Но как я был застенчив и боязлив! Смех и восклицания босоногих девок, попадавшихся мне на дороге, заставляли меня краснеть до ушей, и я не решался обернуться и посмотреть еще раз на их пестрые сарафаны, тайно меня пленявшие.
      А какие незабываемые бессонные ночи я проводил тогда! Неясные, смутные предчувствия волновали мою кровь, и все казалось, что вот откроется дверь и кто-то войдет сейчас в комнату и скажет тихо волшебное слово - люблю.
      Я дрожал, ожидая свидания с неизвестной, таинственной, прекрасной. Иногда в лунные ночи я вылезал через окно в сад и шел по дорожке к пруду, изнемогая от волнения и сладостных соловьиных трелей.
      Помню одну ночь, когда предчувствия мои как будто бы воплотились. Я сидел на скамейке около пруда. Луна была на ущербе. По-летнему было душно. Я закрыл глаза и мне представилось - так ясно, так осязательно близко женское лицо, с нежным лукавым ртом, с серебристо-туманными глазами, мечтательными и влекущими. И я почувствовал, что кто-то коснулся моей руки, и в этот миг я испытал то острое неизъяснимое наслаждение, которое никогда уже не повторялось в моей жизни, никогда...
      II
      Как-то раз, после обеда, пошел я в конюшню, оседлал моего Робинзона и выехал из усадьбы. Июльские поля тихо розовели. И крестцы, в полдень казавшиеся золотыми, теперь стали дымчато-красными.
      На ветхом мосту, перекинутом через речку Воронку, встретил я Аверьяныча, и он сказал мне, указывая плеткой на юго-запад:
      - Гроза идет. Не советую вам далеко уезжать. У нас ливни бывают - мое почтение.
      - Я до Красной Криницы, - сказал я, улыбаясь седоусому Аверьянычу, успею. Да и грозы-то я не боюсь.
      И я пустил моего Робинзона галопом.
      А небо в самом деле темнело.
      Приятно скакать в предвечерней прохладной мгле, когда беззвучна земля и молчит небо, а сердце поет свою песню, свою мечту все о том же милом, желанном, невозможном, о чем не расскажешь никак.
      Я очнулся, когда крупные капли дождя упали мне на руки и где-то нерешительно и глухо зазвучал гром.
      Я посмотрел на небо. Боже! Что там творилось. В несколько слоев ползли тучи - синие, коричневые, черные. А там, где-то в высокой дали, двигались новые караваны - уже с иной стороны, как враждебное полчище.
      Я повернул коня домой, но уже хлынул неистовый дождь. Казалось, что какой-то великан-безумец бьет землю нещадно злыми бичами. А за горами туч хохочет другой лютый великан. И это его глаза сверкают белыми молниями.
      В какие-нибудь пять минут дорогу размыло, и ноги лошади беспомощно вязли в мокром черноземе. Рыжая мгла заслонила от меня мир. Я шагом ехал, как слепой, бросив поводья на шею Робинзону.
      Совсем неожиданно раздались около меня голоса и черный кузов фаэтона, с поднятым верхом, вырос из дождевой смутной мглы.
      - Вы не из Самыгина будете? - спросил меня кучер, когда я вплотную наехал на чужой экипаж.
      - Да. Оттуда, - крикнул я, выждав, когда прогремел гром.
      При блеске молнии я увидел, что в фаэтоне сидит маленькая фигура, по-видимому женская, но лица я не успел разглядеть.
      - А вот мы не знаем, куда теперь ехать, - продолжал словоохотливый кучер,- к нам ли, к вам ли - куда ближе? Ливень-то ведь, Боже мой,море-океан.
      - Поедемте к нам, пожалуйста,- сказал я, нагибаясь и заглядывая в фаэтон.
      - Нет, к нам ближе, - сказала маленькая женщина, - благодарю вас. А вот вы лучше лошадь вашу. Михею отдайте, а сами в фаэтон садитесь. Здесь все-таки от дождя защита.
      - Полезайте, барин, - молвил Михей и отобрал у меня поводья, заметив мою нерешительность.
      Через минуту мы ехали в Мартовку, имение господина Ворошилова, с супругой которого я сидел теперь бок о бок.
