Иван родил девчонку

Подъезжая к деревне, женатый уж двадцать лет участковый почувствовал, что не проживет и часа, если не увидит Афродиту. Он увидел ее во дворе и велел собираться в город. И утром, усадив ее в коляску мотоцикла, укатил. Никто не знает, как оно там было, но вечером они вернулись, и участковый показал собравшимся односельчанам новенький красный паспорт Афродиты.

Через несколько дней Афродита записалась в колхоз. Она обзавелась небольшим хозяйством, наняла мужиков отремонтировать домик, стала работать оператором машинного доения.

Скоро корреспондент районной газеты снял ее для первой полосы как одну из лучших колхозниц.

— Всех обаяла! — говорили женщины, но в основном шепотом. Потому что производственные показатели у Афродиты и в самом деле были очень высокими.

В свободное время Афродита купалась в озере. Хоть зимой, хоть летом. И тогда уж деревенских мужиков ничем нельзя было удержать дома. Она купалась нагишом, надев на ноги только свои резиновые ласты за семь рублей двадцать копеек. Она плескалась, фыркала, ныряла, подолгу оставаясь под водой. И никто не решался приблизиться к ней в эти минуты. И никто ничего не мог с ней поделать. Куда только не жаловались женщины на эту неслыханную в деревне безнравственность! И все, кто приезжал с проверкой, только беспомощно разводили руками при виде купающейся Афродиты и пучили глаза на нее, забывая обо всем на свете.

Когда школьный учитель рисования, проводя какой-то свой педагогический эксперимент, задал ученикам рисунок на свободную тему из жизни родного села, все школьники поголовно, с первого по десятый класс, изобразили в своих альбомах одно и то же — купающуюся Афродиту. Причем изобразили в такой позе, что ничего самого страшного видно не было.

Время шло, а Афродита оставалась все такой же — веселой, работящей, всегда готовой помочь хоть кому. Оставалась по-божески красивой, недоступной, ничьей. И все-таки бабы глухо ревновали.

В один из праздников подвыпившие доярки избили Афродиту прямо в магазине. Участковый и председатель сельсовета долго настаивали, чтобы пострадавшая написала заявление, но она наотрез отказалась. Она просто распродала хозяйство, заколотила горбылем окна домика, за который к тому времени сполна расплатилась, и, ничего не сказав, уехала.

За несколько месяцев колхоз скатился на последнее место в районе, председатель сельсовета запил, и его перевели на другую работу. Участковый подал рапорт начальству с просьбой отпустить его на пенсию. В деревенском магазинчике стало хронически не хватать водки, которую прежде почти никто не брал. Чем бы это кончилось, неизвестно, если бы дотошные женщины не подняли тревогу, не попустились своими мелкособственническими интересами и не разыскали Афродиту через адресный стол. Мужики, посмотрев драгоценный адрес, записанный на клочке бумажки, равнодушно отмахнулись, но адрес запомнили. Председатель сельсовета бросил пить и снова занял свой пост, участковый опять надел форму, ящики с водкой пришлось сдать обратно на базу, потому что произошло затоваривание. Колхоз вновь стал передовым.

А Афродита тем временем строила какую-то ГЭС в Сибири и, как всегда, ходила в передовиках. При этом она успевала, хотя и кратко, отвечать на все письма.

— И как она там одна-то? — жалели ее женщины издалека и каялись друг дружке.

Через четыре года, построив эту самую ГЭС, Афродита вернулась в деревню, ведя за руки двух симпатичных пацанов-погодков.

— Не могу без нашего озера… И без вас всех…— объяснила Афродита односельчанам виновато. А больше ничего объяснять не стала.

Она ничуть не изменилась, осталась верна себе. Она хорошо работала, купалась в озере без ничего, растила сыновей, и по-прежнему никто не знал, от кого они. Появившиеся с годами подружки так и этак допытывали Афродиту, но она только смеялась в ответ своим волшебным смехом. И была все такой же неотразимой, юной, ничьей.

