. А Джима с собой не позвала, забыла, по-видимому, от горя. Несколько дней пес жил на кладбище, а потом исчез неизвестно куда.

Если вы увидите на улице черного спаниеля, который откликается на любую кличку, выпрашивает подачки, но близко ни к кому не подходит, знайте, он ищет ту единственную родную душу, которая не умерла, которая живет где-то. Но где, сыскать почти невозможно, счастливые совпадения редки в нашем мире.

Позовите его, и если он пойдет за вами, то вполне возможно, что душа, которую он ищет, живет в вас.

КОМАНДОР

— Вике-е-ентий! Да-а-мой! — кричала вечером с балкона жена Анна.

Викентий обиженно.шмыгал носом, подтягивал штаны, с надеждой глядел на часы. Часы показывали конец рабочего дня. А Викентий мечтал подзадержаться, поработать с единомышленниками над интересной проблемой. Они уже закрылись с Друзьями в лаборатории, предварительно договорившись с начальством и охраной, уже были запасены сигареты, бутерброды и кофе…

А жена вновь выходила на балкон.

— Вике-е-ентий! Да-а-мой! — разносилось над городом снова и снова.

— Ладно уж, иди, — сочувственно говорили Викентию друзья, — без тебя управимся.

Друзья были холостыми.

Викентий ехал на трамваях и троллейбусах, забегая по пути в магазины за продуктами, а голос Анны набатом носился над городскими кварталами.

Он прибегал домой усталый и виноватый, жена кормила его ужином, долго отчитывала за опоздание. А он с нетерпением ждал, когда она скажет свои любимые слова: «Мой ноги и марш спать!» Эти слова венчали день.

Викентий рос. Трудно сказать, что тут было главным, — усидчивость младшего научного сотрудника, его редкостная по нашему времени исполнительность или же целеустремленность жены, рядового инженера-экономиста. Но уж никак не талант Викентия. Талант, возможно, и имелся какой-никакой, но не более, чем у остальных. И вообще талантов много, а научных руководителей значительно меньше.

Нет, жена у Викентия была обыкновенной. Не какой-нибудь хищницей с разветвленными, как у резидента иностранной разведки, связями. Но она отчетливо знала, чего должен добиться ее муж в жизни, и вела его к этой цели магистральной дорогой, оберегая от бесполезных, изматывающих душу и тело метаний, сомнений, поисков.

— С этим не водись, — говорила Анна строго. И Викентий не смел ослушаться.

— Эту гипотезу опровергни, она ошибочна, — советовала Анна. И Викентий, поднатужившись, находил нужные доказательства несостоятельности такой красивой с виду гипотезы.

— Эту тему не бери, она бесперспективна, — наставляла Анна. И она ни разу не ошиблась.

Со временем они многого достигли. Родили двух детей. Выстроили хорошую кооперативную квартиру. Купили автомобиль и дачу. Защитили одну, а потом и другую диссертацию.

Викентий всю жизнь прожил на правах любимого ребенка в семье, ему доставалось все самое вкусненькое, самое тепленькое, самое мягонькое, самое сладенькое. И наряду с этим — строгость и суровость в воспитании. Чтоб не разболтался. Не связался с плохой компанией.

Став доктором наук, Викентий получил кафедру. Однажды он отправился в длительную тропическую экспедицию. И там как следует познакомился с одной из своих аспиранток. Аспирантку звали Вероникой, и у них получилась любовь. Вероника была молоденькой, совсем юной, можно сказать, ей едва-едва сравнялось двадцать восемь лет.

«А чего, — думал Викентий, обнимая темной тропической ночью аспирантку, — с Анной меня ничего, в сущности, не связывает. А с Вероникой мы будем вместе раздвигать горизонты науки».

Увлеченный научными изысканиями, Викентий не заметил, как истек срок его сильно научной командировки.

— Ты верь мне, Вероника, — говорил он, стоя в оранжевых плавках на экзотическом берегу одного необитаемого острова, — мы с тобой непременно станем лауреатами, вот увидишь!

В такие минуты Викентий выглядел великолепно: высокий и загорелый, мускулистый, с мужественной сединой в нерастраченной с годами гриве.

— Вике-е-ентий! Да-а-мой! — вдруг разнеслось над океанскими просторами.

Словом, Викентий хоть и стал в свое время лауреатом, однако же без аспирантки Вероники.