      - Меня зовут Натальей Петровной, - сказала она, заглядывая мне в глаза,- я теперь одна. Муж на Кавказ поехал. Он доктор. Санаторий там устраивает.
      Гроза шумела, и я не мог понять доброй половины того, что говорила мне Наталья Петров-на, но зато я видел ее лукавые зеленовато-жемчужные глаза, ее милые губы, нескладно очерчен-ные, но влекущие улыбкой, я чувствовал рядом ее нежное маленькое тело - и от всего этого у меня слабо и сладко кружилась голова.
      Когда экипаж с колесами в тяжелой черноземной грязи въехал, наконец, в Мартовку, гроза уже утихла и начался хлопотливый гомон намокших и напуганных птиц.
      Наталья Петровна провела меня в круглую столовую. Нам подали веселый самовар, и она стала мне объяснять, куда и зачем она ехала в фаэтоне, но я слушал ее слова, как музыку, не понимая их смысла. Взгляд, должно быть, был у меня при этом странный и рассеянный, так что Наталья Петровна, заметив его, остановилась на полуслове и спросила, что со мной.
      Я, конечно, покраснел до ушей и сказал, что у меня мигрень. Тогда она заставила меня съесть какой-то порошок и повязала мне голову большим белым платком. В таком наряде ходил я с нею по саду, и она расспрашивала меня о гимназии, о книгах, которые я читаю, о том, зачем я поступаю на филологический факультет... В конце концов она заставила меня читать вслух Пушкина, которого она, по ее словам, обожала. Я ей читал любовные стихи, выразительно на нее поглядывая. Вид, должно быть, был у меня при этом забавный. Наталья Петровна засмеялась.
      Я сконфузился и стал прощаться.
      - Навещайте меня, - сказала она ласково, когда я, робея, целовал ее руку.
      III
      Я рассказал дядюшке о моем знакомстве. Он внимательно выслушал меня и сказал:
      - Ты говоришь, у нее русые волосы.
      - Да.
      - У моей невесты тоже были русые волосы.
      Чтобы доставить дядюшке удовольствие, я сказал:
      - Расскажите мне про вашу невесту.
      Он покраснел, как юноша, и охотно стал говорить на эту тему.
      В ближайшее воскресенье я поехал с визитом к Наталье Петровне. Она встретила меня, как старого знакомого.
      Мы гуляли по саду, где огромные тополя шуршали своими верхушками; сидели у плотины, где не уставая журчала вода; потом пошли в поля...
      Все меня пленяло в Наталье Петровне: и ее милый взгляд, и мечтательная улыбка, и ее пальцы, бледно-розовые, как лепестки мальвы.
      Она говорила со мной доверчиво и нежно, как с младшим братом, и я был счастлив, счастлив... Одно только меня смущало: она непрестанно вспоминала о своем муже.
      Я уже знал, что его зовут Павлом Ивановичем, что он белокур, что у него большая борода, голубые глаза, что он гениальный ученый, врач, психолог, что он идеальный муж, что он сильный, смелый, здоровый и прочее, и прочее.
      Я как-то не слишком восхищался этим человеком, несмотря на пламенное красноречие Натальи Петровны.
      Когда я прощался с нею, мне было грустно почему-то. Однако я стал часто бывать в Мартовке. Я играл с Натальей Петровной в лаун-теннис; держал по полчаса, растопырив руки, какую-то розовую шерсть, когда она ее разматывала; читал ей вслух то Пушкина, то Флобера, то Бальзака...
      Ночью я шептал непрестанно: люблю, люблю... И все мечтал открыть мою тайну Наталье Петровне.
      Однажды, после вечернего чая, мы пошли с нею гулять, спустились в Алябьевскую балку, где было сыро и пахло болотом, поднялись на высокий холм, причем Наталья Петровна оперлась на мою руку и прижалась ко мне плечом, и очутились, наконец, около огромного поля подсолнухов. Вечерело. Подсолнухи повернули свои желтые головы к западу. Было тихо. И казалось, что земля устала и спит.