Подросло и возмужало новое поколение мужчин, которые стали относиться к Афродите также, как их отцы и деды когда-то.

И вдруг неожиданно Афродита объявила, что стала старой и умирает. Сперва, конечно, никто этому не поверил, но она послала детям телеграммы и, пока они ехали, на глазах превратилась в горбатую, седую, с погасшими глазами старуху.

Проститься с ней собралась вся деревня. Женщины плакали навзрыд, глядя на Афродиту, на ее убитых горем сыновей и внуков.

— Пошла я, — шепеляво сказала старуха. Озеро было уже далеко не тем, что много лет назад, оно изрядно обмелело, обезрыбело, заросло травой. Старуха скинула на берегу одежду, и горько стало людям при виде ее мощей. Онанатянула на скрюченные ревматизмом ноги потрескавшиеся от времени ласты и неуклюже плюхнулась в воду, подняв сноп брызг.

…Она вынырнула метрах в десяти от берега, и яркие желтые волосы показались всем ослепительными. Она глянула огромными зелеными глазами в толпу, и каждому показалось, что эти глаза смотрят ему прямо в душу.

Афродита огромной рыбиной выпрыгнула из воды, повисла на мгновение, словно давая возможность каждому запомнить это мгновение на всю жизнь, и бесшумно исчезла в глубине.

Люди простояли весь день на берегу, но она больше не появлялась.

ИВАН РОДИЛ ДЕВЧОНКУ

У Ванятки жизнь не получилась.

Уже слышу со всех сторон: «И у меня, и у меня!..» Подумаешь, дескать, удивил. Кто-то не стал доктором каких-нибудь наук, хотя уверен, что мог, и ему теперь грустно оттого, что придется умереть кандидатом. Кому-то «Жигуленок» достался не той модели, о которой мечталось с рождения, и он чувствует себя ущербным в кругу подобных ему автолюдей. Кто-то собирался быть чемпионом Олимпиады, но выше второго юношеского разряда подняться так и не смог. Несмотря на терпение и труд, которые, как его заверили еще в детстве, все перетрут.

У каждого своя шкала. И что вообще понимать под этими словами — «жизнь не получилась»? Отсутствие какого минимального ассортимента успехов, достоинств, материальных благ? Неясно. Все субъективно. У каждого своя шкала. И это в общем-то хорошо. Потому что каждый при желании может найти оправдание самому родному, самому близкому и любимому человеку — самому себе. Оправдается и станет преспокойно жить дальше, потому что жизнь, пусть она и не получилась, ведь не кончилась же еще. Человек посмотрит в зеркало и увидит там себя, не такого уж старого, не такого уж пропащего, а, напротив, еще кое-что могущего. И запомнит себя таким на некоторое время.

У Ванятки жизнь не получилась. То есть, конечно, были и у него отдельные светлые моменты. Везло, бывало, в любви и в картах, дело в руках имел неплохое, слесарное, в меру пил и с похмелья всерьез не маялся. Богатства, правда, не было, но крыша над головой имелась добротная, от родителей унаследованная.

С чего ему вздумалось итоги подводить в сорок лет, он и сам толком не знал. Может, потому, что Ванятку звали Ваняткой? Ну это кому как… Скорей уж по другой причине: в сорок лет, когда умер последний родитель, Ванятка огляделся вокруг, как только что вылупившийся на свет инкубаторский цыпленок, и понял, что одинок. То есть одинок совершенно. И затосковал незнакомой до сих пор лютой тоской.

Пришел из армии — девчонка не дождалась. Обидно, конечно, было, но само собой со временем пережилось. Через двадцать лет только и понял, что это была единственная, отпущенная ему богом или кем там еще пускай не ахти какая, но настоящая любовь. И ничего такого похожего больше не случалось.

В общем, к сорока годам Ванятка подошел безнадежным холостяком. В процессе жизни он раза три чуть было не женился. Но чуть, как известно не считается. Легко жениться, когда ни кола ни двора, когда сам еще не оперился, когда любишь.