В начале эпохи поисков космических братьев по разуму Викентий был в том возрасте, когда перспектива стать звездным робинзоном ему еще не угрожала. К тому времени, когда он дорос до мэнээса, в космос улетело уже несколько экспедиций. По молодости лет он не раз порывался принять участие в этих рискованных путешествиях, и его взяли бы непременно, поскольку физически он был весьма крепок, а особо выдающихся успехов в науке от него не ожидалось. Но каждый раз жена охлаждала его пыл.

— Глупости, — раздраженно отмахивалась она, — мой ноги и марш спать!

Ну что можно возразить на такое?

Викентий вошел в возраст и забросил свои детские мечты о космосе. У него и на Земле все шло хорошо.

— Викентий, — сказала однажды Анна, пытливо глядя на мужа, — я всю свою жизнь посвятила тому, чтобы ты вырос настоящим мужчиной. И вот наш час пробил. Подавай заявление, в следующей звездной экспедиции ты будешь Командором.

— Но я боюсь, — начал было Викентий, — я там погибну, пропаду…

— Не хнычь, ты уже взрослый, — спокойно напомнила Анна. — Разве я когда-нибудь учила тебя чему-нибудь дурному? Высморкайся, вытри слезы. Возможно, ты еще не знаешь себя, но меня-то ты, надеюсь, знаешь?

Викентий знал жену хорошо.

Его назначили Командором экспедиции.

Много трудностей и опасностей подстерегало путешественников в пути. Но железная воля и могучий интеллект Командора вели космопроходцев к победе. Они установили контакт с братьями по разуму и возвращались домой, когда попали в поток метеоритов.

Викентий включил двигатели на полную мощность и вывел корабль из-под основного удара. Удалось выдержать многократные перегрузки, заделать полученные пробоины, но горючее, предназначенное на обратную дорогу, в результате маневра сгорело до последней капли.

— Ищи выход, Командор, мы тебе верим, — сказали люди Викентию, глядя на него преданными глазами.

И Викентий остался в своей каюте один. Он остался один, не раздеваясь кинулся на постель вниз лицом и горько заплакал.

— Вике-е-ентий!.. — разнеслось по космическому пространству.

Опаленный звездным огнем, обожженный бесконечностью мироздания, корабль в назначенный срок вернулся на Землю. Командор стоял в проеме открытого люка, скрестив руки на груди.

— Мы вернулись с победой, — сказал он ликующей толпе и скупо улыбнулся.

— Мой ноги и марш спать, — шепнула ему маленькая толстая женщина в очках. Она взяла Командора за руку и повела за собой.

ВЫЗЫВАЮТ НА СВЯЗЬ…

— Ваш ребенок родился с серьезными отклонениями, — сказала ей акушерка, пряча глаза, — вы имеете право оставить его у нас. Мы определим его в соответствующий интернат.

…Когда человек, говоривший ей много хороших слов, внезапно перестал приходить, когда стало совершенно ясно, что ждать его бессмысленно, избавиться от грядущего ребенка законными средствами было уже невозможно. Но зато не было недостатков в дружеских советах.

Не думая о себе, она выполняла все советы: глотала, пила, ела какую-то гадость. Однако зародившаяся новая жизнь оказалась настырной и живучей…

— Ребенок мой, и я заберу его, каким бы он ни был, — ответила она врачам, еще не понимая до конца, что ее ожидает. А когда ей принесли нечто орущее, с головой завернутое в пеленки, было уже поздно. Несмотря ни на что, она была человеком слова и в этом смысле могла дать фору многим мужчинам.

У рожденного ею младенца было перекошенное лицо, вывернутые конечности, непропорциональное туловище и множество невидимых внутренних пороков. С трудом сдерживая ужас и отвращение, она накормила младенца и окончательно почувствовала себя матерью.

Она принесла ребенка домой, и жизнь потекла своим чередом.

Одна за другой шли соседки взглянуть на новорожденного.

— Смотрите, что ж, не думаю, что вы сможете его сглазить, если даже захотите, — говорила женщина.

Она отбрасывала занавеску, прикрывавшую кроватку, и любопытные соседки невольно вздрагивали.

А ребенок между тем рос на глазах. Через месяц он вполне отчетливо выговорил: «Ма-ма…» Мать назвала его Костиком. Она с трудом выбрала это имя, тщательно перебрав в памяти имена всех дальних и близких родственников, знакомых и малознакомых. Константинов и Константиновичей среди них, слава богу, не было.