      То, что Наталья Петровна касается меня своим маленьким нежным плечиком; то, что она молчит, и эта розоватая предвечерняя тишина полей всё волновало меня, и неясная надежда на что-то возникла у меня в сердце.
      - Пойдемте сюда, - сказала тихо Наталья Петровна и слегка толкнула меня к подсолну-хам.
      Мы вошли в этот зеленый лабиринт, где над нашими головами покачивались золотые чаши, и скоро мир пропал для нас и мы для мира.
      Недоумевая, я следовал теперь за Натальей Петровной, которая пробиралась сквозь чащу подсолнухов, как зверек.
      Наконец, на маленькой полянке она остановилась и села на землю. И я опустился покорно у ее ног. Мы видели клочок далекого безмолвного неба, а вокруг нас была непроницаемая зеленая стена. Мы были одни, одни...
      - Какой вы милый! Милый! - сказала Наталья Петровна и прижала свою ладонь к моим губам.
      У меня закружилась голова от счастья.
      - Что с вами? - спросила Наталья Петровна, заметив мое волнение.
      - Я люблю вас, - пробормотал я, чувствуя, что краснею.
      Наталья Петровна загадочно улыбнулась.
      Неожиданно она приблизила свои губы к моим губам, я почувствовал ее горячее дыхание, и влажный долгий поцелуй, непонятный для меня, заставил меня дрожать от неясного чувства наслаждения и тревоги.
      Потом, слегка оттолкнув меня, Наталья Петровна сказала тихо:
      - Здесь мне в первый раз признался в любви Павел... у вас глаза как у Павла, совсем как у него... Он прислал телеграмму... Завтра приедет.
      1912
      Подсолнухи. - Печатается по изд.: Чулков Г. Сочинения. Т. 6. СПб., 1912.
      ОМУТ
      I
      Александра Хомутова судили военным судом и приговорили к смертной казни. Мать Хомутова, седенькая и худенькая старушка, в черной кружевной наколочке, валялась у сына в ногах, уговаривая подать прошение о помиловании. Но Хомутов был упрямый, как его отец, который, узнав, что сын в партии, отрекся от него и не ходил к нему на свидание и даже на последнее свидание не пришел после приговора. И Александр не послушался матери.
      Свидание с матерью было во вторник, а повесить Хомутова должны были в ночь с четверга на пятницу. Партия готовила побег, но денег в комитете не было: надо было съездить в Киев и там достать; одному надзирателю нужно было дать пятьсот, предстояли и другие расходы...
      В Киев послали младшего Хомутова, - Алешу, только что кончившего гимназию. Дома он не сказал, зачем едет в Киев, но его и не спрашивали: должно быть, догадались зачем. Все сложилось удачно, и вечером в среду, получив семьсот рублей, Алеша выехал из Киева.
      От волнений и ожиданий Алеша устал и теперь еще чувствовал мучительную тревогу: он любил брата и, когда он представлял себе возможную казнь, в горле у него начинались спазмы и он задыхался от ужаса и бессильной ненависти.
      Но в то же время странная и неожиданная веселость загоралась у него на мгновение в сердце, как это бывает нередко в отчаянной и опасной борьбе.
      Алеше было тогда восемнадцать лет. Он переживал те сладостные и тревожные дни, когда юношей вдруг овладевает неопределенное и, однако, острое предчувствие любви и страсти. Сначала подготовка к экзаменам, потом поручения, которые он охотно исполнял, когда партия возлагала их на него, отвлекая Алешу от этих томительных предчувствий, но всякая встреча с женщиною или даже мысль о такой встрече влияли на него, как колдовство.
      И весь он был в каком-то весеннем возбуждении. Это возбуждение чувствовалось и во влажном блеске его больших темных глаз, и в беспокойной улыбке красных губ, и в стыдливом румянце, который время от времени окрашивал его юное, но уже утомленное лицо.
      В купе второго класса, вместе с Алешей, оказалось еще двое: хромой офицер, побывавший в японском плену, и землемер, человек в очках, с желтоватою бородкою клином.
      На станции Гребенка в купе вошла еще одна особа; это была стройная худенькая женщина, закутанная в черный шарф, так что лица нельзя было рассмотреть. В руке у нее был небольшой сак. Она тотчас же прикорнула в углу, и казалось, что она спит.