А чем человек старше, тем труднее ему решиться на женитьбу. Вроде и жить есть где, и заработок неплох, и, самое главное, года уходят… Но чем дальше, тем требования к потенциальному партнеру выше и жестче, а собственные привычки и недостатки все заскорузлей, все неистребимей. Вот и попробуй.

Словом, женщины в Ваняткиной жизни были, И у многих из них были серьезные намерения. С такими и Ванятка не шутил.

Стало быть, могли быть и дети. А как же, вполне могли быть. В принципе. И тем не менее к сорока годам Ванятка выплатил государству такую кучу денег в виде налога с холостяков, что ее вполне хватило бы для приобретения чего-нибудь фундаментального. Той же машинешки, например.

Говорят, что любовь к детям, — а берется она, по-моему, из каких-то других, нежели любовь к женщине, ресурсов, — рано или поздно наваливается на каждого, даже самого безалаберного мужика. И горе тому, кому любить вдруг окажется некого.

В сорок лет Ванятка однажды ни с того ни с сего вдруг представил, что вообще-то было бы здорово, если бы в его чистой, но холостяцкой берлоге вдруг оказалась бы такая маленькая-маленькая девочка в голубом платьице и сандалетиках, такая ласковая и веселая девочка оказалась бы в его берлоге. И он, Ванятка, вскакивал бы утром рано, чтобы сварить девочке на завтрак манную кашу или яичко. Он бы завязывал ей голубой бант и отводил бы в садик, а потом вечером бежал бы скорей с работы, потому что девочка его бы ждала и радовалась бы его приходу. Потом они бы вечером вдвоем смотрели телевизор, и девочка бы все спрашивала у папы Вани про международное положение. И он бы ей все отвечал. А потом бы девочка стала незаметно расти. И он отдал бы ее в школу.

Она бы кончила школу на одни пятерки, а Ванятка бы ничего для нее не жалел и все покупал: и джинсы там, и сапожки всякие. И потом бы она поступила в институт и выучилась на доктора. И подвернулся бы хороший парень. И они бы поженились и стали бы жить в папиной квартире, а что, в тесноте, да не в обиде. И Ванятка бы со временем стал дедушкой…

Представив все это с пронзительной ясностью, Ванятка прямо вспотел от нестерпимой жалости к себе и ребенку, которого не существовало в природе.

Почему он представил себе именно девочку, а. не мальчика, Ванятка не знал. Но знал отчетливо, что нужна именно девочка, потому что мальчик в его воображении совсем никак не хотел возникать.

А дело было вечером. В квартире было пусто, усталый теледиктор советовал выключить ненужные электроприборы и убавить громкость телевизора. И тут в дверь тихонько постучали. Ванятка, стряхивая с себя наваждение, пошел открывать. За дверью стояла маленькая, лет пяти девчущка в голубом платьице и сандалетиках. Она дрожала от холода.

— Папа Ваня, я уже давно пришла, почему ты так долго не открывал? — сказала девочка, по-хозяйски заходя в квартиру.

— Я сильно-сильно хочу кушать, папа Ваня, — сказала девочка, и Ванятка поставил варить яички.

— А можно, я буду спать с тобой, пока ты не купишь мне кроватку? — спросила девочка.

Так не бывает, считаете вы? Что ж, и я сам знаю, что не бывает слишком многого. Грустно, но это так. Вот я и решил, что если на свете такого не существует, так пусть хоть у меня в рассказе будет. Это ведь никому не помешает, верно?

Девочку звали Ольгой. Олей. Оленькой. Ванятка стал звать ее Олененочком.

Утром, придя на работу, Ванятка заскочил в профком насчет путевки в садик. Путевку дали. Вечером он зашел в ЗАГС и оформил на дочку свидетельство о рождении. В графе «мать» собственноручно записал себя. Так же, как и в графе «отец». Никто и внимания не обратил.

Опять скажете, не бывает? А вот и бывает. Узнать бы только где.