— Мама, — сказал Костик, — нас уже несколько веков подряд вызывают на связь люди Кассиопеи. Неужто ты не слышишь?

И только великое самообладание помогло женщине не помутиться рассудком.

— Как же, слышу, сынок, — ответила она, — спи, скорее вырастешь, тогда и ответим всем, кто нас вызывает.

Скоро Костик начал ходить. Перед тем как сделать шаг, тело малыша начинало судорожно колебаться, какие-то мышцы, которых у нормальных людей вообще нет, двигались и вибрировали под кожей, а ноги совершали бесовскую пляску на месте, пока наконец одна из них не прыгала вперед.

Но, как бы то ни было, ребенок научился таким образом передвигаться довольно быстро, научился не терять ориентации и совсем не падать.

— А на Кассиопее сейчас цветут уличные фонари, — сказал Костик матери однажды, — и все кассиопейцы покрываются разноцветными леденцами. Мама, ты хочешь, чтобы я тоже покрылся леденцами?

— Я хочу жить, как все люди, — ответила мать, думая о своем.

Она, между прочим, только об этом и думала, как будто самое главное в жизни — это родиться, как все, жить, как все, умереть, как все. Женщина даже пыталась что-то делать для того, чтобы осуществить свои планы. Один раз, например, к ней в гости пришел веселый и энергичный мужчина, сравнительно приятной наружности. Малышу было приказано в тот вечер сидеть в маленькой комнате за занавеской тише воды, ниже травы. Мать знала, что ее ребенок обладает редкой способностью часами оставаться неподвижным, и не беспокоилась.

Главной деталью одежды мужчины был серый двубортный пиджак с авторучками навыпуск. Умному человеку, а мать Костика таковым человеком и была, только эти три блестящие ручки могли сказать много. Но женщина, если она захочет замуж, частенько глупеет. Так было и в этот раз.

Они пили чай, непринужденно болтали, и было ясно, что квартира мужчину устраивает и с пропиской он тянуть не станет.

— На Кассиопее очень плотная атмосфера, и, для того чтобы быстрее передвигаться, некоторые кассиопейцы покрываются рыбьим жиром. В народе таких называют проходимцами, — донеслось неожиданно, и некто ужасный вылез из-за занавески.

— А-а-а-а! — тонко закричал мужчина с авто ручками навыпуск и кинулся к двери.

— Мама, ты не огорчайся, я все знаю про него, он ничем не лучше моего папы, — сказал Костик, успокаивая рыдающую мать.

Но та только отмахнулась и запричитала с новым приливом отчаяния.

— Горе мое, наказанье мое! — так называла она ребенка сквозь слезы. И ребенок понимал, что у него редкой доброты мама.

Шло время. Дождь за окном сменялся снегом.

— Мама, а хочешь, я сделаю так, чтобы дождь перестал и выглянуло солнце? — спрашивал Костик.

Дождь переставал, и в окно заглядывало солнце. А мать молчала.

— Мама, а хочешь, я сделаю так, чтобы снег перестал и началась весна? — спрашивал Костик.

Снег переставал, и начиналась весна. А мать молчала. Ну что ж, спасибо ей и на этом.

— Мама, а хочешь, мы отправимся с тобой на Кассиопею, там сейчас молочные реки выходят из кисельных берегов? Все кассиопейцы точь-в-точь похожи на меня, и ты будешь среди нас самой красивой. Хочешь, мама? — спрашивал малыш.

— Нет, я хочу жить, как все люди, — отвечала мать, продолжая думать о своем. Ну что тут будешь делать!

Малыш разглядывал тайком старую материну фотографию, где мать была снята еще беззаботной и, надо признать, довольно безответственной девушкой, и в его шишковатой голове бродили никем никогда не узнанные мысли.

— Мама, а что надо сделать, чтобы ты стала жить, как все люди? — спросил ребенок как-то.

— Ох, если б можно было все повернуть назад! — вырвалось у нее сокровенное.

— Я помогу тебе, — сказал малыш тихо и твердо. Но мать уже не слышала этих слов.

И все повернулось назад.

Малыш разучился говорить и ходить, он беззаботно гукал и пускал пузыри, лежа в кроватке. Напрасно мать рыдала над ним и умоляла оставить все как есть. Костик стал маленьким и уже не понимал, что от него требуется.