      - Да, - сказал землемер, - велика наша Россия-матушка. Трудно ее, знаете ли, раскачать, но все же, приглядываясь к мужику, а без мужика Россия ничего не значит, приходишь, знаете ли, к заключению, что перемена в нем есть, не такой теперь мужик, как, - скажем, - лет десять назад.
      - Что же, мужик лучше стал? - спросил Алеша, которому трудно было говорить: он думал о брате и о том, как хорошо, что есть деньги и можно спасти брата, что на это есть надежда по крайней мере.
      - Не знаю, лучше мужик стал или хуже,- продолжал землемер. - Но ясное дело, стал он беспокойнее. Не спит.
      - Это япошка дурману напустил, - проговорил неожиданно офицер, который лежал наверху, свесив голову вниз и слушая разговор.
      - Как япошка? - спросил землемер, недоумевая.
      - Солдатики, которые домой вернулись, у них в голове неладно.
      "Как этот офицер нескладно говорит", - подумал Алеша и, заглянув на собеседника снизу, сказал:
      - Вы непонятно выражаетесь. Почему у солдат в голове неладно?
      - И у меня тоже в голове неладно. Невозможно вынести такие дела.
      - В самом деле,- опять вмешался в разговор землемер. - В самом деле, говорят, многие из участников войны впали в этакое состояние, как бы сказать, расстройства или помрачения.
      - Да. Мы всех манджурской лихорадкой заразили. Что ж! Надо признаться, и вы все, господа, головы потеряли.
      - Про какую вы там лихорадку говорите? - нахмурился Алеша.
      Слова офицера почему-то раздражали его и беспокоили, и он чувствовал, что офицер говорит о чем-то важном.
      - Про такую лихорадку. Никто в себе теперь не уверен. Забыли о чести. Потому что все как в жару.
      - Что за честь, когда нечего есть, - сказал землемер, кисло улыбаясь.
      - Нет-с, милостивый государь, без чести никакого дела не сделаешь. И в освободительном движении, так называемом, без чести тоже участвовать никак нельзя. Я, - вы скажете, - рассуждаю как офицер. Но уверяю вас, милостивый государь, что без чести никак нельзя. Это все равно, что знамя потерять.
      - Вы далеко изволите ехать? - спросил землемер, желая, по-видимому, прекратить этот разговор.
      - Да, мне слезать сейчас.
      Офицер спустился на руках вниз и стал топтаться по купе, укладывая вещи, надевая шапку и застенчиво поглядывая на спутников. Он заметно прихрамывал.
      - Извините, господа, если что неладное сказал. Я о чести не к тому, чтобы обидеть. Я сочувствую интеллигенции.
      Выходя из купе, он приложил руку к козырьку и прибавил:
      - И рабочему классу особенно... Но и рабочему человеку о чести тоже надо помнить... До свидания...
      - С предрассудками господин, - усмехнулся землемер, когда офицер, прихрамывая, вышел из купе. - Об таких тонкостях, как честь, думать не приходится. Дело не в чести, а в том, чтобы отстоять свои насущные интересы... А что касается войны...
      И землемер стал рассуждать пространно на эту тему. В облаках табачного дыма то возника-ла, то пропадала его бороденка клином и поблескивали на носу очки.
      Алеше было скучно слушать рассуждения землемера, и он был рад, когда и этот спутник через полчаса вышел на какой-то станции.
      Алеша остался вдвоем с незнакомкою.
      Он уже несколько раз посматривал на свою таинственную спутницу, которая дремала, прижавшись в углу дивана. До станции Ромодан, где предстояла пересадка и надо было ждать поезда семь часов, осталось езды часа два - не более. Алеша не хотел спать и был не прочь поговорить со своей спутницей. И вот, поймав, наконец, взгляд незнакомки, блеснувший на миг из-под черного шарфа, он сказал:
      - Я вам мешаю, должно быть. Вам спать хочется. Я пойду поищу места в другом купе.
      - Нет, я не буду спать. У меня в Ромодане пересадка, - ответила незнакомка приятным мягким голосом.