— Где ты взял девочку? — спрашивали любопытные.

— Выдумал, — честно отвечал Ванятка. Такой ответ всех устраивал.

— Иван родил девчонку, велел тащить пеленку! — дразнились во дворе пацаны, но формально их ни в чем нельзя было упрекнуть, они бы сказали, что таким образом заучивают последовательность падежей.

Все шло так, как мерещилось Ванятке в приступе одиночества. Девочка росла, росли заботы. И чем больше их становилось, тем больше Ваняткина душа разглаживалась, распрямлялась, казалось, что и сам он разглаживается и распрямляется, как потрепанный житейскими сквозняками парус на свежем ветру.

Хотя почему — «казалось»? Ванятка и впрямь молодел на глазах. Бывшие друзья, встречая его на улице, говорили с плохо скрываемой завистью:

— Ну ты, Ванятка, даешь!

По мере того как девочка росла, отец ее молодел. День в день. Год в год. Один к одному. В школе Оленька училась средне. И скоро стало ясно, что доктора из нее, пожалуй, не выйдет. Ванятка посоветовал ей попробовать в медучилище. Сам он в тот же год, влекомый непонятно откуда взявшейся тягой к знаниям, поступил в механический техникум.

С годами Оля перестала звать Ванятку папой. Отец обиделся, но смолчал. А потом чего уж? Ольга превратилась в длинноногую видную девушку, переросла отца. Она стала звать его, как и все.

Ванятка по-прежнему без памяти любил дочь. Но все более меняющейся, пугающей любовью…

Когда Ольге стало двадцать, они сравнялись. Ванятка подолгу смотрел в зеркало, сравнивал себя нынешнего с тем двадцатилетним на фотографии, где был снят сразу после армии, и не находил разницы. А никакой разницы и не было. Оля была похожа на его первую любовь, как две капли воды.

Дочь встретила хорошего парня, и они подали заявление. Отец в сравнении с женихом сильно проигрывал. Ванятка снял со сберкнижки все свои немалые накопления и отгрохал свадьбу с современным размахом.

Мучаясь тяжелым похмельем, он просидел полночи в темной кухне, вспоминая всю свою долгую жизнь. И когда утром Оленька зашла к нему, пепельница топорщилась окурками, как противотанковый еж.

— Разве ты не рад моему счастью, Ванятка? — прощебетала беззаботно дочь, не глядя на отца.

— Рад, что ты! — торопливо ответил он.

— Что с тобой, папа Ваня? — испуганно задохнулась дочь, взглянув наконец на выдумавшего ее человека в семейных, покрытых розами трусах.

— А что, ничего, голова маленько болит, — ответил Ванятка устало и зажег новую сигарету, надсадно кашляя.

— Да посмотри на себя! — крикнула дочь и сунула отцу зеркало.

На Ванятку глянул седой, очень пожилой человек, отдаленно похожий на него самого.

«Все нормально, — подумал он спокойно, — так и должно быть. А того, что было до сих пор, вовсе и не бывает… Все я повидал на своем веку, все пережил, что причитается человеку, и даже больше. Кто скажет, что жизнь моя не получилась?»

— Все нормально, дочка, — сказал он вслух. — А что ты хочешь? Я ведь сегодня седьмой десяток разменял.

И в тот же день Ванятка оформил себе пенсию.

Муж зовет Ольгу Олененочком. Ей страшно нравится.

СТАБИЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ

В субботу, утром, когда старший экономист Пузиков, как обычно, вытряхивал во дворе половик, его унесла огромная, никем до того не виданная птица. Одни говорили, что это был орел-акселерат, другие считали, что — птеродактиль, а третьи, которых было мало, утверждали, что — дракон.

Собрался народ, пришел участковый, жена Пузикова Нина громко голосила, пыталась даже рвать волосы на голове, но из этого ничего не вышло, потому что больно.