И в одно прекрасное утро женщина проснулась и почувствовала, что начинаются схватки. Кроватка была пуста, полиэтиленовый пакет с новеньким детским приданым лежал на столе.

Женщина попросила соседку вызвать «скорую».

— …Ваш ребенок родился с серьезными отклонениями, и вы не должны так убиваться, что он умер, — сказала ей акушерка через несколько часов.

Но женщина была безутешной.

И все-таки спустя некоторое время она нашла свое счастье. Ей попался самостоятельный, непьющий мужчина, который простил все ошибки молодости. Память о первенце, как ни старалась женщина ее сохранить, постепенно поблекла, словно была навеяна тяжелым сном, а не чем-то реальным.

Лишь одно и осталось: «Уже несколько веков подряд жители Кассиопеи вызывают нас на связь».

Вот только услышать их некому.

ГОРЫНЯ

Старый Федул отродясь не зорил птичьих гнезд. Но тут не устоял. Неизвестная птица, вспорхнув прямо из-под ног старика, затаилась где-то в зарослях, а одно-единственное яйцо удивительно голубого цвета осталось лежать в траве. Оно было какое-то невероятно тяжелое и угловатое.

Чуть не бегом Федул возвратился домой с яйцом за пазухой. Он торопливо согнал с гнезда испуганную наседку, ни секунды не колеблясь, выкинул несколько куриных яиц, освободив место, и на цыпочках вышел из курятника.

Дни ожидания тянулись невыносимо. По нескольку раз на дню, проклиная себя за нетерпение, старик пробирался в курятник, осматривал яйцо через мутную исцарапанную лупу, осторожно скоблил желтым ногтем скорлупу, обнюхивал. А потом мучился от мысли, что своим вмешательством повредил будущему птенцу.

Однажды ночью его разбудил истошный куриный крик и лай забившегося под избу Полкана. «Неужели лиса?» — с тревогой подумал старик, с грохотом врываясь в курятник и волоча по земле белые вязки от кальсон. В воздухе плавали перья.

Федул осветил фонариком гнездо и оторопел. Шесть желтых глаз смотрели на него не мигая. В гнезде что-то шевелилось, поблескивая в свете фонаря. Федул перекрестился и потянулся за топором.

— Уа! — голосами человеческих младенцев запищали три пасти, усеянные мелкими зубами.

И топор остался на месте. Страх исчез, и старик увидел, что вылупившееся только что существо мокрое и дрожит от холода. Оно неумело замахало голыми прозрачными крылышками и доверчиво потянулось к нему всеми тремя головами.

Старик взял корзину с гнездом под мышку и понес в избу. Тщательно завесив окна, он включил свет. В корзине, опираясь на две когтистые лапы и толстый, покрытый чешуей хвост, стоял Змей Горыныч. Вернее, совсем маленький, беспомощный змееныш. Три склоненные набок головки смотрели на старого Федула доверчиво и по-детски.

— Ах ты, сердешные! — изумленно проговорил сроду не имевший детей Федул.

Он оторвал кусок белого, приготовленного на смерть полотна, согрел воды в тазике и просто, как будто ничего удивительного не происходит, позвал: «Горыня, иди сюда!» И, чуть посомневавшись, добавил: «Цып-цып!»

Птенец неуверенно вышагнул из корзины и, переваливаясь, падая на крашеном полу, пошел на зов.

Манная каша пришлась Горыне по вкусу. На другой день Федул отправился за двенадцать верст в сельпо. Он уже давно получал колхозную пенсию, был последним жителем опустевшей деревни, на центральной усадьбе ему выстроили домик, куда Федул собирался переселиться осенью. Набрав кучу продуктов, он зашел в правление, молча подал мятую бумажку секретарше и поспешно вышел. На бумажке было нацарапано: «Переежать отказуюсь». Председатель удивился и рассердился, хотел тотчас же ехать узнавать, в чем дело, да заела текучка.

…Через две недели Горыне стало тесно во дворе. Просунув хвост в подворотню, он клал головы на конек крыши и терпеливо глядел вдаль, поджидая Федула. Вечерами старик выгуливал своего питомца. Горыня любил лакомиться верхушками сосен, но при этом не опустошал окрестные леса, а щипал деревья понемножку, чтобы они не погибли. С оглушительным ревом, так что дрожали стекла в избе, он разбегался, пытаясь взлететь. Из пастей вылетали языки пламени, из ноздрей валил густой черный дым. «Не балуй с огнем, выпорю», — покрикивал Федул.