      И Алеша, услышав этот голос, решил тотчас же, что его спутница миловидна, а может быть, и прекрасна, хотя в полумраке он все еще не мог разглядеть ее лица.
      - И мне в Ромодане. Семь часов придется там сидеть.
      Незнакомка без причины засмеялась.
      - Там и спать невозможно. Скамейки жесткие, да и те всегда заняты.
      - Вам, значит, так часто приходится ездить?
      - Да не очень, однако приходилось.
      Теперь незнакомка открыла свое лицо.
      Она была миловидна. У нее были влажные, как у Алеши, глаза, нескромный улыбающийся рот и золотистая, нежная гибкая шея, от которой, как показалось Алеше, распространился запах, сладкий и пряный.
      - У меня в Екатеринославе отец, - сказала незнакомка неожиданно. - Я к нему еду. И мачеха моя там. Вы что? Не верите?
      Этот странный вопрос, прозвучавший некстати, смутил Алешу: как будто бы незнакомка сама намекала этим вопросом на какую-то возможность неправды и обмана с ее стороны.
      - Как я могу не верить? Зачем не верить? - пробормотал Алеша, чувствуя, что этот вопрос ее сразу устанавливает между ними какие-то особые отношения.
      - Мужчины никогда не верят, когда им правду скажешь. А когда солжешь, тогда верят,- проговорила незнакомка, несколько растягивая слова и жеманясь.
      Алеша ничего не ответил, чувствуя, что то женское, неопределенное и, однако, острое, таинственное и все-таки давно знакомое, чего он боялся и к чему непрестанно влекло его, возникло сейчас рядом, как странная власть, как чародейная сила.
      "Кто эта женщина? - подумал Алеша, недоумевая. - Мещаночка какая-нибудь. Неужели проститутка?"
      И ему стало почему-то страшно и стыдно.
      - До Ромодана два часа ехать,- пробормотал Алеша.
      Незнакомка встала, уронив шарф, и приотворила дверь.
      - Все спят, - сказала она. - Прилечь разве... Если вы спать не будете, разбудите меня в Ромодане. Пожалуйста.
      - Хорошо. Мне спать не хочется, - согласился Алеша.
      Она сняла пальто и, свернув его, положила под голову. Алеша заметил, что край платья у нее завернулся и почти до колена открылся черный чулок. Она лежала не шевелясь, и молча поблескивала глазами.
      Алеша смотрел на свою спутницу как завороженный, и ему казалось, что она чуть-чуть улыбается. И эта неясная улыбка, которую Алеша худо видел, но которую угадывал, однако, волновала его и у него было такое чувство, как будто ему щекотали острием ножа грудь, где сердце.
      И вдруг Алеша нахмурился и отвернулся: он вспомнил о брате и ему стало стыдно, что он способен в такую минуту думать совсем об ином и, может быть, нечистом и низком.
      Незнакомка недолго так тихо лежала.
      - Нет, боюсь заснуть. Вы тоже задремлете. Проспим мы с вами Ромодан, сказала она, усмехаясь, и встала.
      - Проводнику можно сказать, чтобы разбудил, если мне не верите, улыбнулся и Алеша.
      "Какая она стройная и трепетная", - подумал Алеша, любуясь девушкою, которая достала из сака зеркальце и, подойдя к фонарю, поправляла волосы.
      - У вас в Екатеринославе тоже родные? - спросила она, чуть повернув голову и кося глазами на Алешу через плечо.
      - Да.
      - А я у тети в Киеве гостила. Только как в гостях ни хорошо, а дома все-таки лучше. Поживу дома. А вы, должно быть, удивляетесь, что я одна ночью еду. Вы, может быть, думаете, что я из таких. Говорят, что здесь на железной дороге такие девушки разъезжают.
      - Что вы такое говорите! Я вовсе не думал ничего.
      - А иные думают. Когда я вон там шла, меня из соседнего купе офицер к себе поманил. Только он ошибается очень. Я не корыстная. Вы мне не верите, молодой человек?
      Алеша молчал.
      - Можно рядом с вами сесть? - продолжала незнакомка, усаживаясь рядом с Алешей совсем близко.
      - Пожалуйста.