Огромная птица исчезла в дымной синеве городского неба и возвращать добычу, по-видимому, не собиралась. Поэтому скоро толпа рассосалась, участковый, пообещав принять меры, тоже ушел. Нина кое-как дохлопала упавший с неба половик и вернулась домой, где легла на диван, положив на лоб мокрое полотенце, и стала ждать известий о пропавшем муже.

Однако все поиски Пузикова оказались напрасными. Добровольцы прочесали окрестности, но нигде вблизи города мест гнездования диковинных птиц обнаружить не удалось. На что никто, впрочем, всерьез и не надеялся. Окрестности были настолько современны, что даже самые ветхие старожилы понятия не имели о какой-то рыбалке, не то что об охоте. По небу летали воробьи, вороны, голуби, самолеты, мухи. А больше в основном ничего и не летало.

Полотенце на лбу Нины скоро высохло, она встала с дивана, попудрила нос и устроилась работать в библиотеку при Доме культуры.

Но старший экономист не погиб! А приключилось с ним вот что.

…В первые мгновения, когда неведомая сила, схватив за ворот пиджака, подняла его от земли, Пузиков даже не испугался. А когда испугался и выронил половик, земля уже была далеко внизу. И что пережил старший экономист за время полета, описывать ни к чему. Потому что можно и так и этак. А получится одно и то же. Только более страшно или менее страшно. Все равно никого из вас сроду не носила в клюве огромная птица, поэтому сравнить ощущения вам не с чем. Так же, как и мне. Скажу только, что полет проходил довольно долго, он осуществлялся на высоте девять тысяч метров со скоростью семьсот километров в час при температуре воздуха за бортом… простите, борта не было, а было весьма прохладно и даже вполне холодно.

Начитанный Пузиков быстро понял, что его, скорее всего, несут, имея целью накормить голодных птенцов, и приуныл. Даже, пожалуй, впал отчаяние. Он, честно говоря, за время полета несколько раз всплакнул и простился с жизнью.

Ему так хотелось курить, что он взял да и закурил, еще больше холодея от мысли, что птице это вряд ли понравится и она бросит его с этой верхотуры. Птице и в самом деле очень не понравилось, но она стерпела и лишь недовольно покрутила головой. Из чего Пузиков заключил, что птенцы, похоже, здорово проголодались.

Наконец полет закончился. Птица опустилась в диких, неприступных скалах возле большой и, можно сказать, удобной пещеры. И Пузиков догадался, что это и есть гнездо. Сердце старшего экономиста обреченно заныло, однако никаких птенцов в пещере не оказалось. Пузиков мешком рухнул на сухую подстилку, силы его окончательно иссякли, и он мгновенно заснул.

Утром Пузиков обнаружил, что спит, притулившись к теплому боку своего врага. И вскочил, как ужаленный. Птица тоже встала. Она что-то проворковала громким басом, глядя на Пузикова ласковым желтым глазом, захлопала крыльями, подняв тучу пыли, чуть не свалив пленника с ног, и улетела куда-то.

Пузиков решил смыться. Но очень скоро убедился, что убежать невозможно. Он вернулся в пещеру и долго неподвижно лежал, глядя в каменный потолок не мигая. Мыслей в голове не было никаких.

Его вернуло к действительности хлопанье могучих крыльев на карнизе. Но когда орел — я забыл сказать, что Пузиков называл птицу орлом, — когда орел появился у входа в жилище, старший экономист даже не пошевелился. Настолько сильным было его отчаяние.

Пузиков вздрогнул и сел, пугливо отодвигаясь, когда что-то влажное ткнулось ему в лицо. Он утерся и только тогда увидел в клюве птицы ягненка. И радостная догадка кольнула голову старшего экономиста. Он понял, что орел принес добычу ему и никаких, стало быть, птенцов, подруг жизни, голодных родственников и прочих людоедов не будет! И опять же незачем описывать те радостные чувства, которые забурлили в душе хлебнувшего горя человека.