Часами запыхавшийся старик бегал по поляне, рыча и маша руками, показывая, как, по его мнению, следует летать. Он обзывал Горыню «олухом царя небесного», кричал: «В кого ты только такой уродился?!» — «Я же реактивный, батя, — смущаясь, оправдывался Горыня, — мне крыльями махать не положено».

И однажды Горыня взлетел. Неуклюже покачиваясь в воздухе, он долго тянул на бреющем. И когда старик, задравший голову, уже почти потерял надежду на удачу, он сделал невероятное усилие и, заложив глубокий вираж, срезав крылом несколько сосен на опушке леса, набрал высоту.

И на выселках был праздник. Федул, выпив три стакана бражки, врал, что был в войну летчиком, а Горыня сидел на улице и, засунув головы в распахнутые окна, глядел на старика преданными глазами.

Целыми днями и ночами Горыня теперь летал. Он научился изменять геометрию крыла и стартовал почти с места. Черной точкой он скрывался в тучах, чтобы потом с леденящим кровь свистом и ревом спикировать вниз и выровняться у самой земли. Он сам придумал «мертвую петлю», «бочку» и другие фигуры высшего пилотажа.

— Покатал бы старика, Горыня…— заикнулся как-то Федул и тотчас испугался, но было поздно.

С тех пор они летали вместе. Старик приспособил старое кресло в пасти средней головы, купил защитные очки и мотошлем. Он командовал сам себе: «Не курить! Пристегнуть ремни!» И они летели.

Однажды они увидели большой самолет. И поняли, что самолет падает.

— Жми, Горыня! — закричал Федул. Никогда еще они не неслись с такой скоростью.

Тонкие перепонки крыльев вибрировали, грозя вот-вот лопнуть.

И все-таки Горыня успел — подставил широкую спину под фюзеляж.

Ему не хватило сил погасить скорость самолета. Он смог только задержать падение и выбрать подходящую поляну.

Самолет накренился, зацепился крылом за деревья и мягко осел. Взрыва не произошло.

Люди выбирались из салона, помогая друг другу, еще не веря, что все обошлось, и в первый момент даже не замечали под ногами что-то мягкое, подрагивающее, раздавленное самолетом. Люди нервно смеялись, приходя в себя и не понимая, почему плачет неведомо откуда взявшийся худой старик в мотошлеме.

КРЫЛЬЯ

Человек перестал зависеть от прихотей природы. Теперь сама природа зависит от прихотей человека. Когда-то она устраивала себе на потеху всякие оледенения и потепления, раскачивала земную ось. А теперь человек может природе такое устроить, что она не возрадуется. Он, правда, тоже.

И все же я думаю, что природа не так беспомощна перед нашим массированным натиском. Думаю, она еще вполне способна подкинуть нам такую штуку, которая не только изумит нас, но и заставит, как это уже не однажды бывало, подумать о своем ничтожестве перед милостью и гневом Ее Величества Природы.

…В одной молодой семье родился первенец. Его ждали с большим нетерпением и надеждой. Ребенок просто обречен был на самую счастливую Долю. Во-первых, это было дитя любви. Самой настоящей любви, без всяких натяжек, а это, согласитесь, явление отрадное и обнадеживающее. Во-вторых, родители ребенка были потомственно нормальными людьми, они не страдали пороками и страстишками, которые могли бы отрицательно повлиять на качество потомства. В-третьих, с той л другой стороны новый человек имел великое множество родственников, среди которых все до •одного были тоже крайне благополучными людьми, ^крепко стоящими на ногах.

А новорожденный оказался уродом. Да нет, не пугайтесь, в целом ничего страшного не произошло. Мальчик был красивым, как ангелочек, все жизненные функции отклонений не имели, вполне нормальным был и мозг ребенка. Но беда в том, что на спине у младенца, и это сразу бросалось в глаза, имелась лишняя пара конечностей в виде…

Да, совершенно верно. Это были крылья. Как опять же у ангелочка. Впрочем, крылья — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Так себе, цыплячьи крылышки, маленькие, слабые, покрытые редким желтоватым пушком.