      - Я, конечно, невинную девочку из себя не строю, но только, извините, пожалуйста: у меня есть отец, ювелирным делом занимается. И мачеха есть. Мамочка моя умерла три года назад, великим постом.
      - Я не знаю, зачем вы мне все это рассказываете.
      - Затем, что вы на меня подозрительно смотрите, а я не хочу, чтобы вы на меня так смотрели, потому что вы мне нравитесь.
      - Какая вы странная.
      - Ничего не странная. Самая обыкновенная девушка, - засмеялась незнакомка. - А зовут меня Катюшей.
      Она придвинулась к Алеше совсем близко и положила свою маленькую, горячую руку на его руку, большую и сильную, сжатую крепко в кулак.
      - Если вы думаете, Катюша, что я интересуюсь женщинами, то вы ошибаетесь, - совсем смутился Алеша.
      Но Катюша не слушала его. Она вытянула ноги и подобрала юбку.
      - Какие у меня ножки стройные. Правда? Нет, я не корыстная, хотя и люблю...
      - Что?
      - Целоваться люблю.
      Алеша высвободил свою руку из-под руки своей спутницы.
      Но она как будто не заметила его жеста и, не смущаясь, спросила:
      - А вас как зовут?
      - Алексеем Владимировичем.
      - А! Алешенька!
      Поезд пошел быстрее, торопливо застучали колеса, и стало покачивать.
      - От фонаря глазам больно, - сказала Катюша и быстро вскочила на диван, опершись на плечо Алеши. - Я фонарь задерну. Вот так.
      От синего полумрака, от мерного покачивания вагона и близости этой нескромной мещаночки у Алеши слегка кружилась голова и приятно замирало сердце.
      Катюша забралась с ногами на диван и болтала, как сорока, как будто бы они давно уже знакомы и предстоит им впереди немалый путь.
      Поезд замедлил ход. Вагон дрогнул. Звякнули буфера. Блеснули огни станции.
      - Это не Ромодан? - забеспокоился Алеша.
      - Ничего подобного. Это полустанок какой-то.
      Алеша приник к стеклу, тщетно стараясь разглядеть во мраке надпись на полустанке. Он чувствовал у самого уха горячее дыхание Катюши, которая совсем прижалась к его плечу, уверенная, по-видимому, что это ему не может быть неприятно.
      - Пустите,- сказал Алеша, отстраняя слегка Катюшу, и сел в угол дивана.
      - Вам со мною скучно, я вижу, - усмехнулась Катюша. - Я вам больше мешать не буду. Думайте о чем-нибудь своем.
      И она в самом деле уселась смирно на другой диван и примолкла. Так они ехали, молча, минут двадцать до станции Ромодан.
      II
      Ровно в два часа ночи поезд подошел к Ромодану. Алеша взял плед и чемодан и, сухо кивнув своей спутнице, первый вышел из вагона.
      Ночь была пасмурная, и неровный дождь, то усиливаясь, то слабея, налетал откуда-то сбоку вместе с диким и злым северным ветром. Не похоже было, что сейчас пост, да еще на юге.
      С унылым визгом распахнулась тяжелая дверь, и Алеша вошел в зал первого класса. По стенам стояли диваны, в самом деле жесткие, как жаловалась Катюша, но и они на этот раз были заняты пассажирами, расположившимися, по-видимому, спать до утра. Храпел какой-то купец, подняв кверху красную бороду; спал, свернувшись калачиком, еврей в лапсердаке; ворочалась, кряхтя, ветхая старушка на пестрых тряпках...
      За пустым буфетом спал, положив голову на стойку, белокурый малый, сам от усталости не заметивший, должно быть, как он сел так, склонив голову, и заснул невзначай.
      Через комнату, гремя жестянкою из-под масла и связкою ключей, шел какой-то рабочий в лиловой фуражке с кантами.
      - Мне бы лечь где,- сказал Алеша, загораживая ему дорогу.
      - Нету места,- и рабочий пошел дальше, не желая много разговаривать.
      - Всегда здесь так, - раздался мягкий и вкрадчивый голос Катюши, которая опять стояла около Алеши, лукаво и нежно заглядывая ему в глаза.