Пузиков зажег клочок подстилки — спички у него были и еще сигарет несколько штук оставалось, — зажарил несколько кусков молодой баранины и съел их без соли вместе с налипшей золой. Один маленький кусочек, правда, протянул орлу из вежливости. Орел из вежливости проглотил грязное мясо.

Так они и зажили вдвоем и со временем здорово сдружились. Орел научился хорошо говорить по-человечески, Пузиков со временем стал издавать орлиный клекот еще лучше самого орла.

Сигареты давно кончились, спички тоже. Брезгливый язвенник Пузиков пристрастился к сырому мясу, забыл болячки, стал стройным и румяным. А орел почему-то, напротив, отведав жаркого однажды, стал кушать мало и без аппетита. Долгими холодными вечерами, прижавшись друг у другу, чтобы согреться, друзья вспоминали свою прежнюю, жизнь с самого детства. Пузиков рассказывал про то, как играл в детстве в «чику» и был очень удачлив, как потом это мальчишеское увлечение привело его в старшие экономисты, припоминал старые студенческие анекдоты, такие старые, что ни один человек их и слушать не станет. Распаляясь и брызгая слюной, Пузиков рассказывал про свою полузабытую Нину и других женщин. Насчет других женщин Пузиков, конечно, врал, но орел был неискушен в сердечных делах и доверчив, он восхищенно щелкал клювом, и его желтые глаза завистливо горели.

— Главное в жизни — воля, — веско говорил орел. Он был гордым от природы и старался не подавать вида. — Тэбэ, Пузыков, здорово повэзло, когда ты мэна встрэтыл.

У орла был явный кавказский акцент, присущий, очевидно, всем горцам. Он рассказывал старшему экономисту о том, как прекрасно парить в восходящих потоках воздуха, какие красоты открываются с высоты, какие хорошие парни эти чабаны, у которых ничего не стоит утащить ягненка-другого. Возможно, орел относился бы к чабанам несколько иначе, если бы знал, сколько они баранины на него списывают. Но орел этого, понятно, не знал.

Между тем у Пузикова стала сильно чесаться спина между лопатками. Он забеспокоился, не завелись ли блохи, но когда снял рубаху и попытался рассмотреть собственную спину, то увидел, что там проклюнулись маленькие крылышки. Сперва Пузиков, конечно, здорово перепугался, но когда хорошенько взвесил все открывающиеся перед ним в связи с этим перспективы, то успокоился. А потом даже и обрадовался.

И настал день, когда крылья окрепли, покрылись твердыми водоотталкивающими перьями, налились силой.

— Будэшь лэтать! — сказал коротко орел.

Старший экономист завизжал и судорожно уцепился за карниз. Но орел бесцеремонно спихнул его в пропасть.

Летать Пузикову понравилось необычайно… Он летал бы день и ночь, но орел велел ему повышать мастерство постепенно. Чтобы не надорваться. Они стали летать на пару. Конечно, аэродинамически Пузиков сильно уступал орлу, но зато энтузиазма у него хватало с избытком. Скоро старший экономист научился воровать ягнят и парить в восходящих потоках воздуха. И впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему и стабильно счастливым.

А орел, наоборот, заскучал. Все реже и реже он вылетал теперь из пещеры. Целыми днями валялся на подстилке, пустыми глазами глядел в каменный потолок. Он стал сочинять стихи, хотя отродясь не слыхал их и тем более не читал. Учитывая это обстоятельство, я прошу быть не сильно принципиальными в оценке. Стихи рождались такие:

Ты мэня полюбишь,

я тэбя не буду.

Ты мэня разлюбишь,

я тэбя забуду.

Или:

Любовь сразу никак не замэтишь,

лишь со врэмэнэм скажешь «люблю».

А когда от любимой уедэшь,

тогда чувства провэришь вовсю.

Орел стал капризным, когда Пузиков приносил пищу, ворчал, требовал соли, хлеба, перчику. Говорил, что у него плохой стул от сырого мяса. И однажды он сказал грустно:

— Я устал и хочу домой.