      - Семь часов! Легко сказать! Вы уж там как хотите, - продолжала она петь, слегка жеманясь, - а я себе теплую постель найду.
      - Где это? - рассеянно спросил Алеша, у которого в это время мелькнула мысль, что не худо было бы в самом деле найти где-нибудь комнату около станции: ведь ему предстояло на следующий день много поработать и в деле небезопасном,- надо было поберечь последние силы.
      - У Ефросимовых, - бросила небрежно Катюша.
      - И я туда пойду,- неожиданно для самого себя сказал Алеша. - Я спать хочу.
      Катюша, не отвечая, пошла торопливо мелкими шажками к выходу. И Алеша старался почему-то не глядеть на нее, шагая рядом с независимым видом.
      Они вышли на крыльцо. Горело два фонаря. Но за малым кругом, едва освещенным, было совсем темно.
      Только в пасмурной глубине совсем далеко маячили красные огоньки. Дождь трещал по крыше со скучным упорством. И где-то выла собака, уныло и дико.
      Катюша, не обертываясь, соскользнула с крыльца и пошла уверенно по черным мокрым мосткам, которые с трудом можно было разглядеть в этой беспросветной ночи.
      Алеша плелся за нею.
      Они шли, молча, мимо длинного забора и каких-то темных слепых строений.
      Наконец Катюша остановилась и, обернувшись, тронула Алешу за руку.
      - Сюда.
      Они вошли по шатким ступеням на довольно высокое крыльцо. Над дверью висел фонарь.
      Катюша постучала, и тотчас же послышались чьи-то шаги: очевидно, в этом домике не спали, несмотря на поздний час.
      Но Алеше уже некогда было думать, куда его ведут: ему мучительно хотелось спать.
      Лишь только отворилась дверь, Катюша проскользнула за порог. И мигом дверь опять захлопнулась. Алеша остался один.
      "Это еще что такое?" - подумал он и сердито постучал кулаком.
      Через минуту его впустили.
      - Пожалуйте! Пожалуйте! - бормотала какая-то старуха, высоко подымая над головою подсвечник с оплывшею свечкою.
      Старуха ввела Алешу в комнату, загроможденную мебелью, старинною, крепкою, окованною медью по углам.
      - А барышня там устроится, - прошамкала старуха, указывая на маленькую дверь в углу, которую Алеша не сразу приметил.
      Оттуда выглянула в этот миг голова Катюши.
      - Мы с вами соседи,- крикнула она, смеясь.
      - Поезд отходит в девять часов, - сказал Алеша, возвышая голос, потому что был уверен, что старуха глуха. - Меня, значит, надо разбудить за час. Это непременно. Очень важное дело у меня. Не забудете разбудить? А?
      - Вы разве спать будете? - спросила старуха.
      - Еще бы не спать. Как мертвый усну.
      - Ну, ладно, ладно, - махнула рукою старуха и, поставив свечу на круглый стол, покрытый вязаною скатертью, вышла из комнаты и затворила за собою тяжелую дверь.
      - Спать! Спать! - сказал Алеша, став посреди комнаты и потягиваясь.
      Он осмотрелся вокруг.
      "Сколько хлама", - подумал он.
      В самом деле, все было заставлено какими-то сундучками, диванчиками, креслами, этажер-ками; во всю комнату растянут был персидский ковер, правда порванный в иных местах; чуть ли не половину комнаты занимала деревянная кровать, огромная, разлапистая, недвижная, как из чугуна, а подушек на ней было так много, что даже Алеше страшно стало: задохнуться можно.
      Алеша быстро разделся и бросился в постель под стеганое пуховое одеяло. Но едва он задул свечу и опустил голову на подушку, откуда-то донеслись дрожащие звуки гитары и чей-то пьяный голос. Слов нельзя было разобрать, но мотив отчаянно ухарский и хмельной лез в уши назойливо и грубо.
      - Да тут, однако, и по ночам не спят, - усмехнулся Алеша и натянул одеяло на голову.