Напрасно Пузиков отговаривал его, пугал Ниной, начальством, бензиновой вонью, пылью, очередями и службой быта.

— Главное в жизни — воля, — вразумлял старший экономист орла. Но все было впустую.

— Ну и черт с тобой. Я остаюсь, — сказал на конец Пузиков устало. И махнул рукой. В смысле — крылом.

Орел улетел.

— Здравствуй, Нина, — сказал орел, дрожа от страха, — это я, твой Пузик, вернулся!

— Да? — сказала с сомнением Нина. — Ну, заходи… Куда, куда прешься в башмаках на ковер! заорала она без всякого перехода. Орел вздрогнул и втянул голову в плечи.

Некоторое время у него еще были крылья. Но перышки очень скоро общипали. Нина и начальство. Да еще другие желающие. Стало не до стихов. Теперь бывшими крыльями орел по субботам хлопает во дворе половики. Осталась только способность глядеть на солнце не щурясь. Но орел на солнце не смотрит, потому что чего он там не видал? А Пузиков летает. И глядит на солнце не щурясь. Пролетая над городом, он спускается пониже, чтобы услышать, как люди говорят про него:

— Смотрите, орел!

— Каков орел!

— Орел!

Ну, чего еще, скажите, нужно для счастья?

ДЫМ ПОДНИМАЕТСЯ ВВЕРХ

Зимой деревенька утопает в снегу. Когда наваливается мороз и небо яснеет беспредельной белесой синью, плотные густые дымы, подымаясь из труб, упираются в бесконечность.

Если бы в деревне водились романтики, то они бы решили, что именно на этих белых столбах и держится небо. Но романтики в деревне не водятся.

По утрам, в 7.15, когда стылая темень неподвижно висит за окнами, по радио начинается музыкальная передача по заявкам радиослушателей и популярный Вахтанг Кикабидзе с приятным акцентом поет любимую песню неудачников «Мои года — мое богатство». Особенно близки обитателям деревни слова насчет денег, из чего легко сделать вывод, что богачей в деревне нет.

Люди слушают прогноз погоды на предстоящий день, не спеша завтракают, управляются по хозяйству. И смотрят, задрав головы, в небо, изрешеченное причудливыми узорами созвездий. И в такое морозное тихое утро людям кажется, что пространство, обступающее их со всех сторон, и есть космос. А они — космонавты.

Спешить некуда. Потому что малочисленное население целиком состоит из пенсионеров, а до ближайшего шоссе сорок километров давно не расчищаемого проселка, а до ближайшей железной дороги триста верст, а до ближайшего порта три тысячи морских миль, а до ближайшей планеты, населенной разумными существами, миллион парсеков.

И даже магазина в деревне нет.

Для кого его тут держать, если большинство жителей давно перебралось на центральную усадьбу совхоза. Остались только те, кто наотрез отказался переезжать. Их, конечно, не забывают: наведывается в деревеньку автолавка. Но из-за снежных заносов она уже давненько не приезжала.

Утром, едва рассвело, дедка Илсухов, мелкий, но горластый в прошлом мужичонка с кривыми руками, смастеривший за жизнь на пару со своей покойной старухой шестерых здоровых девах, из которых ни одна не осталась в деревне, влез на крышу избы. Все решили, что он собрался от скуки скинуть с крыши снег, хотя нужды большой в том не было, на крутой крыше снег задерживался мало.

Дедка Илсухов, подпоясанный несколькими кольцами веревки поверх кожушка, с топором за поясом добрался между тем до трубы, влез на нее, рискуя сорваться и сломать шею на старости лет, воткнул ногу в дымный столб, обхватил его руками и стал подниматься вверх.

Когда взбудораженные старики и старухи-все четверо душ — собрались в полном составе возле илсуховского подворья, дедка Илсухов был уже высоко. Из беспорядочных криков, доносившихся снизу, он сумел разобрать только два слова: «куда?» и «зачем?» И если первый вопрос был риторическим и каждый мог легко догадаться, что Илсухов собрался на небо, то ответа на второй вопрос не знал никто. В том числе и сам путешественник. И хотя старики нередко мечтают вслух о беззаботной потусторонней жизни, вряд ли кто из них всерьез хочет побыстрее попасть в рай. Даже если верит в его существование, насколько это возможно в наше неверующее время.

Пожалуй, старик просто-напросто заскучал. А может, вспомнил ушедшую в начале зимы жену и захотел подняться посмотреть, как ей там.

А может, просто стронулся с ума от одиночества.

Скоро дедка Илсухов стал темной точкой, а потом и вовсе исчез в стылой мутной вышине. И печка в его доме протопилась.

Люди зашли в опустевшее жилье, чинно расселись по лавкам и надолго замолчали. Старики усердно дымили самосадом, старухи терли глаза и негромко сморкались. Потом все потихоньку задвигались, и скоро лавки выстроились вокруг стола, а на столе появились соленые грузди, и разваристая картошка, и капустка со льдом, и жареное сало. И выпить нашлось. Бывший избач, а перед пенсией водовоз дедка Рыков встал и солидно откашлялся. Встали и остальные.

В грудях легко и сухо

и на душе легко,

ушел мой друг Илсухов

далеко-далеко,

— продекламировал Рыков в полной тишине.

Разошлись только к вечеру. И никто даже не подумал о том, что дедка Илсухов может вернуться. Потому что все знали твердо: дым всегда поднимается только вверх и никогда не возвращается обратно.

Через пару дней на крышу своей избушки-развалюхи взобралась с великим трудом ревматическая бабка Синячиха. Она в отличие от Илсухова первооткрывательницей не была и сомневаться в прочности дымного столба оснований не имела, а потому секрета из задуманного не делала. Она еще накануне обошла соседей и раздарила все свое небогатое богатство.

— Сыны мои там, солдатики, да и Ваня мой, сирота, сколь годов без меня маются, — заученно отвечала она на всякий немой вопрос.

Поэтому никто и не решился отговаривать старую. Она сама накрыла в избе стол для гостей и воспарила в чистую высь, нагруженная котомкой с картовными шаньгами. Знать, надеялась женщина, что на небе все так же, как и на земле, только лучше.

А на земле, подвыпив слегка, вдруг заплакал по-стариковски жалобно вечный холостяк Юрочка, неизвестно за какие грехи называемый этим детским именем всю свою семидесятилетнюю жизнь. Он заплакал и признался оставшимся двоим односельчанам, что весь век безответно и тайно любил эту толстую и скрюченную болезнью бабу Синячиху, которую звали, как оказалось, Катей, Катюшей. Он рассказывал людям о своей такой смешной любви, повторяя постоянно, как припев: «Стыд-то какой, господи, какой стыд!» А люди — дедка Рыков и бабка Настасья — жалели его, и утешали, и удивлялись, что никакой скрытой любви сроду не замечали за Юрочкой, а его холостую жизнь считали редкой и вредной дурью. Удивлялись и завидовали непривычной завистью. |

И опять бывший избач, а перед пенсией водовоз дедка Рыков встал и продекламировал в полной тишине:

Ничо уже не будет,

ничо не вспыхнет вновь,

запомните же, люди,

ту светлую любовь.

…Юрочка покинул землю ночью, да, видно, хотел попасть на небо наверняка и лишковато набазгал в печку дров. На рассвете деревню разбудил пожар. Избенка старика стояла на отшибе и никакой опасности для других строений не таила. Тем более в такую безветренную погоду. Ни дедка Рыков, ни бабка Настасья даже не пытались тушить пожар, и домишко за какой-то час сгорел дотла.

Потом бабка Настасья предположила, что Юрочка специально сжег избу, потому что ему было стыдно перед соседями за отсутствие каких бы то ни было припасов и тем более богатств. Но соседи в обиде не были. Они ведь уже знали, что не выдюжить им одним в опустевшей деревеньке — слишком тоскливо…