      Он не слышал теперь гитары, но вдруг с необыкновенной отчетливостью увидел он тюрем-ный двор, часовых и арестантов. Ему померещилась прогулка, которую он однажды наблюдал из окна соседней лечебницы, где был знакомый доктор. Арестанты ходили вереницей, один за другим, на расстоянии сажени. Алеша не мог понять, сон ли это, галлюцинация или еще что. Но так все ясно было видно - пасмурный день, серые камни тюремных стен, угрюмые фигуры этих восьми пленников, с белыми, как бумага, лицами.
      Потом Алеша увидел, как один из арестантов сделал два шага в сторону и проворно побежал к воротам.
      "Да, это брат", - подумал Алеша.
      Алеша видел, как за ним ринулись солдаты; он уже видел первого потерявшего фуражку, с рыжими вихрами на голове, который бежал с ружьем наперевес, видимо, робея.
      "Значит, я сплю", - сообразил Алеша.
      И тотчас же ему стало мерещиться что-то иное - большой мост, с десятками галок на перилах, но уже скоро нельзя было понять, галки это или монашенки.
      Алеша крепко спал.
      III
      Алеша не знал, долго ли он спал, и когда проснулся, ему не хотелось открывать глаза: последний сон был какой-то необычайный и сладостный. Алеше было досадно, что он не может его вспомнить; все тело его было как-то странно напряжено и сердце билось скорее, чем всегда, и не мучительно, а приятно. И вдруг он почувствовал, что рядом с ним, тут же под одеялом, еще кто-то. Алеша вздрогнул и открыл глаза. Это была Катюша. Она лежала, подперев голову рукою, и внимательно рассматривала лицо Алеши. От полумрака (свет чуть пробивался сквозь опущенные шторы) лицо Катюши казалось матово-серебристым.
      - Что с вами? Зачем? - пробормотал Алеша.
      - Молчи. Я так хочу.
      И вдруг странная мысль ужалила Алешу: он проспал, он опоздал на поезд. Все кончено. Он не привез денег. Сегодня четверг. Ночью повесят брата. Надо было вскочить и посмотреть на часы, которые тикали на комоде, но Алешины ноги странно онемели и не повиновались ему.
      - Я опоздал. Все погибло, - прошептал он. И он уже казался себе сейчас не Алешей, а кем-то иным, чужим и враждебным. И шепот был чужой, не его.
      - И вовсе не опоздал, - усмехнулась Катюша. - Поезд в девять часов отходит, а сейчас семь. Мы еще тут полтора часа понежимся.
      Катюша выставила из-под одеяла молодую розовую ногу и спрыгнула на ковер. Она подбежала к комоду и повертела в руках часы.
      - Так и есть. Без пяти минут семь. Она была в одной рубашке и ежилась, и сжимала колени, чуть жеманясь.
      Алеша глубоко вздохнул.
      - Дайте часы, Катюша...
      - Не верите? Ну, на-те.
      И она подала часы Алеше. На часах было без пяти семь.
      - Слава Богу! Скорей! Скорей! - обрадовался Алеша и сел на постель.
      - Алешенька, подожди,- засмеялась Катюша.
      Она стояла теперь совсем близко от него, касаясь своими коленями его колен. Он чувство-вал на своей щеке ее дыхание.
      - Ты скажи спасибо, что я тебя не будила. Три раза к тебе приходила. Жалко было будить, только вот сейчас к тебе прилегла, а ты бежать хочешь. Какой нехороший.
      - Нельзя мне, Катюша, с тобою, нельзя, - сказал Алеша, снимая с своих плеч ее горячие пальцы.
      Но Катюша мигом забралась к Алеше на колени и оплела его шею руками. Алеша вздрог-нул, и ему стало трудно дышать, и сердце как будто вот-вот сорвется.
      - Нельзя. Пусти.
      - Нет, ты скажи, почему нельзя. Жена тебя, что ли ждет? Ведь у тебя нет жены.
      - Нет.
      - И невесты тоже нет.
      - Нет.
      - А может быть, ты неправду говоришь. О невесте своей стыдишься говорить с такою, как я.
      - Пусти меня.
      - Не пущу. Я сильнее тебя.
      И она, шутя, неожиданно уперлась руками в его плечи и опрокинула его на кровать. Алеше стало стыдно, и он рассердился.